Текст книги "Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка"

Автор книги: Петр Астахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Самолеты стремительно набирают высоту, а затем пикируют снова. Вместе с воющими штурмовиками со страшным свистом летят снаряды, дзыкают осколки и комья вздыбленной земли. Сбросив смертоносный груз, они так же внезапно исчезают.

Когда, наконец, наступила тишина, я приподнял голову, стряхнул комья, засыпавшей меня земли и осмотрелся. Совсем рядом, едва покачиваясь от перенесенного потрясения, стояла молодая, израненная осколками березка…

Начиная эти записки, я не ставил перед собой специальной задачи исследовать харьковскую трагедию, которую пережили войска Юго-Западного фронта в мае 1942 года, хотя мне, ее участнику, хотелось бы самому подробнее в ней разобраться.

Но для этого было необходимы имя, разрешение специальных ведомств на доступ к архивам, опыт писательской работы. Ничего этого у меня не было.

Когда мне попалась книга «Великая Отечественная война Советского Союза», выпущенная в 1965 году в Москве, я сразу же ее купил и бросился читать о Харьковской операции мая 1942 года.

Там есть такие строки:

«…Совершенно очевидно, что важнейшей причиной неудач советских войск явилась неверная оценка ставкой общей обстановки на советско-германском фронте и ошибочные выводы, сделанные из нее, особенно по вопросу о намерениях противника. Анализ событий показывает, что наиболее правильным решением, вытекающим из создавшейся весной 1942 года обстановки, являлся переход советских войск к временной стратегической обороне и отказ от проведения таких наступательных операций, как Харьковская. Это избавило бы нашу Родину от новых тяжелых потерь и позволило бы значительно раньше перейти к активным действиям с целью захвата инициативы. Ставка Верховного Главнокомандования, утвердив план Харьковской операции, не обеспечила его выполнение необходимыми силами и средствами. Юго-Западный фронт не был поддержан активными действиями соседних фронтов – Брянского и Южного. Это позволило гитлеровцам свободно маневрировать силами, перебрасывать их в район Харькова. Ставка и командование Юго-Западного направления не организовали одновременных массированных ударов авиации Брянского, Юго-Западного и Южного фронтов по наиболее опасным вражеским группировкам…»

Маршал Жуков в своих мемуарах тоже вспоминает предысторию подготовки Харьковской операции:

«…В отношении наших планов на весну и начало лета 1942 года И. В. Сталин полагал, что мы пока еще не имеем достаточно сил и средств, чтобы развернуть крупные наступательные операции. На ближайшее время он считал нужным ограничиться активной стратегической обороной, но наряду с ней провести ряд частных наступательных операций в Крыму, в районе Харькова, на льговско-курском и смоленском направлениях, а также в районе Ленинграда и Демянска…

<…>12 мая войска Юго-Западного фронта перешли в наступление в направлении на Харьков… Однако командование Юго-Западного направления не учло угрозы со стороны Краматорска. Там заканчивала сосредоточение крупная наступательная группировка немецких войск. Перейдя в наступление с Барвенковского выступа, войска Юго-Западного фронта прорвали оборону противника и через трое суток продвинулись на всех участках на 25–50 километров. Однако операция дальнейшего развития не получила.

Утром 17 мая 11 дивизий из состава армейской группы „Клейст“ перешли в наступление из района Славянск-Краматорск против 9-й и 57-й армий Южного фронта. Прорвав оборону, враг за двое суток продвинулся до 50 километров и вышел во фланг войскам левого крыла Юго-Западного фронта в районе Петровского. 19 мая Военный Совет Юго-Западного фронта в связи с резко осложнившейся обстановкой начал принимать меры к отражению ударов противника, но уже было поздно. 23 мая 6-я и 57-я армии, часть сил 9-й армии и оперативная группа генерала Л. В. Бобкина оказались полностью окруженными.

Многим частям удалось вырваться из окружения, но некоторые не смогли это сделать и, не желая сдаваться, дрались до последней капли крови».

В книге «Тринадцатая гвардейская» И. А. Самчука вообще нет оценки действий руководства Юго-Западного направления. Харьковская операция заканчивается перечислением различных боевых эпизодов, описанием отваги и героизма бойцов и командиров дивизии.

Как участник операции, хочу добавить к этим материалам несколько слов от себя.

Три-четыре дня войска продвигались успешно вперед. Сводки информбюро передавали оптимистические известия о взятии многочисленных населенных пунктов. Радостные сообщения вызывали предвкушение скорого взятия Харькова – еще день-другой и город будет наш.

Но потом слухи стали тревожными. Еще позднее – паническими.

Немцы организовали контрнаступление и при поддержке мощных танковых соединений сумели развить успех.

Слова «котел», «окружение» в то время были уже знакомы. Практика «котлов» в наступательных операциях осуществлялась успешно. Окружения заканчивались большим количеством пленных.

Уж очень «успешное» начало по освобождению Харькова походило на заранее запланированную немецким командованием операцию по созданию нового харьковского котла. Она и закончилась трагедией – в плен были взяты войска Юго-Западного и Южного фронтов, о численности которых ходили самые невероятные слухи.

8.

К вечеру четвертого дня наступления наша рота заняла оборону на вершине глубокого оврага.

В вечерних сумерках слышались отголоски затихающего где-то боя. Отдельные автоматные очереди перекликались с редкими винтовочными выстрелами и тяжело строчащими звуками пулеметов.

Ночь, казалось, могла пройти без тревог.

Рядом с расчетом роты, у края оврага, пристроился танк – надежное укрытие для боевого охранения.

Вдруг среди ночной тишины раздался истошный крик часового – «немцы»!

Как внезапно налетевший порыв бури, крик сдунул всех, кто занимал оборону, и всю эту массу еще не успевших разобраться в случившемся людей бросил вниз в лощину. Там, продираясь сквозь деревья и кусты заросшего оврага, они сметали все, что оказывалось на пути.

А вдогонку неслись автоматные очереди и разноцветные нити трассирующих пуль.

Все смешалось в этом диком порыве, бегущих от страха и смерти людей и долго еще продолжалось это бегство, пока за спиной не прекратились трассирующие выстрелы автоматчиков.

Наконец, отсутствие преследователей привело людей в чувство. Можно было перевести дыхание и попытаться отыскать своих.

Я шел, плохо соображая, медленно приходя в себя от шока, и все не верил самому себе, как это в этом бегстве я сумел устоять на ногах, неся за спиной такой тяжелый ящик с минами!..

О подробностях дня пленения у меня остались лишь разрозненные воспоминания, плохо связанные в одно целое.

Утром 17 мая я оказался среди незнакомых людей, тоже потерявших свои части. Куда идти, где нам искать своих, когда все так перемешалось? К тому же в этом хаосе я абсолютно потерял представление, где своя сторона, где немцы. Чувства растерянности и безысходности сковали разум.

Так что же делать, как выбраться из этого кошмара?

Вид всего окружающего и людская растерянность утверждали мысль о большой и непоправимой беде. Думаю, что именно неуверенность и страх заставили меня бросить ящик – он был уже не нужен.

К середине дня я и еще несколько человек выбрались из лесной чащи на поляну, к проходящей рядом дороге. На ней зияла довольно свежая воронка, с не успевшей еще высохнуть землей по краям. Воронка укрыла всю нашу группу и позволяла видеть все, что происходит вокруг.

В ней уже была небольшая группа красноармейцев. Кто они были и куда они шли? Что намеревались делать дальше? Я ничего не знал и не мог ответить на эти вопросы.

В их движениях и действиях не было решимости и решительности, они больше походили на заживо обреченных, – да и я сам, видимо, был похож на человека, потерявшего разум.

Лишь один из группы, майор по званию, сохранял спокойствие и казался готовым оказать немцам сопротивление. Он был в форме, и только расстегнутый ворот гимнастерки говорил о волнении; на ремне оружие в открытой кобуре.

Впереди виднелась мелкая, по колено, речушка, через которую можно было пройти вброд, и деревянный мостик через нее. Бой шел где-то в стороне от нас.

Но вот появились танки, стал слышен шум моторов. Они двигались по направлению к мосту. Остро заныло под «ложечкой». Когда танки остановились, к ним стали подходить автоматчики, что-то говорящие друг другу. Иногда до нас долетали обрывки слов.

На башнях четко просматривались кресты. Из люка одного из них показался танкист и, переговорив с автоматчиком, показал в сторону моста. Автоматчики перешли мост и направились по дороге в нашу сторону, вероятно получив задание осмотреть местность по берегу речушки.

Мы, затаив дыхание, наблюдали за их движением. Когда уже не оставалось сомнения, что идут они в нашу сторону, майор приготовился стрелять. Обе пули его не попали в цель. Немцы после выстрелов остановились, дали в нашу сторону очередь и снова пошли. Майор приподнялся из воронки, будто собираясь в атаку, поднял руку с пистолетом и выстрелил. У него, видимо, оставался последний патрон и, не желая сдаваться автоматчикам, он застрелился у нас на глазах.

Автоматчики подходили к воронке. Казалось, что остаются последние мгновения жизни. Перед глазами промелькнули с невероятной быстротой образы прошлого и лица близких, наступило ожидание безысходного конца – в этом ни у кого не было сомнений.

Над нами стояли немцы и кричали: – «Hände hoch! Hände hoch!»

Часть вторая
В НЕМЕЦКОМ ПЛЕНУ

Харьковская тюрьма

1.

Какое короткое, всего из четырех букв, слово «плен», но как много вобрало оно в себя событий моей жизни… Не проходящею болью отзывалось оно в разговорах, при чтении разных публикаций, в фильмах и на телевидении. Это было бедой всей моей жизни. К моему «не-советскому» происхождению добавился еще один страшный «компромат» – плен, а позднее и длительное заключение за пребывание в плену. Но если честно признаться, все годы я не чувствовал своей вины перед людьми за «совершенное преступление».

Я не скрывал их в своей семье и там, где работал. Благодарил и продолжаю благодарить людей за участие ко мне самому, несмотря на тяжелый груз обвинений, с которыми я вернулся домой.

Тема плена была запретной после войны в публикациях газет, журналах, кино и на телевидении. В официальных кругах плен осуждали, а пленных относили к отверженным, лишенных прав. И только пришедшая перестройка впервые раскрыла доступ к печати тем, кто захотел рассказать о плене.

Появились и иные взгляды и суждения, стали печататься «крамольные» произведения. С жадностью я стал читать информацию о первых годах Советской власти, где освещались 20–30-е годы – годы становления государства, строительство социалистической индустрии, колхозного строя, трагедии репрессий, войны и других событий, касающихся нашей истории, но изложенных по новому, на основе данных, упрятанных в тайники Гохрана или подлежащих уничтожению.

Но уничтожить историю невозможно, она оставляет следы – документы и свидетельства прошлых событий.

Дошла очередь до плена и пленных.

«Литературка», «Известия» предоставили этой теме также свои страницы. Думаю, что в памяти читателей сохранились статьи «Живым и мертвым», «Белое и черное» – там шел разговор о реалиях плена в условиях войны.

Мне запомнились суждения на эту тему полковника В. Филатова. Он высказывался в том духе, что пленные уже одним тем, что они нарушили военную присягу, сами определили себя в предатели. Что ставить знак равенства между теми, кто участвовал в войне и не был пленен, и теми, кто в плену был, нельзя уже по той причине, что «взять в плен» можно лишь того, кто сдается. А сдался – значит, сам захотел, значит, предал, перебежал.

Этот софизм не нов и применялся в нашей следственной практике с успехом давно, но я хочу глубже разобраться в посылках полковника, чтобы понять мотивы его рассуждений.

Когда оцениваешь эти слова отвлеченно от конкретных событий Второй мировой войны, то кажется, что ему трудно возразить. Но когда вспоминаешь миллионные массы советских пленных, то приходишь к выводу, что не все так просто, как решил В. Филатов.

Основная масса пленных пришлась на самые тяжелые военные годы – 41-й и 42-й. От западных границ Советского Союза отступала кадровая, обученная армия, которая могла и оказывала врагу ожесточенное сопротивление. А три миллиона солдат оказалось в плену!? По определению Филатова, это предатели и перебежчики. Но так ли это? Может быть, стоит посмотреть на эти миллионы другими более объективными глазами? Глазами, складывающихся в ходе войны обстоятельств, их было много и нужно помнить о них.

Это и внезапность нападения, приведшая к потере громадных территорий, техники, продовольствия, обученных кадровых солдат и командиров, репрессированный до начала войны генералитет; это и головотяпство тех, кто пришел неподготовленным на их место и много еще «этих» и т. д. и т. п. Но проще всего рассматривать пленного с высоты полковничьих погон, снимая ответственность за неудачи с командования и возлагая их на пленных, как явных предателей и перебежчиков, не задумываясь о том, что война это лотерея, и жизнь каждого зависит от билета, который достался от судьбы. Безысходность обстановки часто приводила к «котлам» и к миллионам «предателей», не сумевших выбраться из окружения.

Думаю, что честный человек, прошедший через войну, солдат он или маршал, не бросил бы таких слов о предательстве.

Взять ту же ситуацию Харьковского окружения. Оно – не из-за предательства солдат, участвовавших в операции по освобождению города, а вследствие недооценки силы немецких войск.

А в предатели были записаны те, кто исполнял волю командования. И это тоже запомнилось на всю жизнь. Ведь дальнейшая судьба оказавшихся в плену и миновавших его была разной, а оценка пленных Сталиным так и осталась незыблемой.

Когда мне пришлось держать ответ за случившееся и дать плену свое объективное определение с позиций солдатской чести, я не назвал случившееся предательством, поскольку сам факт плена относил к явлениям возможным, где воля и мужество помогают человеку защитить себя, избежать плена.

Задаю в связи с этим вопрос: «Хватило бы у меня смелости, мужества, решительности, имея в руках оружие, поступить так, как поступил на глазах у всех майор, стрелявший в немцев?»

Я не могу сказать абсолютное «Да», так как считаю, что для этого нужно было прожить жизнью майора. А разве в подобной ситуации совершил бы каждый такой поступок? Поэтому и остался он в памяти на всю жизнь!

Объективные факторы нельзя сбрасывать при оценке поступков человека, так же как и природные качества его.

Могут ли, к примеру, одинаково поступить при какой-то критической ситуации два неодинаково сформировавшихся человека? Можно ли одним аршином измерить поступки людей, выросших в разных условиях? Да и можно ли героизм и подвиг требовать от каждого, кто оказывается в экстремальных условиях?

По советским представлениям и законам человек в таких условиях должен действовать только по высшим критериям героизма, забывая о том, что каждый человек индивидуален по природе и может поступать только так, как было задумано ею для него одного. Это все равно, что из зайца сотворить волка.

А мы всегда на все подобные вопросы отвечали утвердительно.

Майор, покончивший с собой, кроме того, что прошел трудную школу военной выучки и воспитания, был еще и бесстрашным по своей природе человеком.

Мне пришлось в плену видеть много людей и в самых разных воинских званиях. Одни оказывались в плену из-за критических обстоятельств (ранения, контузии), другие – по непредвиденным ситуациям, третьи – по слабости воли и духа. Были и перебежчики и предатели, имевшие на немцев шкурнические виды и интересы, – да, такие тоже были.

Полковнику В. Филатову, который в военнопленных видит только предателей и изменников Родины, хочется сказать словами житейски мудрого писания: «не суди, да не судим будешь».

Жизненные ситуации настолько многообразны и непредсказуемы, что стричь всех под одну гребенку безнравственно, и если Вас, товарищ Филатов, эта горькая чаша миновала, – то благодарите судьбу! Если Вы, товарищ Филатов, такой же мужественный человек, как тот безвестный майор, то Вас могла бы постигнуть и такая же участь, но если же Вы из другой категории, что тоже возможно, то Вы бы разделили судьбу миллионов военнопленных, чей каждый день жизни был великим испытанием.

2.

Участь пленных во все времена была тяжелой и только где-то в первую империалистическую войну, после создания Международного Красного Креста, положение военнопленных как-то улучшилось, узаконилась переписка с пленными. Россия была членом этой всемирной организации и имела на своей территории Русское общество Красного Креста.

В Первую мировую войну в плену оказалось 2.7 миллионов наших солдат. Конечно, все было другое – и время, и противник, и ход военных действий.

Отношение царского правительства к пленным было сочувствующим, милосердным. В мае 1918 года Ленин подписал Постановление СНК, касавшееся общества Красного Креста, где говорилось: «Главная задача Русского Красного Креста есть помощь военнопленным». В подписанной Лениным листовке «Товарищам, томящемся в плену» он вспоминает добрым словом и солдат, возвратившихся из японского плена.

В 1918 году 5-й Всероссийский съезд Советов послал военнопленным обращение: «…съезд шлет горячий привет нашим пленным, томящимся на чужбине, и с нетерпением ждет возвращения братьев-солдат. …Советская власть обязана и при самых трудных условиях сделать все возможное для обеспечения братьев-военнопленных… Съезд постановляет послать двадцать пять миллионов рублей для организации на месте специальной помощи нашим братьям».

В гражданскую войну Красная армия следовала духу этого обращения. Красноармейцы, захваченные белыми в плен, после освобождения или побега, тут же без всяких сложностей снова становились в строй. Таким было ленинское понимание превратностей войны и солдатской чести.

А теперь вспомним, что ожидало наших пленных по возвращению на Родину!

Но почему? Да потому, что никому из руководителей государства, военных ведомств и армии, отвечающих за ход военных действий, не пришла в голову мысль о личной причастности к неудачам на фронте и своей ответственности – «у сильного всегда бессильный виноват». Так появились «предатели» и «изменники»!

Я спрашивал себя: должны ли иметь обязательства в отношении друг друга государство и его граждане? Как соизмеряются их права и обязанности?

По логике, их взаимоотношения взаимозависимы. Ведь, если в тяжелую минуту сознание гражданского долга вызывает патриотический порыв оказать помощь Отечеству и, не жалея жизни, встать на его защиту, то и государство в такой час должно нести ответственность за судьбу своих граждан.

Так понимал свой долг и я, когда война стала действительностью, написал по доброй воле заявление: «Отечество в опасности, прошу отправить меня в действующую армию».

Это был порыв миллионов и поэтому своего поступка я не выделяю.

В растерянности и хаосе первых месяцев войны государство могло упустить из поля зрения, забыть о своем долге перед гражданами, так как было не до того, – над страной нависла смертельная опасность.

Ну, а потом…?

А дальше неразбериха продолжалась и, попавшие в беду советские граждане, не только не почувствовали протянутую для помощи руку, но узнали о жестокой несправедливости своего руководства, обвинившего их в измене.

Людские резервы срочно двигались на Запад со всех концов, нигде не задерживаясь. После учебных и запасных частей, не обученными как следует, и не готовыми для войны, новобранцы попадали на фронт и своими телами закрывали прорванные врагом бреши.

В эшелонах солдаты не имели винтовок и боеприпасов, а по приезде на передовую, кто получал оружие, а кто и оставался с голыми руками. И разве не долг Государства – обеспечить солдат всем необходимым для ратных дел?

Ответьте же теперь, почему так плохо встретила отчизна сыновей своих на пороге тяжелейшей войны и разве не поэтому с Востока на Запад шли измученные и обиженные судьбой люди? Несмотря на все оптимистические заверения и патриотический ажиотаж определенных кругов – страна оказалась не готовой к войне. Вот где нужно было искать «предателей» и «изменников»!

В январе 1941 года Красная армия насчитывала 4.2 миллионов человек, а в конце этого же года, по немецким данным, в плену оказалось 3,9 миллионов!

По логике полковника В. Филатова армия вся состояла из «изменников» и «предателей»?! И откуда такое «единодушие» солдат Красная армии, воюющих на фронтах от Балтики до Черного?

Не сумев придать войне нужное направление, отдав немцам громадную территорию, свою вину командование решило переложить на плечи тех, кто был бессловесен и не мог опровергнуть это, потом их же объявило предателями.

И другой оценки случившемуся до сих пор никто не сделал, хотя война закончилась давно и с каждым годом становятся известными все новые и новые факты.

К этому хочу задать еще один вопрос – вопрос о жертвах войны.

Могут ли сегодня советские граждане сказать о собственных жертвах что-нибудь вразумительное? Одна-единственная цифра, несколько десятилетий считавшаяся неколебимо установленной, недавно была предана ревизии и переоценке. Цифру «двадцать» переделали в «двадцать семь», но и она, как говорят, требует переосмысления и поправок.

Итак, нет у нас данных ни о количестве пленных, ни о пропавших без вести, ни о безвестных солдатах, останки которых еще и сегодня находят в местах прошедших сражений. И не кощунственной ли насмешкой звучат после этого слова: «Никто не забыт, ничто не забыто!»

А амбициозным военным принадлежность войне доставляла удовлетворение собственной гордыни, и каждый новый орден и медаль, ленточки в орденских колодках приращивали значимость в собственных глазах и у окружающих граждан.

Горько вспоминать, но еще тяжелее мириться с фактом отчуждения миллионов пленных от Родины, бросившей их на произвол врага. Можно ли забыть разницу между нашей собачьей жизнью и той жизнью пленных, за спиной которых и впрямь была защита и поддержка Государства?!

И пусть мы, по своей бедности, не получили бы материальной поддержки, но на помощь моральную и добрые слова мы могли бы рассчитывать! Вместо них к бесправию и насилию немцев добавился тяжелый крест изменников Родины, который тоже сыграл не последнюю роль в выборе дальнейшего пути – поэтому и сегодня еще, вероятно, остались такие, кто не решился вернуться домой, осознавая неотвратимость возмездия за свое навязанное «предательство».

3.

Печатное слово в годы войны несло с собой сильное воздействие на сознание людей. Пропаганда на фронте тоже имела особую направленность на солдатские головы. В вопросах о зверствах фашистов, о нетерпимости к славянским народам, о ненависти к коммунистам и командирам Красной армии, массовыхрасстрелах на оккупированной территории – пропаганда преуспевала еще потому, что говорила правду.

И верившие ей не ожидали от немецких солдат пощады…

Когда наша группа оказалась перед автоматчиками, у нас не было сомнений, что нас расстреляют.

И вот уже все выбрались из воронки. Послышались незнакомые слова: «Los! Los!», и вся наша группа, повинуясь этой команде, двинулась по дороге к мосту.

Вот уже и мост прошли. Но не остановились, а пошли дальше, к видневшемуся разбитому сараю и остановились возле него.

А в голове лихорадочно работали мысли, предсказывая скорый конец: «Где же будут расстреливать?»

Автоматчики выбрали из группы двух крепких солдат и подвели их к лежавшим у стены тяжелым моткам проводки, и те, забрав их, понесли в указанном направлении. Остальные пошли к хате, где уже находилось человек двадцать красноармейцев, потерявших свой вид и обычную выправку.

Промелькнуло в мыслях: «Вот здесь и прикончат». Но и здесь выросшую уже до нескольких десятков человек группу не стали расстреливать. К вечеру нас построили в колонну и двинули против движения, идущих к фронту немецких частей, обоза и транспорта.

И только теперь, в колонне, мы поняли, что расстрела не будет и что жизнь продолжается. Мы шли по проселочной дороге, поднимая за собой клубящееся облако пыли. Светило еще солнце, а рядом и далеко впереди и сзади шли люди, которые, пережив человеческую драму, превратились в пленных, и брели теперь навстречу судьбе.

«Мне всего восемнадцать, впереди еще целая жизнь», – думал и я.

Сознание того, что я жив, отодвигало в сторону все то тяжкое и непоправимое, с чем связывало меня настоящее положение.

По дороге я внимательно смотрел по сторонам. Многое, что я видел, противоречило моим представлениям об этой жизни да и о той, где я жил до сих пор и границу которой перешагнул только сегодня.

Я ведь думал, что фашистская Германия, воюющая почти три года со всей Европой, делает уже последние усилия, чтобы сломить сопротивление наших войск. Что наше наступление на Харьков и освобожденные населенные пункты – суть подтверждения того, что страна наша могущественнее и сильнее и что лозунг «Наше дело правое и враг будет разбит» – справедливый и мы действительно обязательно победим.

И что же произошло вдруг сегодня?

Оказавшись по другую сторону, вместо уставшего от войны в Европе противника, я увидел современную боевую технику, механизированные части, хозяйственные обозы с военным скарбом и провиантом, походные кухни и главное – довольные и уверенные в себе лица – лица немецких солдат.

Однажды наша колонна остановилась в пути совсем рядом с воинской частью, направляющейся к фронту. И когда я увидел солдат, получавших свой обычный дневной рацион и горячую еду из походной кухни, я просто не верил своим глазам при виде получаемого солдатами провианта. Какую же нужно было иметь четко отлаженную машину, чтобы на фронте, при наличии непредвиденных обстоятельств, так четко и продуманно осуществлять снабжение армии!

Подобное просто не укладывалось в голове, и у любого солдата возникала крамольная мысль: «Разве можно одолеть такого врага, можем ли мы иметь что-либо подобное?»

Ужели могла произойти такая метаморфоза в сознании людей? Да! Лучше раз увидеть… В этом кроется ответ на столь быструю переоценку противоборствующих сторон?

Она стала возможной из-за отсутствия у нас объективной информации, не позволившей иметь правдивые представления о силе Германии, ее экономическом и продовольственном потенциале, которые при первой же встрече и оценке действительности оказалось для нас такой неожиданностью.

Сведения эти перевернули надежды на скорый победоносный исход войны и былой оптимистический настрой уступил место глубокому унынию и пессимизму.

Немецкая военная машина выглядела сильной, отлаженной, снабженной всем необходимым. На ее фоне наша армия казалась намного слабее по обеспечению современной техникой (активные действия наших танков и самолетов мы наблюдали эпизодически лишь в первые дни майского наступления) и успешно применявшейся в это время немцами. Наша неумелая организация снабжения армии боеприпасами и трудности с продовольствием лишали войска своевременного маневра.

Как ни странно, но мои личные наблюдения и выводы не противоречили тем, которые были высказаны в Кратком курсе Отечественной войны при анализе противоборствующих сил этого периода.

Неравенство сил склонило в конце концов чашу весов в пользу немцев, и наши части вновь отступили на Восток – сначала к Дону, а затем к Волге.

Сегодня можно уже более объективно судить об этом трудном времени – многое стало открытым, исследованным, описанным. Но тогда я оценивал это без каких-либо документов, своими собственными глазами, и нужно отдать должное, что я правильно разобрался, кто сильнее. Трудно было представить тогда, что чудовищный монстр может быть остановлен – все говорило о его скорой и окончательной победе.

Так казалось мне, солдату, ничем не располагающему для прогнозов, чтобы посмотреть на дальнейшее развитие хода войны глазами рядового военного, а не штабиста.

Победа, которую народ одержал в этой войне, вопреки всем объективным данным, пришла благодаря огромным человеческим потерям, позволившим заслонить своими телами родную землю.

Ведь никто после триумфального окончания войны не посмел бы предъявить счет за людские потери победителям?!

Война все спишет!

4.

Если бы в те дни массового окружения войск Юго-Западного фронта их можно было отснять в кадры хроники, то туда попали бы тысячные колонны пленных – раненых, контуженых, калек и тяжело передвигающихся, грязных, заросших, опаленных солнцем и ветром войны.

Вся эта многотысячная масса людей, как рукава большой реки, стекала по проселочным дорогам прифронтовой полосы, чтобы потом широким руслом заполнить главную улицу бывшей столицы Украины.

Один конец ее был у въезда в город, а второй заканчивался на знаменитой Холодной Горе, где расположилась мрачная, в несколько этажей городская тюрьма.

А город жил своей обычной жизнью.

Близость фронта не вызывала особых тревог горожан, и на улице было многолюдно и даже как-то празднично от многоцветья майских нарядов. Кто-то спешил по своим делам, иные, просто, прогуливались, не обращая внимания на уличную сутолоку и колонны военнопленных.

В витринах магазинов – добротные товары и красочная реклама, в многочисленных хлебных и булочных – аппетитные хлеба и румяные булки. На видных местах цветные плакаты с изображением Гитлера в форме SA, с бросающейся в глаза свастикой.

Среди публики подтянутые и важные немецкие офицеры, преисполненные достоинства унтеры, довольные солдаты.

Мой случайный взгляд остановился на двух молодых девицах, прошедших под руку с офицером – они непринужденно и весело что-то обсуждали. Что-то кольнуло в сердце – «Кому война, а для кого радости…»

Колонна все дальше уходила от праздничного центра. Чем дальше оставался позади центр города и приближалась окраина, тем острее чувствовался контраст между жителями этих районов. Здесь уже не было ни праздничной суеты, ни нарядов – пленных встречали на улицах простые и бедно одетые женщины, своим видом выражавшие боль и сострадание к тем, кто еле двигался в колонне.

В руках или передниках у женщин были куски хлеба, вареная картошка или еще какая-то немудреная по военному времени снедь, которую они украдкой передавали пленным, с опаской поглядывая на конвоиров.

Вглядываясь в лица пленных, они, наверное, надеялись встретить кого-то из своих близких.

Старушки, читавшие про себя молитвы, утирали слезы… А колонне конца все не было – пленные шли нескончаемым потоком.

Вот и тюрьма.

Серо-зеленоватое здание со множеством зарешеченных окон в несколько этажей проглотило в раскрытые ворота нашу группу, оставляя за собой еще многих на улице. Когда-то строгая тишина тюремных коридоров и набитых до отказа общих камер с круглосуточно дежурившими «вертухаями», сменилась обстановкой новых порядков. Все камеры на этажах были открыты, здесь свободно гулял ветер сквозь решетки окон и раскрытых настежь дверей.