Текст книги "Беглый огонь (Дрон - 3)"

Автор книги: Петр Катериничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 24

Ввалившаяся ватага стриженых, как огурчики, волчат была молчалива и озлоблена сверх всякой меры. Мельком оглядев контингент заведения и бросив бармену короткое и емкое: "Водки!" – они разместились за двумя разом составленными столами. Суетился-командовал один, здоровенный громила с блиноподобным лицом и маленькими свинячьими глазками, но старшим в команде был, несомненно, другой: мосластый, среднего роста, со взглядом злобным и тупым, как морда бультерьера. Ребятки выпили по первой молча, а потом уже стали "тереть" громко и витиевато; из долетавших до меня обрывков я уяснил одно: сегодня прямо с утреца в Покровске началась какая-то кровавая и наглая катавасия между кем-то и кем-то, и "правильные пацаны при делах" решали сейчас самый животрепещущий со времен классика вопрос: что делать? "Рвать когти" или "мочить козлов"? Притом глаза их по-волчьи рыскали по сводчатому подвальчику, а мозги под стрижеными низенькими лбами напрягались, попутно желая расклепать еще одну задачку: на ком бы оттянуться за сегодняшнее? Видимо, рвать откуда-то "когти", причем по-шустрому, им уже пришлось с раннего ранья, и парнишам очень хотелось восстановить уверенность в собственной крутизне. А это лучше всего делать, всей кодлой унижая слабого. Я полагал, что пристебутся ко мне: за последние несколько недель, похоже, успела сложиться такая вот не радующая и несколько навязчивая традиция; возможно, так бы оно и вышло, если бы взгляд верзилы с блином вместо физиономии не упал на девчушку, все еще сидевшую за своим пойлом в закутке-уголочке. – Гляди-ка, Мозель, Катька Катаева! – расслюнявив губы, фамильярно ткнул он в бок вожака. Осклабился, спросил девчонку громко: – Ты чё здесь припухаешь, Катаева? Не знаю, сидели ли они десять лет за одной партой и делили ли карандаши, но поглупевший вид блиноподобного явственно вещал: если это не любовь, то влечение. Ярое и неудовлетворенное в свое время. Сам "пельмень" ринулся к девчушке, кореша его продолжали базарить; я расслышал слова "Клюв", "банкир", "Крот", "Шарик", "менты", "ОМОН". И все это перемежалось матом и существительными "мочилово" и "беспредел". М-да, что-то существенное я проспал в это утро. Клювом в тишайшем Покровске величали мэра, Шариком – теневого папу города, ну и термин "банкир" показался мне смутно знакомым... Я призадумался было: а не пойти ли покорешиться с дружбанами? А чего – стрижка позволяла. Но как выяснилось, одной стрижки для настоящей дружбы мало. – Брезгуешь, тарань гнутая?! – заверещал вдруг на весь подвальчик неестественно высокий голос "пельменя". – Да я тебя щас прям на стойке оттрахаю, вобла! Вожак, которого назвали Мозелем, злобно глянул в сторону дебила здоровяка, прикрикнул: – Прекращай дуру гнать, Геша, не до баб! – Да ты постой, Мозель, ты знаешь, под кого она стелилась в последнее время? С Антончиком махалась, лярва! А он ссучился и под Крота пошел! Сегодня вместе с Кротовыми отморозками нормальных пацанов на "барахле" мочил! Я эту суку оторванную со школы знаю, тварь еще та! Чего здесь сидит? За нами приглядывать поставлена, вот чего! Одним движением верзила ухватил девчонку за волосы; она запустила было ногти ему в предплечье, но получила жесткий шлепок по физиономии. Рывком Геша сорвал ее со стула и потащил к пацанам, радостно скалясь: – Ща мы ей "дураков" во все дыры заправим да пощекочем как следует, а? А назавтра Кривому сдадим: пусть "зверей" обслуживает! "А будет у тебя это "завтра" при такой-то прыти?" – промелькнуло у меня, но развить глубокую философскую мысль о бренном и сущем я так и не успел. Верзила будто запнулся, замер, обернулся, наткнулся на мой взгляд. Свинячьи его глазки, затуманенные предвкушением близкого удовольствия, были тупы, как полированные пуговицы. Возбужденный куражом и азартом, он. одним движением толкнул девчонку так, что она упала. и проехала несколько метров по грязному полу. – Ты чего уставился, пидор рваный?! – двинул он ко мне. Вот так и осуществляются мечты... Или поддерживаются традиции. Разогретый куражом и азартом, верзила пер на меня как танк. Одним движением башмака сорок последнего размера он выбил стул вместе со спящим на нем Бедным Юриком куда-то в угол, рукой-клешней отбросил в сторону стол. Между нами осталось метра полтора мертвого пространства. Геша тихо лыбился, верно оценив хлипкость моей фактуры по сравнению с горой сплошного мяса, которую он собой представлял. Растягивал удовольствие. Наверное, я казался ему мухой, которую он готов был прихлопнуть. Так чего спешить? А я – просто ждал, когда он начнет движение. Не люблю, когда девчонок хлещут по лицу. Очень не люблю. Его пудовый кулак крюком прочертил воздух. Я легко нырнул под руку, и зажатая в моем кулаке каленая вилка вошла здоровяку в подмышку. Как известно, вилка в руках профессионала оружие ломовое, а в руках любителя смертельное. Только поэтому громила остался жив. Звериный рык огласил своды подвала, но разом замер: я оказался на мгновение у верзилы за спиной и локтем, словно тараном, врезал ему в почку. Парень поперхнулся от боли, рухнул на четвереньки и стал похож на массивный стол. Нужно было уходить. Но семеро молодцов уже вскочили из-за стола, перевернув его вместе с напитками, а я вспомнил старинную поговорку: один в поле не воин. По-видимому, у пословицы этой было и продолжение: не воин, а... кто? Но этого "кого-то" сократили еще во времена оные. По цензурным соображениям. Повернуться к семерым ковбоям удачи спиной было нельзя, а сзади уже поднималась громадная туша чуть оклемавшегося и обезумевшего от боли Геши. Совсем некстати вспомнилась фраза Абдуллы из бессмертного фильма: "Когда я зажгу нефть, тебе будет хорошо..." Хотел бы я оказаться сейчас на месте товарища Сухова... Но плохо ли, хорошо ли, а каждый из нас всегда на своем месте. А если он занимает чужое, жизнь это исправляет жестко и без излишних сантиментов. Нередко – ножом или пулей. – Это что же, драка? – услышал я позади озадаченный голос разбуженного падением профессора. Скосил глаза: ученый встал как раз в аккурат между мною и Гешей. – С дороги, старый пидор! – взревел амбал и ринулся на меня, рассчитывая одним движением смести с пути вредного сухопарого старикашку и свести со мной последние счеты. Дальнейшее напоминало кино. Причем индийское. Чем иначе объяснить, что стотридцатикилограммовый мастодонт легко воспарил над твердью, пролетел метра четыре и всей массой обрушился на беззащитную подвальную стену, сложенную лет сто назад из ядреного красного кирпича... Что там сползло после такого удара на, пол, я уточнять не стал. А в волчарах я ошибся. Они давно выросли из щенячьего возраста и стали зверьми. Обступили меня и Бедного Юрика полукольцом, прижимая к стене, в руках блеснули ножи. Вожак, Мозель, уже выхватил пистолет, и теперь трупный зрачок ствола "беретты" был направлен мне в голову. Парень лихорадочно жал спуск, забыв в запале сдвинуть "флажок" предохранителя. Ошибку он заметил, палец шевельнулся... Тонкие бесцветные губы зазмеились в улыбке, а немигающий взгляд стал похож на взгляд гюрзы, готовящейся сделать мгновенный смертельный выпад. Времени у меня не осталось. Совсем. Голову поволокло забытой уже одурью; не знаю, что тому причиной или виной... Никогда раньше я не чувствовал дома такой жестокой отрешенности, обычной при спецоперациях на "холоде": я ощутил вдруг, что сейчас меня окружают не шпанистые пацаны моего детства, а враги, жестокие, профессионально подготовленные... Готовые меня убить. И я готов был убить их. Это ощущение пронзило меня с головы до ног мгновенно, будто молния, и больше я ни о чем уже не думал. Просто бил. На уничтожение. Одним рывком я одолел расстояние до вожака, успел нырнуть ему под руку и ударить всем корпусом. Грянул выстрел, пуля влепилась в сводчатый потолок и с рикошетным визгом умчалась куда-то. Моя ладонь, сложенная в "копье", пробила стрелку горло и разрубила шейные позвонки; он умер, не успев захлебнуться собственным хрипом. Удар ножа откуда-то сверху пришелся в плечо, вскользь, а я уже дотянулся до оружия и покатился по полу к стене; замер, ударившись о кирпич, зафиксировал оружие и – нажал на спусковой крючок; я жал снова и снова, плавно перемещая ствол, различая в вороненой рамке прицела безликое месиво, от которого отпадали фигуры, которые для меня вовсе не были людьми. Я считал – не хотел, чтобы патроны закончились раньше, чем упадет последний враг. Подвал наполнился удушьем пороховой гари; от выстрелов и визга рикошеток сводило скулы; тишина наступила мгновенно и показалась оглушающей. Я сидел в грязном подвале у стены; побелевшие от напряжения пальцы сжимали ребристую рукоять пистолета; в трех-четырех метрах от меня громоздились трупы. Смотреть на них я не хотел. Просто сидел в оцепенении, уставясь на откинутую в крайнее положение затворную планку. Одним движением отщелкнул обойму, машинально провел руками по телу в поисках запасной, словно был в комбинезоне. Но вместо знакомой джутовой брезентухи комби ощутил под ладонями мягкую замшу куртки; потом до моего сознания дошло, что это не война, что я дома, в России, и убитые... Жесткий, словно слепленный из наждака ком застрял в горле; скулы свело до боли, а изо рта вырвался сиплый хрип... Мне казалось, я готов был выть, реветь от полной бессмысленности, безнадеги, никчемности происшедшего, от трагической обреченности всего, что испытал я в крайний месяц в родной стране, словно она и страной-то перестала быть, а превратилась в кровавый полигон для испытаний некоего сверхмощного оружия, название которому ненависть. Глаза мои были сухи. Я знал, что снова разучился плакать. До той поры, пока не кончится эта война. Дыхание перехватило; я силился вдохнуть, и не мог. Удушливый запах отработанных пороховых газов жег легкие; я закашлялся, сотрясаясь всем телом; желудок сводило снова и снова, на глазах выступили слезы боли, шершавый наждачный комок выходил из меня, царапая горло... Или это и есть теперь "дым Отечества"? – Мама! Ма-ма! – Девчонка, лежавшая ничком, сорвалась с места и рванулась к двери. Она неслась неловко: спина ее оставалась напряженной, словно одеревеневшие мышцы могли защитить ее от пущенной вслед пули... Она стремглав взлетела по ступенькам и выскочила из смрадного подвала туда, в свет, к людям... – А вы, батенька, солдат... – услышал я. – Воин. Надо мной склонился Бедный Юрик; взгляд его был внимателен и абсолютно трезв. – Занятно. Весьма занятно, – резюмировал он. Постом осторожно покосился на пистолет: – Вам это больше не нужно? Я продолжал сидеть отрешенно и неподвижно, словно каменный болванчик у ограбленного кургана былого владыки. Старик осторожно вынул пистолет из моей руки и уверенным шагом направился к стене, у которой валялся в беспамятстве верзила по имени Геша. Полюбовался лежачим, констатировал: "Дышит", обтер рукоять пистолета салфеткой, наклонился и аккуратно вложил его парню в правую руку, заботливо подвинув указательный палец на спусковой крючок. Провел рукой по куртке увальня, извлек поношенный китайский "ТТ", проделал весь путь обратно и опустил этот пистолет в безжизненную ладонь вожака. Потом застыл на мгновение, взгляд его потускнел, будто непрошеные слезы навернулись на блеклые стариковские роговицы, повернулся ко мне, произнес тихо: – Знаете, Олег... Вся трагедия моей жизни состоит v-том, что я так и не сумел донести до своих воспитанников очень простую истину: жизнь коротка, искусство – вечно. Профессор вздохнул, плечи его ссутулились, обмякли; он будто разом превратился в древнего старца; медленно, шаркая ногами по полу, добрел до стойки, отыскал два бокала, посмотрел на свет, чистые ли, плеснул в каждый по более чем щедрой порции водки, вернулся ко мне, протянул: – Хлебните. Это горько, а потому – лечит. Стакан я выпростал в три глотка, не почувствовав ни вкуса, ни горечи. Просто на голову словно надели толстый ватный колпак: окружающее словно сгладилось. Вот только... запах пороховой гари. И – крови. Бармен показался из-за прилавка: во время стрельбы он лежал ничком. Теперь в лице его не было ни кровинки. Бедный Юрик оборотился к нему вполкорпуса, вопросил задушевно: – Испугался, чадушко? – Я... я... – Вижу. Испугался. На пол-то сразу залег. – Ну. Как чутье подсказало... – А вот это правильно. Потому и не видел ничего. Так? Бармен шевелил бескровными вялыми губами. – Так? – Голос у старика оказался неожиданно густым и строгим. – Именно так, Юрий Владиславович, – тихим дискантом скороговоркой выпалил бармен. – Вот то-то. Чутью надо верить. – Неожиданно повернулся ко мне, произнес: – А ведь я в тебе не ошибся. Романтик ты, а сердце воина. – Помолчал, добавил: – Редкая птица. Услышав свой псевдоним, я было напрягся, да успокоился. "Редкая птица" устойчивое выражение с римских еще времен, а профессора в отсутствии образования упрекнуть сложно. Старик улыбнулся, обнажив безукоризненные искусственные зубы. – Будь ты волком, и его бы порешил, – он кивнул на бармена, – и меня, и девицу. Знать, не волк ты по сути своей... – процитировал он Мандельштама. Задумался, произнес тихо, будто про себя, но так, чтобы и я услышал: – А если не волк, то кто? И почто объявился в нашем тихом омуте? За каким таким рожном-интересом? Ответить на его вопрос я не успел. Да и не собирался. Вниз влетели бравые парни в пятнистой униформе и в масках. – Всем на пол! Руки за голову! Хм... А тут всех-то осталось... Ну а дальше – как в песне: "супротив милиции он ничего не смог..." Бравые парни защелкнули на наших запястьях наручники и забросили, как бревна, в омоновский автозак, где, помимо нас, уже томились болезные со скрученными за спиной руками. И похожи были на словленных живодерами бездомных псов. Я кое-как поворотил голову к профессору-каратисту, спросил: – А что, старче, видать, неспокойствие в городе сегодня началось великое, а? Может, растолкуете, что к чему, как ученый ученому? Неладно что-то в королевстве Датском... Бедный Юрик вздохнул тяжко: – Как говаривали наши праотцы, от многия знания – многия печали, и кто умножает познание, умножает скорбь... Старик Конфуций сформулировал куда как точнее: "Утром познав истину, вечером можете умереть".

Часть третья.

ЗАБАВЫ ПРОФЕССИОНАЛОВ

Глава 25

Губернатору Покровска Илье Ивановичу Купчееву было не по себе. Муторная тоска сосала сердце, и он не мог понять причины. А вот повод был ясен абсолютно: сообщение о происшествии с банкиром, этим Валерием Эммануиловичем Савчуком, которого спалили в собственной машине, как общипанного куренка в гриле! Да и какой он к ляху банкир, так, разменная подставная пешка, мальчонка на побегушках, но у кого? Купчеев только-только успел разыграть с пацанчиком красивый дебют, как того не стало. Некие люди спланировали великолепную операцию, подставив его, губернатора, под непонятную разборку. Он приказал вести "мерседес", с него и спрос. Когда и от кого придет, как это теперь называют, предъява? На секунду он удивился, что мыслит странными категориями. Потом хмыкнул: это же категории времени: разборка, базар, предъява... Суть от того не меняется: одни хотят жить лучше других и подминают под себя все, что можно и что нельзя. Которое уже давно "зя!". Илья Иванович Купчеев просчитывал свои шансы. Шансы были скверные. Совсем. Со смертью Груздева он потерял выходы на нужных людей в столице; здешних силовиков хоть и контролировал, но не мог предположить, какой приказ каждой из контор вот этого самого "федерального подчинения" спустят завтра сверху... Да и сами силовики хоть и делали легкие реверансы в его сторону, но вели свою, не слишком умную, но надежную игру. Убийство Шарикошвили, похищение мэра Клюева, взрыв машины с банкиром и его людьми... Слишком много для одного дня. Слишком много. Да и лето выдалось жарким. Этот "киндер-сюрприз" уже успел наворочать дел, и, судя по всему, еще не вечер. Купчеев не понимал, что происходит, но ждал худшего. Губернатор неожиданно почувствовал себя жалким, больным, беспомощным... Словно он вдруг голым оказался в чистом поле и на него несутся гончие... Кажется, это из Достоевского. При чем тут Достоевский? Илья Иванович прикрыл глаза. И увидел дом своего деда в деревне Афанасово, и будто почувствовал на голове теплые добрые руки бабушки Вероники Платоновны... Вспомнил, как когда-то семилетним ребенком свалился в деревне с высоченной яблони, исцарапавшись в кровь. И как плакал, уткнувшись головой в ее подол, и как гладила она его по голове, и боль уходила... И еще Илья Иванович вспомнил своего пращура Игнатия Терентьевича Купчеева. Его портрет по сию пору украшал один из залов местного краеведческого музея: старик со слезящимися уже глазами, редкими белыми волосьями, аккуратно расчесанными на пробор, с густой седой бородой; портрет был парадный и выписывался со всеми регалиями: шитый серебром кафтан со стоячим воротником, бывший для городского головы из купеческого или мещанского сословия тем же, чем мундир для дворян, служащих по военным или статским должностям; в разрез шитого "по разряду" воротника выпущены четыре золотые шейные медали на аннинской, александровской, владимирской и андреевской лентах; на груди – знак ордена Святой Анны. Игнатий Терентьевич Купчеев был в свое время пожалован государем всеми возможными для его положения наградами. Если приравнивать к дворянским, так это будет как кавалер двух Георгиев, никак не меньше. Если бы кто увидел в этот вечерний час Илью Ивановича Купчеева, то поразился бы перемене, произошедшей с его лицом. Оно словно закаменело, губы сузились, глаза смотрели прямо в пустоту, но казалось, видели там то, чего никто другой не заметил бы, – взгляд их был острым и зорким. К дьяволу шансы! Это его земля, его город, его страна! И никому, никому он не позволит здесь командовать и властвовать! Блицкриги хороши на бумаге, на штабных картах; и кто бы ни был тот стратег, что решил прибрать Покровск и все, что в нем, в свои закрома, он не учел одного: когда бушуют ветра, валит одинокие деревца на холмах, а лес поволнуется верхушками, стряхнет со стволов засохшие ветви да и затихнет в величавом живом покое, дом родной для здешних и погибель безвестная для пришлых, сгинувших бессчетно в непролазных чащобах и крутоярах. Илья Иванович откинулся в кресле. Вчера жизнь была еще ясной и понятной... А в выходной даже выкроил время, посмотрел "Жестокий романс", в который раз смотрел, а душу трогает... И еще одно вдруг заметалось, то, чего не замечал раньше: вот те Паратов, Выживатов – миллионщики, а прогуливаются спокойненько, с обывателями раскланиваются, ни тебе охраны из стриженых или, наоборот, по тогдашней моде, бородатых битюков, ни тебе рэкетиров отмороженных, ни тебе убивцев наемных... И в голову никому не приходило укокошить миллионщика, чтобы "проблему решить". И ведь не глупее были люди, а милосерднее, совестливее, добрее, вот что! Как шутники шутили во времена КПСС? "В тысяча девятьсот семнадцатом году Россия стояла на краю пропасти. С тех пор она сделала большой шаг вперед". А в наши девяностые – так и совсем немаленький. Господи Боже, догадаемся ли когда, что потеряли? Надоумишь ли когда людей Твоих? Илья Иванович посидел с закрытыми глазами, помассировал веки. Впереди у него была бессонная ночь. И он это знал.

Глава 26

Кротов хотел расслабиться. И не мог. Потому что не! мог решить главный вопрос: что делать с Панкратовым и его людьми? Нет, то, что надо мочить, – это без вопросов. Тогда он. Крот, очень нужен будет Филину, тому придется общаться именно с ним, он станет, как выражается главный Папа страны, "гарантом стабильности" в отдельно взятом Покровске. То, что базлал перед безвременной кончиной Шарик, – не так глупо и безопасно. Все, кого он перечислил: и Резо, и Роман, и Жид, и тем более Анварчик, выставят предъяву по поводу мочилова в городе и изменившихся раскладов. И для Шерифа проще всего принять нового московского Смотрящего, а авторитетам выложить голову его, Крота, на блюдечке. С голубой каемочкой. В прямом смысле: братва любит красивые жесты "доброй воли". Два особняка в лесу расположены рядом, за одним забором. Крот со своими людьми – в большом доме, Ильич с тремя "серыми волками" – в деревянном, дачного типа домике. Может, запалить его к едрене фене? Припереть поленцами двери, поставить братков с пушками у окон и запустить "петуха"! Или – без хитростей: прополоскать этот блочно-щитовой курятник из "калашей"? Это только в американских боевиках всякие там сигалы и ван-даммы под шквальным автоматным огнем ползают змеями, переругиваются с телками, отпускают шуточки и между делом успевают перестрелять нападавших: кино – оно кино и есть. А в жизни – тяжелые пули "Калашниковых" превратят Ильича с помощничками в груду рваного тряпья... И – проблема исчезнет. Сила будет у него, Крота; силу уважают. А по понятиям – столкуются. Да! Мочить Шерифа нужно сегодня, как стемнеет! Мочить без дураков и сантиментов! Мо-о-очить! Кротов поднял трубку внутреннего телефона: – Кадет, зайди. Здоровяк Колян по кличке Кадет появился через пару минут. – Присаживайся. Потолкуем. Тот пожал плечами, присел. – Где этот мэр сейчас, которого вы с Эдичкой потрошили? – В ямке, – пожал плечами Кадет. – Где ж ему еще быть? – В лесу? – Ну. Хорошую ямку нашли. Глубокую. В низинке. За год черви дочиста сгложут. – Погоди, Кадет. Ты его ведь колонул с Эдиком? – А то... – Так чего Шериф со своими серыми приперся? – А я знаю? Его поймешь, того Панкратова, как же. – Скользок? – Да не то чтобы скользок, Крот, а закрыт. Как в танке. И за хобот не ухватишь. Волчара тот еще, опытный. – Боишься его? – Да когда я кого боялся? – Ты мне не вкручивай! – Да ты чего. Крот, в натуре... На вшивость решил меня проверить? На правило поставить на старости годков? – Думаю я себе, Кадет. Сильно думаю. Не сдал бы нас этот Шериф московским... – Ментам, что ли? – Братве. – А что ему за корысть? – Ладно, ничего. Кадет только плечами пожал: ничего так ничего. – Да, Колян, а что ж вы с мэром так неаккуратно? – В смысле? – Перемяли вы его с Эдичкой, раз подох он. – Крот, я ж тебе говорю, а ты сбиваешь! Как Ильич своих серых прислал, так они его наркотой и накачали. По самую маковку. С ним двое его до-о-олго возились. – А вы? – А чего мы? Мы свое дело сладили, А что у Ильича за дела, не нашего ума. Ты с ним перебазарить можешь, я – нет. Уговор ведь такой. – Ага. Уговор-приговор. Что пацаны? Расслабились? – Помалеху. – Лады. Иди, можешь тоже малеху. Но посматривай. – А то. Кадет встал, недоуменно пожал плечами – дескать, чего звал на пустой базар? – и скрылся за дверью. А Кротов остался думать. Мочить Панкратова с его людьми – без вопросов. Кадет, Эдичка, Хлыст... Эти – надежны. Да и остальные, будь что, не подведут. Вопрос: когда? Своим людям Крот расслабляться по-крупному запретил, мотивировав просто: еще не вечер. Но снять напряженное ожидание неведомо чего нужно, потому браткам было разрешено принять по стакану водяры и развлечься с прихваченными с рынка четырьмя девками. Не фонтан, четверо на полторы дюжины пацанов, но лучше, чем ничего. Часикам к десяти – одиннадцати парни будут бодры, как голодные псы, и лишний напряг снимут, вот тогда и мочкануть Панкратова со товарищи. Да и ночи по этой поре темные, безлунные. Самое то. В том, что бойцы выполнят любой его приказ, Кротов после сегодняшнего не сомневался. Он дал этим псам почувствовать сладкий вкус настоящей крови и сладкий запах настоящей власти; любой, кто это попробовал, отравлен навсегда. Крот прислушался: братки гомонили, визжала какая-то девка... Неожиданно он почувствовал резкое возбуждение: нервное перенапряжение дня давало себя знать. Нет, лишний напряг – большая помеха делу; его нужно снять, и немедля. И не спиртным. Он глотнул из толстостенного стакана бренди, снова взял трубку: – Кадет... – Ну? – Девку, что у этого Хорька прихватили, ты прихранил? – Ну. А пацаны и не выступали: четырех на круг пустили, так даже веселее. – Где она сейчас? – В каморке под лестницей заперта. Думаю, дозрела: ихние утехи ей ой как слыхать! – Раз дозрела – приводи. – Бу сделано, – отозвался Колян. – Выпивки занести? Кротов мельком глянул на початую бутылку бренди: – Не надо. – Лады. Кротов подошел к зеркалу. Лицо его выглядело свирепым: перебитый когда-то нос, тяжелые надбровные дуги, короткая стрижка... При весе и мышечной массе борца-тяжеловеса он производил на женщин странное впечатление: что-то среднее между паникой и восхищением. Сейчас он хотел произвести именно такое. Не торопясь он разделся донага, чувствуя все возрастающее возбуждение. Уселся в удобное кресло, слегка прикрыл себя полотенцем, отхлебнул бренди. Сам себе сейчас он представлялся античным героем, богом, способным повелевать и назначенным решать вопросы жизней и судеб. Кротов услышал крики и всхлипы девок на первом этаже, скривился: дебилы... Прикрыл глаза, поглаживая пальцем горбик на переносице... От пришедших воспоминаний пересохло в горле и сердце застучало так, что, казалось, готово было вырваться из груди и улететь туда, в бездонную синеву летнего вечера... ...Это было в школе. Он был тогда долговязым семиклассником, а в тот день, привычно сачкуя физкультуру, курил за пристройкой; потом вернулся в раздевалку – пошуровать по карманам одноклассников. Нет, мелочь он тряс со многих и так, шарить по карманам было для него вроде хобби. Как только вошел, понял: поспели до него. Одна девчонка-малолетка стояла на васере, вторая, где-то в глубине раздевалки, шустрила по брюкам и пиджакам. – Попались, воровочки, – смачно проговорил он, перегородив собою дверь. Все причитания – "мы нечаянно-случайно" – отмел ухмылкой. Произнес строго: – Сейчас пойдем к завучу, потом милицию вызовем. В колонию вас надо отправлять, поняли? На глазах девчонок показались слезы, они затараторили, почему-то шепотом, наперебой: "Мы больше не будем", "Простите, пожалуйста"... Крот усмехнулся: – Или в колонию, или ремня хорошего... – Повернулся к двери, замкнул на шпингалет, одним движением вытянул из брюк ремешок и рявкнул: – А ну, снимайте трусы! Живо! Перепуганные девочки покорно спустили трусы, стали, как он велел, наклонившись, задрали юбчонки. Парень стегал их по попкам, чувствуя невероятное возбуждение, свободной рукой поглаживая себя через брюки, пока все его тело не сотрясла судорога удовольствия... Он опустил руку с ремнем. Одна из девчонок, красная как маков цвет, натягивая трусики, попросила тихо, опустив глаза, смаргивая слезинки: – Пожалуйста, не говорите никому... Мы больше не будем... Честное пионерское. Что-то почудилось Кротову в ее голосе... – Под салютом? – хрипло переспросил он. Девочка подняла глаза, он увидел ее взгляд, выдавил сквозь зубы: – А я еще не закончил ваше перевоспитание. – Помедлил, добавил: – Завтра после школы будете ждать возле старой котельной. Поняли?! И попробуйте не прийти! Отомкнул дверь раздевалки, девчонки стремглав унеслись по коридору. Но он знал: назавтра они придут. И они пришли... ...Эти походы в заброшенную котельную с Сашей и Таей – так звали подружек – продолжались все лето. Они сами начали придумывать игры: в рабовладельца и рабынь; в "доктора", когда одна из девочек была "врачом", другая "медсестрой", а раздеваться должен был он; в "злого немца" и "пионерок", которые отказывались снимать галстуки и вынуждены были под предлогом обыска и в наказание за ослушание снимать все остальное... Повторяли и первую игру – в строгого "дядю" и попавшихся на воровстве девочек... Только теперь имитацией порки дело не ограничивалось... Идиллия закончилась через три месяца, в начале нового учебного года: старый пердун-военрук выследил их в котельной и поймал "с поличным". История стала известна всей школе; вот тогда-то объявился пьяный отчим одной из пацанок, оказавшейся, кстати, в свои одиннадцать лет не цепкой, и в порыве "благородного отеческого негодования", а на самом деле – из ревности, избил Кротова так, что переломанный нос заживал потом полгода... Девчонок перевели в другие школы; сам Кротов, закончив восьмой с грехом пополам, ушел в ПТУ, а через год – подсел, и надолго: стопарил в запущенном скверике близ железной дороги девок-пэтэушниц из соседнего швейного, угрожая перочинным ножом, отбирал побрякушки – редко у кого золотые – и насиловал... Кому рассказать – и грабил-то он только для того, чтобы больше завести себя, потому как иначе общаться с девками ему было пресно и скучно. Словили его быстро. И пошел бы Крот на семерик по авторитетной статье "разбой", да довесок из сто семнадцатой10 подкосил всю будущую карьеру: с его здоровьем и энергией он на любой из зон выбился бы "в люди", если бы не проклятый "прицепчик"... Вот и приходится теперь упираться рогом, вместо того чтобы быть в заслуженном авторитете! Ничего... Сейчас он расслабится, а потом решит с Шерифом. Дверь приоткрылась, Кадет втолкнул девчонку в комнату и исчез. Он знал причуды Крота. Девчушка стояла потерянно, сжавшись в комочек. После света коридора приглушенный свет в комнате казался ей мраком; она слышала, как парни жестоко насиловали незадачливых товарок, и ожидала, похоже, чего-то худшего: зачем тогда ее не вывели вместе со всеми, а оставили, что называется, на закуску? – Выйди в центр комнаты, – тихо, хриплым шепотом, приказал Кротов. Он знал – она услышит. Не может не услышать. Девушка вздрогнула, заметила в кресле обнаженного мужчину, прошла в комнату и застыла на ковре, прямо в центре затейливого узора. Она была в коротком летнем платьице, сверху – черный пиджак, на ногах гольфы. – Сними трусы, – велел мужчина. Девушка и не думала кричать или противиться: сейчас она была похожа на кролика перед удавом. Автоматически запустила руки под платье и стянула белые трусики до колен. Кротов удовлетворенно облизал губы. Эти его бойцы – тупы, как инфузории. Они не умеют получать удовольствие от секса – только трахать. А настоящее удовольствие состоит в том, чтобы превратить ее стыдливость, ее страх, ее трепет в возбуждение, в желание, ярче которого нет... Он поднял с пола загодя приготовленный стек: кожаный, гибкий, с мягкой, конского волоса, кисточкой на конце и тяжелой круглой рукоятью. Приказал: – Сними совсем и подними подол. Кротов встал с кресла; полотенце, прикрывавшее ему низ живота, упало; он шел к девушке, голый, громадный, поигрывая стеком. Она тем временем вышагнула из трусиков, разогнулась и – замерла в испуге и удивлении: до этого она видела лишь его силуэт и не подозревала, что мужчина совершенно голый. И сейчас не отводила взгляда от его набухшего естества. Он подошел к ней, махнул стеком: тот со свистом рассек воздух. – Подними подол, я сказал! Девушка задрала края платьица. – Умничка... Умничка... – Кротов стал обходить ее, любуясь фигуркой, легонько шлепая стеком по ягодицам, бедрам, животу... – Снимай все, кроме туфель. Девушка раздевалась, а Кротов ходил вокруг, наблюдая и играя стеком. Снимая платье через голову, она запуталась, застыла так, он прикоснулся мягкой кисточкой к ее груди и водил кругами, пока соски не набухли и не затвердели... Наконец она справилась с платьем, замерла перед ним нагая, глядя в пол. Он подвел стек ей под подбородок, приподнял голову, стремясь заглянуть в глаза, но она избегала его взгляда. – Ты ведь шлюшка? Этого, Хорька? – Я... Нет... Нет... – прошептала она, едва разлепляя спекшиеся губы. – Шлюшка... Все вы шлюшки... Неожиданно он махнул стеком; переплетенная кожа врезалась в тело, девушка вскрикнула. – Наклонись! – Пожалуйста... Я... – зашептала она быстро. – Наклониться! Руками к стене! Ноги расставить! Он с маху хлестнул ее раз, другой... Она напряглась, ожидая следующего удара, но вместо этого почувствовала, как мягкая кисточка щекочет ей губы и промежность... Кротов застыл, наблюдая, как ее губы раскрываются, будто бутон цветка... Тихонечко водил кистью... Еще... Удар был резок, девушка вскрикнула, "цветок" закрылся разом, но как только кисточка вновь прикоснулась к коже девушки, "бутон" расцвел, распахнулся вновь, сделавшись влажным... Кротов подошел к ней вплотную, чтобы она почувствовала его горячее тепло, перехватил стек, хлестнул по спине и через мгновение вошел в нее... Девушка вскрикнула от боли и – застонала от наслаждения...