Текст книги "Кларкенвельские рассказы"

Автор книги: Питер Акройд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Глава третья
Рассказ купца

На улицу Сент-Джонс тихонько прокрался предрассветный час. По Писсинг-элли, ловко увильнув от ночного сторожа, просеменил хряк; в одном из многочисленных доходных домишек зашелся плачем младенец. Радулф Страго, торговец галантерейным товаром, собрался покинуть супружескую кровать, где крепко спала его жена. Ночью ему приснился страшный сон, будто он говорит матери: «Я дам тебе два ярда льняной ткани, чтобы завернуть твое тело после того, как тебя повесят». Причем даже в ту жуткую минуту он сознавал, что мать, объевшись клубникой, мирно скончалась года три тому назад. А во сне вдруг пошел густой снег, хлопья были похожи на клочья шерсти. Радулф отмахивался от них хлопушкой для мух, но клочья лишь превращались во фриз [22]22
  Фриз– распространенная в средневековой Англии и Голландии грубая ворсистая шерстяная ткань.


[Закрыть]или сукно. Проснулся он весь в поту, но, будучи человеком деловым, сразу стал думать о предстоящем рабочем дне, а мрачные видения выбросил из головы как никчемные фантазии. По-прежнему мучила боль в желудке – то ли от несварения, то ли его сводила судорога. Накануне он был уверен, что его прослабит и боль отпустит, однако живот крутило по-прежнему.

Осенив себя крестом, он встал с кровати; с оханьем доплелся до деревянного столика, расчесал волосы и принялся мыть в тазике руки и лицо. Набросив на голое тело льняную сорочку, опустился на колени и прочел «Отче наш» и «Верую». Потом присел на краешек кровати, привычно пробормотал литанию к Богоматери и стал натягивать короткие шерстяные носки и шерстяные же лосины в синюю и горчично-желтую полоску. Весенним утром камзол ни к чему, рассудил он, а потому надел лишь синюю саржевую блузу простого покроя. Шепотом, чтобы не разбудить жену, произнес в заключение Memento, Domine [23]23
  Господи, спаси и сохрани (лат.).


[Закрыть] и завершил туалет длинным зеленым жилетом с алым капюшоном. «Молился я всем сердцем, так что пошли мне, Господи, хороший барыш», – едва слышно пробормотал он, затем сунул ноги в остроносые башмаки тончайшей красной кожи, аккуратно зашнуровал их и по деревянной лестнице спустился в светлую комнату, где на соломенном тюфяке спал его подмастерье.

– Тру-ля-ля, Дженкин, – громко пропел Радулф, чтобы разбудить паренька. – На дворе-то весна-красна.

Радулфу Страго уже исполнилось пятьдесят семь лет – возраст, можно сказать, преклонный. Однако за два года до описываемых событий он женился на женщине много моложе его и не без основания считал себя счастливцем. В последнее время, правда, к нему привязалась какая-то хворь. Его ежедневно рвало, а стул был жидкий, водянистый. Иногда накатывал страх – вдруг у него рак или нарыв в желудке, но он гнал от себя эти мысли, приписывая немочи своей сангвинической натуре. Вот изменится расположение звезд, и все наладится. В галантерее, во всяком случае, дела шли прекрасно – благодаря удачному расположению, между монастырем и городом. Сент-Джон-стрит вела прямиком к воротам монастыря Св. Иоанна Иерусалимского, так что многочисленные богомольцы не могли миновать лавку Страго. Да и те, кто направлялся в Смитфилд, оказывались на той же улице и по дороге заглядывали к галантерейщику – кто за шляпами и шнурками для башмаков, кто за гребнями и льняными нитками. Магазин находился на первом этаже, окнами на улицу. Туда, не дожидаясь Дженкина, Страго и спустился. Отпер ставни, разложил складной прилавок и, открыв входную дверь, глубоко вдохнул утреннюю свежесть. Первые лучи солнца заиграли на пестрых тканях, детских кошельках, свистульках, деревянных шкатулках, бусах, листах пергамента из телячьей кожи; в такую рань все было торжественно и тихо. Но вот раздался колокольный звон, и всей улице стало ясно, что пришла пора просыпаться. Наверху кашлял и отплевывался Дженкин, потом неразборчиво выругался.

– Дай Бог тебе доброго дня! – откликнулся Радулф.

Накануне вечером Дженкин ввязался в перебранку с молодыми горожанами, державшими сторону герцога Генри Ланкастерского в борьбе с королем Ричардом. А Дженкин, ярый приверженец короля, даже нацепил на фетровый цилиндр королевскую эмблему – оловянного оленя. Отец Генри, Джон Гонт, умер за полтора месяца до этих событий; Ричард поспешно отменил право сына наследовать отцу и прибрал к рукам имущество Ланкастеров, а самого Генри отправил в вечное изгнание. Некоторые возмущенные сторонники Ланкастеров взбунтовались и принялись крушить на улицах что ни попадя: переворачивали бочки, срывали с лавок вывески. Стоя на углу Аве-Мария-лейн, Дженкин понаблюдал за творящимися безобразиями и презрительно выкрикнул: «А ну, пошли! Вон отсюда!» Двое бунтовщиков немедленно ринулись к обидчику, и Дженкин, крутанувшись на каблуках, помчался прочь. В углу небольшого двора стоял рыбный прилавок. Дженкин швырнул его под ноги преследователям, те, оскальзываясь на селедках и угрях, попадали наземь. Охваченный лихорадочным возбуждением и страхом, Дженкин расхохотался. В поисках убежища он взбежал на паперть церкви Св. Агнессы Юродивой. Какая-то старуха протянула ему свечку. Он взял и с благоговением вошел в боковой придел; там перекрестился, зажег свечу и поставил ее перед ракой святой Агнессы, моля спасти его от погони. Не иначе как в ту минуту святая опустила взор на Лондон и одарила Дженкина своим благословением, поскольку до Сент-Джон-лейн он добрался целым и невредимым.

Дженкин работал у Радулфа подмастерьем уже три года. Прежде чем попасть к Страго в ученики, ему пришлось поклясться перед членами гильдии торговцев галантереей и мануфактурой в том, что он не будет совершать прелюбодеяний и предаваться блуду, не станет играть в кости и другие азартные игры. Впрочем, клятву он сдержал далеко не полностью. Кроме того, он дал слово выполнять указания старост гильдии и следовать ее обычаям в одежде. Это условие он тоже нарушал, предпочитая, как все молодые модники, коротко стричь волосы и носить короткие туники; очень любил щеголять в алых лосинах, считая, что они выгодно подчеркивают красоту его стройных ног. Радулф был не слишком строгим хозяином и прощал ученику эти недостатки – кто ж без греха? Его жена Энн тоже заступалась за Дженкина: «Какому юноше в радость унылый наряд умудренного годами человека? Разве решится он выйти на Вест-Чип в камзоле с разрезами? Да его все собаки облают».

Энн также присутствовала на церемонии в гильдии. Когда мужа, по обычаю, спросили, нравится ли ему рост и фигура ученика, нет ли у того каких-либо уродств, она с любопытством уставилась на Дженкина. Ни малейших признаков уродства; изящный стройный юноша, ростом даже выше ее мужа. Она вышла за Радулфа четыре года тому назад, союз их, как и полагалось, был задуман и создан с целью процветания галантерейной торговли. Отец Энн, тоже галантерейщик, держал солидную лавку на улице Олд-Джури. Энн была единственным ребенком и после его смерти унаследовала всё отцовское имущество. Лавку отдали Радулфу Страго лишь в пожизненное пользование, а когда его душа перейдет в мир иной, Энн станет очень и очень состоятельной вдовицей. За эти годы ей опротивел супружеский долг и сам супруг со своими причиндалами – мошонкой, хером, яйцами – что ни назови, все тошно. Она молила Бога положить этому конец, всей своей благочестивой душой желая мужу смерти.

Дженкин был у Радулфа единственным подмастерьем, хотя гильдия просила взять в учение еще хотя бы одного парнишку. Но галантерейщик отговорился тем, что с годами стал немощен и уже не имеет сил наставлять сразу двоих. Энн поддержала мужа, присовокупив только, что в одном доме два подростка ни за что не уживутся мирно.

– На свете есть три вещи, про которые заранее никогда не угадаешь, куда их повлечет. Во-первых, это сидящая на ветке птица. Во-вторых, лодка в море. А в-третьих, юнец, чьи пути неисповедимы, – заключила она.

Подобными суждениями Энн снискала в oкр у ге репутацию на редкость мудрой женщины. А Дженкин попал в дом, где он почти не чувствовал хозяйской руки. Вопреки данной им клятве, он играл в кости с другими подмастерьями и развлекался с ними буйной забавой, которая называлась «вышибанье дверей лбами». А еще охотно участвовал в нередких стычках между разными товариществами ремесленников и лавочников. К примеру, сапожники враждовали с изготовителями туфель из кордовской козлиной кожи за право чинить обувь; бакалейщики и торговцы рыбой то и дело затевали уличные драки. После одной такой потасовки Дженкин явился домой с проломленным черепом. Энн промыла рану, наложила мазь из воробьиного жира и поинтересовалась:

– Что за дождь вражеских стрел осыпал тебя, дурачок?

– Это всё мясники из Чипа. Бесчинствовали страшно.

– А ты, конечно, был паинькой? Где отыщется женщина, что полюбит такого сорванца?

– Есть присловье, госпожа: нежное сердце – самое отзывчивое.

– У меня сердце вовсе не нежное. Вообще никакого нет.

– Значит, судьба против меня.

– Почему это?

– Я надеялся на ваше… благоволение.

– Благоволение, негодник? Или благорасположение?

– Безбожники ненасытны. Хочу всего и сразу.

– Кто учил тебя любезничать?

– Отшельник на маяке.

Она рассмеялась, и между ними скоро возникла негласная договоренность: в присутствии коротышки-галантерейщика вести себя примерно, но, едва он удалится на день или хотя бы на час, предаваться дьявольскому соблазну.

После первого же амурного свидания Энн Страго со вздохом пожаловалась любовнику на мужа – мол, супруг содержит ее совсем не так, как ей пристало:

– Другие женщины щеголяют в нарядах куда пышнее моих.

– Будут тебе наряды.

– Откуда? От тебя, что ли? У тебя денег меньше, чем волос на монашеской тонзуре.

– Было бы желание, а способ найдется.

Судьба Радулфа Страго была решена.

Тем весенним утром Дженкин застегнул башмаки с пряжками и спустился вниз с коробочкой из слоновой кости в руках.

– Что это? Валялось в комнате под кучей вязаных шапок.

– А ты сам не видишь? Туалетная шкатулка. – Радулф подошел к подмастерью и откинул крышку: – Вот, полюбуйся, чего только нет, и все из слоновой кости. Ножнички. Палочки для чистки ушей и прочие безделки.

Внезапно раздался оглушительный грохот, и Радулфа с Дженкином швырнуло на прилавок. На другой стороне улицы стояла часовня отшельника, в ней-то и произошел взрыв. Отшельник скончался месяца три тому назад, и каждый из ближних приходов добивался назначения на это место представителя своей братии. Часовня была известна в округе – там отмаливали грехи тех, чьи души наверняка отправились в чистилище. Заслышав грохот, горожане высыпали на улицу. Стены часовни развалились, от соломенной крыши не осталось и следа.

Радулф никак не мог подняться, он лежал среди шляп и кошельков, глядя на плавающие в воздухе обрывки соломы. Дженкин уже вскочил и принялся стряхивать с тафтового жилета пыль, как вдруг заметил высокого человека, бежавшего в сторону города, но пережитое потрясение было слишком велико. Вместо того чтобы с криками «Лови! Держи!» пуститься в погоню, он стал помогать Радулфу стать на ноги.

– Господи Иисусе и все святители, спасите нас! – бормотал тот, с трудом выпрямляя спину.

Со всех сторон доносились вопли: «Пожар! Пожар!» Кое-кто успел накинуть на себя плащ, другие торопливо натягивали лосины и жилеты, некоторые уже были в рабочей одежде. На месте сгоревшей часовни дымилась лишь груда раскаленных углей; на почернелых от сажи камнях валялись обломки деревянной статуи Девы Марии. В воздухе висел запах серы – будто из преисподней повеяло. Вокруг собралась толпа. Нетвердым шагом Радулф подошел к пепелищу и заметил на земляном полу следы темного порошка.

– Они прибегли к «греческому огню», [24]24
  «Греческий огонь»– горючая смесь, применявшаяся в военных целях во времена Средневековья.


[Закрыть]– пробурчал он себе под нос.

Но кому понадобилось разрушать молитвенное место, уголок Лондона, в котором по обычаю поминали души тех, кто горит в огне чистилища? Священник, отправлявший заупокойные службы в церковке Св. Дионисия Мученика, стоявшей в соседнем переулке, не раз говаривал, что всякому, кто всю ночь будет творить в часовне молитвы, на том свете воздастся: он получит избавление от мук чистилища на целых десять лет. Кому же вздумалось осквернить святыню «греческим огнем», предав пожару?

Из монастыря Сент-Джона прибежали два монаха ордена госпитальеров. Кларкенвельская монахиня все это предсказывала, кричали они. Галантерейщик презрительно глянул в их сторону и вдруг заметил на стене рядом с сожженной часовней знак, грубо намалеванный свинцовыми белилами. Приглядевшись, он различил два сцепленных круга. Но тут у него разболелась голова, он почувствовал, что вот-вот упадет ничком.

Очнулся он от резкого запаха уксуса. Открыл глаза и увидел перед собой жену.

– Ты лавку заперла? – первым делом спросил он.

– Дженкин запер – на замок и на засов. Всё в целости и сохранности.

– Слыхала грохот? Часовни больше нет. – Энн молча кивнула. – Сегодня пятница. А пятница всегда день тяжелый. День казней египетских. Именно в пятницу мне всучили однажды поддельное серебро.

– Ш-ш! Отдыхай.

– Гром, что гремит в понедельник, сулит смерть женщинам. Гром, что гремит в пятницу, предвещает смерть великого человека. Кого же мы потеряем после сегодняшних событий? Быть может, самого короля? Среди нас снуют лисы раздора.

Жена уже раздела Радулфа. Он лежал под белым покрывалом, расшитым изображениями золотых ягнят, луны и звезд.

– Мне надо уединиться сама знаешь где. Подсоби-ка, – попросил он.

Еще несколько недель назад он пожаловался ей на тошноту и «крученье» в животе, но ничто не помогало. В голове и ногах возникла странная легкость, будто он ходит по мху. Радулф объяснял эти симптомы новой порчей крови, которую ему отворяли уже несколько раз, но он лишь терял силы. Затем привязалась рвота. По настойчивому совету жены он перепробовал самые разные снадобья, но она-то прекрасно знала – спасения ему нет.

Некоторое время назад она отправилась довольно далеко, на Дач-лейн, и у тамошнего аптекаря попросила крысиного яду. Вдобавок, в курятник повадилась ласка, объяснила она, ее тоже нужно извести. Аптекарь вручил Энн крошечный льняной мешочек с крупинками мышьяка и дал точные наставления, как этим ядом пользоваться. Вернувшись домой, она тем же вечером начала подсыпать крупинки в похлебку, которую неизменно подавала супругу на ужин. Дженкину она ни словечком не обмолвилась о своих проделках – из страха, что он проболтается.

– Подсоби же, – снова попросил Радулф, торопясь подняться с кровати.

– На-ка, накинь плащ. Да смотри не ходи голыми ногами по плиткам, ступай на подушечки.

Надобный Радулфу «кабинет» находился во дворе позади лавки, рядом с кухней и стойлами. Опираясь на руку Энн, он начал медленно спускаться по лестнице, но скоро обессилел и остановился на площадке под шерстяным гобеленом с изображением Юдифи и Олоферна. Живот свело лихорадочной дрожью; Радулф опустился на огромный деревянный сундук.

– Пятница – день Изгнания из Рая и день Потопа, день Предательства и Распятия. Отведи меня на двор.

Она свела его вниз и смотрела вслед, пока он медленно брел к отхожему месту. «Да станет пятница твоим последним днем, дорогой муженек, – думала она. – Да станет она для тебя днем изгнания и предательства». Тут ей на ум пришли слова из Священного Писания: «Пусть старое пройдет». [25]25
  Второе послание к Коринфянам, 5:17: «Древнее прошло, теперь все новое».


[Закрыть]

Радулф Страго осторожно опустился на заветное сиденье над дыркой. [4] Желудок обожгла острая боль. Деревянная сливная труба в углу вела под землю, в выложенную камнем выгребную яму; на миг ему почудилось, что труба ожила и шевельнулась. Радулфа прошиб пот.

– Солнце светит на всё, и на кучу дерьма тоже, но хуже от этого не становится. Так пусть и на меня посветит, – прошептал он.

В стоявший за дверью свинцовый бак стекала струйка воды; этот тихий звук отдавался в ушах Радулфа, словно шум урагана. Благословен труп, омываемый дождем, думал он; но, ежели я замараю сиденье, на него никто никогда не опустится. Он потянулся за подтиркой – рядом лежали заранее сложенные клочья сена и нарезанные квадратиками тряпки. «Нижняя оконечность моего тела есть мое начало», – мелькнуло у него в голове.

Энн Страго заглянула в уборную и обнаружила на глиняном полу скорченное тело мужа. Окоченевшая рука сжимала тряпицу; из заднего прохода все еще истекала вонючая жидкость. [5] Дотрагиваться до покойника не хотелось – прошли те времена. Энн выбежала на улицу с криком:

– Умер! Умер!

Потом вернулась в дом и обняла Дженкина:

– Хозяина над подмастерьем больше нет. Зато есть хозяйка.

По случаю внезапной кончины галантерейщика было проведено дознание, и коронер объявил, что Радулфа Страго разбил удар после пожара в часовне, и он умер своею смертью. Это заключение вполне удовлетворило пятерых старост гильдии, они выделили деньги на тридцать поминальных месс по усопшему ради спасения его души. Энн Страго носила траур по супругу положенный срок, после чего вышла замуж за Дженкина. Дело обыкновенное, житейское. А чрезмерная скорбь лишь терзает душу покойного, говорила она соседкам, и они сочли, что ее слова исполнены мудрости. Теперь дела пойдут в гору, предсказывали все. Так оно и вышло. «Славный день пятница», – заметила Энн Дженкину. Меж тем, по старинному поверью, в Лондоне никому никогда не удавалось скрыть убийство, рано или поздно правда непременно выходит наружу.

Глава четвертая
Рассказ ученого книжника

Спустя пять дней после смерти Радулфа Страго случайный прохожий мог заметить, что в книжную лавку на Патерностер-роу вошел Уильям Эксмью. Монахи на Патерностер-роу заглядывали часто, потому что в тамошних лавках продавались псалтири и молитвенники, а также Библия и сборники церковных канонов. Хозяин той лавки преимущественно торговал нотами песнопений; лучше других расходились «Господи помилуй!» и гимны, что поются после мессы. За Страстную неделю он распродал почти все свои запасы, но надеялся, что «Семь скорбей Девы Марии» возродит интерес покупателей к распевам во славу Божию. Вдобавок, именно в апреле народ устремляется в паломничество. Торговля шла хорошо, к тому же лавочник подрабатывал еще и писцом – вносил в канонические книги новые церковные праздники.

Впрочем, когда Уильям Эксмью в парусящей за спиной черной сутане стремительно вошел в лавку, хозяина там не было. Несколько минут спустя появился ученый книжник Эмнот Халлинг. Накинутый поверх шляпы капюшон зацепился за притолоку, и Халлинг от неожиданности шагнул назад. Он оказался уже третьим посетителем: вдоль полок расхаживал монастырский эконом Роберт Рафу и резко дергал цепочки, которыми книги прикреплялись к полкам, – видимо, желая удостовериться в надежности такой меры. Затем к ним присоединился еще один горожанин, судя по платью – состоятельный свободный землевладелец. Гаррет Бартон был и впрямь не из бедных, ему принадлежало поместье в Сатерке, на том берегу Темзы, а также множество окрестных постоялых дворов для паломников и прочих путешественников.

Снизу раздались призывные возгласы: «Спускайтесь сюда! Спускайтесь!»

Прошептав друг другу приветственное «С нами Бог», все четверо сошли по каменной лестнице в подвал и оказались в восьмигранном помещении. Вдоль стен тянулась каменная скамья, в восточной стене возвышалось высеченное из камня кресло, а посреди подземного зала стоял деревянный письменный стол. Собралось там немало мужчин и женщин, но, едва Уильям Эксмью подошел к каменному сиденью, негромкий гул голосов стих, все сели на низкую длинную скамью.

– Отличное начало, Ричард Марроу, – без всякого вступления произнес Эксмью.

Плотник скромно потупился:

– Дело-то нехитрое. Свечка да немного черного пороху.

– Хорошо сказано, Марроу, хорошо сказано. Всем памятен стих: «Мы со светильниками осмотрим Иерусалим». [26]26
  Книга пророка Софонии, 1:12, где речь идет о грядущем разрушении Иерусалима и истреблении в нем всего живого в наказание за грехи.


[Закрыть]

Тут заговорил свободный землевладелец Гаррет Бартон:

– Часовня та была – что корка запеканки, целехонькой ей нипочем не остаться. Таковы и посулы лживых монахов: наговорят с три короба, а слово все одно нарушат и тебя оставят с носом. Ихние индульгенции, молитвы и тридцатидневные поминальные службы – дьявольский обман, изобретения прародителя всякой лжи.

– Мертвецам от молитв толку мало – все равно, что дуть в паруса: сколько ни дуй, большой корабль и не шелохнется, – поддержал Роберт Рафу.

Уильям Эксмью решил развить эту тему:

– Кичащиеся своим богатством прелаты и викарии всю жизнь живут в кромешной мгле. Им тьма и дым застят глаза, недаром же они слезятся. Что есть епископ без тугой мошны? Это Episcopus Nullatensis,епископ неизвестно чего. А чем они сейчас занимаются? Трясутся от страха перед безумной монахиней из Кларкенвеля?

Раздался дружный смех. Все уже слыхали про то, как сестру Клэрис за лжепророчества водили на суд к епископу, но ее немедленно отпустили, как только возмущенная толпа горожан с проклятиями окружила здание суда.

– Прелаты эти – болваны и тупицы, прислужники в геенне огненной, дурные псы, что в нужную минуту даже голоса не подадут, – продолжал Эксмью.

– Они молятся Святой Деве Фальшингамской, – крикнула одна женщина. – И почитают Томаса Язверберийского.

– Их идолы не причинят душам человеческим ни добра, ни зла, – заметил Эксмью, – зато, если их поджечь, могут согреть озябшего. А воск, что попусту тратится на свечки, очень сгодился бы беднякам с их животиной – они могли бы трудиться при свете.

В подвале собрались люди надежные, настоящие христиане, истинно верующие, сознающие свое предназначение. Их было немного, и называли их по-разному: в Париже – носителями веры или непорочными, в Кёльне – людьми выдающегося ума, а в Реймсе – humiliati. [27]27
  Смиренными (лат.).


[Закрыть] Они верили, что община их существует со времен Христа и первым ее возглавил не кто иной, как брат Иисуса. Ничуть не сомневаясь, что являются подлинными последователями Спасителя и прихожанами невидимой церкви спасенных, они называли себя congregacio solum salvandorum. [28]28
  Община тех, кому уготовано спасение (лат.).


[Закрыть]Все обряды и постулаты общепризнанной церкви они решительно отвергали, называя их ухищрениями подлинного правителя земли, имя которому – Люцифер. Папа Римский, утверждали они, погряз в грехах, как свинья в дерьме, он плоть от плоти дьявола, послушное орудие в руках врага рода человеческого. Прелаты и епископы будут тоже вечно гореть в аду. Церкви же и не церкви вовсе, а Каиновы дворцы.

Называли их непорочными, избранными, потому что все грехи этим истинным последователям Христа были отпущены заранее, благо они приобщены к славе Спасителя, и окормляет их сам Святой Дух. Им позволялось лгать, совершать прелюбодеяния и убивать – без всякого покаяния. Если кто-то из них грабил нищего или по вине члена общины невинный человек попадал на виселицу, бояться им было нечего; ведь душа, расставшись с телом, отправляется к своему Создателю. Непорочные могли предаваться содомскому греху, спать хоть с мужчинами, хоть с женщинами; им разрешалось удовлетворять любые прихоти своего естества, иначе они утратили бы духовную свободу. Они имели право убить зачатого ими ребенка, бросить трупик в воду, словно ничтожного червя, и даже на исповеди умолчать об этом – дитя ведь тоже вернется к Создателю.

Собирались они тайком, в тесных неприметных помещениях, потому что из всех еретических течений это считалось самым опасным. Всего полгода назад решением епископского суда были запрещены всякие «скопления, сходки, собрания, объединения, соглашения и заговоры» против единой Святой Церкви Христовой.

Никто, кроме членов общины, не знал их имен; встречаясь на улице, они часто не здоровались и молча шли мимо. Уверенные в своем предназначении и святости, они жаждали прихода Судного дня. Эксмью уже объяснил им, что великий Антихрист придет в личине францисканского монаха-вероотступника; сейчас ему двадцать, и через год он появится вблизи Иерусалима. А помазанником Божьим, новым Христом, станет в Судный день один из них, избранных, – Сын Человеческий, предсказанный в Апокалипсисе. Он уже испил крови Христовой и, придя, избавит Господа от страданий за созданный им мир; и имя ему будет Христос imperator et deus. [29]29
  Властелин и бог (лат.).


[Закрыть]

За несколько месяцев до того Эксмью собрал членов общины в подвале книжной лавки и прочел целую проповедь о некоторых грядущих знамениях:

– Перед страшным днем много будет послано разных знаков, и нам станет непреложно ясно, что день тот близится. И средь этих знамений, как сказано в Евангелии, грядет Христос и возгласит: «Будут знамения в солнце, луне и звездах». [30]30
  Лука, 21:25.


[Закрыть]Надо понимать, что Христос говорит здесь не только о чудесах, которые нам дано видеть на телах небесных, но еще и о невидимых глазу знаках предстоящего Суда, которые уловить и постигнуть куда труднее.

И в последующие недели он рассуждал о сцепленных кругах и о пяти ранах города Лондона. Как кровь убиенного младенца, если ее не прикрыть, неустанно вопиет к небесам, так и Христова кровь видна, лишь если снять с нее разрисованный покров.

– Мы снова должны будем поднять его на крест, чтобы образ его простерся на все мироздание. Христос терпел муки от пяти смертельных ран; вот и мы должны нанести пять смертельных ударов в разные места вещественной, земной церкви, церкви этого мира. Отчего именно пять? Это – образ всего сущего. Источников радости – пять. Органов чувств – тоже пять. Мироздание, правда, имеет тройную основу, три сферы: это земля, вода и воздух. К ним, однако, надо прибавить время и пространство, двух ангелов Господних. В итоге получается пять. Открылось мне это в одном псалме, обращенном к Господу, светочу нашей жизни, льющему елей на ожесточившуюся душу. Когда на стенах Лондона появятся огненные круги, они станут для нас верным знаком: смерть уже у ворот. Грядет Судный день.

Пламя и смерть должны поразить пять церквей или святилищ Лондона, убеждал он, ибо только этим способом можно приблизить Судный день.

После собрания общины Эмнот Халлинг решительно зашагал по Бладдер-стрит к домику, который он снимал на Бивис-Маркс. Приближался час, когда в городе гасили огни, и ходить по улицам становилось небезопасно. Последние лоточники укладывали товар в сундуки и короба; торговцы фруктами и вафлями ловили за фалды спешащих домой прохожих, уговаривая купить хоть что-нибудь. Проходя мимо известного заезжего двора под вывеской «Борцы», Эмнот услышал слова «корона» и «замирение»: хмельные постояльцы шумно обсуждали решение короля Ричарда отплыть в Ирландию, хотя из Франции ему уже открыто грозил отправленный в изгнание Генри Болингброк. Но такие материи Эмнота не занимали. События этого мира наводили на него скуку, доходившую до отвращения. Что ему король? Соломинка, и та важнее.

Он купил у лоточника вафлю и, грызя хрустящую облатку, задумался над вопросом: как можно представить эту ночь в количественном исчислении? Халлинг самостоятельно изучал а-риф-метрику и геометрию. Сегодня солнце на двадцать один градус и шесть минут вошло в созвездие Быка – день благоприятный для сухожилий и сердца. Хорошо известно, что мир был создан в дни весеннего равноденствия и что Бог сотворил человека в апреле. Стало быть, это время года обладает волшебной силой. Но подходит ли сегодняшняя ночь для экспериментов? Дело в том, что поздними вечерами, тщательно занавесив окна черной тканью, чтобы с улицы не видно было отсветов горящих углей, Эмнот ставил алхимические опыты. Это он изготовил порох, он же принес его Ричарду Марроу в зеленую хибарку за городской стеной.

– Порох отличный, – заверил он Ричарда. – Дело-то нехитрое: берешь две унции селитры, пол-унции серы и смешиваешь в ступке, подливая немножко красного уксуса. Чуешь, серой пахнет? Потом добавляешь нашатыря и селитры с толченым углем. Оттого смесь и кажется почти черной. Сушишь ее на глиняном лотке, а когда хорошо просохнет, растираешь в порошок. Вот, гляди, хоть сквозь сито просеивай! А самый лучший уголь получается из липовых поленьев.

Тем же углем он пользовался, когда пытался алхимическими способами добыть золото. И вовсе не из алчности. Его снедала не жадность, а любознательность, острое желание познать неведомое. Он был далек от мирской суеты и, подобно мифической саламандре, жил лишь в огне своего пылкого воображения. По его собственным вычислениям, родился он, когда солнце было в созвездии Близнецов, с большим склонением к созвездию Рака; в этот период Юпитер достигает высшей точки, из чего следовало, что жизнь Эмноту предстояло провести в штудиях и научных экспериментах. Ценность золота его не занимала; ему нравился сам процесс познания. Он был уверен, что, раз он принадлежит к кругу избранных свыше, все его действия осенены особой Божьей благодатью, следовательно, ему наверняка удастся получить золото из малоценных веществ. Главное – все правильно осмыслить и рассчитать, чтобы свести земные силы воедино для достижения заветной цели. Когда солнце стареет и, бледнея, входит в созвездие Рака, для Эмнота начинается страдная пора. Когда небесные светила действуют в согласии с его телесными соками, когда элементы низменной материи, пройдя обжиг, вновь восстанавливаются в соответствии с двадцатью восемью принадлежащими Луне домами, тогда лучезарный час и войдет в его перегонный куб.

Эмнот обожал цифры и четкие закономерности. Он пытался нарисовать геометрическую фигуру, изображающую движение голубей, что толклись во дворе под окном; он вычислял вероятность повторной встречи с незнакомцем на определенной улице; глядя в ночное небо, пытался определить расстояние между девятью планетами. Поэтому так сильно подействовал на него описанный Уильямом Эксмью знак – круги, входящие в один большой круг. Какие могут быть сомнения? Этот образ убедительно подтверждал его собственные мысли и догадки. Эмнота Халлинга снедала любознательность, острое желание познать неведомое. Он облизал испачканные яичным желтком и сыром пальцы и взбежал по лестнице.

В углу кто-то сидел, скрючившись, явно поджидая его.

– Ой! Кто это? Зачем сидишь здесь, в темноте?

– Это я. Гейбриел.

Гейбриел Хилтон, ювелир, приходился Эмноту двоюродным братом. Они вместе посещали школу при церкви Св. Антония, что на Треднидл-стрит. После школы Гейбриел по стопам отца тоже занялся ювелирным делом, а Эмнота приняли в Оксфордский университет. Деньгами на ученье Халлингу помог покойный епископ Илийский, который по разным признакам догадался, что юноша принадлежит к избранным свыше, и соответственно его воспитывал. В семье Эмнота прозвали «Оксфордским умником» и частенько подшучивали над его бледностью и худобой: даже коняга Эмнота – кожа да кости – не выглядел слишком тощим рядом с хозяином. Зато Эмнот был умен и сообразителен. Именно от него Гейбриел Хилтон узнал, какими свойствами обладают камни, которыми он торговал. Эмнот, к примеру, объяснил, что бриллиант надо всегда носить на левой стороне тела, сила камня возрастает к северу, а север – это левая сторона света. Если изумруд хранить вместе с осколками булыжника и поливать майской росой, то он начнет расти. Аметист укрепляет человека, увеличивает мужскую силу. Сапфир бережет руки и ноги. Агат охраняет от дурных снов, колдовских чар и бесовских видений. Если принести отраву или яд в помещение, где лежит рубин, он увлажнится, покроется испариной. Но камни, говорил Эмнот, могут утратить эти свойства, если их станет носить человек грешный и невоздержанный.