Текст книги "Беглый огонь (Дрон - 3)"

Автор книги: Петр Катериничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– А он, оказывается, баловник-затейник, этот Кротов, – произнес Степан Ильич Панкратов, снимая наушники. – А с виду – примитив, тесак тесаком. Прикурил сигарету, посмотрел на стоящего у стола Кадета, спросил: – С братвой сам совладаешь? – Обязательно. Панкратов потер переносье, словно что-то в последний раз прикидывая и взвешивая. Произнес едва слышно, словно про себя: – Вышел ежик из тумана, вынул ножик из кармана... – Не расслышал, Степан Ильич? – вежливо переспросил Кадет. – А чего тут уши зря напрягать? Кончай этого.

Девушка кричала от нестерпимой боли, а Кротов сжимал ее талию, будто тисками... Мышцы его могучего тела напряглись все разом, он запрокинул голову и вот – словно взорвалось все, весь мир, а из горла мужчины вырвался хриплый рык... Удар стилета был точен. Трехгранный каленый клинок вошел легко, словно в масло. Конвульсии оргазма и предсмертной судороги слились воедино; Кадет выдернул клинок, бесшумно отошел чуть в сторону, произнес едва слышно: – "И кровь нейдет из треугольной ранки11..." Могучее тело рухнуло навзничь, на спину. Глаза остекленело и безразлично уставились в потолок, а губы все еще продолжала кривить гримаса небывалого наслаждения и небывалой боли. Девушка обессилено уткнулась в стенку, сползла по ней. Заметила ноги в ботинках, обернулась, увидела стоящего над телом Кадета. Она подобралась, неловко прикрываясь руками, переводя полубезумный взгляд с Кадета на лежащего недвижно Кротова. – Что с ним? – с ужасом спросила она. – Сердце, – безразлично пожал плечами Кадет. – Французы называют это "сладкая смерть".

Глава 27

Кадет появился через час. – С Кротовым произошел несчастный случай, – бесстрастно доложил он. – Да? – чуть приподнял брови Панкратов. – Инфаркт. Во время оргазма. – Что братва? – Не загоревала. Общий настрой: "настоящий мужик". Требуют отпеть по понятиям. – Отпоем, раз требуют. Тебя признали? – На словах – да. А дело покажет. – Что сейчас? – Отдыхают. С ними Эдичка. При нем не забалуешься. – Кто-то из пехоты решил стать командармом? – Хлыст хочет. Но хотеть и мочь – две большие разницы. – Не философствуй. Дело говори. – Братва его не признает. – Почему? – Он один из них. Кому охота равного признать главным? – Разумно. Только... Когда берут власть, в банде или в стране, ни у кого соизволения не спрашивают. – Это так. – Теперь же отзвонись авторитетам. В столицу. Забей стрелку, но почтительно, с целью побазарить по-мирному. Если они будут настаивать пойдешь под их Смотрящего. Потому как тебе пока в такие верхи не по чину. Короче, и носом не хлюпай, и авторитет прояви. Какой-никакой у тебя есть. Действуй. По-умному. – Я справлюсь. – Вот и славно. Гнездо мы шевельнули, неделю нам пока не нужно здесь никаких разборок, а там – видно будет. – Угу. – У меня все. Да, а что с той девчонкой? – Я вколол ей сонников и уложил спать. – В особняке? – Во флигеле. – Братва ее на куски не порвет? – Не должны. Беспредел. А вот трахнуть ее теперь хочет каждый. – Раз хотят – пусть трахнут. Только не до смерти. – Я прослежу. Могу идти? – Давай, Колян. Когда за новоиспеченным авторитетом закрылась дверь, Панкратов откинулся на спинку кресла, прикрыл, веки, помассировал пальцами. Подвести Коляна Кадета, Каледина Николая Петровича, прошедшего школу спецназа, Приднестровье и Таджикистан, к Кротову загодя, еще два с половиной года тому, было хорошей идеей. Хорошие идеи рождают правильные действия, правильные действия приводят к успеху. К победе. Ну а что до губернатора... Степан Ильич Панкратов не привык выражать свои чувства, а то бы радостно повизгивал, потирая руки. Как славно работается, когда окружают тебя дилетанты, вдруг получившие возможность отдавать приказы, и полупрофи, мнящие себя крутыми профессионалами. Как сработано! С шиком! Сейчас поздний вечер. Как ему доложили, губернатор все еще сидит в резиденции и домой не торопится; можно надеяться, за предстоящую ночь беспокойство губернатора перейдет из тревожного в очень тревожное. Вряд ли этот господин-товарищ опустится до паники, не та школа: десятилетия начальственных кресел отучают от подобной ерунды. Но то, что ему в нынешнем креслице теперешним времечком станет неуютно, как голой институтке на экзамене, факт. Особенно после того, что случится через несколько дней... Да и сегодня: сам отдал приказ, сам и получил гору трупов. Днем к нему съехался весь силовой бомонд Покровска: начальники УВД, РУБОПа и УФСБ. Недооценивать их нельзя: наверняка в каждой из контор найдется парочка светлых голов, десяток опытных волкодавов и столько же умных оперов – на всех. Но прокумекать ситуацию в целом – это шалишь. Во-первых, для того, чтобы получить картинку, нужно иметь другие вводные. А что у них на руках на самом-то деле? Слезы... Во-вторых, на все, на любую мало-мальски толковую разработку, необходимо время, а этого времени Панкратов им предоставлять не собирался. А главное – у каждого из силовиков своих дел с маковкой; понятно, если создать спецгруппу, да придать ей толкового аналитика, да чтобы мыслил не шаблонами, по-губернски, а с размахом, стратегически... Такого здесь нет. Так что возьмутся силовики каждый за свое, повторно зачистят город и все злачное в нем, а потом – все пойдет как пойдет. Несладко сейчас Купчееву. Как там в песне поется? "Ах, ну что тут говорить, что тут спрашивать, и стою я перед вами, словно голенький..." Ничего. Ночку поворочается, дозреет до кондиции, получит пару втыков из стольного града Москвы, и – клиент готов к употреблению. Вот тогда ему и будет сделано предложение. Которое, как учил дон Корлеоне, он не сможет отклонить. Искусство не в этом: отклонить на самом деле можно любое предложение. Важно, чтобы Купчеев не просто не смог его не принять; важно, чтобы он захотел его принять, чтобы за грядущую бессонную ночь сам просчитал варианты и пришел к тому решению, к которому его подтолкнула "случайная цепь событий" и "стечение злых обстоятельств". Ибо человек не доверяет никому и ничему, кроме своего мнения, кроме своего опыта, кроме своего здравого смысла. А потому чужое начальственное решение люди принимают вынужденно, свое – как откровение. И дело процветает. Степан Ильич плеснул в широкий стакан "Хенесси", сделал глоток, другой. Раньше он любил водку, теперь привык к коньяку. Ласковое тепло расслабляло, снимало усталость. Самое время после многотрудного дня вздремнуть. Сначала отзвониться Филину. Сам тот звонить не станет до определенного часа: построение, оно построение и есть. Ну что ж... Операция "Тихий омут" проведена блестяще. Даже более чем: эта губернская частная контора своими шалостями на дороге придала всей задумке естественность и завершенность. Панкратов сделал еще глоток, но полного расслабления не наступало. Что-то тревожило его, и он знал, что. Вот именно: все прошло слишком гладко. Вернее, гладенько. Как по писаному. Без сучка и задоринки. Операцию – хоть в учебники вписывай. Так не бывает. Стоп. Хватит себя накручивать! Он знал, что с ним: депрессия достижения. Он достиг цели, пусть и промежуточной, и теперь мозг "отрабатывает": гоняет кругами варианты, ища просчеты и ошибки. Чтобы этого не происходило, нужно уснуть. Попросту уснуть. Но сначала – глянуть милицейскую синхронную оперативку за день. Рассмотреть наиболее общую картинку такой, какой ее увидела противная сторона. Так. Что у нас имеется? Рапорты. Еще рапорты. Обыски. Задержания. Все как положено: служивые отрабатывали "широкие варианты": "Невод", "Перехват", "Капкан". Бывает, конечно, что и в такие сети попадает рыбка, но... Обычно при любых громких делах такие вот мероприятия проводятся исключительно для отмазки одних людей в погонах перед другими, теми, у кого звезд на этих погонах больше и просветов меньше. Панкратов просматривал страницу за страницей. Ничего существенного. Ничего. Ничего. Ничего. Стоп! Он быстро выудил лист со списком задержанных омоновской чисткой и препровожденных в клетку Октябрьского РОВД. Что-то его здесь смутило... Или насторожило. Абросимов... Бакланов... Гершин... Гришин... Дронов. ДРОНОВ Олег Владимирович. Возраст – совпадает... Но этого не может быть! Почему же не может? Черт! А как все славно складывалось. Ну да, слишком славно. И все же проверить... Он набрал номер. Трубку сняли после первого гудка. – Фадеев слушает. – Слушай, Фадеев, слушай. Есть работка. Прямо сейчас. – Да, Степан Ильич. – Надевай мундир, заготовь нужную мотивировку и дуй что есть духу в Октябрьский РОВД. Там, в клетке, народу – как сельдей в бочке. Мне нужна фотография задержанного Дронова Олега Владимировича. Немедля! – Сделаю, Степан Ильич. – Погоди, не спеши. Чтобы не возникло никаких подозрений, пусть по всем РОВД просеют всех задержанных через мелкое сито: фото, пальчики, все, что положено. – Есть. – Сколько времени вертухаи этой бодягой будут заниматься, мне не важно. Но фото Дронова доставь мне через полчаса. Понял? "Полароид" хоть в одной конторе имеется? – Изыщем, Степан Ильич. – Изыщи. Жду через полчаса. – Через полчаса физически не успею. – Через сколько успеешь физически? Безо всяких ефрейторских зазоров, точно? – Пятьдесят минут. – Жду. Делай. – Есть. Посидел, сунул в рот сигарету, пожевал фильтр. Снял трубку внутреннего телефона: – Вольфа ко мне. Дверь распахнулась через минуту. Невзрачный худощавый субъект в приличном ношеном костюме, белобрысый, белобровый, со стылыми серыми глазами, замер перед столом. – Вот что, Вольф. Через сорок пять минут сюда подвезут фото субъекта. Дронов Олег Владимирович. Если это действительно тот человек, о котором я думаю, через час ты будешь сидеть в клетке Октябрьского РОВД. Нарвешься, подсядешь, прилипнешь к этому Дронову. – Завязать отношения? – Пока не надо. Это весьма подготовленный субъект. Вычислит тебя в два звонка. Присмотрись. Дополнительные вводные получишь там. Да, у тебя есть сорок две минуты, так что продумай, как залегендироваться. С полной достоверностью. – Панкратов помолчал, добавил тихо: – Черт его знает, куда теперь вывезет эта кривая. Выполнять. – Есть. Когда Вольф прикрыл за собой дверь, Панкратов откинулся в кресле, прикрыл глаза и почувствовал, как бьется сердце. Вот, значит, как оно выходит... Ну что ж... Пободаемся. Хотя... На душе у него было вовсе не так спокойно. Надежда на то, что это однофамилец-одноименец "редкой птицы", слишком призрачна, чтобы быть правдой. Особенно при сложившихся обстоятельствах. Минуты тянулись медленно и вязко, как сентябрьская паутина. Но Панкратов умел расслабляться: закрыв глаза, он отключился от окружающего полностью, притом органы чувств, ответственные за "безопасность", бодрствовали сторожко; при любой опасности этот немолодой мужчина, казалось погруженный в глубокий сон, отреагировал бы столь стремительно, что у нападавших не было бы шанса на жизнь. Ни единого. Нежно пропищал зуммер внутреннего телефона. – К нам автомобиль. "Волга-3110", номерной знак... – Пропустить, – отозвался Панкратов. – Есть. Ворота бесшумно разошлись; слышен был лишь стрекот электромоторов. Автомобиль остановился во дворе. Один из людей Панкратова открыл дверцу и проводил гостя в полковничьей милицейской форме до самых дверей кабинета шефа. Панкратов привстал из-за стола, пожал протянутую руку, но не сказал ни слова. Гость положил на стол конверт. Степан Ильич передал ему другой, который сразу же исчез из рук посетителя, будто по волшебству. – Могу быть еще чем-то полезным, Степан Ильич? – осведомился полковник. Панкратов усмехнулся про себя: если в этой папке то, что он думает, полезность или бесполезность тех или иных людей, завязанных в деле, будет определяться и мериться по другим критериям, нежели не только в мирное время, но и во время "игр в войнушку", маневров, какие имели место быть сегодня в милом губернском городке Покровске по его, Панкратова, инициативе. Да и жизнь людей станет стоить совсем другие деньги. Или – не стоить ничего вовсе. – Конечно сможете, Сергей Михайлович. Я обращусь к вам. – Могу быть свободным? – Да. Полковник кивнул и вышел. Через минуту Панкратов услышал урчание мотора: автомобиль выехал за ворота. Молча посидел несколько секунд, словно собираясь с мыслями, затем решительно вскрыл конверт. Выложил на стол фото. Он. Дронов Олег Владимирович. Дрон. Птица Додо. Осунувшийся, изрядно небритый, с разбитыми губами; под глазами залегли черные круги... Но – он. Ну что ж... Как говаривал пятнистый генсек, настало время новых реалий. Ну а если вспомнить закон Мэрфи... "Если вам кажется, что все причины возможных неприятностей устранены, значит, вы чего-то не заметили". И другое: "Из всех неприятностей случается именно та, ущерб от которой больше". Панкратов аккуратно сложил фото в конверт, оставив лишь одно, анфас; конверт спрятал во внутренний карман пиджака. Подошел к аппарату спецсвязи, набрал известный ему кодовый номер, дождался щелчка, произнес в пустоту: – Осложнение уровня "А", – и положил трубку. Это означало отмену всех действующих систем связи, паролей, шифров. Вводился в действие резервный вариант. Вызвал звонком охранника, явившегося незамедлительно. Приказал: – Автомобиль. Вертолет. Готовность – пять минут. – Есть. Снял трубку внутреннего телефона, бросил кому-то коротко: – За старшего остается Хосе. – Есть, – ответили ему. Перевел тумблер, связался с боксом, в котором ожидал Вольф: – Подойдите. Невзрачный ханурик появился через двадцать секунд. Панкратов положил перед ним фото: – Объект. Тот смотрел на фотографию секунд десять, произнес: – Я запомнил. Панкратов убрал фотографию туда же, куда и конверт. – Выполняйте задание. – Есть. Через восемь минут вертолет взлетел со скрытого лесного пятачка и понесся низко над лесом в сторону Москвы.

Глава 28

– Итак? – Выцветшие глаза Филина под белесыми ресницами уставились Панкратову в переносье. Тот стоял перед столом босса и чувствовал себя неуютно. – Слушаю, – произнес Филин, едва разлепив тонкие губы. – Почему ты остановил операцию? – Я не остановил. Просто перевел на другой уровень. – Не играйся словами, Ильич, – поморщился сухопарый. – По существу. – В Покровске объявился некий Дронов. – Да? – насмешливо приподнял брови босс. – И что? Из-за "некоего Дронова" ты объявил "всеобщую мобилизацию"? – Я неверно выразился. Я его вспомнил. И еще – вспомнил, что три недели назад он проходил по ориентировке Юго-Западного административного округа столицы как подозреваемый в нескольких убийствах. – Ильич, ты что, заработался? – сорвался Филин. От его усталого благодушия не осталось и следа: только холодная ярость. – Сворачиваешь уже начавшуюся операцию, летишь в Москву, и только затем, чтобы сообщить, что в Покровске объявился какой-то киллер?! Панкратов едва сдержался, чтобы не вспылить в ответ, но, глянув на босса, понял: тот вряд ли спал хотя бы пару часов в последние сутки и был на изрядном взводе от смеси коньяка и кофе. – Он вовсе не киллер. Разрешите по порядку? Филин чуть обмяк: – Валяй. Надеюсь, у тебя были веские основания лететь сюда. И заваривать всю эту кутерьму. Только коротко и самую суть. – Дронов не киллер. Он аналитик. Очень серьезного уровня. – Вот как? И что? – Когда-то он возглавлял аналитический отдел "Континенталя", но, по-моему, это было для него лишь ширмой. "Крышей". Чем он занимался на самом деле, мы достоверно не знаем. – Панкратов помолчал, добавил: – Этот Дронов всегда был птицей свободного полета... – Аналитик-ас? – И не только аналитик. У него прекрасное оперативное чутье, да и подготовка имеется, вполне профессиональная. – И где же он ее получил? – Это также достоверно неизвестно. Но... Школа у профессионалов всегда одна. – А что известно достоверно? – Только то, что на его счету несколько блестящих операций, приведших к определенной расстановке политических сил в стране. На самом высоком уровне. – Этот Дронов... Он настолько влиятелен? Панкратов пожал плечами: – Я сужу по результату. – Разумно. А при чем тут убийства? – Дронову инкриминируется по крайней мере три убийства... Которых он, судя по всему, не совершал. – Можешь ручаться? – Другой тип человека. – Хм... – скривил губы Филин. – Помнишь, как в бессмертном фильме? "Каждый человек способен на многое, но не каждый знает, на что он способен!" – Дело не в этом. У меня было немного времени перед нашей с вами встречей. Я просмотрел имеющийся в нашем распоряжении материал по Дронову. – и?.. – Его вывели на Покровск. Грамотно, профессионально. Я бы сказал, красиво. – Вот как... Его играют втемную? – Похоже. – Кто? – Не установлено. Именно поэтому я и опустил "шторки". До выяснения. Филин чиркнул кремнем зажигалки, выпустил клуб дыма, прищурился: – Мотивировки? – Некоторое время назад был убит некий Крузенштерн, вице-президент "Континенталя". Дронов был его другом. – Не понял. – Каким-то образом Дронов связал Покровск с этим убийством и решил его размотать. – Зачем? – Он хочет найти заказчиков и исполнителей. Отомстить за убийство друга. – Месть? – Лицо Филина скривилось в болезненно-брезгливой гримаске. – Мы что, мексиканский сериал играем? Панкратов пожал плечами: – Дронов – странный человек. Какой-то доисторический. Даже его оперативный псевдоним – Птица Додо. – Кто? – Дронт. Вымерший маврикийский голубь. – На этот раз скривился Панкратов. – Миротворец. – Месть – это по меньшей мере непрофессионально, а по большей... – Тем не менее скорее всего это так. При всем своем мастерстве Дронов действовал порой как мушкетер у Дюма. Кроме этой мотивировки, кураторы, что ведут Дронова втемную, применили эмоциональный прессинг: его подставили под обвинение в нескольких убийствах и буквально вытолкнули из Москвы. – В Покровск. – Да. – Хорошо. Вопрос первый: этот Дронов действительно опасен? – Судя по результатам его активности в нескольких неординарных ситуациях прежних лет – чрезвычайно. – Тогда вопрос второй: Дронов может догадаться, что его используют втемную? – Вполне. – И третий. Он может под прикрытием "месть" или "работа на дядю втемную" сыграть свою игру? – Свою? – Выполнять чье-то задание вполне осознанно, запустив "месть" как дезу для профи, вроде нас? – Почему нет? – Я жду конкретный и однозначный ответ. На этот раз Панкратов молчал почти полминуты: – Да. Может. – Прелестно, – скривился Филин, откинулся на спинку кресла, оскалился, словно у него вдруг нестерпимо заломило зубы: – Прелестно. – Хмыкнул, ни к кому не обращаясь: – А счастье было так возможно... – Собрался, придвинулся к столу: – Итак, что мы имеем? Непонятного цвета фигуранта, то ли сбрендившего маргинала с навыками аналитика, оперативной работы и умением стрелять, то ли холодного и расчетливого профессионала, играющего непонятную нам игру. – Филин выдержал паузу, резюмировал: – Давай конкретику. Панкратов выложил на стол фотографии: – Дронов Олег Владимирович. Во плоти. В клетке Октябрьского РОВД Покровска. – И что он там делает? – Как все: сидит. – За что? – Попал под зачистку. – М-да... А что еще мы имеем конкретного? Кроме домыслов? – Филин зорко взглянул на Панкратова, завершил: – Страх. Самое призрачное из всех чувств, но и самое неотвязное и угнетающее. Как это формулируют психоаналитики? Эмоция, превращающаяся в доминанту и блокирующая подсознание. И тем – блокирующая осознанные активные действия. Не так? – Мне кажется... – начал было Панкратов, но сухопарый снова его прервал; – Вот-вот. Когда профессионалу начинает что-то казаться или мерещиться... Подумай сам... – Филин скосил взгляд на фото. – Почему наличие в Покровске этого небритого, явно нетрезвого и порядком избитого субъекта заставило тебя, тебя, старого паленого волка, немедленно стопорнуть важнейшую операцию, "заморозить" боевиков, перейти на запасные каналы связи и мчаться в Москву быстрее лани шизокрылой? Ильич, ты что, постарел? Полагаю, даже если бы сам Япончик сейчас чудом оказался в Покровском домзаке, это не вызвало бы у тебя столь бурной реакции и ты сумел бы со всем разобраться на месте. Не так? – Так, но... – Это же пацан! Сколько ему? Тридцать с небольшим? Да когда он еще описывал первые пеленки, ты уже проводил блестящие спецоперации в Египте, Конго и Родезии! Сколько ты "негативов" переправил к их африканской едрене бабушке, а? – Россия – не Конго, Филин. – Ну да, ну да... Ни умом не понять, ни аршином не измерить... Разве что матом покрыть: сначала вдоль, потом поперек. – Мне не до шуток. Филин поморщился: – Прекрати, Ильич. Мне тоже совсем не весело. Так ты испуган? – Нет. Хуже. Я обеспокоен. – Что предлагаешь? – Я уже отправил к Дронову своего сотрудника: пусть потрется. – И?.. – Хорошо бы прояснить, кто стоит за этой птичкой. – Хм... Говоришь, этот Дронов может доставить нам массу неприятностей? – Да. Он и те, что стоят за ним. – А кто может стоять за ним? Сейчас идет бой супертяжеловесов: "Интеррос" с ОНЭКСИМом и группой союзных банков, частный предприниматель Борис Абрамович со товарищи, "Газпром", мэр Москвы с коалицией... Ну а если сократить "производные", останутся только две фигуры. Вернее, три. Третья – теневая, всегда, вечно теневая, сейчас выйдет под свет софитов. Но останется в тени. Тебе интересно, на чьей стороне играем мы? Панкратов закаменел лицом, ответил: – Для меня это излишняя информация. – Верно. Так ты предлагаешь подержать Дронова на поводке? – Это единственный способ нащупать тех, кто за ним. Нам не нужны осложнения по Покровску. Вы полагаете, нам их не смогут устроить? – Смогут. – Филин закрыл глаза, устало помассировал веки. – Но не успеют. – События начнутся так скоро? – Завтра. – Значит, ликвидация? – Да. Убери его. Постарайся чисто. Твой человечек, тот, что приставлен к Дронову, тяжел на руку? Панкратов кивнул. – Лучше, если он сотрет этого супермена сегодня. Нет человека – нет проблемы. – Лучше ночью? – Да. – Есть. Филин остался один. Сидел за столом неподвижно, прикрыв веки, словно даже неяркий свет зеленой лампы мешал ему. Взял фото Дронова, подержал на весу, разглядывая карточку. Встал, подошел к сейфу, открыл. Выложил на стол несколько десятков фотографий известных политиков, министров, губернаторов, парламентариев, банкиров. Разложил ведомый только ему пасьянс. Полюбовался работой. Бросил на стол фото Дронова. Снова раскидал карточки, в другом порядке. Посмотрел на новый расклад. Усмехнулся. Открыл выдвижной ящик стола, достал оттуда фотопортреты премьера, президента, четверых ведущих российских политиков; отдельно – фотографии двоих могущественных олигархов, имена которых связывались с группами крупнейших банковских холдингов и наиболее скандальных правительственных фигурантов. Перемешал "карты". Разложил снова. Долго рассматривал собственное "произведение", благоговейно, чуть склонив голову набок, словно это была картина работы старого мастера. Улыбка скривила губы Филина, одним движением он перевернул нескольких улыбающихся политиков лицом вниз, к столу... Вот так. Они думают, что сейчас они на коне, в зените карьеры, блеска, богатства, славы. Но всем отмерен свой срок. Всем. Встал, закурил, походил какое-то время по комнате, вернулся к столу. Задумчиво потер подбородок, чуть поколебавшись, перевернул еще одно фото лицом вниз. Посмотрел на разложенный пасьянс, как на вполне законченное произведение. Фото Дронова лежало в стороне от этого властно-олигархического Олимпа и казалось на гладкой черной поверхности стола совершенно лишним. Губы Филина в который раз за вечер искривились в змеистой усмешке; одним щелчком пальца он отправил фотографию Дронова в ящик стола и задвинул его. Аккуратно сложил остальные, будто колоду карт, и небрежно бросил на полку сейфа. Вернулся к креслу, сел, расслабился. Завтра в этой стране поменяется все. Даже время. А граждане... Да какие к черту граждане – просто обезумевшие от страха овцы! – будут метаться в поисках пропитания, движимые кто страхом голода и войны, кто – алчностью, кто – завистью, кто отчаянием... Ну что ж... Такая у овец доля: быть пищей волков.

Глава 29

Все же в той подпольной забегаловке я здорово набрался! После детального шмона орлы-омоновцы передали нас с рук на руки дежурным вертухаям изолятора временного содержания, те распихали нас с Бедным Юриком по разным клеткам; философствовать стало не с кем, да и незачем; я завалился на нары и заснул. Мне снилось небо. Оно было очень высоким и блеклым, как выцветшие глаза старца. Солнце повисло где-то посередине и нещадно жгло лицо и руки. Я же старался с помощью ножа и саперной лопатки вгрызться как можно глубже в неподатливый каменистый склон. Отступать было некуда – позади почти отвесный обрыв. Радовало лишь одно: духи не могли обойти нас. Солнце слепило. Я рассматривал склон сквозь вороненую прорезь прицела пулемета Калашникова и не видел ничего. Коричневые камни, коричневая пыль. Фигурки врагов копошились где-то далеко внизу, достать их я не мог, и это вызывало во мне бессильную ярость. Единственное, что ее сглаживало, – так это то, что они все же подойдут ближе. Не смогут не подойти. И тогда я уйду не один. Сумею прихватить с собой пару-тройку духов. А если повезет, то больше. Коричневые фигурки задвигались по коричневому склону. Нервы у них оказались послабее: родные "калаши" в их руках затявкали короткими неприцельными очередями. Бодрили они себя так, что ли? Я жалел, что у нас не осталось ни одной снайперской винтовки. Только пулемет и четыре автомата. На четверых. Шестеро ребят остались лежать там внизу, на склоне, сраженные тяжелыми пулями. Мы шли выставлять засаду, когда горы вдруг ожили огнем. Огрызаясь короткими очередями, мы ринулись вперед и вверх, используя редкие камни как укрытия. Сереге Мазуру перебило позвоночник. Он выпростал два шприца обезболивающего и остался со снайперской винтовкой лежать под прикрытием небольшой плотной насыпи. Только повернулся к нам и сказал: "Выберетесь маме напишите, что сразу. Пулей в голову". Глаза его были белыми от боли и ярости. Его винтовка заработала, прикрывая наш отход огнем. Мы сумели оторваться. Духи не спешили. Они знали про обрыв. Серега сдерживал их, пока мог. Пока сквозь густые пулеметные очереди мы не услышали короткий рявк гранатомета. Мы достигли насыпи на окраине обрыва и закрепились. Коля Михайлов сумел связаться с базой и вызвать вертушки. Теперь нужно было продержаться хотя бы полчаса. Или час. Мы шли на караван; вместо этого напоролись сами. Вернее, даже не напоролись: ожидали именно нас, выбрав и место, и время, зная маршрут передвижения группы. А его знали, кроме убитого первым выстрелом Вали Хроменкова, только командир спецподразделения и здешний штабной особист, с которым координировалась операция по уничтожению каравана. Выжить было необходимо хотя бы для того, чтобы выявить предателя – и тем спасти ребят. Через три дня на караваны должны были выйти другие группы. Духи окружали широким полукольцом. Они были профессионалы войны. Сейчас они обложат нас, как волков, и откроют перекрестный беглый огонь. Тогда придется несладко. Вернее, совсем плохо. Мы знали, что полчаса реального боя – это очень много. Но ничего другого, кроме как драться и ждать, нам не оставалось. Мы были готовы драться. Столько, сколько нужно. Коричневые фигурки приближались, примеривались к расстоянию; автоматные пули выбивали каменные фонтанчики все ближе от нашего хлипкого укрытия. Андрей Кленов посмотрел на меня: пора. Я поймал в прорезь прицела небольшой камень, взял упреждение, замер. Я ждал, когда пройдет очередь справа, дух вынырнет из-за камня под прикрытием огня, чтобы перебежать к другому, чуть ближе. Сейчас для меня не существовало ничего, кроме расплывающегося каменного силуэта в прорези прицела. Я взял упреждение в две фигуры и замер, став частью оружия. Пули засвистели над головой, я вжал приклад в плечо и плавно повел спусковой крючок. Душман выскочил прямо под очередь; его разрубило пополам, он упал навзничь и замер. Я об этом уже не думал. Началась работа. Хорошему пулеметчику необходимо уметь три вещи: отражать непосредственную угрозу, то есть успеть поразить того противника, что уже пристрелялся и может сделать прицельный, точный выстрел. Быстро снимать тех, кто зазевался и подставился. И наконец, постоянно видеть все поле боя, чтобы оценить степень реальности и непосредственности угрозы с той или иной стороны. Я вертелся как бешеный, огрызаясь короткими очередями, стараясь не "заморгаться". Мечта была всего одна: чтобы вместо рожка в пулемет была заправлена длинная, нескончаемая лента и я мог бы поливать огнем все пространство перед собой. Такая вот несуразная мечта. Автоматы друзей работали рядом. Огонь духов становился все плотнее: их было больше, и воевать они умели. Прицельная очередь сразила Магомета Исаева, чеченца из Гудермеса. Нас осталось трое: я, Андрей Кленов и Дима Круз. Духи приближались: бой этот обещал закончиться скорее, чем... Вертолеты пришли слишком поздно: духов и нас разделяло не более двадцати пяти метров. Пара вертушек зашла со стороны солнца. Они шли низко над землей, духи, да и мы, заметили их только тогда, когда сработали пусковые ракеты. Вертолеты сделали разворот и пошли снова, вспахивая пологий склон из крупнокалиберных пулеметов. Укрыться на нем было негде. С диким воем моджахеды выскочили из укрытий и помчались в нашу сторону; за нами был каменный навес – единственный шанс на спасение. Мы встретили их кинжальным огнем из автоматов, расходуя последний боезапас. А потом и на нас, и на них обрушился шквальный огонь с вертолетов: снова заработали ракетные установки и пулеметы, превращая все живое под собой в огонь, металл и крошево камня. Мы тогда выжили чудом. Вертушки, отстрелявшись и повисев для порядка, не нашли никого, кто подавал бы хоть какие признаки жизни. Оглушенные и контуженные, мы казались мертвецами. Спуститься вертолетчики не решились. Ушли. В правилах той игры огонь на уничтожение был предусмотрен, если сохранялась вероятность плена для группы спецподразделения, а эвакуация была связана с риском потери и вертолетов, и экипажей. Такая опасность была: около десятка духов осталось в живых и, оклемавшись и зализывая раны, стало отходить вниз по склону. Мы обнаружили, что Дима серьезно ранен. В ноги. Нового боя с духами нам было не выдержать; путь был только один: вниз, в пропасть. А потом вверх по покатому склону. Нас там никто не стал бы искать. Выжить в тех горах было невозможно. Кочевники это знали. Это знали и мы. Но мы хотели выжить. И другого пути у нас не было. Мы спустились. Потом пошли вперед и вверх. Нужно было идти в хорошем темпе по крайней мере сутки. После этого никакая погоня не была бы возможна. Мы шли трое суток. Попеременно несли Диму. У него начиналась гангрена. Единственным врагом в этой безжизненной каменной пустыне для нас было жгучее солнце, от которого слезились и слепли глаза. Силы были на исходе. Духи нас не преследовали: это были их горы, и они знали, что джинны этих гор беспощадны. Мы спаслись чудом. Чужая вертушка возвращалась с оперативно-агентурного задания. Это было совершенно против правил, но нас подобрали. Офицер-контрразведчик, приказавший это сделать, получил потом строжайшее взыскание. Но... Война многое сделала против правил: по правилам было не выжить. Я смотрел этот сон и был спокоен: я знал, чем все закончится. Нас доставят на базу, потом Диму погрузят в броник и повезут в госпиталь. Но все стало происходить иначе: вертолет приземлился на хорошей бетонированной площадке близ красивого дома, увитого виноградом. Дима вышел из вертолета и, прихрамывая, двинулся к ожидавшему его автомобилю. Он что-то говорил, глядя на меня, но я не слышал ни слова за шумом винтов. Тогда он попытался повторить еще раз, делая мне знаки руками, как при сурдопереводе. Потом весело улыбнулся, махнул рукой и пошел к машине. Страх охватил меня; я кричал, чтобы он не садился в салон, что это засада, но теперь не слышал он. Шел, улыбался и махал мне рукой. Я попытался встать, чтобы выбраться и бежать к нему, но почувствовал, что связан. Бешено закрутились лопасти, и вертолет беззвучно пошел вверх; я снова выглянул из дверцы: вокруг было лишь голубое небо, и жгучее солнце слепило глаза так, что наворачивались слезы. Дима был внизу. Он усаживался в машину; я рванулся что было сил и – уткнулся в серую, полуоблупившуюся стену. В камере пахло скверно. Я несколько раз попытался глубоко вздохнуть, чтобы унять сердцебиение, и тут услышал смешок: – Перед смертью не надышишься. Надо мной навис здоровенный молодняк с бычьей шеей и подбитым глазом. Я еще не вполне отошел; мне хотелось прикрыть веки, постараться расслабиться и вспомнить: ведь было во сне что-то значимое, так нужное для меня теперь. Если этого не сделать сейчас, то смутное ощущение может ускользнуть от меня безвозвратно. Но подумать мне не дали: вместо этого бычок ухватил меня могучей дланью за отворот куртки и рывком сбросил с нар: – Лохам место у параши. Набившаяся под завязку камера затихла. Парниша, по здешним понятиям, был обычным бакланом, но если я сейчас не отвечу ему "со всей геволюционной суговостью", то у параши и пропишусь, и не исправить этого потом ничем. Хотя здесь я задерживаться и не собирался, но, как говорят, от тюрьмы да от сумы... Приложился я не сильно, но чувствительно. Парниша лыбился в тридцать два здоровых зуба: – Чё вылупился, доходяга? А я размышлял о вечном. Что выросло, то выросло – это я о поколении. Страна – это не только институты государства, это еще гордость ее великим прошлым и надежда на блестящее будущее. У этого недоросля не было ничего, кроме серо-пьяного настоящего. – Ну? Чё глазенками-то лупаешь? Думаешь, макушку обрил, так уже и крутой? Или – понравился? Так я тебе прям щас за щеку заправлю – тяжело вам, игривым, без сладкого, а? На лице дебила было написано полное довольство собой. Его глупость граничила с безумием. Тишина в камере сделалась мертвой: это была еще не тюрьма, а потому многие, попавшие сюда "под сурдинку", со страхом ожидали развязки. Традиция наездов на меня продолжала соблюдаться свято. Звезды, что ли, так легли? И еще, меня ожидал неприятный сюрприз: у парниши-грубияна оказались тут дружбанки. Трое. Скаля зубы от предстоящего развлечения, они неровным кольцом расположились у меня за спиной. Скверно. Голову поволокло знакомой азартной одурью. Чтобы победить наверняка, мне нужно было только одно: знать, что передо мной враг. Долгое время в родной стране я не. ощущал ни страха, ни ожесточения. Но те, кто развязал эту нескончаемую войну, не просчитались: ожесточение разъедает нас, как ржа. Только страх хуже – он губит наверняка и сразу. Я бросил правую вниз, он попался на финт, руки его пошли вниз инстинктивно, а я пробил правой же – кулаком в шею. Без изысков, но надежно. Прыжком повернулся на месте; мне было недосуг смотреть, как этот увалень осядет на цементный пол и будет корчиться там, задыхаясь. Один из его дружбанков уже летел на меня с невесть откуда взявшейся заточкой. Дернул рукой, имитируя удар, и разом отмахнул на уровне лица, стараясь задеть глаза. Я успел чуть отклониться корпусом – остро отточенное лезвие пронеслось в миллиметре. Я рисковал, но теперь и противник был открыт: он был моего роста, но худой, как гнилая жердина. И такой же хлипкий. Я "перекинул" его с руки на руку, с удара на удар: левой в печень, правой в селезенку и, уже не дожидаясь нового нападения, с шипением оскорбленной гюрзы ринулся на третьего. Третий оказался деморализован быстрым падением двоих; он вяло пытался подставить руки и локти под мои удары, но я продолжал молотить его, пока он не обмяк и не свалился туда же, на холодный пол. Четвертый исчез, дематериализовался, испарился между спинами зевак и "болельщиков" в переполненной камере; я же, возвращаясь на нары, от души врезал привставшему было на колени дебилу импровизатору мыском в подбородок, он кувыркнулся назад и затих в отключке минут на двадцать. По всем понятиям, мне бы надлежало его опетушить, но сексуальной ориентации я не менял и делать это на четвертом десятке не собирался. Добраться до нар мне было не суждено. Загрохотала дверь; камера замерла, все покосились на меня: учинять разборки в КПЗ – дело гнилое, отхреначат образцово-показательно, чтобы никому неповадно. Но показавшийся вертухай даже не обратил внимания на лежащих: камера притирается, да и денек для него выдался сегодня, видать, нелегким. Окинул всех единым взглядом, процедил: – Натаскали полудурков, мля... – Вынул список, выкрикнул пять фамилий, среди которых была и моя? добавил: – На выход. – С вещами, начальник? – задухарился было какой-то здешний завсегдатай, но охранник посмотрел на него таким тяжелым взглядом, что дядька разом заткнулся. Потом всех нас провели в коридор, выстроили у стены. Появился фотограф с "полароидом", щелкнул каждого по нескольку раз, и – нас отправили в камеру, выкликнув следующую пятерку. – Теперь пятнадцати суток не миновать, – тяжко вздохнул давешний бывалый дядька. – Чего? – осведомился другой. – Видал, какой техникой мусарня обзавелась? В вытрезвиловке такой завели, щелкают, потом карточки нам же и продают. Отрабатывать денюжки кто-то должен? Вот нас и пошлют. Хуже всего, если на муку рыбную: сожрать там нечего, а от той муки отхаркиваться потом? месяц будешь... Он бубнил себе еще что-то под нос, но тихо и по привычке, а я направился к своим нарам: несмотря на то, что людей было битком, место никто не занял. Хорошее дело – авторитет. Я отвернулся к стене – мне было о чем подумать. Из негромкого гула в камере я выловил подтверждение тому, о чем базарили в подвальчике покойные ныне отморозки: в городе началась непонятная разборка. Были убиты или пропали Вахтанг Шарикошвили, теневой папа города, мэр Клюев, несколько авторитетов рангом пожиже – во время наезда неких пришлых на рынок. Кто-то решил ставить городок под свой контроль. Все это было бы совсем далеко от моих "баранов", если бы не банкир: его взорвали в собственном автомобиле после встречи со здешним губернатором. Какой банк он представлял – неизвестно, о чем говорил с властью – тоже. Но то, что события пошли, – факт. Как и мечталось. Вот только я не сынтуичил их начала, прозевал: убаюкал меня неторопливо-сонный здешний ритм. А потому и припухаю сейчас в домзаке, и перспективы мои выйти отсюда куда как призрачны: паспорт у них, пусть день-два уйдет на запрос в Москву, и – нате вам, песня: "Как славные солдаты споймали супостата..." Насильника, убивца и буку. В лучшем случае этапируют в Москву; в худшем – поместят в местную пресс-хату, дабы рапортовать в верха не только об успешном задержании, но и о стопроцентном расколе "писюкастого злыдня". Есть еще и третий вариант, тоже не лучший: кто-то решит, что мавр уже сделал свое дело (узнать бы – какое?!) и потому – может уходить. Вперед ногами. Скверно. Самое противное, что ни к заказчикам, ни к исполнителям убийства Димы я не приблизился ни на шаг. Думать было уже не о чем. В голове крутились только два навязчивых ощущения. Первое – ребяческое: а здорово я все-таки этих диплодоков, возомнивших себя плотоядными, разложил! Секунд за тридцать и безо всяких изысков! Ну а второе ощущение было песней: "Сижу на нарах, как король на именинах, и пачку "Севера" желаю получить..." Ну да, курить хотелось зверски. Чего-нибудь крепкого, вроде былого "Северка" или "Прибоя", чтобы затянуться сразу всласть и ощутить, что дым Отечества горчит не только гарью пепелищ. Белобрысого худощавого паренька, который умудрился забуянить и разбить стекло прямо в райотделе, скрутили, насовали слегонца и забросили во вторую клетку. В два часа ночи за ним пришел сержант. Молча вывел в туалет. Передал пачку сигарет и чирок со спичками. Вольф вынул крайнюю сигарету, прочел на ней только одно слово: "Ночью". Вместо подписи стоял крест. Он чиркнул спичкой, покурил, пока не истлела надпись. Тот же сержант проводил его уже в первую камеру. В свете тусклой зарешеченной лампочки высоко под потолком Вольф быстро окинул помещение взглядом. Его подопечный спал на крайних нарах ближе к стене. Рядом с ним ничком дрыхнул здоровый мужик. Можно было бы решить дело и сразу, но лучше повременить полчасика, осмотреться. Если бы этот соня был так прост, Панкратов не разводил бы весь сыр-бор. Вольф нашел на полу переполненной камеры место ближе к нарам, с пьяным куражом распихал двоих, улегся и замер. Теперь он походил на застывшего без движения ядовитого паука. Те имитировали мнимую смерть как раз затем, чтобы убивать наверняка.