Текст книги "Беглый огонь (Дрон - 3)"

Автор книги: Петр Катериничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 22

Первое, что я сделал, – это проверил наличие отсутствия. Я был в собственных джинсах, но вместо стильного пиджака на плечи была натянута ношеная коричневая кожанка: видно, махнул-таки не глядя. Вместе с окулярами типа "хамелеон", так дополняющими образ ученого-теоретика. Глянул в собственное отражение в оконном стекле: изрядно всклокоченный субъект, на вид – почечник и печеночник, с потрескавшимися губами от неумеренного потребления горячительного неадекватного качества. Язык даже высовывать не стал; как говорит печальный опыт, сейчас цвет его средний: между зеленым и желтым. Печально. На привокзальную площадь славного миллионного Покровска вышел налегке. Слава Богу, собственный паспорт я обнаружил в заднем кармане джинсов сложенным вчетверо. Что же касается денег, реквизированных у двух покойников как моральный ущерб за наезд (ё-мое, в какой жизни это было), остался червонец двумя пятачками. Тщательно осмотрел карманы благоприобретенной куртки и нашел великолепный, германской выделки пружинный нож, щелкнул кнопочкой – отливающее благородной синевой лезвие с не менее благородным скорпионом на нем послушно вылетело из рукоятки и зафиксировалось Сталь отличная, фирма – известнейшая... Память услужливо подсунула картинку: в тамбуре СВ я братался с каким-то рослым Мишаней и в знак побратимства и маханул не глядя роскошный клифт на курточку Впрочем, не турецкую: итальянская выделка, из среднего бутика. Вот только на червонец не разгуляешься. Осторожно прощупал карманы джинсов: активная память молчала, как рыба об лед, а в подсознании брезжило-таки нечто... На свет Божий я извлек пластиковый прямоугольничек и вздохнул облегченно: теперь не пропадем! Это была рублевая кредитка, STB-CARD, по которой в любом банкомате славного Покровска я и получу вожделенные рубли, имеющие хождение, как известно, на пространстве одной шестой суши. Хотя банкомат в здешних палестинах я вряд ли обнаружу, но вот отоварить карту в центральном отделении Сбербанка наверняка смогу. Плохо только одно: в таком прикиде и с таким фейсом меня в эту самую контору не пустят, а если и пустят – то могут не выпустить. Значит, найдем применение двум пятачкам: модельную укладку на них не сделать, а вот постричься в вокзальной парикмахерской под делового 007 смогу точно. Через десять минут вышел из парикмахерской сияющий, как стриженый птенец, лишенный разом седины, солидности и последних денег. Ну а девственности меня лишила в свое время одна медсестричка в самом субтильном возрасте, воспользовавшись беспомощным состоянием больного, вырвавшего три дня тому как гланды. Ветерок со свистом проносился над полысевшей почти под нолик головой, а мысли в ней после недельного запоя по поездам роились самые фривольные: надо же, вспомнилась вот медсестричка, сделавшая меня на всю жизнь неравнодушным к сестренкам в белых халатах! Я двигался по направлению к центру Покровска по славной улице имени Двадцати шести бакинских комиссаров. Какое отношение имели сии комиссары к Покровску, мне виделось смутно, а вот мой личный автопилот, он же – тяжкий жребий, сработал однозначно и логично, как буек револьвера. Ибо... Ибо выход из безвыходной ситуации, как правило, там же, где и вход. И гибель Димы Крузенштерна, и мои личные неприятности каким-то боком завязаны на этот тихий, как отварная рыба, губернский миллионник. А значит, нужно "привязаться к местности" и узнать, что здесь почем. – Милая барышня, не подскажете, где здесь банк? – скроив на помятом фейсе обаятельный жизнеутверждающий оскал, спросил я проходящую мимо девушку последней молодости. Мадемуазель шарахнулась от меня так, будто, раскрой она мне эту коммерческую тайну, банк Покровска будет немедля ограблен, а сама она изнасилована. Зря размечталась, между прочим! На нет – и суда нет Отрицательная реакция – тоже реакция. Но я загрустил и даже начал комплексовать: переходить улицу строго на зеленый сигнал светофора, обходить подозрительную, стриженую, как и я, молодежь по другой стороне улицы, а с блюстителями порядка просто опасался встречаться взглядом. Менты – они как дети: отвел взгляд – в чем-то виноват, не отвел – вдвойне виноват! Позвольте, стриженый, ваши документики! Более остального я опасался, что вести о моих псевдоманьячествах в столице и городе-герое дошли через всероссийский розыск до здешних тишайших мест. Это не значит, что все покровские служивые разом бросили местную текучку и сломя сапоги бросились на поиски супостата; но истина, не знающая исключений, гласит: от дотошного мента не застрахован даже экскаватор. Вышло, что опасался я совершенно напрасно: тетенька из привокзальной цирюльни постригла меня по последнему писку здешней летней моды: короткий "бокс" или "полубокс", похоже, носило все активное мужское население города, невзирая на возраст, исключая, понятное дело, его отцов, коих я еще не лицезрел, кадровых фээсбэшников, продолжавших с маниакальным упрямством зачесывать волосы по андроповской моде на пробор, и сексуальных меньшинств, не к ночи будут помянуты. Банк я нашел сам. Ибо все банки в любых городах похожи друг на друга, как памятники вождю или счастливые семьи. Респектабельные, одетые по фасаду в затемненное либо зеркальное стекло, сверкающие монументальной позолотой дверных ручек, они словно бы говорят обывателю: деньги у нас есть, но мы их вам не дадим. Потому как созданы не для того, чтобы купюры разбазаривать, а затем, чтобы хранить, Так-то. Мельком взглянув на внушительный фасад и золоченое табло у входа, спортивной походкой приезжего делового человека ломанулся на тонированную дверь. Американский опыт мне вещал, что где-то там, в невидимых простому глазу недрах, запрятаны хитрые фотоэлементы, которые и распахнут гостеприимно упомянутые двери перед солидным клиентом, олицетворяя лозунг: "Все во имя человека" все для блага человека!" Блин! Говенный американский опыт в российской провинции можно засунуть в... Короче, отложить до лучших времен. До наступления на моей исторической и биологической родине стадии загнивания империализма в виде государственно-монополистического капитализма, чтоб им, буржуям, пусто было! Вместо доверчиво распахнутой двери я стриженой головой уперся в широкую грудь ментовского сержанта, одетого, несмотря на жару, в увесистый броник и снабженного "АКСУ". Дурашка, ведь, слава Богу, не в Голливуде живем! Банк у нас грабят, как учат гордые ичкеры, не отходя от кассы другого банка – с помощью совершенно доподлинных авизо, потом превращающихся в фальшивые! – Что вам? – просвечивая меня рентгеном строгого взгляда, вопросил сержант. – Денег хочу. Шутка его не тронула. Глаза глядели из-под прищуренных век, как стволы "дегтярей" из амбразуры дота: ни пяди советской земли немецким захватчикам! Поэтому поспешил пояснить: – Хочу снять деньги по кредитной карточке. Для убедительности я продемонстрировал и саму карточку. – Вы – юридическое лицо? – строго осведомился сержант. – Нет. Физическое, – дружелюбно ответил я и подумал: причем не раз набитое за тридцать с лишним годков! – Физические лица обслуживаются на Лебедева, сорок. – А это где? – Вы на машине? – Нет. Я турист. – Восемь остановок двенадцатым троллейбусом. – Спасибо. Вот так вот, по-доброму осветив все вопросы, двухметровый рейнджер, закованный в броню, исчез за светонепроницаемой дверью, продолжая охранять тайну вкладов и организации. Я же спускался с парадного крыльца, удрученно мечтая о том времени, когда физические лица будут приниматься за этими шпионскими стеклами так же учтиво, как и юридические особи... Феномен всех банков состоит в том, что отдать им на сохранение деньги куда проще, чем получить их обратно. Особенно по кредитке, пока еще редкой в родном Отечестве, как Птица-Говорун. Или – уже редкой: ведь, как писал классик, всех Говорунов истребили. Процедура изъема денег, вложенных лично Димой Крузенштерном на мою кредитку в крупнейшем банке Москвы, заняла почти четыре часа. Я выписал довольно крупную сумму и всерьез опасался, что таковой в банке не окажется: наличные рубли были в дефиците, о чем я узнал по надписи на окошечке обмена валюты. Хорошо еще, что я загодя, в троллейбусе, догадался достать паспорт из джинсового кармана и кое-как расправить, дабы придать индивиду на фото хотя бы кое-какое сходство с оригиналом. Кроме того, я, наверное, разучился расписываться. В банке я оставил не менее тридцати своих автографов, пока вышло нечто, похожее на подпись. Но и это не помогло: хорошо одетый сорокалетний клерк уныло появлялся в окошечке, уходил что-то запрашивать, появлялся снова, исписывал кучу бумаг, исчезал, появлялся... У меня даже возникло подозрение, что дядька просто-напросто валяет ваньку: никуда он не ходит и никого ни о чем не запрашивает, а просто курит втихаря на черной лестнице, тянет время, ожидая конца рабочего дня, чтобы объявиться снова в окошечке за пять минут до "звонка" и, радостно потирая руки и гримасничая, произнести детскую дразнилку: "Обманули дурака на четыре кулака!" Охранники в цивильном поглядывали на меня уже с явным неодобрением и излишней строгостью; да я и сам уже начал сомневаться: уж не подделал ли вице-президент "Континенталя" эту кредитку из той же детской шалости? Мысли о гибели Димы Крузенштерна настигали меня смертной тоской, но я гасил, блокировал их на подлете: мучить себя ими, когда дело еще предстоит значит свалиться в идиотскую истерику и завалить задание Димино задание. Оно было для него важным, и я его выполню. Второе я поставил себе сам: найти убийц Круза. И исполнителей, и заказчиков. Причины "приказа на ликвидацию" меня интересовали лишь в той степени в какой это помогло бы мне вычислить этих людей. Казалось бы, какое мне дело до всех этих дрязг? Свою бы шкуру спасти или хотя бы отмыть. Восседая в мягком кресле в презентабельном зале банка я не забывал о том, что меня разыскивают по обвинению по меньшей мере в трех убийствах, и виной тому – непонятные и ненужные мне разборки банкиров которые и банкуют: тасуют неизвестную мне колоду Дела до их денег мне точно никакого, так с чего бы упираться? Куда как проще сдаться под могучую "крышу" генерала Крутова и опосля всех прояснений, пусть не сразу, пусть через год или два, зажить мирной сапой переводчиком с иностранного или, на худой конец консультантом аналитического еженедельника "Копай глубже". Но я так не поступлю. Да, мне плевать на банкирские разборки, мне плевать на многое теперь, но... Дима был моим другом, и я найду его убийц. Когда-то один поэт сказал о другом: "невольник чести". Нет ничего праведней такой неволи, ибо только она есть и истинная воля, и истинная ценность, и высшая целесообразность. В Евангелии сказано просто: "Кто душу свою положит за други своя, тот спасет ее". Деньги мне выдали-таки до закрытия. Чему я был несказанно рад. Кое-как распихал пачки крупных купюр по карманам куртки. В глазах клерка прочел тихую собачью тоску: то ли он, как шестеренка банковского механизма, искренне переживал, что, невзирая на все проволочки, с деньгами пришлось-таки расстаться... То ли оттого, что сидеть ему на этом стуле еще лет пятнадцать – двадцать до пенсии и упорного геморроя, считая чужие деньги, делая богаче то клиентов, то банкиров, и тихо так окочуриться потом, став никому не нужной отработанной деталькой, которую заменить окажется легче легкого. А кто говорил, что мир проклятого капитализма это варенье с сахаром и без хлеба? Волчьи законы? Скорее – человечьи. Как у Омара Хайяма? Я мир сравнил бы с шахматной доской: То день, то ночь. А пешки – мы с тобой. Подвигают, притиснут – и побили, И в темный ящик сунут на покой. Ну а мне в ящик пока рановато, и я решил легализоваться в славном Покровске по всем правилам. Вышел на главную улицу города – проспект Калинина – и начал последовательно обходить магазин за магазином, скупая все, что нужно лицу свободной профессии для творческой командировки в не самой дальней российской глубинке. Я решил стать модным московским художником-неформалом, достаточно покупаемым, чтобы сорить деньгами и вести свободный образ жизни, и достаточно неформальным, чтобы местные трудяги кисти и холста не заподозрили неладное, ибо если во мне и умер художник, то абсурдист, и девушку с веслом я могу изобразить только пунктирно: весло отдельно, мухи отдельно, а что до девушки... Да и девушка ли она? А неформал-нонконформист тем и отличается от маститого раба сурика и ерика, что может рисовать чем придется, на чем придется либо создавать в глубине творческой личности озарение под названием "Композиция номер пять". Или даже "пять с половиной". В том и пуля. И в славный городок Покровск я прибыл напитаться глубокими культурными традициями. Чем не легенда? Красиво, добротно, хорошо. Понятно, до первого шухера. Тем самым за пару часов я обзавелся не только парой размашистых творческих пиджаков, широкими штанами, из каждой штанины которых собирался доставать что-нибудь молоткастое и серпастое, типа штопора и абсента, набором карандашей, мелков и темперы, вместительным иноземным саквояжем, куда и забросил все барахло, и наплечной сумкой. Затем завернул в блестящее красивыми фигурными фонарями и пахнущее свежим ремонтом агентство недвижимости и за пару минут довольно дорого сторговал квартирку со всеми удобствами и мебелью и чудным видом на макаронный цех. Уже кое-как устроившись, зашел в рекомендованный мне самый фешенебельный салон Покровска, где превратил бородку в продуманную творческую небритость, ибо в запущенном виде она сильно диссонировала с остриженной под "бокс" головой. Для завершенности художественного образа хотел было приобрести парусиновые туфли и трубку, но во-первых, я не знаю, что такое парусина, а в-седьмых, и без трубки будет перебор. Как гласит народная мудрость: ты, чудак, выпендривайся, да знай меру. Не то могут и накостылять. Нет, была и чисто киношная мысль: покрутиться по рынкам, потереть с братанками и выцыганить себе какой-никакой шпалер для уверенности в завтрашнем дне, но мысль эту отбросил как вздорную. Во-первых, терпеть не могу любой секонд-хэнд, а поношенное оружие в особенности: и не только потому, что ствол может оказаться грязнее грязи; "ТТ" б/у напоминает мне порой собаку бультерьера, взятого трехлеткой непонятно из какого питомника и потому непонятно в какой момент этот друг неизвестного человека запросто вцепится в твою глотку. Во-вторых, оружие есть продолжение тебя самого, и подбирать его нужно тщательно и здраво, если, конечно, позволяют условия. Ну и в-третьих, если ты на "холоде" и тебе понадобилась пушка, значит, ты или псих и тебя пора эвакуировать, или твои дела плохи настолько, что использовать эту пушку ты можешь только с единственной разумной целью: застрелиться. Привязавшись к местности, я начал интуичить. День, два, три, неделю... Штудировал местную прессу и балдел от передовиц типа "Пора зеленой жатвы": "С энтузиазмом приступили работники агрофирмы "Заветы Ильича" к зеленой жатве. Накосить по двести кило-" граммов сена на неудобьях – такие обязательства взял на себя каждый труженик. Мы разговорились с бригадиром полеводов, Настасьей Степановной Печкиной..." Вот тогда и посетила меня впервые мысль: "Иде я нахожуся?!" В славном городе Покровске за последнее время сборная по волейболу вышла в отборочных соревнованиях третьей лиги группы "В" во второй круг; народный ансамбль ложкарей в зональном смотре занял почетное четвертое место; выставка пожарной техники прошла в минувший выходной на центральной площади города; турпутевки на Кипр подешевели; новая партия тряпья секонд-хэнд из Германии успешно продается во дворце имени 50-летия Великого Октября по самым бросовым ценам: в продаже все, даже трусы. А новостные программы ЦТ обещают то потоп, то пожар, то конец света. Причем на фоне сотрясающей страну инфляции и долларового кризиса. Да и чего стоит загадочная улыбка Джоконды рядом с ухмылкой толстощекого Франклина на зеленой купюре?.. Поменяв лысого Вовочку на вальяжного Бенджамина, страна таращит гляделки на его скрытный лик – все же самый непостижимый политик Америки времен войны за независимость, добывавший деньги и оружие в Европах в обмен на большое личное обаяние и объегоривший вчистую британскую Интеллидженс сервис! Потому что играл на деньги. А уж чем кропил колоду – Бог весть... Что еще? Ну да... Прокладки становятся все шире, бабам нашим живется все суше, мужикам – слаще от "сникерсов", а что до братьев меньших, то кот Борис все никак не обожрется сухого корма, в коем, помимо витаминов, столько стимулирующих добавок, что он временами даже шалит! Вот провинция и защищается от этого бреда лениво и привычно: ансамблем ложкарей, шахматным турниром памяти дважды героя соцтруда Кукуева и прочим жизненным кипятком. Ну а особо зажиточные завсегда смогут махануть на тот же Кипр по сниженным ценам. Все это мило и славно. Вот только к моим баранам никак не относится. Все предприятия покровской оборонки или стоят мертво, или работают вполнакала, без огонька, аки лампочка Ильича имени Ленина в период разрухи. Что здесь делить, кому и с кем? Что хотел сообщить мне Дима? Все заводы при ближайшем рассмотрении оказались чистой фикцией: завести их не смог бы и сам Генри Форд! Правда проста как Божий день и горька. За дюжину лет произошло разрушение того главного, что и составляет национальное или, как говорили раньше, общенародное богатство, что отстроила когда-то страна "всем миром" ценой немыслимых, невосполнимых потерь, – индустрии. Как известно, промышленный капитал, по Марксу, состоит из постоянного и переменного. Постоянный – это собственно средства производства: станки, оборудование, помещения, склады. А переменный – это особый товар: "рабочая сила". Вот эта вот составная часть промышленного капитала за десять лет перестройки, ускорения и демократизации утрачена почти безвозвратно. Квалифицированные рабочие, обреченные "политикой реформ" на голод, обнищание, алкоголизацию и вымирание, ушли; молодых на завод палкой не загонишь хотя бы потому, что за труд не платят ничего. Вывод: произошло и происходит предательское разорение и разрушение великой индустриальной страны, последовательное и целенаправленное, и ни спецслужбы, ни армия остановить этот процесс не в силах. Остановить его может только финансовый капитал. Пока же против российского капитала ополчились все капиталы мира; ну а те олигархические кланы, что действуют в стране, вольно или вынужденно действуют по сценарию, жесткому, как указка диктатора, и губительному, как бездна: на разрушение России. Мысли бежали внутри моего стриженого черепа по кругу, как дрессированные лошадки; раздражение копилось подспудно – ответов я не находил. Нет, умом я понимал, что, как только события покатятся явью, их нельзя будет не заметить. И только тогда я смогу увидеть хоть какие-то реальные концы. А пока шатался по шалманам и престижным кабакам, общаясь с пьющим населением разного толка и ранга, но и это не прибавляло работы извилинам: тихий омут – он тихий омут и есть. Городок поделен, расписан, добропорядочен и умеренно склочен. Живи – не хочу. Вот многие и не хотят. Так, поживают. И не в стране даже – на некоей территории, поименованной когда-то Россией. Где все стало ненадежным, необязательным, призрачным, где понятие чести оказалось похороненным вместе с Пушкиным в школьных хрестоматиях и относится к веку давнему, минувшему, но уж никак не к нам. А жаль. Ведь земная жизнь коротка и конечна.

Глава 23

...Оглядываюсь по сторонам. Все тот же унылый полутемный подвальчик, в который я забрался по дурости и недомыслию да прихоти неведомого мне уличного лешего. Людей прибавилось, динамик продолжает хрипеть нечто невнятное, но невеселое: Когда город становится тесным, Словно душит, Мы меняем время и место, Раня души. Горло сушит отчаянным криком, Берег жуток На исходе малиново-липком Прежних суток!

Не до сутолок больше ваших, Не до склочек. Вы же снова считайте падших Ангелочков Влет расстрелянных собирайте Той же ночью И на промысел выпускайте Лучших гончих!

Ну а я же отсюда скоро Улетаю. За моря, за леса, за горы С птичьей стаей Рассмешить никого не чаял Шут печальный, И ушел, как корвет случайный, В берег дальний.

Вместе с тайной надежда тает, Будто льдинка, И октябрь по стеклу витает Паутинкой Снег ложится по крышам пресно И послушно И смыкается город тесно Новой стужей8. – Я вижу, и вам здесь смутно... Поднимаю голову. У моего столика – пожилой мужчина. Стильный некогда пиджак болтается на широченных плечах, скрывая тощий торс. Запястья худые, загорелые, кисти рук – массивные и сильные. Редкие волосы гладко зачесаны назад, открывая череп, такой же костистый и угловатый, как и весь этот странный человек. Глаза скрыты за бликующими линзами окуляров. Ему явно за шестьдесят, но вот сколько в действительности – шестьдесят один или семьдесят семь? – Я похож в этом городишке на Диогена с лампой: ищу человека. Хм... Если он на кого и похож, так это на старика разбойника на пенсионе. В этих нехилых ручонках легко можно представить себе и фомку, и кистенек, но уж никак не греческую лампу. – Успешно? – спрашиваю. – Что? – переспросил он, занятый своими мыслями. – Поиски. – Тщетны. Может быть, это вообще занятие глупое? Но я надеюсь. Пока надеюсь. К сожалению, мир этот полон полуфабрикатов, которые так и не потрудились стать людьми! А в вас... – Он прищурился, стараясь сфокусировать взгляд. – По-моему, вас тоже воротит от окружающего. – Отнюдь. – Я, по-видимому, не вполне точно выразился... Просто вы не приемлете цинизм происходящего. Что-то выдает в вас романтика. – Наверное, стрижка. Он обозрел мою светлую голову, произнес: "О!" – и забулькал смехом. Снял очки, и стало очевидно: ему далеко за семьдесят. Отер слезы: – Вот видите. Вы даже не представляете себе, как давно я не слышал хорошей шутки. Все или мусолят вычитанные в "СПИД-Инфо" анекдоты, или ржут над тем, над чем мне даже улыбнуться совестно. Помните, у Довлатова... – "Человек, меняя язык и родину, теряет способность шутить"? – Вот именно! Вы понимаете? Похоже, мы все уже потеряли эту способность и смотрим на окружающее или со страхом, или с осуждением. А в анекдотах о новых русских куда больше зависти, чем хохмы. – Разве? А вот интересно, как этот старичок с внешностью медвежатника и речью отставного гимназического учителя русской словесности вообще забрел в сей премилый кабачок? Я-то, понятно, по глупости. А вот сего патриарха в приступах немотивированной дурости заподозрить сложно. Но дедушка помутнел взглядом, уставившись на мою бутылку. Его стаканчик был пуст. – Угощайтесь, – произнес я. – Почему нет? – воздел вверх брови профессор, ловко плеснул себе джина, отхлебнул, почмокал с видом знатока. – Неплохо. Раньше здесь водилось недурное шотландское виски, но потом – перевелось. Здешним завсегдатаям, по правде, все равно, что пить. Лишь бы этикетка поавторитетнее да бутылка подороже. – Старик задумался, закончил: – Как часто люди похожи на такие вот "паленые" бутылки. Этикетки сияют, все в медалях, а внутри перебродившая сивуха, не способная вызвать ничего, кроме головной боли. Старик замолчал, уставившись в ведомую ему точку на столе, произнес, чуть опустив голову, что, по-видимому, должно было означать поклон: – Юрий Владиславович Гриневский. Профессор филологии. – Губы его чуть скривились в иронической усмешке. – В этом городке меня еще называют Бедный Юрик. Похож? Я пожал плечами. Он снова налил джину, выпил, опустил очки на стол. Глаза у него оказались темными, почти черными, и совсем не старческими. Профессор уставил взгляд в дальнюю стену заведения, произнес, следуя куда-то за лишь ему ведомыми мыслями: – А другие похожи на бабочек... – Что? – Люди. На бабочек. Но не живых, а коллекционных. Красивы, элегантны и мертвы. И знаете, что еще пришло в голову? Что можно сказать о людях, коллекционирующих высохшие трупики несчастных насекомых? Это что, властолюбие в сочетании с трусостью, доведенные до абсолюта? Не знаете? Вот и я не ведаю. Профессор почмокал влажными губами. – Вам плеснуть еще? – вежливо осведомился я. – Спасибо, нет. Может быть, лучше я угощу вас, э...? – Олег, – поспешил я поправить собственную неловкость. – Олег. Славное имя. По некоторым исследованиям, от скандинавского Халег, "святой". И хотя Рюриковичи ввели в свою родословную легендарного Олега Вещего, никакими источниками его существование не подтверждено. Глаза филологического старца уставились на меня серьезно и требовательно, словно я теперь же должен был развеять его сомнения: а не мираж ли я? По правде сказать, и сам не знаю. Если жизнь в этом сонном городишке так похожа на знойное колеблющееся марево, которое может разнести первый же порыв ветра, то моя собственная... Стоп. Похоже, я успел выпить лишнего. – Я не столь легендарен. – Но вы нездешний? – Это как сказать... – философически замечаю я. – Так как насчет коньяку? Я намерен вас угостить. За знакомство. Почему не унимается изрядно набравшийся рефлексирующий старец, мне неведомо. Но лучше держать с ним ухо востро: никогда нельзя ручаться за девственное прошлое и безмятежное настоящее вот таких вот тихих профессоров на пенсионе: шмальнет – не промахнется. – По-моему, как раз коньяк здесь не лучшего качества, – осторожно замечаю я. – Пустое. Мне принесут славный. – Вы завсегдатай? – Я – патриарх. И все бывающие здесь стриженые недоумки – мои ученики. Вернее, подсобнички моих учеников. – Филологов? – Понимаю ваше недоумение. Я очень похож на ученого? – Частично. – Я занимался китайской филологией. Сравнительным анализом поэтических текстов Танской и Сунской эпох. Вам это о чем-нибудь говорит? – Эпоха Тан – золотой век китайской поэзии, Сун – всего лишь серебряный. – Немного по-варварски, но неплохо. Так вот, интересуясь поэзией, живописью и каллиграфией, естественно, большое внимание я уделял в свое время и китайским боевым искусствам, не вполне обоснованно называемым и у нас, и на Западе кун-фу. А родился я на самом краю империи, в Хабаровском крае, и китайцев в детстве видел куда больше, чем славян. – Старик задумался, произнес: – Все это длинно и неинтересно. Просто... Такая вот странная закономерность: из всей высокой науки, что пытался я вложить в умы и сердца лучших моих учеников, они пренебрегли всем, кроме грубого унифицированного рукопашного боя. Того, что я знал еще будучи шестнадцатилетним подростком. Но я знал и другое: разрешение на применение смертоносного искусства можно почувствовать в себе только после овладения всей суммой духовной культуры... Кому нужна культура духа?.. А сегодня я хочу напиться. – Почему? – Слишком много трупов. Слишком много. "Боевые гремят колесницы, кони ржут и ступают несмело, людям трудно за ними тащиться и нести свои луки и стрелы9..." Слишком много трупов. А будет – больше. Мне показалось, что старик профессор бредит. Понятно: то, что твои подопечные вместо филологов стали бандитами, – сюрприз неприятный, но вполне прогнозируемый. Каждый в этой жизни выбирает свою дорогу. И как говаривал мудрый О. Генри, дело не в дорогах, которые мы выбираем, а в том, что внутри нас заставляет выбирать дорогу. Я и рад был бы сказать эти слова профессору, да видно, он знал их и без меня и они его не утешали. Или уже не утешали: семидесятилетний может взглянуть на прожитую жизнь без розовой дымки; плохо ли, хорошо ли это, но времени на исправление любой из ошибок уже не дано; может быть, именно это и делает взгляд некоторых стариков таким беспомощным, а суждения – столь беспощадными?.. Или наоборот? Бог знает. Профессор поднял на меня глаза: – Вы знаете, молодой человек, в чем состоит искусство жить? – Угу, – криво усмехнулся я. – Ну и?.. – Важно оказаться в то самое время в том самом месте, где только тебя и не хватает. – Разумно. Но куда важнее другое: никогда не сравнивать желаемое и действительное. Трагедия – в сравнении. Нужно или жить действительным, или наслаждаться желаемым. Человек – несчастное существо. Всю жизнь он проводит в трудах, стремясь достигнуть того, чего хочет, а когда оглянется, то видит, что не только не пришел к цели, но растерял и то, что имел. – "...Мы, оглядываясь, видим лишь руины..." – процитировал я Бродского. – "Взгляд, конечно, очень варварский. Но верный", – закончил фразу профессор. – Итак, коньяку? – Пожалуй, – согласился я. Он неопределенно махнул кистью в пространстве, и бармен мигом метнулся к нам, выудив откуда-то из-под прилавка пузатенькую невзрачную бутылку. Принес он и безукоризненно чистые коньячные "капли". Старик открыл бутылку, чуть подержал в руках: – Урожай тридцать четвертого года. Пожалуй, букет коньяков тридцать второго и сорок девятого изысканней, но столь терпкий солнечный аромат только у этого. Оцените... Опытной рукой профессор разлил по "каплям" ров-г но столько, сколько нужно. Оценим. Хотя бы то, что, во-первых, в паршивой забегаловке имеются такие напитки, во-вторых, Бедный Юрик достаточно обеспеченный человек, потому как для местных работяг стоимость этакого роскошества – целое состояние, и в-третьих, что китайская филология в целом и поэзия эпох Тан и Сун в частности пользуется в этом сомнительном шалмане для стриженой бандитствующей молодежи непререкаемым авторитетом. Настолько серьезным, что заставляет бармена на легкое шевеление пальцев срываться из-за насиженной стойки и нестись к столику опрометью, аки мальчонке-половому в трактире Тестова к подгулявшему купчине Мамонтову... Видать, не все так просто в королевстве Датском. Беру бокал и грею его руками, любуясь светом, прихотливо играющим в напитке цвета темного янтаря. Ибо выражение "хлопнуть коньячку" вовсе не из того же ряда, что "выкушать водочки": "хлопают", "пропускают" и "дергают" только пятизвездочные "мерзавчики"-бренди невнятного розлива; прочими коньяками положено наслаждаться. Поднимаю бокал, чувствуя тонкий, едва уловимый теплый аромат, подношу ближе и, прикрыв глаза, с удовольствием вдыхаю особый, терпкий букет давнего урожая. Делаю маленький глоточек, ощущая во рту тепло полуденного солнца далекой Франции, и представляю почему-то "Красные виноградники" Ван-Гога. – Каково? – не спрашивает, утверждает профессор, глядя на меня так, словно самолично снимал гроздья, сминал их прессом и хранил драгоценный напиток в драгоценных бочках все эти шестьдесят с лишним лет. – Не кисляк, – откликнулся я. Гриневский снова забулькал смехом, оценив шутку. А я ждал. Может быть, кто-то из понятливых местных заинтересовался-таки моим целенаправленным двухнедельным ничегонеделанием и выслал в лице старика ученого зубра-профи прояснить объект? Ничего подобного. Профессор, улакав свой бокал антикварного пойла, погрустнел глазами, оплыл расслабленно на стол всем могучим, состоявшим из костей и сухожилий телом: – А вы знаете, сударь, что одиночество в чем-то сродни смерти? – вопросил он риторически. – Люди старятся и умирают из-за недостатка эмоций, сильных чувств, ощущений, способных сделать их кратковременное прозябание на этой земле хоть чуточку насыщенней... Блаженны верующие... Не важно во что: во всеобщее равенство или в его величество Доллар... Алчность к власти или богатству заставляет таких рисковать отчаянно, и они живут, многие недолго, но так азартно! В Поднебесной всегда ценился не результат, а процесс. Может быть, я прошел не тот путь? И мои ученики оказались куда смышленей, выбрав себе из всего многообразия культуры Востока лишь то, что приведет их к преуспеванию? Ведь помимо чисто материальных выгод они имеют главное: жизнь насыщенную, напитанную эмоциями! Эмоциональный голод превращает людей в калек и сводит в могилу быстрее яда. Как только теряется цель и смысл существования, люди оказываются в тупике; попытки разбудить эмоции наркотиками, алкоголем, сексом похожи на жалкие костыли для безногих, которым уже не нужны... Да. Только две страсти вечны и всемогущи под небом, только две способны продлевать жизнь: власть и война. Ведь если не хватает своей крови, жизнь продлевают, проливая чужую. Гриневский помолчал, поднял на меня совершенно тусклые, старческие, слезящиеся глаза: – Игра "в солдатики" на просторах великой прежде страны... А еще говорят, "человек – венец мироздания"... Или хотя бы – самый преуспевающий вид животных... Как бы не так! Людей на земле – всего пять миллиардов, а крыс – двадцать! А вообще-то люди и крысы очень похожи: есть у них и крысиные короли, и воины, и рабы... Хм... А помните Нильса с дудочкой? М-да... Чтобы завести людей в погибель, нужно идти впереди и петь сладкую песнь о близком кайфе... Не забыв приготовить для себя лодочку. Бедный Юрик неожиданно воинственно поднял начавшую было клониться долу тяжелую головушку и строго спросил: – А кто считал тараканов? Сколько их? Двадцать миллиардов? Сто? – Не получив никакого ответа, снова сник и академично закончил: – Вот и думай, чья цивилизация древнее... Потом тяжко зевнул и опустил голову на руки, отключившись окончательно. Игрой это не было: Бедному Юрику, по-видимому, не хватало самой малости для полной отключки, но он продолжал упорно "искать человека", пока не нашел, ибо каждому интеллектуалу приятно нажраться до стелек в культурном обществе, предварительно успев выразить презрение и к миру, и к самому себе. Початая бутылка архидорогого напитка осталась сиротой стоять на столике. Не долго подумав, я плеснул в бокал, сделал глоток и расслабился. Но допить его мне уже было не суждено.