Текст книги "Беглый огонь (Дрон - 3)"

Автор книги: Петр Катериничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 20

Рассудительный дернул дверцу так, что авто качнулось; может, он этаким образом бибику и на колеса поставит? Силушкой его родители не обидели, а вот умишком... Я сгруппировался, готовый оттолкнуться ногами и вывалиться наружу; пулю в лобешник этому квадратномордому философу я не закатал только потому, что изнутри мне дверцу не открыть, а пока буду выбираться через покрошенное переднее, его напарник откажется от перевыполнения плана-конспекта и успокоит меня навсегда: пулей, ножом, колом – вот это мне будет уже без разницы. – Не, не идет, сука. Дай-ка мне палку, что ли... "Палкой" оказался маленький ломик-фомка; рассудительный легко поддел дверцу, она распахнулась; одной рукой он захватил меня за шиворот, дернул на себя; я помог, оттолкнувшись ногами, обхватил здоровяка правой за могучую выю, а левую с зажатым в ней стволом воткнул чуть не по локоть в рыхлый живот и нажал на спуск. Выстрел гавкнул глухо и утробно, глаза рассудительного расширились от удивления и боли – пуля пробила печень, и мужик завалился на бок; его правая рука продолжала смертной хваткой держать отворот моего пиджака: не иначе борец-разрядник. Был. – Гусь, что там у тебя опять... Куню выстрел не встревожил хотя бы потому, что он совсем не был похожим на выстрел; подумаешь, после скрежета открываемой ломиком дверцы просто какой-то хлопок, похожий на звук лопнувшей покрышки; Куня вышел из-за машины, сонное, круглое личико его мигом преобразилось, едва он напоролся на мой взгляд; боевик поднял зажатый в руке короткий дробовик... Я выстрелил трижды: две пули попали в грудь, бросив парня назад, третья угодила в голову, прекратив мучения. Рывком одолел расстояние до дороги, сунул ствол в джип – никого. Огляделся – тихо. Но задерживаться все одно не стоило: хоть эта дорога и не самая проезжая в Подмосковье, дружественная нам милиция объявится рано или поздно. Объясняться с ними в подобной ситуации, да еще под наведенными на тебя стволами "АКСУ", – дело муторное. Вернулся к машине, вытянул из салона девушку, она застонала, открыла глаза, глянула на меня мельком, спросила: – Мы разбились? – Чуть-чуть. Видимо, почувствовала вкус крови на губах, поднесла руку к лицу, испуганно посмотрела на руку: – Что со мной? – Нос расквасила. Я подхватил ее на руки и, поднявшись к дороге, загрузил в джип. Вернулся, захватил страшный Кунин дробовик, вынул из кармана пяток патронов, потом обыскал Гуся: при нем оказался китайский "ТТ" б/у – весьма ненадежная машинка, ставшая на просторах страны просто-напросто одноразовой: на третьем выстреле пистолет, как правило, заклинивает. Зато изыскал шесть сотен баксов и полторы штуки рублями: лучше, чем ничего. Вернулся в машину. Девушка только-только закончила осмотр себя в шоферском зеркальце; кровь она кое-как стерла платочком. – Я стала очень страшная? – Нос цел, веснушки – на месте, чего еще? На самом деле Настина верхняя губа вспухла и рассечена, ну да это действительно ничего серьезного. Девушка осторожно приподняла ее – рот тоже был в крови. – Зубы шатаются, – пожаловалась она. У нее получилось, как у ребенка: "Фубы фатаются". – Прирастут. Вот это я знаю точно: когда-то давненько, по юношеской ретивости, я очень славно получил по зубам, передний вообще держался на честном слове шулера; я выправил его пальцем. Мог бы и выдернуть, да зачем? Постепенно он перестал шататься и действительно прирос, только потемнел: нерв не выдержал таких экспериментов и приказал долго жить. Настя кивнула, спросила только: – Нас атаковали? Ё-мое, откуда у нее такая комбатская фразеология? – Скорее – наехали. – "КрАЗом"? – И им тоже. Мы и кувыркнулись в кювет. Потом из джипа вышли два милых мальчика. – Ты их застрелил? – Нет. Их застрелила ты. – Я? – Ну да. Как сотрудник РУБОПа, имеющий и оружие, и право на его ношение и применение. – А иначе было нельзя? Хм... Иначе... Конечно можно. Если бы я лет пятнадцать прослужил бойцом грушного или особистского спецназа, эти крутоголовые лежали бы у меня живехонькими и здоровехонькими, аки младенцы, в пеленках из подручных пут и посасывали бы пустышки из умело изготовленных из промасленной ветоши кляпов. Но – рожденный думать, вязать не может. Потому что слаб телом и хил духом. Да и очко – оно не железное! – Я же не профессионал. Потому шмаляю по всему, что движется и угрожает. Особенно если под рукой шпалер. Девушка насупилась: – Я же не виновата, что так приложилась! А кто ее обвиняет-то?! Живы – и слава Богу! Я запрыгнул за руль, хлопнул дверцей, кивнул на лежащий кверху колесами остов "фольксвагена": – Машина твоя, лейтенант Настя? – Нет. Казенная. – Тогда легче. Будем считать, что РУБОП произвел натуральный обмен. Махнул не глядя. Не без выгоды для себя. Повернул ключ зажигания, послушал ровное урчание мощного мотора: – Машина – зверь. – И далеко едем? – До ближайшего поста ГАИ. Метров за сто я стопорнусь и сойду. Дорулишь сама? – Да. – Ну а дальше подымай кипеж и – как положено: опись, протокол, сдал-принял, отпечатки пальцев. Как любит говорить наш дорогой шеф Крутов, больше бумаги – чище попа. Да, не забудь со стволов пальчики срисовать: моих там нет, я их аккуратненько стибрил. Вполне возможно, что пистоли грязнее грязи. Ага? – Не ага. Крутову я врать не буду. – А ему и не надо. Я с ним свяжусь позже. – Олег, Игорь Петрович приказал... – Отставить. Картина битвы изменилась. Теперь командовать парадом буду я. – Но... – Я же сказал: отставить. Я старше тебя по званию, лейтенант Настя. – Да? – Похоже, это оказалось для девушки новостью. – И какое у вас звание? – Боюсь, что уже никакого. Меня разжаловали. – За что? – Не "за что", а "почему". – Ну и почему? – За ненадобностью, – пожал я плечами. Ну да, с тех пор, как капитан-лейтенантом неведомого мне флота я вышел в боевой запас родной конторы, и контору, и страну так перетряхнули, что, боюсь, даже табельные сведения обо мне закатились за самый дальний сейф, а скорее вообще опалились в огне охвативших страну пожаров. Вот такой вот парадокс: когда Отечество в огне, дым его для тех, кто успел слинять, куда как слаще! А люди, оставшиеся в боевом запасе, оказались предоставленными сами себе; вот только запас такой хоть и не тянет карман, но очень беспокоит имущих власть своей непредсказуемостью и умением применять полученные навыки. И хотя у меня всего лишь один навык, по нашим временам не очень-то и котируемый, – думать, кто-то же вспомнил о нем?! И – впилил легкомысленного лоха в чужую разборку. Или, говоря по-ученому, ввел индивида втемную в непонятную оперативную разработку с неясными Целями, зато с полным разнообразием средств. Стоп! Что-то здесь не вяжется. Давай-ка по пунктам. Девчонка, убитая в квартире, – чистая подстава. Зачем? Убрать Дронова, который может начать свое расследование устранения Димы Круза? Нет. Проще застрелить. Или они не хотят ненужной огласки? Глупость. Какая на хрен огласка может быть от ординарного убийства маргинала, пусть и бывшего работника непонятной конторы? Их, бывших, сейчас пруд пруди, и стреляют их так же: пачками. Значит... Значит, меня решили поставить в определенные условия и заставить действовать. В соответствии с умениями, навыками и тяжким комплексом неуравновешенной психики маргинала. Я и начал действовать. Привлек Крутова. Сунулся в ГУБОП. Где меня и срисовали влегкую вместе с милым лейтенантом Настей и едва не угробили. То, что хотели угробить, – это без дураков: просчитать траекторию падения машины в кювет и будущие увечья пассажиров не может никто. Выводы. Первое. Меня, так или иначе, хотят нейтрализовать, но "естественным" путем: посадка в каталажку по обвинению в маньячестве со всеми вытекающими или автомобильная катастрофа – не суть важно. В средствах не стесняются, вспомогательные или случайные убийства их не пугают, будь то удушение чулком малолетки на моей постели или устранение лейтенанта могущественного РУБОПа. Что отсюда вытекает? Что враг жесток, коварен и беспринципен? Любой враг жесток, коварен и беспринципен, потому он и враг, а не спарринг-партнер на ринге. Но тут важно одно: никакие криминалы так не работают. Это почерк спецов. Хотя... Времечко такое, что и спецы могут пастись на службе у бандитов, и наоборот. Так что единственный бесспорный вывод из ситуации: завязаны большие, вернее – громадные деньги, раз уж неведомые фигуранты не боятся возможных разборок с органами правопорядка, причем не с РОВД, а с РУБОПом. Хм... А кто сейчас кого боится? Не успевают: или уже вне зоны досягаемости, где-нибудь при деньгах и власти, или – в местах оченно отдаленных. За бугром, а скорее – под бугром. Времечко очень стремительное. Спиноза доморощенный... То, что денюжки аховые, ты знал априори, еще из разговора с Крузом. Второе. А кто сказал, что против меня работает одна банда? структура? спецслужба? – не важно. Скажем, у одних, сильно умных и образованных, трепетное желание разыграть меня втемную, этаким лишним джокером из рукава, раз уж с убийством Круза так удачно "фишка легла" и индивид с несбалансированной психикой стал на тропу войны. Игроком может быть и сам господин Шекало, и "Континенталь", и любой и каждый из его конкурентов-олигархов; ну а разработать и провести красивую операцию для службы безопасности любого из китов российского сырьевого или финансового рынка – как два пальца обмочить: их службы по квалификации сотрудников, опыту и технической оснащенности вряд ли уступают службам безопасности некоторых весьма даже развитых стран, а по численности – столичному Управлению ФСБ. Итак, одни мечтают сыграть меня втемную, другие, с не меньшими возможностями, – сшибить с доски в "ящик", причем не в почтовый. И – до свиданьица, фраер, в твоем доме соберутся гости и будет играть музыка, но ты ее не услышишь! Третье. Возможно, тот, кто все это затеял, планировал именно мое устранение, никакой игры в кошки-мышки нет, но есть тот самый элемент "маниакальной глупости": этому теневику не интересен простой вариант, такой, как банальное убийство; ему хочется оттянуться по полной: это когда банкира взрывают на глазах жены и детей; это когда Дронова бросают в каталажку за убийство несовершеннолетней, связанное с сексуальным насилием, и бакланы оттягиваются на упомянутом Дронове от всей души и по понятиям; это когда он гибнет в дорожно-транспортном, но не один, а в компании милой девушки-лейтенанта с усыпанным веснушками носиком и глубокими зелеными глазами. При этом, третьем варианте деньги могут быть делом десятым или вообще ни при чем: теневик есть неясная пока фигура из нашего с Димой не вполне безмятежного прошлого, появившаяся, как тень отца Гамлета, с решительным желанием мстить и получить от этого максимальное удовольствие. Вздыхаю: невзирая на весомые умственные построения, картина битвы мне неясна совершенно и инициативой владеет противник. И вместо того чтобы подумать, как поломать чужую игру, я реагирую на ситуацию; свою же не могу навязать хотя бы потому, что не знаю, на чьем поле играю и в какие кегли. Но и это не главное... Больше всего мне хочется сейчас забрести в лес, в самую чащу, выпить литр горячительного и всласть повыть по поводу жестокости и несправедливости... Чего? Мира, людей, ситуации? Не знаю. Перед глазами по-прежнему оранжевый всполох взрыва; в голове, как эхо в пустой комнате, слова Томы: "Я никому не нужна". Суки! Я их достану! Мозги набекрень выверну, но достану! Один в поле не воин? Чушь! То, чего не понять теоретикам, хорошо понимают воины: "Наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие – как часовые..." Тамара не одна. И я не один. Мы выехали на шоссе. Я повернулся к Насте: – Все. Дальше – сама. – Олег... – Да? – Ты... Ты не пропадешь? – Не пропаду, – пообещал я, спрыгнул с подножки, махнул рукой. Автомобиль ушел. А я остался на дороге один. Не считая проносящихся время от времени мимо дорогих игрушек на колесах. А что мне до них? "Какое мне дело до вас до всех, а вам – до меня..." Плохо. Дела нет никому и ни до кого. Кроме друзей Но их почему-то становится все меньше. Как на войне. Или... Или мы все – и я, и Крутов. и Крузенштерн – так и не выздоровели от нее? И время никого ни от чего не лечит? И человек уже не может выздороветь от войны, которой его отравили в юности? Как бы там ни было, прав был хемингуэевский Старик: каждый раз счет начинается сызнова. И всегда нужно доказывать, чего ты стоить, и стоишь ли ты чего-то вообще. Я брел через лес. От дороги к дороге. Только теперь к железной. Мной овладела какая-то странная апатия, состояние полусна, когда бредешь, словно сквозь толщу воды, и мир вокруг зыбок, тягуч и тяжел, и тебе нужно пробрести сквозь него куда-то в свет, отбиться от волков, уже готовых окрасить желтые клыки твоей кровью, и – выйти, выдюжить, выжить. Вот только – как у Высоцкого? "Укажите мне край, где светло от лампад..." Вместо этого – темень. От злости, от зависти, от лицемерия, отражающего тьму, как зеркала свет... И потому мы бредем и бредем, задыхаясь от удушливого равнодушия "ближних" и плутая в пустоте полной и никчемной свободы. Никому не нужные и никого и ничто не жалеющие. А потому – жалкие. Впрочем, понятие "свободы" для России так же чуждо, как и слово "эволюция". У нас другое и называется по-другому: воля. Своя ли, царская, или просто – вольница вольная... Свобода, как выразился старик Маркс, есть осознанная необходимость. А воля – это отсутствие любой необходимости. Блуждания по лесу, как и бредятина в мозгах, утомили меня основательно. Когда минут через сорок я выбрался к небольшой станции, взгляд мой искал только одно место. А кто ищет, тот всегда найдет. Особенно в нашей великой и некогда неделимой. Под любым подходящим, желательно адекватным, названием: "Голубой Дунай", "Зеленый остров", "Встреча", не говоря уже о пельменных, блинных, чебуречных и прочих рюмочных. Блинов или чебуреков там вполне может и не быть, а вот основной продукт королевства... Причем это не нефть. Спиртному нужно доставить памятник, монумент, увековечивающий его значение в истории человечества в целом и в России – в частности. Это предохранитель от взрывов и революций, это прокладка, исключающая всякое несанкционированное протекание мозгов, это зелье, делающее собеседника психоаналитиком и позволяющее махом решать не только свои проблемы, но вопросы мира и войны во всех отдельно взятых регионах и целом свете, это амортизатор, смягчающий жесткость и жестокость жизни, делающий углы мягкими, женщин соблазнительными и доступными, людей значимыми и беспомощными. Это безжалостный зверь, подкрадывающийся на мягких бархатных лапках, уводящий в феерию самовозвеличивания и самолюбования, превращающий жалость к себе в сладкий непереносимый недуг... Беспощадный зверь, разящий нищетой и немощью всякого, кто посмел подумать, что сильнее его. Он мне и нужен теперь. Ибо зверь, засевший во мне, куда страшнее: он сожрет меня изнутри, сожжет, испепелит душу ненавистью... А пожар смертной тоски на Руси испокон заливают водкой.

Глава 21

Пристанционная забегаловка называлась без претензий: "Закусочная". Страждущим остограммиться водочку разливали по старинке: в чистые пузатые лафитнички. Естественно, с недоливом, зато – в традициях. Ибо водочку положено кушать из прозрачной посуды; мнущийся пластмассовый стаканчик, такой же "одноразовый", как проститутка с Курского вокзала, даже процесс опохмелки превращает в сущее мучение. У прилавка оказался лишь трясущийся старик в латаных брюках и мышиного цвета пиджачке, похожем на форменный школьный тридцати-сорокалетней давности. Аккуратно, двумя ладонями, он подхватил лафитничек под донышко, пошептал что-то губами, будто заговор творил над клятым зельем, чтобы не пошло обратно и "прижилось", чуть ссутулился, выдохнул, решился, махом влил водку в рот, проглотил, замер, боясь пошевелиться, облегченно выдохнул, зажевал чем-то и, отяжелевший, опустился на ближний стул у грязного стола. Глаза его подернуло слезливой поволокой, и алкан закемарил тихо, привычно превратившись в то, чем стал: вешалку для школьной униформы своего фэзэушно-голубятнического детства. Тетка за прилавком разом угадала во мне птицу нездешнюю и залетную. Оглядела мельком мою профессорскую наружность, отметила и помятость дорогого пиджака, и грязные пятна, спросила: – С женой, что ли, полаялся? – Вроде того. – Тогда тебе соточкой не обойтись после вчерашнего. – И это правда. – Я тебе хрущевский налью; только ты здесь не зависай, махнул, и – айда домой. Через пятнадцать минут и электричка московская. Она подвинула мне полный стакан. Его я маханул и три глотка, запил соком. – Лихо ты его. Ну что? Двинешь? Жена-то еще нальет? – Вряд ли. – Это беда. Я тут двадцать пять годков наливаю, насмотрелась. Вот кабы бабы не были дурами, мужик бы что? Принял сотку и домой заспешил, там бы принял еще, да под борщик или картошечку с селедочкою... И все обиды бы прошли, улеглись... Я вот со своим тридцать лет скоро живу, всякое бывало, а чтобы он где на стороне глаза налил да домой на рогах – такого не было. Потому как знает, дома в холодильнике всегда есть, да закусочка, да щи суточные. И выпьет ежели с товарищами, ко мне своими ногами идет. Вот как оно правильно. – Вам бы передачи на радио вести, – сказал я безо всякой иронии. – А то... Потому как все беды на этой земле от несуразицы, а несуразица от разлада промеж мужиками и бабами, а разлад тот – от непонимания. И вянут тетки на старости в одинокой бабьей тоске, а мужички, те вообще делается горькими, вроде Семеныча. – Она кивнула на дремлющего алканчика. – А ведь я его еще парнем помню, сама еще девкой-недолеткой была, так на него заглядывалась. И все у нас на поселке заглядывались. Гулевал он тогдась весело, беззаботно. А ныне – что? Женщина глянула на меня внимательно, произнесла: – Чтой-то не берет тебя водка. Видать, наврал ты мне: не по бабе ты тоскуешь, а по жизни. – Она задумалась, снова оглядела сработанный лейтенантом Настей прикид под названием "имидж". – Будто живешь ты другие жизни, да не свои, а до своей все никак не доберешься. Ты вот чего, парень. Советовать тут на жизнь не насоветуешь, а коли уж так тебя крутануло... Ну, возьми пузырь, спрячься от людей, оттоскуй свое да за дело берись. Я вижу – ты умеешь. Не из тех ты, которые только языками молоть горазды. Ну что, давать бутылку-то? – Две. – Хозяин барин. Тогда дай-кось я тебе и закусить соображу. Видать, на стол тебе собрать некому. Да ты не сомневайся в продуктах-то, у меня тут никто и не кушает, для себя да для девчат, что на станции торгуют, готовлю. Котлетки домашние, огурчики малосольные свои, сальца с прожилкой кус отрежу. Лады? – Давайте. Она управилась скоро. За пару минут. Я положил на прилавок две купюры, решительно отказавшись от сдачи, принял увесистый сверток, упакованный в полиэтилен, поблагодарил. – Это тебе спасибо, – ответила женщина. – Хоть деньги у тебя и шальные, сам ты на шалого-фартового никак не тянешь. Трудяга, видать. А ктой-то тебя с твоей жизни сталкивает да в свои возы запрягает. Плюнь на них. Сам живи. А как наладится, меня вспомни. Тетя Клава меня зовут. Меня здесь, на станции, да и на поселке все знают. – Вспомню, тетя Клава. Я вышел на перрон. Электричка, о которой упоминала тетя Клава, помахала мне зеленым хвостом. Да и что мне искать в Москве? Пулю? Прошел полупустой товарняк, отгрохотав на стыках. Как там называют блатные? Порожняк. По-рож-няк. Или права тетя Клава? И я вместо своей живу чьи-то чужие жизни... Хм... Но в одном она не права точно: что водка на меня не действует. Тело стало расслабленно-послушным и захотелось вдруг в края, где я никогда не был, но где есть солнце, море, красивые девушки, теплый вечерний бриз и все, что нужно для счастья. Если бы знать, что для него нужно! Я медленно двигался вдоль перрона, пока не обошел малюсенький вокзальчик и не оказался снова на той же привокзальной площадке, обрамленной упомянутой кафешкой с одной стороны, чахлым рахитичным сквериком и подобием рынка – с другой. Всякая торговля давно закончилась. Последняя палаточница несуетливо паковала в полосатые сумки немудреное барахло. Жажда общения после выпитого оказалась стойкой. – А курточки моего размера не найдется? – спросил я продавщицу. – Чего? – Тетя подняла осоловевшие глазки. Видно, она перегорела сегодня на работе и, чтобы окончательно не опалиться, залила пожар в груди тем же, чем и я. – Куртку хочу. Кожаную. Она глянула на меня мельком, оценивая: – На тебя-то? – Ну. – Неходовой у тебя размер. В плечах пятьдесят шесть или пятьдесят восемь, а брюха – нету. Щас моднявее наоборот: у кого плечи пятьдесят шестой, пузо – весь шестидесятый. – Значит, нету? Тетка прищурилась, почмокала сальными губами, оценивая на этот раз прикид и индивида в нем. – А тебе зачем? Кожанки щас даже пацаны не носют: мода прошла. Да и клифт на тебе знатный. Чего-то ты мутишь, парень, а? – А что носят? – Тебе помолодежнее? – Ну. – Ветровки. Тока не китайские, те – дерьмо. Надо пакистанскую, джутовую. Она снова прищурилась: – А чё, тебе пойдет. Суперменистый выйдешь мужчинка. Просто настоящий полковник. Погодишь чуток? Я здесь недалеко, слетаю к Настьке Головановой, у нее один такой вот большой неходовой должен заваляться. Погодишь? – Я не спешу. – Ну так я мигом. Тетка замкнула палаточку вместе с сумками и проворно заспешила в сторону группки панельных двухэтажек, стоявших чуть поодаль. Я опустился на бордюр и закурил. Неожиданно словно увидел себя со стороны: неприкаянный, уже немолодой субъект, крашенный в седого лоха, в пиджачке с чужого плеча, сидит на какой-то раздолбайской станции и курит. Не желая ни о чем думать, не желая ничего просчитывать, и вообще ничего не желая. Скрип тормозов даже насторожиться не заставил. Лениво поднял голову и увидел колеса ношеной иномарки. – Мужик, ты чего здесь расселся? – спросил, не выходя из кабины, мальчонка с идиотской стрижкой, круглым лицом и в майке. Цепь на его шее была совсем еще тощей, видно, недавно дослужился до смотрящего здешних палестин, вот и не терпится ему, как покойному великому вождю Ким Ир Сену, руководить на месте. Хм, вот что интересно! А ведь цепями крутые украшали себя во все времена! Будь это герцогская цепь властителей Вероны, королевская повелителя бриттов, или идиотская – как у совсем уж запоздавших в развитии представителей бритоголовой молодежи, безнадежно отставшей от времени аж на целую пятилетку. – Ты чё, седой, оглох в натуре? Фуй ли расселся? Не, я не прав. Москва есть Москва, на то она и столица, а в провинции чем еще занять себя новому поколению, если денег даже на пепси не хватает? И при выборе, что купить, презерватив или пиво, покупают завсегда пиво?.. И все же – противно. У интеллектуалов, живущих в столице, теплится надежда на нечто цельное и здоровое, что тихонечко так зреет и набирает силу в некоей хрестоматийно-тихой провинции, чтобы потом расправиться во всю мочь и явить миру... Бред все это и ничего кроме бреда. Сказать, что будут разочарованы, – ничего не сказать. Если после Мишкиного правления страна и стояла на краю пропасти, то с тех пор она сделала большой шаг вперед. – Вставай, я тебе сказал! А то я выйду, подмогну. И чего этому самцу гориллы не жилось там, в пампасах? – Ну выйди, – согласился я. Парень оказался здоровяком. Он обошел автомобиль и направился ко мне, окончательно рассмотрев, что "борзый" – просто какой-то задрот из ученой конторы, такого на правило поставить сам Бог велел. – В свертке чего? – Парняга пнул ногой пакет. Я медленно и не очень ловко поднялся. Ни спорить, ни препираться мне не хотелось: не знаю как кто, а я искренне считал свой лимит неприятностей за крайние сутки исчерпанным, а план, если таковой существует в неких заоблачных верхах, перевыполненным самыми стахановскими темпами. Но видно, там решили бросить меня по совокупности еще и на борьбу с провинциальным хамством. Парень оказался настоящим гигантом, как в кино. Я едва доставал ему до груди. Его толстые губы расплылись в искренней ленивой ухмылке. – Ладно, мужик. Бить не буду. Доставай деньги и проваливай на все четыре. Только двигайся пошустрее, ага? Ну положеньице! Осталось только крикнуть: "Милиция, грабят!" А здоровяк, по-видимому желая поощрить активное ведение диалога субъектом в клифте, сиречь мною, легонечко пнул меня дланью – я крепко впечатался в стенку металлической палатки. – Доставай "лопатник" и "котлы" снимай, – пощеголял он витиеватой терминологией. А меня как пробило после ласкания спиной металлической ларьковой стенки: тетку-продавщицу ширпотребного хлама я все-таки не дождусь, потому как нет у нее никакой страшно моднявой джутовой ветровки неходового пятьдесят последнего размера, и это первое. Самец гориллы, что ухмылялся сейчас мне в лицо и изводил себя беседой со мною же, пришел с ее подачи: тетка, будучи профессионалкой, оценила-таки пиджачок за штуку и послала брата-свата "пощипать лоха". Вернее, ежели быть точным в избранной старорежимной терминологии, "взять на гоп-стоп". Это второе. Ну а третье, четвертое и все остальные цифры – так это то, что парень абсолютно прав: слоняться в позднее надвечерие по забытому Богом, людьми и па-ханами полустанку в Подмосковье может только дешевый лох, фраер, отожравшийся на легких деньгах какого-нибудь шоу-промоушена и волею алкоголя и судьбы занесенный в места столь глухие на забаву и разграбление. Ну да Бог не фраер: для кого судьба, а для кого и Фортуна. Блин, для того, чтобы это все просчитать скоро и до момента события, вовсе не надо обладать мозгами аналитика! И чего это меня так завернуло? Я же не "Шпион, который вернулся с "холода7"! – Ты чё вылупился, мутный? Плохо расслышал? Так я щас тебя не так приложу, чтобы с ушей штукатурка просыпалась! Больше я ничего не просчитывал. Удар мой был скор и резок: выставленными костяшками правой в воображаемую точку между верхней губой и переносьем. Голова громилы дернулась, и он неловко рухнул назад, на родную "ауди", как обожравшийся мамонт, из-под которого циклопической битой выбили разом все четыре ноги, а потом сполз ничком и ткнулся хоботом в бордюр. Это страшный удар. Когда-то я отработал его до совершенства, но в боевой практике не применял ни разу. Склонился над поверженным голиафом: было бы совсем скверно, если бы я свалил его насмерть. Но нет: у парня просто глубокий болевой шок, а это, слава Богу, не смертельно. Пора двигать с этого гостеприимного полустанка. Пока какой ретивый служитель порядка не надумал выйти из зданьица вокзала с ревизией и направить на меня табельный "Макаров". Короче, делать ноги – от греха и в темпе вальса. Я скоро выдвинулся на перрон, когда к нему медленно подходил проходящий пассажирский. Электровоз шел неторопливо, могучий, как динозавр, и волок за собою послушные вагоны. Собственно, на этом хилом вокзальчике он останавливаться не собирался, да, видно, где-то там в далеких степях забастовали шахтеры-монтеры, вот он и полз перебежками, по воле отупевших от перемен диспетчеров и прочих стихий. На площадке одного из вагонов застыла, как на выданье, краснощекая деваха лет двадцати восьми с изрядным гаком. – А что, красавица, возьмешь пассажира? – затравил я со всей возможною удалью в голосе. – А ты чё, соколик, отстал, что ли? – Да нет, мне недалеко. – Нет тут посадки. – Да к такой румяной я на крыльях взлечу! – А не опалишь крылья те? – Военно-воздушные силы в огне не горят! – И далеко поедешь? – Да пока не надоем! Девица-красавица бросила на меня оценивающий взгляд: – Залетай, овод. Через минуту состав тронулся, лязгнув на стыках. Еще через две проводница, озадаченная шуршащей купюрой, препроводила меня в купе, где уже припухали за бутылочкой двое командированных. – Господа полковники, к вам пополнение, – радостно объявила им дивчина. Те подняли головы настороженно. Один спросил, недоверчиво оглядывая все тот же пиджак: – Офицер? – Военно-воздушные силы военно-морского флота, – отрапортовал я с белозубой улыбкой новобранца. – Капитан-лейтенант запаса. Второй поглядел внимательно: – Ты это, запасной, водку пьешь? – Обязательно, – строевым голосом ответствовал я, выгружая из шуршащего пакета "блондинок". Двое переглянулись. Откуда-то появился чистый стакан, его наполнили, пододвинули ближе ко мне тарелку с домашней снедью. – Саша. За знакомство, – произнес немудреный тост первый. Его товарищ солидарно кивнул. Мы сдвинули стаканы. Что там говаривал товарищ Пушкин Александр Сергеевич о русском бунте, безжалостном и беспощадном? Пьянки у нас такие же. Переходящие от слез к драке, от драки к лобызаниям, от лобызаний к сомнениям в конечном торжестве справедливости и размышлениям о переустройстве страны и мира... Пил я неделю. Под дикую, бессмысленную круговерть колес непонятных мне поездов, с ночевками на третьих полках или вовсе в сквериках незнакомых мне городов и весей... Похоже, я дважды пересек границу какой-то из стран ближнего зарубежья, вызвав подозрение таможенника полным отсутствием багажа и рассеяв его длинным монологом о смысле жизни вообще и таможенной службы в частности и о конечности всего сущего. Служитель пограничного культа решил, что я возвращаюсь с поминок. Потом я умудрился снова подраться, на этот раз не помню, с кем и по какому поводу. Накопившаяся отрицательная энергия, видимо, привлекала ко мне придурков всех мастей, как нектар – пчелок; потом снова ехал в купе и плацкарте, вагоне-ресторане и проводницком закутке, заглатывая очередную дозу пойла и рассуждая о вечном и бренном с очередными попутчиками. По-видимому, я нуждался в тепле, в доме, в человеческом участии, а у меня не было ни первого, ни второго, ни третьего. Нет, я мог бы вернуться в Москву и сдаться под деятельную опеку генерала Крутова, но... Я не мог этого сделать. Потому что не мог. Неведомая сила влекла меня, болтала взад-вперед по матушке-России, пока я не согрелся, пока не понял, что я не на "холоде", пока не осознал, что выживу сам. Вместе со страной. И никакие политики никогда не смогут ее порушить, потому что не знают заветного слова... А я им не скажу. И пусть дым Отечества горчил гарью пепелищ, пугал запустелостью оставленных городов, отравлял невозвратимостью потерь, это был мой дом, и другого у меня и еще у миллионов людей никогда не будет, и нам здесь жить, и мы не просто выживем, но еще и поживем. Потому что это так. Очнувшись после долгого забытья, заметил, что поезд стоит. Привстал на полке, огляделся: куда привлек меня на сей раз переменчивый, как жребий, "автопилот"? Вокзал прошлого века, в хорошем таком стиле "поздний сталинский ампир". Поверху "ампира" на века впечатан Герб СССР, чуть выше – барельеф "святой троицы": Маркс – Энгельс – Ленин. Поднял глаза, в похмельном упорстве желая увидать над всем этим великолепием знамя цвета критических дней и терзаясь лишь одной смутной мыслью: неужели очередной переворот я проспал? Но нет: цвет кетчупа на знамени отсутствовал. Не было и самого знамени. Вместо него аршинными буквами над фасадом было выложено: ПОКРОВСК.