Текст книги "Современная австралийская новелла (сборник)"

Автор книги: Питер Кэри

Соавторы: Алан Маршалл,Джуда Уотен,Мэри Тейчен,Том Хангерфорд,Хэл Портер,Джон Моррисон,Дэл Стивенс,Джеффри Дин,Дональд Стюарт,Уильям Невил Скотт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Современная австралийская новелла

ЕЩЕ ОДНА ВСТРЕЧА…

«Западная Австралия, треть континента. Есть где развернуться, есть где расти. Старая дорога дощатый настил – ведет на побережье Скарборо. Белые дюны, белый песчаный берег; изгибаясь, накатывают валы прибоя, и восточный ветер сдувает с гребня волны холодное облачко брызг… Уилуна, земля обетованная для безработных в годы кризиса, – там, на руднике, жили и кормились до восьмисот человек. Изнуряющий, знойный, голодный путь на север, от Микаттары к Наллагайну и мраморной гряде Марбл-Бар, и поросшие жесткой колючей травой холмы Пилбары. Запах этой мокрой травы, когда кончается долгая сушь и настает время дождей. Пот и тяжкий труд в стригальнях. Стоянки гуртовщиков, ночные переходы…»

Эти строки из великолепного рассказа Дональда Стюарта «Кондамайнский колоколец» всколыхнули в моей памяти воспоминания об Австралии, где мне посчастливилось не раз побывать. На меня будто повеяло ароматом «душистых смол и сандалового дерева» от привального «костра на темной, сумеречной равнине после долгого иссушающего дня», будто привиделись мне, «отблески костра, играющие на грузе – высоченной горе тюков шерсти, и погонщик, что, сидя у огня, стряпает нехитрый ужин, и совсем рядом, где бродят и щиплют траву верблюды», послышалось «низкое, звучное „динь-дон“» колокольцев на их шеях…

Этот погонщик вызвал в моем воображении других, таких похожих на него погонщиков и гуртовщиков из сборников рассказов «Пока закипает котелок», «По дорогам и обочинам», «Шапка по кругу» Генри Лоусона (1867–1922), великолепного мастера новеллы, классика австралийской литературы, у памятника которому мы всякий раз, как приезжали, подолгу простаивали, словно не чувствуя отвесных, нещадно палящих лучей австралийского солнца. Его фигура создателя реалистической новеллы высится у истоков этого жанра, который стал в Австралии национальным, необычайно популярным, берущим свое начало от устного рассказа, побасенок, анекдота. Широкое, преимущественное развитие этого жанра можно объяснить суровыми, драматическими обстоятельствами австралийской истории. От устного рассказа австралийская новелла унаследовала свойственный ему демократизм, бесхитростную доверительную интонацию, идущую от прямого контакта со слушателями, такими же стригалями, пастухами, гуртовщиками или сельскохозяйственными рабочими, которые имели только сезонную работу и все их нехитрые пожитки умещались в мешке за плечами. Они вынуждены были пешком тащиться по пыльному проселку в зной и по непролазной грязи в дождь из штата в штат, нередко ночевать прямо на голой земле, согреваясь у дымных привальных костров.

И не случайно мне вспомнились теперь слова великой австралийской писательницы Катарины Сусанны Причард, которая радушно принимала нас у себя, в небольшом тихом домике на тенистой улочке Аделаиды: «Я всегда любила и люблю трудовой народ Австралии; люблю перекинуться словечком с погонщиками волов и лесорубами, со старателями, горняками, добывающими уголь и опалы, с рыбаками и ловцами жемчуга, с чернорабочими, бредущими по дорогам, скотоводами, гуртовщиками и сезонными работниками, фермерами и садоводами, учителями, жокеями и фабричными рабочими.

И однако в Австралии есть то, что я всегда глубоко ненавидела. Горько видеть безработных и их жен, живущих в лесах западных областей Австралии, в хижинах, которые они смастерили из мешковины и сучьев и которые не спасают женщин и детей от дождя, наталкиваться на заброшенные фермы и слушать повести о трагической борьбе за существование в сельских районах страны, наблюдать на золотых приисках за мужчинами, женщинами и их детьми, изнемогающими от зноя и пылевых ураганов в своих лачугах, знать, что в нашей богатой и прекрасной стране сотни австралийцев, молодых и старых, находятся на грани отчаяния из-за того, что не могут найти работу…»

Катарина Сусанна Причард (1884–1969), создательница первых в Австралии социальных романов «Черный опал», «Погонщик волов», трилогии «Девяностые годы», «Золотые мили» и «Крылатые семена», в своих произведениях утверждает права простого народа на достойную человека жизнь, на счастье. В них писательница проследила постепенное возникновение рабочего класса, рост индустриального пролетариата, на который оказали свое воздействие освободительные идеи Великой Октябрьской революции. Пробуждение солидарности, взаимной поддержки, объединение в профсоюзы происходило в Австралии более замедленными, чем в России, темпами; их тормозил сам уклад жизни фермеров, характер землепользования, вынуждавший селиться обособленно друг от друга. Сила реализма писательницы – в правдивом изображении будней трудового народа, его забот и радостей. К. С. Причард – член Коммунистической партии Австралии с первого дня ее образования – четко определила свою социальную позицию по отношению к простому люду. Она воспела стойкий, мужественный характер австралийцев – нации, сложившейся из переселенцев из Англии и других стран. Это они получили гордое имя пионеров. Да, именно пионеров, людей с нелегкой судьбой, тяжким трудом отстаивавших у буша – непроходимой чащобы австралийских зарослей – клочки земли, которые едва могли прокормить их семьи. Этому первому поколению фермеров посвящен и рассказ Джона Моррисона «Пионеры», которым открывается сборник.

Джон Моррисон – один из замечательных новеллистов, последователей «лоусоновского», демократического направления в австралийской литературе. У него много рассказов о моряках и докерах, сезонных рабочих и фермерах, где тонкий психологический рисунок образов органично вплетается в социальную ткань произведения. Широко известны его великолепная повесть «Черный груз», рассказы «Тонны работы», «Битва цветов», «Тебе, Маргарет».

К «патриархам» жанра, последователям Лоусона, относят и Алана Маршалла, Дональда Стюарта, Дэла Стивенса. Я не стану раскладывать писателей и их рассказы в сборнике по полочкам, втискивать их в рамки какой-то схемы. Думаю, это и не нужно. Откройте сборник на любой странице – и вас захватит сама жизнь, со всеми ее сложностями, перипетиями, поднятая до уровня истинного искусства.

Об Алане Маршалле, писателе с мировым именем, Национальном президенте Общества дружбы Австралия – СССР, замечательном человеке и нашем друге, очень популярном у нас в стране, у детей и взрослых, о его произведениях написано и сказано немало.

Мне навсегда запал в душу облик мягкого, немного застенчивого Алана Маршалла, его радушие, с каким он принимал нас у себя, запомнился его скромный деревянный домик где-то в пригороде Мельбурна, полки на стенах с подарками из Москвы, от его друзей-аборигенов и святая святых – книги, книги…

В 1977 году издательство «Прогресс» выпустило сборник произведений Алана Маршалла к юбилею писателя – ему исполнилось семьдесят пять лет.

В наш сборник вошли три его рассказа. Один из них был уже опубликован – это рассказ «Сынок». «Он понравился мне тем, – пишет Джон Моррисон,[1]1
  «Иностранная литература» № 11, 1964 г.


[Закрыть] – что автор обращается в нем к самому значительному явлению человеческой жизни, искренне и проникновенно рассказывая о нем образами моей родной страны – Австралии. Трудно было бы сделать это лучше в столь краткой форме. Правда, по сравнению с этим рассказом „Рождение человека“ Максима Горького кажется потрясающим, панорамным. Однако я надеюсь, что даже поклонники замечательного горьковского рассказа почувствуют в небольшом наброске Алана Маршалла подкупающую теплоту и правдивость».

Невыразимо горько читать об ушедших «на покой» старых людях, их печальная судьба, их бесконечное одиночество хватают за душу в рассказах «Дан Мэннион» и «Старая миссис Билсон» Алана Маршалла и «Капитан» Джеффри Дина. Рассказы поражают своей глубиной, беспощадной правдой жизни.

К писателям старшего поколения относят и Патрика Уайта, Хэла Портера, Питера Кауэна. Они не только продолжили реалистические традиции Лоусона, но и раздвинули художественные рамки жанра рассказа, обогатили его идеями, вызванными к жизни социальными потрясениями, жестокой депрессией 30-х годов, а затем мощным развитием капитализма.

Новелла «На свалке» Патрика Уайта, известного советскому читателю по роману «Древо человеческое», потрясает своей глубокой метафоричностью. Свалка как бы олицетворяет бездуховность мещан, «преуспевающих безнадежников», самодовольного советника Хогбена, его жены и ведущего скотское существование семейства мусорщика Уэлли. Изгоями, отверженными считают они тех, кто умеет по-настоящему любить, способен помочь другому в беде. Финал оптимистичен: на этой «свалке» ханжества и лицемерия, среди моральных нечистот, унижающих человеческое достоинство, выбивается слабый росток – едва зарождающееся чувство любви между сыном мусорщика и дочерью советника Хогбена.

Рассказ «Трактор» Питера Кауэна – о жестокости, тупости закоснелого собственника Кена, поднявшего на ноги полицию и устроившего настоящую охоту на беззащитного, больного человека, испортившего его трактор. Вина этого несчастного только в том, что он пытается уберечь свою хижину от сноса при расчистке земли, противостоять технике, наступающей на последние островки дикой природы. Романтичен, необычайно привлекателен образ жены Кена, молодой учительницы Анны, предупредившей преследуемого человека о грозящей ему опасности.

Австралийцы любят природу, любят свой буш, динго и кенгуру. Сторонников их защиты от безжалостного истребления под знаменем буржуазного прогресса с каждым днем становится все больше и больше. Эта проблема занимает не только Питера Кауэна в рассказе «Трактор», но и Дэла Стивенса (писателей разных идейно-художественных принципов), у которого в рассказе «Динго» она служит обличению обывателя, считающегося только со своими узкособственническими интересами.

Самого щедрого комплимента, пожалуй, заслуживает рассказ «Первая любовь» Хэла Портера, писателя с безупречным художественным вкусом, необычайной свежестью восприятия, редкой способностью оригинальными стилевыми средствами достоверно передать неизмеримо-бездонную глубину первого в жизни мальчика большого чувства и беспощадно-острую боль первого разочарования. Рассказ «горчит» еле уловимой, тонкой иронией.

Память моя до сих пор хранит встречи с Джудой Уотеном, гостем которого мне довелось не раз быть. Его верный друг, жена, энергичная, светловолосая, на невероятной скорости, лихо и ловко вела машину по трудным, с крутыми поворотами дорогам, и у меня ни на минуту не возникало чувства, что эта лихость может грозить всем нам бедой.

Джуда Уотен – большой оптимист, но и он иногда впадает в уныние. Вспоминается мне, как однажды в Сиднее он провожал меня на самолет и в ожидании его мы долго кружили по зданию аэропорта. Подойдя к какому-то киоску, Джуда Уотен скользнул взглядом по разноцветным обложечкам «карманных», дешевых детективов, издаваемых в Австралии в несметном количестве, и с горькой усмешкой сказал: «Жаль, что нас кормят такой вот подслащенной отравой – „литературой“, не имеющей ничего общего с жизнью. А настоящих писателей издают редко, до нелепости ничтожными тиражами».

Джуда Уотен – писатель-реалист, известный прогрессивный общественный деятель. В сборник вошли три его рассказа: «Нет на них управы!», «Игра в войну» и «Любовь и бунт». Рассказ «Нет на них управы!» – о жизни городских обывателей. Выбившийся в люди Альберт Сэмпсон – чужой своим детям, он не может найти контакта с ними. Отцы и дети – извечная проблема. Но в рассказе это не столько конфликт поколений, сколько конфликт, в котором бездуховность, ограниченность отцов встречает отпор со стороны детей, не желающих стать преемниками их мещанского уклада жизни и образа мыслей.

«Игра в войну» – рассказ о мальчишке, который обижен на своего дядю-ветерана за то, что он вовсе не такой, как герои в его любимых кинофильмах, а разочарование это он чувствует особенно остро, потому что у него нет отца и дядя Том – единственный, кто может поддержать его авторитет среди мальчишек. Рассказ написан с тонким пониманием детской психологии, с искренней теплотой и участием.

С известной прогрессивной журналисткой и писательницей Джустиной Вильямс, общественным деятелем, неоднократно избиравшейся федеральным секретарем Товарищества писателей Западной Австралии, я встретился, когда она находилась в Москве. Ее рассказ «Белая река», давший имя целому сборнику, получил первую премию на юбилейном конкурсе в Австралии в 1971 году, В основу его лег один из эпизодов борьбы мелких фермеров против разоряющих их банков во время жестокой депрессии 1930-х годов. На том, начальном этапе борьбы это был еще наивный социальный протест, который, как вылитые фермерами в канаву сливки, потом вольется в единую мощную реку осознанной, организованной борьбы против монополий.

В другом замечательном, уже опубликованном рассказе «Плачущие холмы» Джустнна Вильямс выступает в защиту аборигенов. Повествование ведется от первого лица. Фермеру Кену ничего не стоило бы подстрелить аборигена, который посмел в одно с ним время охотиться на кенгуру, и только вмешательство батрака – сельскохозяйственного рабочего, выбившего из его рук ружье, спасает этого человека от гибели. Он «не имеет никакого права находиться на чужой земле», заявляет Кен, потомок первых поселенцев-колонизаторов, запамятовавший, что именно его предки отобрали у аборигенов их исконные земли.

Появление в литературе Австралии первого писателя-аборигена Биримбира Вонгара вызвало у нас серьезный интерес к его творчеству. Переведены два рассказа из его книги «Дорога в Бралгу» (1978), один из них – остросоциальный, сатирический рассказ «Могвои, дух-отступник» – опубликован издательством «Прогресс» в сборнике «Новые рассказы Южных морей», другой – «Проводник» – напечатан в «Литературной газете» и вошел в этот сборник.

Рассказ «Такой же человек» Дональда Стюарта, искренний и теплый, вызывает сострадание к судьбе аборигенов; он перекликается с циклом рассказов Алана Маршалла «Мы такие же люди».

Общая тональность рассказов сборника связана в основном с проблемами 60–70-х годов. О иих говорят как писатели среднего поколения – Уильям Невил Скотт, Том Хангерфорд, Элизабет Джолли, так и более молодые авторы, пришедшие в литературу совсем недавно, например Питер Кэри и Мэри Тейчен.

Об отчуждении личности, о безысходном одиночестве человека в обществе потребления, которое оказывает разлагающее влияние на души людей, обесценивании моральных ценностей рассказывают эти писатели.

Большое впечатление произвели на меня рассказы Уильяма Невила Скотта «Маски» и «Как научиться жить», Тома Хангерфорда – «Тетя в ящике».

С болью читаешь великолепный рассказ о несбывшейся мечте рабочего-эмигранта, приехавшего из Англии в надежде на то, что он разбогатеет, купит ферму, обзаведется семьей… («Земля Билла Спрокета», Элизабет Джолли).

О попрании элементарных прав человека, о беззащитности его перед «законом», где правит денежный мешок, достоверно рассказывает Олаф Руэн («Домик возле парка»).

Глубоко потрясает антивоенный рассказ «На западе – ветряная мельница» об уже немолодом американском солдате, хорошо усвоившем «науку убивать», убивать не размышляя, о солдате, которого перебросили самолетом из Америки охранять «рубеж». «Никто нигде не объяснил, идет ли рубеж на всем протяжении по прямой, или то, что видно с поста, лишь часть огромного кругового ограждения; никто не потрудился упомянуть, какова общая протяженность рубежа… никто не объяснил ему, где он находится, и карт никаких не было, и про него самого вспомнили только через пятнадцать часов».

Рассказов много, и все они хорошие, наполнены острым социальным, а нередко и политическим содержанием, психологически достоверны, написаны в индивидуальной для каждого автора манере, различными средствами художественной выразительности, многозначны по форме.

Я не хочу пересказывать их здесь, дабы не лишить читателя удовольствия, не навязать ему каких-то ассоциаций. Пусть рассказы говорят сами за себя.

И вот подошла к концу еще одна моя встреча – на этот раз заочная – с писателями и их творчеством, с литературой милой моему сердцу Австралии, такой далекой и такой близкой…

Анатолий Софронов

Джон Моррисон

Пионеры

На пустынных землях Центральной Виктории, где-то между Вибой и Динсдейлом, среди глухих зарослей затерялась небольшая ферма. Там и свела меня судьба с этим человеком.

В тот злополучный зимний вечер я застрял на проселочной дороге у изгороди его участка. Мне бы следовало с самого начала благословлять его, как вовремя явившегося ангела-хранителя, ибо в нем воплощался мой единственный шанс выбраться из этой глуши до ночи или хотя бы на следующий день. Признаю, тут нечем гордиться, но, честно говоря, я разозлился на него еще до того, как мы встретились.

Его дом стоял недалеко. Окруженный надворными постройками и кучкой деревьев, он был ясно виден всего в нескольких сотнях ярдов за темнеющими выгонами. В какой-то миг, когда после надсадных взревываний мотора машину засосало еще глубже, я бросил взгляд в сторону дома и вроде бы различил фигуру на веранде. Но когда хозяин дома наконец соизволил выйти и поинтересоваться моей судьбой, я уже увяз всерьез и надолго и не был склонен ликовать при его появлении, на что он, безусловно, мог рассчитывать. Впрочем, его вид и манеры тоже не располагали к приветливости.

Он подошел, тяжело ступая, и привычным жестом положил крупные руки на верхнюю проволоку изгороди, почти не скрывая торжества и удовлетворения. Понять его было нетрудно: он жаждал общения. Именно этой жаждой, не меньше чем добротой, объясняется традиционное гостеприимство обитателей зарослей. Тут все было в порядке вещей, однако этот человек уж слишком неприкрыто выражал свои чувства. Он вовсе не собирался выходить на дорогу, чтобы как следует разобраться в обстановке. Он даже не посчитал нужным выразить мне сочувствие. Я застрял намертво и, значит, до утра был в его власти. В результате я ощущал себя не как спасенный мореплаватель, а скорее как барахтающаяся в паутине муха, к которой уже подобрался паук.

– Сейчас поздновато, мистер; ничего, утром мы вас в два счета вытащим.

Он дал мне понять, что у него есть лошадь, которая вывезет меня и даже не заметит, как ее впрягли в машину.

Действительно, мне оставалось только надеяться на его лошадь. Выбора у меня не было. Я поблагодарил, выразил надежду, что не слишком обеспокою его жену, и мы двинулись к дому.

Если неврастеник – это человек, поглощенный исключительно собственной персоной, то, очевидно, он был неврастеником. Но по крайней мере он относился к разряду жизнерадостных неврастеников. Лет ему было, наверное, под семьдесят, и в движениях его уже чувствовалась предательская скованность. Но энергии его мог позавидовать иной двадцатилетий. Несмотря на вечернюю прохладу, на нем была только фланелевая рубаха без рукавов, какие носят футболисты-профессионалы. Он загребал на ходу руками, точно веслами, шагал по-крестьянски широко и размашисто, своими большими башмаками словно сокрушая землю под ногами. Ему явно не терпелось поскорее доставить меня в дом. От спешки он немного запыхался, по это не мешало ему говорить. Он жаловался на трудную жизнь, но всякий раз, когда он оборачивал ко мне массивную круглую голову, я видел, как поблескивали из-под обвисших полей шляпы маленькие острые глазки. Лицо у него было грубое, с крупными чертами и обветренное до красноты. Разговаривая, он часто кривил рот и тогда становился похож на большого рычащего пса. В общем, он вполне гармонировал с окружающим суровым ландшафтом и надвигающейся ночью. Владения его представляли собой ровную, почти без деревьев полосу земли, ограниченную с одной стороны низкой грядой размытых сумерками холмов, а со всех остальных сторон – стеной серебристых эвкалиптов.

К тому времени, как мы подошли к усадьбе, у меня уже сложилось определенное мнение о его характере, и я сомневался, сможем ли мы провести вместе вечер, не разругавшись. За несколько минут он успел три раза довольно резко поставить меня на место.

Первый раз это произошло, когда я предложил ему сигарету; он заявил, что никогда в жизни не курил.

– Никогда не видел в этом проку. Уму непостижимо – вкалывают люди до седьмого пота, чтоб заработать денег, идут в лавку, покупают на них щепоть сушеной травы в папиросной бумаге и – нате вам! – тут же ее сжигают! По мне, так это просто блажь, мистер.

Второй раз – когда, минутой позже, я решился высказать предположение, что погода вроде бы налаживается.

– Налаживается? – Некоторое время он шагал молча, видимо сраженный этим новым свидетельством моего скудоумия. – К концу месяца она наладится, не раньше. Луна-то рожками вверх взошла. Пожили бы с мое на земле, мистер, так знали бы, к какой это погоде.

Третья стычка произошла, когда неподалеку от дома я увидел двух орлов, распятых на проволоке изгороди. Мы приблизились, и на меня пахнуло смрадом от их разлагающихся останков.

– Клинохвостые, – кратко пояснил он, открывая калитку. – Прошлую неделю четырех прикончил.

Высказать свою точку зрения значило нарываться на новую отповедь; я предпочел вежливо промолчать и только кивнул.

Однако он оказался довольно проницательным; затворив за мной калитку и пройдя всего пару шагов, он вдруг обернулся.

– Вы случаем не из этих, не из натуралистов?

– Из натуралистов? Нет, я не натуралист.

– Что-то вы насчет орлов смолчали. Или пожалели?

– Мне не нравится смотреть на мертвых орлов.

– А мне не нравится смотреть на мертвых ягнят!

– А как насчет мертвых кроликов? И крольчат. Ведь орлы…

– Против кроликов есть миксо.[2]2
  Миксоматозис – химическое средство для уничтожения кроликов, – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть] Верное дело, мистер. Теперь хоть всю ферму из конца в конец пройдешь – ни одного кролика не сыщешь.

– После миксо?

– После миксо. Спасибо ребятам из ГОНПИ,[3]3
  Государственная организация научных и промышленных исследовании.


[Закрыть] хорошую штуку придумали.

«Правильно, – подумал я, – но, когда те же ученые убеждают вас не истреблять орлов, вы не слушаете».

Итак, его самолюбие было удовлетворено, а я оставил свое мнение при себе. Меня только начало раздражать это упорно повторяемое «мистер».

– Пора, пожалуй, познакомиться, – сказал я. – Боб Джонсон.

Он остановился как вкопанный и резко протянул руку. Пожатие у него было прямо борцовское.

– Боб Джонсон, да? Подходящее имя, простое, как у меня. Буду звать тебя Боб, если ты не против. А я – Рой Дэвисон – для тебя просто Рой. В наших краях я человек известный – кого хочешь спроси. Люди говорят, мы, мол, и в сыромятне его шкуру отличим. – Он вплотную приблизил свое лицо к моему. От него исходил запах сильного, здорового мужчины. – Не обессудь, Боб, ничего особого я тебе не обещаю. Мы с хозяйкой одни и живем по-простому.

– Я и сам так живу. Я совсем чужой вам человек, а вы пригласили меня к себе – и на том спасибо.

– Верно сказано! – Отпуская, он напоследок сильно тряхнул мою руку. – Каждый может поделиться только тем, что имеет.

Он двинулся дальше, и вскоре мы уже входили во двор фермы.

Пока мы шли, я все поглядывал вперед – не мелькнет ли свет в окнах. Я, конечно, не ожидал тут электричества, и все же теперь, при виде слабого отблеска, сиротливо мерцавшего только в одном окне, я приуныл. Да и вся открывшаяся мне картина была на редкость удручающей. На несколько минут я остался один – хозяин ушел запереть цыплят – и получил возможность оглядеться.

Усадьба пряталась в тени оставленных для защиты от солнца деревьев и издали казалась ничем не примечательным жилищем мелкого фермера. Но при ближайшем рассмотрении меня поразила царившая вокруг атмосфера безжизненности. Словно передо мной в миниатюре декорация города-призрака из ковбойского фильма. В сумерках это производило и вовсе жуткое впечатление. Казалось бы, обычное беспорядочное скопление надворных построек и загонов, какими с годами обрастает у нас в Австралии каждая ферма. Но слишком все пусто, слишком прибрано, слишком тихо. При нашем приближении залаяла собака, но окрик хозяина заставил ее замолчать. И снова ни звука. Я был бы рад услышать пофыркиванье пасущейся лошади, кудахтанье кур, устраивающихся на ночь на насесте, увидеть какую-нибудь повозку на дворе. И ничего! Меня окружала унылая тишина – печальное свидетельство старческого изнеможения, угасания жизни, утратившей смысл. Конца. Действующая ферма всегда полна бодрящих запахов: парного молока, коровьего навоза, сена, пеньковых мешков. Здесь же – ничего похожего. Тут преобладал дух затхлости и пыли, ржавчины и истлевающей кожи. Запах вещей, которыми больше не пользуются, просачивающийся сквозь закрытые двери.

Особенно жалкое зрелище являл собой дом. Такой убогой, невзрачной лачуги я не встречал ни на одной старой ферме. Что за хозяйка здесь живет, подумалось мне, если она не посадила ни одного цветочка под окнами? И что за хозяин, который, пусть даже в этих засушливых местах, не удосужился вскопать под цветник хотя бы клочок земли?

Дом не многим отличался от простой хижины с односкатной крышей. Дверной проем прямо посередине фасада, четыре грубо отесанных столба поддерживают веранду, которая лишь на пять-шесть дюймов возвышается над утрамбованным грунтом. Подобное жилье поселенцы наскоро сколачивали себе на первых порах, когда все силы у них отнимала расчистка земли. И, не заходя внутрь, я уже представлял себе его планировку, она одинакова повсюду в зарослях. Четыре комнаты, две передние разделены узким коридорчиком, ведущим в столовую. Возможно, есть еще задняя веранда с дощатой умывальной в углу, возможно. Лампа горела в одной из задних комнат. Единственное окно в дальнем конце глухой стены. Оно в упор глядело на такую же глухую стену расположенного всего в нескольких ярдах сарая.

Старик вернулся. Он, конечно, сообразил, что я осматриваю его хозяйство, и, видно, решил помочь мне сделать правильные выводы, прежде чем мы войдем в дом.

– Теперь-то у нас тут затишье, Боб. Но чтоб ты знал, – он снова пригнул голову к моему лицу, глаза сузились в щелки, в словах, вылетавших из перекошенной прорези рта, звучала непререкаемая самоуверенность, – раньше моя ферма была из лучших в округе!

– Сами выбирали участок?

– Сам. Я, как это у вас называется, пионер. Сам и землю расчищал. – Он вытянул руки ладонями вверх. От долгих лет тяжкого труда пальцы искривились, они словно и сейчас сжимали черенок лопаты. – Вот этими руками. Когда мы сюда приехали, кругом сплошной лес стоял. Землю только-только отдали под заселение.

– Бульдозеров тогда не знали?

– Никаких тебе бульдозеров! – Он одобрительно хлопнул меня по плечу. – Топор, ручной корчеватель; домкрат – и огонь. Голову в землю, зад кверху – и тяни лямку, не разгибаясь с рассвета дотемна. Нынешние юнцы такой работы и не нюхали. Не удивительно, что кругом теперь одни слабаки.

– Значит, сейчас вы практически на покое?

– Считай, так. Только я, пока на ногах, бездельничать не стану. Силы уж не те, это верно. Раньше, бывало, всю землю засевал пшеницей, да еще молочное стадо имел в придачу. Теперь овец держу – немного, только чтоб быть при деле.

– А коров?

– Не держу. Одну только, для дома. Тут у меня зять под боком. Вообще-то толку с него мало, но корову поудоистее он нам всегда подбирает.

– Я так понял, что дети ваши живут отдельно?

– Три дочери было. Повыходили замуж и разъехались. Остались только мы с хозяйкой. Бычка она мне так и не принесла.

Эти последние, проникнутые застарелой горечью слова, очевидно, вырвались у него помимо воли. Он уже тронулся было с места, но снова остановился.

– Ты не пойми, будто я ее обвиняю. Она последнее время что-то прихварывает. Словом, сдавать стала, не в пример мне. Я уж стараюсь ее не перетруждать. Встаю, сам себе завтрак готовлю и всякое такое. Да мне не привыкать – после женитьбы всю жизнь бабы на шее.

Продолжая говорить, он зашагал к дому.

– Осторожно, тут ступенька. Как войдем, держись за мной.

Я не ошибся – именно так: четыре комнаты – из них две передние разделены коридором, ведущим в столовую…

Хозяйка оказалась женщиной довольно заурядной внешности, но и тут уже при первом знакомстве не обошлось без неожиданностей. Впрочем, свет керосиновой лампы имеет свойство драматизировать то, что электричество просто освещает. Прежде всего бросалась в глаза ее миниатюрность, особенно по сравнению с мужиковатым великаном супругом. При нашем появлении она неподвижно стояла у дальнего края стола, на котором горела старинная лампа на длинной ножке. Сгорбленная и седая, с иссохшим озабоченным личиком, хозяйка выглядела намного старше Роя. Она чуть раскраснелась и тяжело дышала, словно едва успела справиться с каким-то трудным делом. Я не мог знать, как она одевается, когда в доме нет посторонних, но все же догадался, что сейчас она постаралась принарядиться. Она надела темное платье – не то синее, не то зеленое, при том неярком освещении трудно было разобрать – из добротной материи и хорошо сшитое. Но оно местами помялось и сидело мешковато, как всякая одежда, спешно извлеченная из нижнего ящика комода. От ее только что причесанных блестящих волос по комнате распространялся слабый аромат кокосового масла; он приятно освежал чуть затхлый воздух в доме, построенном на низком, уже начавшем оседать фундаменте.

Во всем этом, однако, не было ничего особенно неожиданного. Удивило меня другое: взгляд хозяйки, устремленный на мужа. Вскинув голову и плотно сжав губы, за которыми угадывались стиснутые зубы, она смотрела на него расширенными глазами, словно он только что совершил нечто предосудительное. Не тем ли, что привел меня в дом? Взгляд длился всего долю секунды. Женщина просто не ожидала, что я появлюсь сразу же вслед за Роем. Я захватил ее врасплох, это было ясно по тому, как она смутилась, когда Рой стал нас знакомить.

Если Рой и заметил что-либо, то не показал виду. И тут же поверг ее в еще большее замешательство – причем, по-моему, умышленно, – отметив необычность ее туалета.

– Боже праведный, Ада, к чему это ты так вырядилась? Проезжий человек у нас переночует – только и всего. Это мистер Джонсон. А это моя жена, Боб.

Она улыбнулась, но скованность ее не исчезла. Видно было, что она не только подавлена, но и просто отвыкла от общения с чужими людьми. Она не двинулась с места, и я сам подошел к ней. Пальцы у нее оказались тонкие и сухие, но мою руку она сжала крепко и задержала в своей.

– Нам здесь все слышно с дороги, – сказала она старчески надтреснутым голосом. – Мы сразу поняли, что кто-то попал в беду.

Я попросил ее не слишком хлопотать из-за меня. Она начала было извиняться за скромное угощение и ночлег, которые меня ожидают, но Рой не дал ей докончить.

– Все это я уже ему говорил. Господи боже, он и сам понимает, что мы его заранее не ждали. Чтоб ты знал, Боб, – у нас пища простая, зато добрая. Такой холодной баранины отведаешь, какой в жизни не едал.