Текст книги "Сорок из Северного Далласа"

Автор книги: Питер Гент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Ещё два шага – и я провёл ложный финт, делая вид, что намереваюсь прорываться с внутренней стороны. Защитник сместился внутрь поля и наклонился, готовясь рвануться к мячу.

На третьем шаге я повернул голову и оглянулся, ища мяч. Максвелл поднял его высоко над головой и сделал ложный замах в моём направлении. Мгновенно я оттолкнулся левой и помчался к боковой линии, проскочив мимо защитника, старающегося закрыть мне дорогу по центру.

Три стремительных шага к боковой линии, и я снова оглянулся на Максвелла. Мяч был уже в воздухе, я поднял руки и принял его на кончики пальцев, прижал к боку одной рукой и небрежно пробежал в зачётную зону. Мне хотелось прыгать, колесом ходить от радости. Я уже много лет проделывал это – прорывался в зачётную зону, – но никак не мог привыкнуть, для меня это не становилось обыденным тренировочным упражнением.

Даже в массажной чувство этакой телячьей радости не покидало меня. Я знал, что, как только действие кодеина кончится, снова наступит депрессия. К тому же я вспомнил, что не включён в стартовый состав. Я походил вокруг шкафчика с медикаментами, но он был заперт. Эдди Рэнд наполнял ванну, только что продезинфицированную.

– Ноги?

– И нос, – ответил я.

– Заниматься твоей красотой уже поздно. Забирайся в ванну, погрей ноги в горячей воде минут двадцать, потом двадцать минут контрастной ванны, и, если останется время, я обработаю твоё подколенное сухожилие ультразвуком.

– Эдди, у меня болит кисть, когда я делаю вот так. – Я продемонстрировал кольцевое движение кистью. – Иногда очень болит. Что мне делать?

Рэнд внимательно посмотрел, как я вращаю кистью, и нахмурился. Покачал головой.

– Не делай, как ты показал. Лезь в ванну.

Через полтора часа я вышел из массажной. Я чуть не сварился в кипятке, промёрз до мозга костей в контрастной ледяной ванне и попал под стерилизующий ультразвук. Все двадцать четыре удовольствия.

Я свернул за угол и вошёл в сауну. Все полки маленькой комнатушки со стенами из кедра и температурой в сто двадцать градусов были заняты массивными бело-розовыми потными телами. Я поднял руки и, взмахнув, запел «Благослови вас Господь, весёлые господа», делая отчаянные жесты в стиле Фреда.

Никто даже не улыбнулся. Я откашлялся и сел на пол около двери. Откинувшись на кедровую стенку, я почувствовал, как обжигающий сухой жар понемногу открывает мои забитые поры. Горячий воздух входил в носовые пазухи, облегчая дыхание. Я сделал несколько глубоких вдохов. Казалось, воздух проникает в лёгкие и тут же исчезает через открывшиеся поры. Мне не хватало кислорода. Я вцепился зубами в полотенце. Первые минуты в сауне всегда были самыми трудными.

– Мне в голову пришла мысль, – сообщил всем Медоуз. Ему в голову каждую неделю приходила мысль, и она зависела от результатов предыдущей игры и его личных успехов. – Мы слишком мало работаем на тренировках – потому сдыхаем уже в третьем периоде.

Неделей раньше ему пришла мысль, что, наоборот, мы устаём на тренировках и поэтому не выдерживаем до конца игры высокий темп.

– Чёрт бы тебя побрал, Медоуз, к тебе в башку всегда забираются самые идиотские мысли, – донеслось с верхней полки. Там расположился Тони Дуглас, центральный линейный.

– Нужно сделать по крайней мере десять ускорений для постановки дыхания в конце каждой тренировки, – закончил Медоуз.

– Туфта! – раздражённо отозвался Дуглас.

Наступила тишина. Игроки, исходя потом, о чём-то думали.

Ларри Костелло, который, по словам Б. А., «любил сидеть на скамейке», сидел на нижней полке, подперев голову руками и глядел вниз.

– Что случилось, Ларри, неужели ты превысил вес? – в голосе Дугласа звучало злорадство.

– Да, я превысил долбанный вес! – Костелло был защитником из второго состава. Ему было за тридцать, у него часто болели колени. Поскольку он редко играл по воскресеньям, вынужденный трёхдневный отдых приводил к тому, что ему было трудно сохранять предписанный вес.

– И намного?

– На четыре фунта. – В голосе Костелло было отчаяние. Ему приходилось содержать семью – жену и троих детей. Никаких надежд па будущее у него не было, потому что ничего, кроме футбола, он не знал.

– Чёрт побери, двести долларов!

Костедло ходил в сауну каждый день. При штрафе в пятьдесят долларов за каждый лишний фунт, ему ничего другого не оставалось.

– У меня всё рассчитано, – пробормотал Костелло, уставившись в пол. – Я считаю капли, падающие с кончика носа. Сто капель – один фунт веса. Сижу и считаю.

Я встал и бросился в душевую. У меня едва проступил пот. Прохладный душ освежил меня. Одеваясь, я испытывал чувство приятной усталости, всегда приходящее после хорошей нагрузки.

Автомобиль мчался по центральному шоссе, гремела музыка, окна были закрыты, и кондиционер включён на максимальный холод. Казалось, я плыву по направлению к центру Далласа. Был вечерний час пик, и я ехал навстречу потоку машин, мчавшихся на север, в пригород. Мимо проносились сотни, тысячи остекленевших глаз, стиснутых челюстей и рук, сжимающих руль. Они, благодарные, что прошёл ещё один день и мир не рухнул, торопились домой: выпить мартини, поджарить вырезку на лужайке за домом, накричать на детей, лечь с женой в постель, сделать попытку и потерпеть неудачу, смириться и, отвернувшись, заснуть.

Я кивал головой в такт Мику Джэггеру:

Я сказочно богат и знаменит…

Я мчался к пятьдесят второму этажу небоскрёба Хантера, где размещался «Клуб Королевских Рыцарей».

Огромные окна, занимающие всё пространство от пола до потолка, делали клуб самым приятным местом в городе для того, чтобы сидеть и пить сколько душе угодно, наслаждаясь панорамой Далласа в вечерний час коктейлей делового мира.

Небоскрёб КРХ назывался по имени владельца – Конрада Р. Хантера. В нём размещался штаб корпорации «КРХ Системз Инкорпорейтед», электронной фирмы Хантера, являющейся главным источником его богатства. «Системз Инкорпорейтед» производила истребители и Системы наведения реактивных снарядов для министерства обороте и была основным поставщиком вооружения, применявшегося в Юго-Восточной Азии.

Я вошёл в лифт, идущий без остановок до последнего этажа. Двое мужчин в одинаковых серых костюмах оборвали разговор и угрюмо молчали в течение всего подъёма, так как я напевал про себя и вообще почти непроизвольно старался смягчить напряжёнку, возникшую почему-то в лифте. Двери лифта раздвинулись, мы вышли в полумрак вестибюля клуба.

– Что будем пить? – бармен, коротко стриженный, в клетчатом жилете, положил передо мной салфетку.

– Пиво.

– «Куэрз»?

– Нет, «Будвайзер».

Я посмотрел в окно на северную часть Далласа. Ландшафт был плоским, без каких-либо заметных топографических отличий, если не считать пары маленьких прудиков, именуемых озёрами. Небо было ясным, но пиковый час смог делал панораму города нечёткой, расплывчатой. Темнело, по шоссе тянулись гирлянды фар.

Тут и там в зале клуба стояли группы безупречно одетых, холёных, уверенных в себе мужчин.

– …Я так и сказал мерзавцу: замечу у него хоть грамм, отведу в полицию, – говорил мужчина с седыми бачками, стоявший с тремя своими собеседниками позади меня. – Я поступлю так же, как Джон Готье.

Джон Готье, крупный биржевой маклер, недавно застал свою пятнадцатилетнюю дочь занимающейся любовью и курящей при этом марихуану. Он немедленно отвёз её в психиатрическую лечебницу, где её подвергли серии электрических шоков. Недавно преуспевающий маклер, как сообщили в местном журнале, с удовлетворением отозвался о результатах лечения, сказал, что его дочь вернулась домой «неузнаваемо тихой».

– А вы знаете, как с ними поступают в Испании? Услышав знакомый голос, я обернулся, и тут же пожалел об этом.

– Фил Эллиот! – Голос принадлежал Луи Лефлеру, богатому торговцу недвижимостью и близкому другу Конрада Хантера. Я встречался с ним на нескольких ленчах, организованных нашим клубом. – Давай к нам, – пригласил он.

Я повернулся, четвёрка подошла ближе к бару и окружила меня.

Лефлер представил меня остальным. Я приподнялся со стула, крепко пожал руки. Имена промелькнули мимо моих ушей.

– Так вот, – продолжал Лефлер, – мы с Мартой были в Мадриде месяц назад – хиппи там приговаривают к шести годам тюрьмы за курение марихуаны.

– Я тоже слышал об этом, – подтвердил толстый мужчина с красным лицом, испещрённым лопнувшими кровеносными сосудами. – Да, там знают, как с ними обращаться.

– Могут говорить что угодно о Франко, – продолжал толстяк, – но я был там в прошлом году и остался очень доволен. Всё дёшево. Улицы чистые, и поезда ходят точно по расписанию. Он знает, как держать в руках народ, уж поверьте.

– То же самое говорили о Гитлере, – выпалил я не думая.

– Что? – Толстяк посмотрел на меня в замешательстве. – Да, конечно. Ты прав, он тоже умел делать это. – Его глаза засияли. – Можно говорить о диктаторах что угодно, но порядок они наводить и поддерживать умеют.

– Это уж точно, – кивнул я, подмигивая Лефлеру.

Когда я был ещё женат, Лефлер пригласил меня с женой к себе домой на коктейль. Как только мы вошли, Луи протянул нам два коктейля, представил присутствующим и произнёс клятву преданности американскому флагу.

В конце нам раздали бумагу и карандаши, попросив назвать цех, кто, по нашему мнению, был коммунистом, употреблял наркотики или просто подозрительно себя вёл. Я не решился отдать обратно чистый лист бумаги, поэтому написал имя своей жены.

– А ты что об этом думаешь, Фил? – Мужчина с бачками смотрел на меня. Он был похож на рождественского поросёнка.

– О чём? – заметив, что мой стакан опустел, я повернулся К бармену. – Ещё одно пиво, пожалуйста.

– О смертной казни, – не отставал мужчина с бачками. – Какое у тебя мнение о смертной казни?

– Что-что? – Я слышал его голос совершенно отчётливо, но показалось на мгновение, что он говорит на каком-то другом языке. Должно быть, марихуана тому виной.

– Я говорю о смертной казни тех, кто продаёт наркотики. Замечательно! Смертная казнь. Во рту у меня пересохло – когда же он принесёт моё пиво? Я оглянулся, но бармена не было.

– Видите ли… я бы не стал приравнивать марихуану к героину… Чёрт! Неужели я не мог сказать что-нибудь поумней?

Сзади послышались спасительные шаги бармена. Моё пиво. Я взял бокал и выпил половину. Всё постепенно становилось на свои места. Я сделал ещё глоток и сказал:

– Мне кажется, что смертная казнь – это слишком, независимо от преступления. – Ни к чему не обязывающее и гуманное заявление – им можно гордиться.

– Да, пожалуй, Фил прав, – согласился кто-то.

– Хватит о казни, давайте о футболе, – вмешался краснолицый. – Что твои ребята говорят о предстоящем матче в Нью-Йорке?

– Наверное, выиграем. Хотя загад, как говорится, не богат.

– Мне не забыть, как ты в Нью-Йорке столкнулся со штангой, – сказал мужчина с бачками, кивая головой. – Я думал, ты уже не встанешь.

– Я тоже так думал. Просто уверен был.

Все засмеялись. Меня всегда удивляло, как ведут себя в присутствии известных футболистов бизнесмены, распоряжающиеся миллионами долларов и тысячами человеческих жизней. Они напоминали чем-то молоденьких девушек.

– Да, в прошлом году тебе пришлось несладко.

– Сладкого мне досталось мало и в этом году.

Они снова почему-то рассмеялись – и перешли на мои травмы.

– Скажи, Фил, а что у тебя больше всего болело?

– Геморрой несколько лет назад.

Опять хохот. Да, и я могу веселиться со сливками делового мира Далласа.

– А если серьёзно?

– Спина, пожалуй.

– В матче против Кливленда?

– Да, я порвал мышцы и сломал несколько рёбер.

– Тебе сломали, – поправил Лефлер.

– Когда болит спина, – заметил мужчина с бачками, – даже на бабу не влезешь. Кто тебе больше нравится, Юнитасх или Старр?

– Оба играют здорово. – Сравнивать игроков мне представлялось дурацким занятием.

– Мне Юнитас больше нравится, – сказал Лефлер.

Я дал знак бармену и спросил остальных, не хотят ли оним ещё. У всех были полные стаканы, поэтому я заказал пиво только себе.

– «Куэрз»? – Новый бармен сменил коротко стриженного.

– Нет. – Я хотел заказать «Будвайзер», но передумдал. – «Дерлз».

– У нас его нет, – ответил бармен. – Может, «Куэрз»?

– Нет, тогда «Будвайзер». – Я почувствовал укол ностальгии. Легенда Среднего Запада угасала, и вместе с ней наступил конец монополии техасского пива. Всё это печально.

– Как вам нравятся мои брюки? – внезапно произнесс Луи. Он вышел на середину нашего полукруга и повернулся, демонстрируя их. Такие брюки, сшитые из хлопчатобумажной полосатой ткани, были в моде в Ист-Лэнсинге в конце пятидесятых.

– Здесь, в универмаге Джека, они стоят сорок пять» долларов, – продолжал он. – А когда мне приходится бывать в Гонконге, я покупаю их за пятнадцать долларов.

– Когда будешь там в следующий раз, купи мне две пары, – проявил интерес мужчина с бачками.

– Две пары?

– Одну пару, чтобы накласть на неё, а другую, чтобы прикрыть сверху.

Смех. В чувстве здорового бизнесменского юмора, подумал я, им не откажешь.

– Я встретил Конрада в «Уиндвуд Хиллз» в прошлое воскресенье, – сменил тему мужчина с бачками. «Уиндвуд Хиллз» был самым богатым клубом Далласа. Он открылся недавно. Конрад Р. Хантер был одним из основателей. – Он пробовал новые клюшки для гольфа, ожидая партнёров.

– Да, мы играли с ним в прошлый уикэнд, – сказал Луи. – С нами был Чарли Стаффорд. Он завёл старика Кона на пятой лунке, и тот загнал свой мяч в воду.

Взрыв хохота.

Я извинился и вышел. Стоя перед чёрным писсуаром с позолоченной арматурой, я разглядывал роскошный, как дворец, сортир, с кранами, покрытыми накладным золотом, огромными дверями Ручной работы и настенными панелями из ореха.

Сзади ко мне неслышно подкрался крохотный чернокожий и стал энергично смахивать щёткой пылинки с моих плеч. Не обращая на него внимания, я продолжал осмотр туалета. «Да, – думал я, – в галерею ходить не надо». Прямо над писсуаром на ореховой панели было нацарапано: «Конрад Хантер – козёл!»

Было уже пятнадцать минут восьмого, когда я выехал на шоссе, направляясь к Джоанне. По радио передавали последние известия. Один из жителей Далласа был признан невиновным в убийстве шестнадцатилетнего юноши, забравшегося в его гараж за инструментами, – он дважды выстрелил юноше в голову и ушёл, оставив труп. Начальник городской полиции предупредил, что в тех районах, где преступность особенно высока, полиция будет применять оружие «более активно». За последние 24 часа в городе было совершено двенадцать вооружённых ограблений.

Я проехал мимо «Норд Даллас Тауэрз». Окна десятого этажа были освещены. Там просматривали фильмы о нью-йоркской команде и разрабатывали стратегию игры, готовясь к воскресенью.

В кабинете Клинтона Фута горел свет. Главный менеджер тоже работал допоздна. Я вспомнил разговор в его кабинете. В конце марта пришло письмо (на бланке, начинающемся словами «Уважаемый игрок!»), извещающее меня о том, что срок моего контракта истёк и клуб намеревается его продлить. Я тоже ответил на бланке и тут же был вызван по телефону в «Норд Даллас Тауэрз». Кабинет Клинтона, пахнущий свежей краской, был расположен на углу здания. Одна стена была завешена огромной фотографией билета на финал Суперкубка. Мебель была из нержавеющей стали. На кофейном столике лежал полный набор футбольных программ за прошлый год.

Когда секретарша впустила меня в кабинет, Клинтон говорил по телефону. Жестом он пригласил меня сесть, продолжая разговор.

– Нет. Нет. Ни в коем случае. – Он постукивал по полу ногой. Клинтон проводил в кабинете много времени и часто прибегал к допингу, которым снабжал его врач клуба. То, как часто стучала его нога, было верным признаком, что таблетки действовали. – Нет. Нет. – Он бросил трубку и взял со стола лист бумаги. Это было моё письмо на бланке.

– Перед тем как перейдём к делу, скажи, зачем ты прислал этот дурацкий бланк?

Напечатанный на ротаторе бланк начинался словами «Уважаемый менеджер!»

– Вы прислали мне бланк. Можно было просто позвонить по телефону. – Слишком у меня много дел, чтобы думать об этакой ерунде. – Он смял моё письмо и бросил в корзину.

Я не предполагал, что бланк так его рассердит. И уж никак не хотелось пропускать мяч в свои ворота накануне важных для меня переговоров.

Переговоры с Клинтоном всегда были исключительно трудными по трём причинам. Во-первых, ему принадлежала часть акций клуба, и он получал процент от прибыли. То есть часть денег, сэкономленных Клинтоном на работе игроков, поступала в его карман. Во-вторых, Клинтон никогда не говорил игрокам правду по поводу их положения в клубе – он считал, что игроку не нужно знать больше, чем требуется для успешной игры в ближайшем матче. И в-третьих, Клинтон был непревзойдённым мастером наводить тень на плетень.

Переговоры об условиях контракта были неприятным и бесчестным делом. В них не было правил, ход переговоров разительно менялся в зависимости от того, с кем они велись.

– Ну что ж, Фил, – Клинтон смотрел на записи в блокноте. Затем он положил его на стол и посмотрел мне прямо в глаза. Человек, славящийся умением извлекать миллионные прибыли чуть ли не из воздуха, собирался надуть дурака на несколько жалких тысяч. – Сколько ты хочешь получить?

– Видите ли, Клинтон… – У меня сел голос, я беспокойно заёрзал в кресле. Откашлявшись, я начал снова: – Видите ли, в прошлом сезоне я был в стартовом составе. Мы заняли первое место в лиге, я сделал тридцать перехватов, так что…

– Из них только два закончились прорывами в зачётную зону. – Я был уверен, что он не забудет об этом. Его глаза были прикованы к блокноту.

– Совершенно верно, – ответил я, – но двадцать из тридцати привели к пасам, завершившимся заносами в зону, поэтому…

– Я вижу, ты потратил немало времени, чтобы вызубрить статистику своих успехов. – С отвращением он взглянул на меня и вернулся к блокноту. Что-то записал. Я слышал стук его ступни по полу. Казалось, удары стали сильней. – Итак… – Клинтон всегда говорил твёрдым размеренным голосом, каждое слово у него было тщательно отобрано и чётко произнесено. – Сколько же ты хочешь?

Я хотел двадцать пять тысяч долларов. В обзоре, составленном по поручению Ассоциации профессиональных футболистов, говорилось, что средний заработок крайнего форварда, входящего в стартовый состав, был двадцать пять тысяч в год. Я начну с этой цифры, сброшу пять тысяч на счёт моей недостаточной популярности и скупости Клинтона, и мы сойдёмся на двадцати тысячах. Мне это казалось справедливым. Билли Гилл получал двадцать четыре пятьсот, а я доказал, ещё до травмы, что играю лучше.

– Двадцать пять тысяч.

Клинтон рассмеялся мне прямо в лицо.

– Исключено.

– Что вы хотите этим сказать?

– Хочу сказать, – он провёл пальцем по полям своего блокнота, палец остановился на чём-то, и губы Клинтона вытянулись в кривой безобразной ухмылке, – что ты не стоишь этого.

Что-то было здесь не чисто. Я попробовал собраться с мыслями. Гриффит Ли, негр из Грэмблинга – только он был реальным претендентом на моё место в стартовом составе. Однако в стартовом составе уже были Делма Хадл в полузащите и Фримэн Вашингтон во второй защитной линии Вряд ли тренер решится ввести ещё одного негра – разве что выдающегося, А Гриффит Ли явно не подходил под это определение. Значит, опасность исходила не отсюда.

– Вы платили этом молокососу из Нью-Мехико тридцать пять тысяч, а он даже не попал в команду. – Я знал, что это было плохим доводом.

– Заработки других игроков не имеют к тебе никакого отношения. – Нога застучала ещё громче. Господи, неужели врач сунул ему пятнадцатимиллиграммовую таблетку! Вот тогда мне действительно не повезло. Я раздумал ссылаться на Гилла, получающего двадцать четыре пятьсот. – Да и не можем мы платить тебе двадцать пять тысяч. На жалованье игроков выделяется определённая сумма, и я не имею права выходить за её пределы.

Я не знал, что ответить на это. Конкуренция. Игроки должны отталкивать друг друга локтями, чтобы урвать кусок пожирнее. Я сидел сбитый с толку и не знал, что делать дальше.

– Тогда, Клинтон… сколько вы можете платить?

Главный менеджер и ответственный за кадры внимательно просматривал записи в блокноте. Он делал вид, что ведёт тщательные подсчёты. Наконец он выпрямился и откашлялся.

– Тринадцать тысяч. Моё сердце остановилось.

– Побойтесь Бога, Клинтон! Вы платили мне одиннадцать тысяч только за то, что я сидел на скамейке запасных. И теперь собираетесь платить игроку основного состава в команде, завоевавшей чемпионское звание, всего на две тысячи больше?

– Ты не стоишь больше тринадцати. К тому же, если прибавить за переигровки и за победу в лиге…

– Но, Клинтон, средний заработок игрока основного состава двадцать пять тысяч долларов.

– Не верь тому, что пишут в газетах. А если это и так, игроки, получающие столько, имели первоначальные контракты на гораздо большую сумму, чем у тебя.

– Вы хотите сказать, что мой заработок зависит от суммы контракта, подписанного мной ещё в колледже?

– Естественно. Я не могу выходить за пределы бюджета. Так что твой заработок я мог бы повысить только за счёт товарищей по команде. Справедливо это будет, по-твоему? А? И только из-за того, что тебе не хватило ума подписать свой первый контракт на большую сумму.

Когда меня приглашали в команду, переговоры велись по телефону. Я был восемнадцатым в списке новичков и согласился подписать контракт после того, как Клинтон дал мне слово, что Даллас подписывает контракты ещё только с тремя молодыми ресиверами. А в тренировочный лагерь приехало девятнадцать крайних. Однако Клинтон тут же указал мне на то, что только трое из них белые. Логика у него всегда была железобетонной.

– Чёрт возьми, Клинтон, я стою больше тринадцати тысяч. Ведь я в стартовом составе.

– Это ещё не факт. – Он снова посмотрел в блокнот. Что всё это значит? Ведь я доказал, что я лучше Гилла. Заменить меня Гриффитом Ли они не решатся, иначе в команде будет три негра, принимающих пасы, а это для Далласа слишком много. – Б. А. думает Гилла поставить вместо тебя в стартовый состав. Он хочет сперва проверить, как ты чувствуешь себя после травмы.

Мне показалось, что рушится потолок. Я был в стартовом составе! Я начинал все игры! Они не могут, не имеют права усадить меня на скамейку! Или имеют? Я потерял самообладание.

– Моё колено в полном порядке, спросите у врача. – Голос у меня дрожал, срывался. – Я не буду играть за гроши. Обменяйте меня.

– Сомневаюсь, что за тебя много дадут. Только что была операция…

– Хорошо. – Самообладание начало возвращаться ко мне. – А если я не буду подписывать контракт, приеду в лагерь и все увидят, что нога в полном порядке? Тогда и обсудим условия контракта. – Я знал, что Гилл хуже меня. А поставить Ли на место крайнего никто не решится.

– Ты стоишь не больше тринадцати тысяч. – Он снова посмотрел в блокнот. – Я мог вы повысить эту сумму, если контракт будет заключён на три года.

– На сколько?

И снова взгляд в блокнот.

– Боюсь, что Конрад сдерёт с меня шкуру, но я рискну дать тебе шестнадцать тысяч в год, если ты подпишешь контракт на три года.

– Но средний заработок выше на девять тысяч, Клинтон!

– Твоё дело, – он равнодушно пожал плечами. – Решай быстрей, у меня много дел. – Он взглянул на часы и начал приводить стол в порядок.

– Я отказываюсь. Можете ставить Гилла на место крайнего. И не поеду в лагерь.

– Штраф – сто долларов в день, – напомнил Клинтон. – Твоё письменное обязательство сохраняет силу. Клуб имеет право выбора. Я мог бы заставить тебя играть за девяносто процентов той суммы, которую тебе платили в прошлом году. И не думай, что найдёшь себе посредника. С посредниками я дел не имею. – Он закрыл блокнот и постучал им по столу. – Я уже обсудил с Б. А. условия твоего контракта, и он согласен со мной. Ты переоцениваешь себя.

– Я не буду подписывать. – Я встал и пошёл к двери. Голос Клинтона остановил меня в дверях.

– Фил, – сказал он, улыбаясь и опуская блокнот в ящик стола. – Лично я ничего против тебя не имею…

Клинтон больше не звонил мне. Перед тренировочными сборами мне позвонил Билл Нидхэм, управляющий делами клуба.

– Мне нужно знать, понадобится ли тебе билет на самолёт. Завтра вылет.

– Я не лечу.

В трубке послышался голос Б. А.

– Фил, это Б. А. Меня не интересуют твои разногласия с Клинтоном. Это ваши дела. Я никогда в них не вмешиваюсь. Если удастся выбить из него больше денег – честь тебе и хвала. Но я жду тебя в лагере, и тебе придётся платить сто долларов за каждый пропущенный день. На твоём месте я бы не терял времени.

На следующей день я прибыл в лагерь. Вечером я подписал контракт сроком на три года с основной суммой годового заработка в пятнадцать тысяч плюс тысяча в случае включения в основной состав. Узнал бы мир, как мне хотелось напиться!

Я ехал в тишине, и меня не оставляло чувство, что я что-то забыл.

– Я ждала тебя и не одевалась, – сказала Джоанна, открывая дверь.

– Ты уверена, что по телевидению нет ничего интересного? – Я прошёл мимо неё к лестнице из кованого железа, ведущей наверх, в спальню.

Познавать Джоанну было не просто, но интересно, каждый раз она показывала нечто новое. При её росте за метр восемьдесят и вообще крупном сложении приходилось соблюдать осторожность в манёврах на постели. У неё была отменная фигура, просто слишком большая. Вдобавок её густые каштановые волосы ниже пояса – нам то и дело приходилось из них выпутываться. Не раз, осуществляя очередную её фантазию, на которые она была горда, я вдруг вскакивал или падал с кровати, испуганный её воплем, – но оказывалось, что я просто прижал коленом её распущенные волосы. Мне вспоминались слова врача команды, говорившего, что растущие параметры и скорость футболистов обгоняли способность суставов противостоять возникающим перегрузкам. Это относилось и к нам с Джоанной. Она неистовствовала, а я даже в самые пиковые мгновения не мог забыть о профессии, о контракте, и как бы со стороны следил за тем, чтобы наша борьба противоположностей не привела к вывиху или серьёзному растяжению. Я не мог забыть, как в первую же нашу ночь Джоанна сломала мне ребро.

Поднявшись в спальню, она сбросила халат и улеглась на кровать. Покрывало было уже снято; простыни были ярко-жёлтого цвета с огромными белыми цветами, наволочки – белые, с жёлтыми цветами. Её голова покоилась на подушке в середине маргаритки; нос, подбородок и скулы подчёркивали идеальную форму выразительного и удивительно тонкого лица. Глаза её под густыми бровями были подобны тёмным глубоким озёрам. Косметикой Джоанна не слишком увлекалась, но у неё всегда были чудесные духи, запах которых отбивал у меня желание думать о чём бы то ни было постороннем.

– Не обижай меня, – скулил я, залезая в постель. – Меня так легко обидеть.

– Бедняжка.

– Можешь поздравить меня. – Джоанна курила, а я рассматривал синяк на бедре, появившийся неизвестно откуда. – Я официально обручилась»

– Мне уже сказали, – ответил я, морщась. – Ты сделала мне больно.

Не обращая на меня внимания, она подняла левую руку, стала разглядывать безымянный палец.

– В четверг мы собираемся за обручальным кольцом к Ной-ману.

Джоанна встречалась с Эмметом уже два года. Замужество не было её главной целью, но предложение Эммета она приняла.

Три года тому назад Джоанна переехала в Даллас из Дентона, где училась в университете, а туда в своё время попала, убежав от тупости жизни в Чилдрессе, маленьком городке на равнине западного Техаса, славившемся хлопком и отсутствием дождей.

Эммет уже давно содержал её, хотя Джоанна продолжала работать в авиакомпании и каждый месяц клала в банк всю свою зарплату.

– Что ж, поздравляю, – сказал я. – И когда?

– Ну, не раньше чем через несколько месяцев. Я сказала ему, что хочу оставить за собой квартиру, чтобы оставаться независимой. Он согласился.

– Ну и дурак, – заметил я, кашлянув, потянулся и сел, опершись о спинку кровати.

Окно в спальне было во всю стену, и я смотрел на небоскрёб Конрада Хантера. Северная и южная стороны здания были усеяны рядами электрических ламп, посылавших обращения к горожанам. Сегодня горели двадцатиэтажные буквы «ВП» (военнопленные). Буквы этой рекламной компании охватили весь Даллас – «Помощь соотечественникам, проливающим кровь в Юго-Восточной Азии. Война занимала по своему значению третье место – после матча Техаса с Оклахомой и приобретения Хантером ещё одного белого защитника.

Я громко рассмеялся.

– Ты что? – спросила Джоанна.

– Видишь небоскрёб Хантера? Посмотри на буквы.

– Ну и?

– Большинство военнопленных – лётчики, верно?

– По-видимому.

– А тебе не кажется это странным? Ведь если бы Хантер не занимался производством систем наведения, эти «ВП» не были бы «ВП». Я вижу, ты не понимаешь космического значения всего этого.

Джоанна посмотрела на меня с недоумением и покачала головой.»

– Понимаешь, Конрад и его партнёры хотят договориться о поставке продуктов и подарков этим же военнопленным. Неужели тебе не кажется это странным, даже несколько абсурдным.

– С ума сойти. – Она зевнула, встала и голой пошла к серванту, куда был встроен стереопроигрыватель и где хранились пластинки. Поставила «Милая на родео», и комната наполнилась голосом Боба Дилана.

Забравшись обратно в постель, она наклонилась и поцеловала меня в низ живота.

– Устал, бедняжка, – сказала. – Ну, отдохни ещё чуть-чуть. Как прошла тренировка? – спросила она, откинувшись. Джоанна была единственным человеком в мире, перед которым я мог исповедоваться.

– Как всегда, – ответил я. – А Б. А. снова меня вызывал. И состоялся ещё один из наших классических разговоров. Он посоветовал мне привыкать сидеть на скамье запасных. Представляешь?

В тот период жизни, когда большинство мужчин делает себе карьеру, моя, казалось, стремительно летела в тупик.

Но всё приводит в тупик. К этому выводу я пришёл однажды в воскресенье, лёжа около зачётной линии с переломанной правой ногой. Торчали из кожи обломки костей, гетра на глазах краснела от крови. И я понял, что успех – дело субъективное, тогда как неуспех – самая что ни на есть объективная реальность, с которой не поспоришь. У меня в жизни были успехи. Но все они оказывались пустыми и недолгими.

– Я соскучилась, – прошептала Джоанна, поднимаясь на четвереньки. – А он? – Она поцеловала меня так, как только она одна умела. – Он тоже соскучился уже. Знаешь, я тут недавно видела один любопытный фильм… Подожди, не торопись. Ложись туда головой. Ты ни с кем так не пробовал?..

Потом мы долго лежали, тупо глядя в потолок.

– Почему бы тебе не бросить футбол? – Голос Джоанны прозвучал настолько обыденно, что показался мне оскорбительным.

– А что ещё я умею делать? Даже в постели ты меня всему учишь. Футбол – это единственное, что у меня получается, и, чёрт побери, я горжусь, что умею играть в футбол! – Я взглянул на своё правое колено, испещрённое шрамами. – И Гилл ничуть не лучше меня. Просто здоровее.