Текст книги "Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка"

Автор книги: Петр Астахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Лейкин посмотрел график, оценивая сообразительность и графические навыки (мне показалось, что он доволен), и сказал, чтобы завтра я выходил на работу в ППЧ.

– Гражданин начальник, сегодня меня списали из учкомбината в шахту и определили в рабочую бригаду. Завтра я должен быть утром на разводе.

– Запомни раз и навсегда, все передвижки в лаготделении проходят только с ведома планово-производственной части. И если я тебе сказал выходить на работу сюда – значит другого решения быть не может. Понимаешь?

Так была поставлена точка в разговоре.

У меня не оставалось никаких сомнений в том, что услышанное Лейкиным мнение о моих способностях чертить и рисовать могло исходить только от Пигулевского, которого я потерял из виду с тех пор, как нас привезли на шахту № 8, где он почувствовал себя «рыбой в воде».

Не познакомься я в дороге с Николаем, еще неизвестно, чем обернулась бы для меня работа в шахте. Теперь же передо мной раскрывались иные перспективы – я смог это оценить, когда за спиной осталось два года работы в ППЧ.

Человек, определенный на «общие», со временем теряет свой облик на изнурительной и непосильной работе. Малокалорийный паек заключенных не восстанавливает силы, они уходят безвозвратно, и замученная трудом скотина превращается очень скоро в «доходяг», теряющих интерес к жизни. «Общие» еще в тюрьме представлялись страшным испытанием, ибо они были началом неизбежного конца. В шахте, на лесоповале, в руднике, на строительстве дорог, в карьерах трудно и вольнонаемным, не потерявшим гражданских прав, то насколько же тяжелее нести это бремя тем, кто их потерял. Только физически крепкие, привыкшие к тяжелой работе и получающие помощь из дома, да те, кто нашел кнопки от скрытых пружин лагерного благополучия, могли адаптироваться к таким условиям.

Я же попал на «блатную» работу в престижную плановую часть, не потратив, что называется, ни «полушки». Если в 47-м место в конторе мне досталось за счет швейцарских «шмоток», привлекших внимание заключенных цементного, то в 50-м, кроме лагерной робы, на мне ничего не было, а незавидный «сидорок» с лагерными тряпками «увели» еще на пересылке. Но я опять остался на «поверхности», в буквальном смысле этого слова, так и не испытав соленого привкуса горняцкого хлеба.

Старший лейтенант Леонид Наумович Лейкин приехал в Воркуту из Ленинграда. Как он оказался во внутренних войсках, что заставило приехать на Крайний Север, в заполярную «дыру» с молодой еврейкой-женой Сарой Абрамовной и трехлетним ребенком, я сказать не могу. Я слышал, что он закончил исторический факультет Ленинградского университета, но тем не менее сменил гражданский костюм на офицерскую форму. По всему он относил себя к категории людей штатских, да и отношения на работе между вольнонаемными и заключенными носили вполне цивилизованный характер. Для заключенных он был хорошим начальником, я не видел в нем вольнонаемного апломба, кичливости, зазнайства, повышенного тона, не слышал оскорблений. В режимном лагере для особого контингента, где каждый начальник обязан был проявить строгость и бессердечие к заключенным, этот относился иначе. Он мог «сломать себе шею» и попасть в «немилость» к руководству. Но он не менял лица и продолжал пользоваться прежним стилем. Заключенные отвечали на это уважением.

При необходимости он мог позволить себе даже такую вольность: для срочного оформления материала в комбинат «Воркутуголь» он мог оставить меня в своем кабинете, заперев на ключ, а сам уезжал по делам. Это было запрещено, но он понимал, что ничего противозаконного в его отсутствие я не совершу. Я же действительно успевал выполнить работу и сдавал ее начальнику после его возвращения. Иногда я оформлял стенгазету для комбината.

Надо сказать, что такие «вольняшки» были большой редкостью. Что касается такого стиля работников, я их встречал скорее на свободе. Они обладали «пробивной» силой, легко разрешали служебные дела (да и личные тоже), могли подсобить ближнему, добраться до более значительных высот по общественной лестнице. Я считал, что мне и работникам ППЧ повезло с начальником, при режимных строгостях это можно было назвать подарком.

9.

Когда в 1952 году на меня прибыл персональный наряд «за пределы Воркутлага», Лейкин вызвал к себе и сказал:

– На тебя поступил наряд из Москвы. Я ничего не могу сделать, чтобы оставить тебя здесь. Как сложится твоя жизнь после отъезда, не знаю. Но если ты вернешься назад в Воркуту, постарайся известить меня. Я заберу тебя.

Воспользоваться таким предложением Леонида Наумовича я не сумел – в Воркуту я больше не вернулся.

Кроме Лейкина, в ППЧ работали еще две молоденькие женщины из вольнонаемных: Луиза Ивановна Чебыкина, худощавая, высокая, с некрасивым и простым лицом девица, и Валя Прокопенко, ее сверстница, но замужняя. Муж ее работал старшим экономистом в плановом отделе шахты № 8. Ростом она уступала Луизе Ивановне да и сложена была хорошо – на это особое внимание обращали зэки. Милое и задорное личико ее приветливо светилось. Когда утром она появлялась на работе и, раздевшись после мороза, начинала приводить себя в порядок, зэковские взгляды не могли скрыть вожделения. Такое внимание к Вале вызывало у некрасивой Луизы Ивановны обиду, она переживала мужское равнодушие к своей особе.

Обе женщины скорее походили на принудительное приложение к основному коллективу заключенных, так как вклад их в работу был в общем-то незначительным. А для зэков женское общество было приятным исключением, ведь зоны были уже разделены, и мужики тяжело переносили запрет общения. Женщины тоже чувствовали внимание к себе и были довольны еще и тем, что в общий семейный бюджет поступала и их доля – со всеми доплатами и льготами, которыми расплачивался Север с вольнонаемными за их трудовое участие в таких условиях.

С момента образования нового управления Речлага на производственных объектах и в обслуживающих их лаготделениях была введена система двойного учета использования заключенных с различными производственными показателями. На шахте это были метры проходки горных выработок, тонны добытого угля, производительность труда, затраты человеко-дней, выработка на один человеко-день и т. п.

Для проведения такого масштабного учета на местах были созданы учебные группы счетных работников по ежедневной обработке рабочих нарядов для представления этих сведений в управление контрагентских работ. Для чего понадобилась такая двойная бухгалтерия – производственная и лагерная – известно лишь руководству Воркутугля и Речлага.

Меня тоже определили в учебную группу. Я закончил программу и получил свой участок работы. Были разработаны отчетные формы, изготовлены журналы, и наступила пора освоения учета контрагентских работ. На первых порах мы трудились с утра до ночи. Потом, изучив все подробности, стали укладываться в более сжатые сроки, пока, наконец, не научились готовить все сведения за полтора-два часа работы.

Старшим экономистом ППЧ работал человек очень неприметный с виду, ниже среднего роста и щуплого сложения, с некрасивым лицом. Вздернутый нос и массивная отвисающая губа напоминали мне еврейские лица на немецких листовках в годы войны, с текстом вроде: «Бей жида политрука, – морда просит кирпича».

Его портрет был бы неполным, если бы я забыл постоянно висящую во рту, прокуренную «сталинскую» трубку, было и еще кое-что, что ассоциировалось с Великим кормчим, – китель, а скорее френч, перешитый из лагерной одежды, а на полукривых ногах – сапоги, так же перешитые из кирзовых, армейских, но более аккуратные, похожие на «комсоставские». В них он заправлял с напуском брюки, как это делал Иосиф Виссарионович. Возможно, что таково было его личное желание, но внешний вид вызывал ассоциации со многими сталинскими фотографиями двадцатых-тридцатых годов.

Но более тесное знакомство с ним, служебные и частные разговоры опрокидывали первое впечатление, складывавшееся от внешности. Появлялось другое, более трезвое и объективное. Когда же Анатолий Маркович Гуревич – а именно так звали его – начинал объясняться с Николаем Андреевичем Ракоедом, коллегой по работе, на грассирующем французском – симпатии и уважение к нему становились непререкаемыми.

По его рассказам можно было судить, что он хорошо знает Европу и прожил там не один и не два года. Но я ни разу не слышал от него подробностей о работе за границей – об этом можно было только догадываться: мне всегда казалось, что он человек «высокого полета», а непривлекательная внешность – лишь неудачная шутка природы, за нею спрятаны ум, эрудиция, талант и прочие человеческие достоинства.

Все время суток, кроме ночи, он проводил в кабинке служебного барака, где находилась плановая часть, в постоянном общении с людьми, приходящими к нему по разным вопросам.

Расстался я с Гуревичем в сентябре 1952 года. Как складывалась его жизнь после отъезда, не знаю. Ведь прошло после этого почти сорок лет.

8 августа 1991 года в программе «Время» появилось сообщение о вручении Гуревичу Анатолию Марковичу справки о реабилитации. Я и не предполагал, что это сообщение имеет какое-то отношение к Анатолию Марковичу, оставленному мною в Воркуте в 1952 году.

Но на следующий день «Известия» (№ 188 от 9.08.1991.) поместили на последней странице материалы под названием: «Реабилитирован разведчик, которого звали „Кент“» и две его фотографии. На верхнем снимке – располневший мужчина пожилого возраста с умными проникновенными глазами; голова его опирается на руку, закрывающую нижнюю часть лица (на нем я не остановил внимания). На другой – изъятой, видимо, из следственного дела – я сразу же узнал Анатолия Марковича. То были профиль и анфас с надписью: «6943, Гуревич Анатолий Маркович, 1913». Вот таким он остался в моей памяти – это было одно лицо.

Из статьи мне стало, наконец, известно, кому же принадлежала эта «невзрачная внешность»:

«В ряд легендарных советских разведчиков, таких, как Рихард Зорге, Николай Кузнецов, Рудольф Абель, вернулось еще одно имя – Анатолий Маркович Гуревич, больше известный в различных книгах и статьях под разведывательным псевдонимом Венсен Сьера, или „Кент“».

И дальше сообщалось, что он был одним из руководителей глубоко законспирированной советской агентурной сети, действовавшей в предвоенные и военные годы на территории Западной Европы, той самой, что гитлеровцы называли «Красная капелла». Гуревич провел в застенках гестапо три года, затем десять лет в сталинско-бериевских лагерях и через три года после освобождения вновь заключен под стражу, но уже в хрущевское время. Более 45 лет он носил несправедливое и позорное клеймо изменника Родины.

Вспоминаю, что иногда присутствовал при его беседах с бывшим полковником внешней разведки Николаем Андреевичем Ракоедом, он возглавлял в ППЧ расчетную группу бухгалтерии. Красивое, с тонкими чертами интеллигентное лицо его еще хранило печать прошлого положения, и можно было представить, как он выглядел в полковничьих погонах, которые сменил на лагерные номера государственного преступника, определенного в Речлаг.

Объектом его служебных действий были страны Ближнего Востока. Летом 1944 года ему следовало вернуться в Москву. Но уже в пути, после приезда в Баку, он был арестован. Владел французским, на котором говорил с Гуревичем. Работа на Востоке, по всей вероятности, требовала еще и знания арабского. Мягкий и общительный человек, интересный рассказчик и собеседник, он вызывал к себе интерес и признание. Трудно было представить, по каким причинам такие люди могли оказаться в заключении и на равных с другими тянуть срок в лагере.

Хочу рассказать еще об одном человеке, исполнявшем в ППЧ обязанности дневального-истопника. Темпераментный испанец Хоаким Убиерна оказался в Советском Союзе вместе с испанскими детьми в тридцатые годы. Я ничего не знаю о том, за что Убиерна попал в Воркуту. Работа дневальным была не тяжелой и давала ему кое-какие преимущества. Он ходил с судками Гуревича на кухню и приносил еду, которую повара готовили для избранных в лаготделении и на производстве заключенных, для высокого ранга «придурков», блатных и прочих властных лагерников. (Возможно, Гуревич пользовался больничным питанием – его прописывали врачи тем, кто нуждался в поддержке.) Знакомство же с кухней и поварами давало возможность и для себя получить лишний котелок супа или каши.

Горбоносому, шепелявившему испанцу, от природы не было дано выговаривать шипящие буквы русского алфавита – «ж, ш, щ» – и русское «хорошо», он произносил, как испанское «карасо». Эта особенность породила анекдот.

Как-то во время очередного вояжа на кухню за обедом Гуревичу, он удачно пообедал и сам и, очень довольный после двух съеденных тарелок щей, в радостном возбуждении влетел с судками в барак: «Анатолий Маркович! Анатолий Маркович! Я сейчас на кухне две тарелки ссей сосрал!..»

Прошло много лет, а каламбур так и остался в памяти. Анатолий Маркович покровительственно относился к Убиерне и частенько шутил по поводу двух тарелок щей.

Суровый воркутинский климат, длительная зима и отсутствие солнца резко отличались от теплого и мягкого климата Испании и оказали явно пагубное влияние на его незавидное здоровье: он все время покашливал, вызывая подозрения на туберкулез. Обязанности дневального сохраняли его силы, а сочувствие и поддержка людей продлевали жизнь. Жив ли он?..

10.

Недостаток производственного опыта и экономических знаний не позволяли мне судить об экономике как таковой и делать предположения о путях ее развития. Но каждый уходящий год накапливал эти знания и расширял представления. Участие в работе, личные наблюдения, а также информация о текущих переменах в экономике как бы «приближали» ее, делали более доступной. Наступил такой момент, когда по вопросу, а что же такое советская экономика и в чем ее суть, я имел уже и собственное мнение.

Я начал понимать, что советская экономика сложилась в противовес мировой для доказательства своего несомненного превосходства. В нее была заложена социальная и политическая основа рабоче-крестьянского строя. Ни разум, ни выгода, а, как и всюду, политика!

И на первых порах, после революционного подъема масс, она имела успех и желаемые результаты. Эйфория зажигательных лозунгов, призывов, починов, самоотверженного труда, субботников и других массовых изъявлений овладела умами простых, малограмотных людей, откликнувшихся на призыв политического руководства строить новое, светлое здание социальной справедливости – мирового коммунизма.

Политика не расходилась с делом – государство осуществляло возведение грандиозных строек, сумело за короткий исторический срок создать свою собственную тяжелую индустрию – основу экономики.

Это была пора массового трудового энтузиазма, разбуженного новой эпохой. И в то время мало кто задумывался об уровне жизни самого народа, простых граждан – все заботы были связаны с ростом и мощью государства.

Когда началось строительство нового советского Дома, понадобились средства, их не хватало, казна была пуста, и если бы средства для этого поступали бы в обычном порядке, строительство могло затянуться на многие десятки, а может, и сотню-две лет. Такой подход не устраивал политическое руководство – нужны были другие подходы и методы.

Где же найти эти средства, чтобы сократить сроки строительства?

Можно было пойти по пути экспроприации «бывших», что собственно и делали новые власти на первых порах. Но на этом больших дивидендов не заработаешь. Займы, налоги, пошлины и другие статьи дохода тоже не сделают погоды. Нужно было придумать и вовлечь в процесс выколачивания средств такой рычаг, который бы не оставил в стороне ни одного работающего человека.

Заработная плата должна была быть пересчитана своими экономистами таким образом, чтобы львиная часть ее поступала бы в казну, а только малая толика в карман тех, кто ее заработал.

И не опираться в этом вопросе на мировой опыт.

Тогда ручеек доходов превратится в полноводную реку и позволит сократить сроки строительства.

Зарплата оказалась основным капиталом для пустой задыхающейся казны. Ее и решило экспроприировать политическое руководство.

Это мои догадки, моя точка зрения. Исходит она из логического посыла: «Построить дом, не имея средств, можно только с помощью грабежа и строжайшей экономии».

Государство, воспользовавшись своим монопольным правом и мудрой пословицей – «с миру по нитке – голому штаны», – успешно превратило эту идею в жизнь. Оно получило признание в мире; с его индустриальным и военным могуществом пришлось считаться, а принцип «все средства хороши для достижения цели» оправдывался конечным результатом. Экономика, работавшая на этом принципе в годы войны, тоже совершила казалось бы невозможное – героический труд людей на эвакуированных предприятиях склонил чашу весов в пользу СССР.

Принял и согласился ли с этой идеей народ?

Серая, малограмотная масса принимала всё на Веру, не умея разобраться в хитросплетениях экономических расчетов – верила своему родному, рабоче-крестьянскому правительству и политическому руководству.

Но Время доказало справедливость и другого вывода в том, что подобные экономические экзерсисы имеют и отрицательные результаты. Когда грабеж становится невыносимым, а аппетиты грабителей все больше, рабочий механизм останавливается и прекращается поступление средств.

Вступает в силу закон «палки о двух концах».

И теперь заниматься призывами, лозунгами, убеждениями и пропагандой бесполезно. Наладить работу старого, казалось, испытанного механизма не удается.

Война оказалась главным катализатором пробуждающегося сознания людей. Миллионы вместе с войной прошли по Европе и, открыв, наконец, «занавес», увидели жизнь европейцев собственными глазами. Тогда заработала Правда, и наступил момент истины. Вместе с прозрением происходила ломка прежних представлений и отношения к труду. В сознание попала «отрава с буржуазной начинкой», от которой так долго и старательно «оберегало» граждан политическое руководство. Начинались новые процессы в экономике.

Социалистический принцип «от каждого по способностям, каждому по труду» давно изжил себя. Неумная, по сути своей, советская экономика, о которой «последний из могикан» сказал «мудрые» слова, что она«…должна быть экономной», давно исповедовала «уравниловку» – она не могла положительно влиять на производительность, а кривые «роста» изменили своим «привычкам», стали вызывать тревогу экономистов. Даже пресловутый вал уже не удовлетворял.

Я упомянул слово «неумная» экономика и хочу объяснить это. Ее главенствующее положение было и оставалось ясным для всех в мире. В Советском Союзе ее решили переподчинить политическим функциям и амбициям. Государство рабочих и крестьян собиралось доказывать приоритет и преимущества своего строя – экономические выгоды переместились на вторые позиции. Страну охватила графикомания успехов народного хозяйства. Средства массовой информации, пропаганды и наглядной агитации вбивали в сознание граждан цифры о достижениях. Лозунг «Догоним – перегоним…», очень популярный в тридцатые годы, меняя иногда форму, сохранял суть, призывая к повышению производительности труда, эффективности производства и дальнейшему расцвету экономики.

Кривые должны были тоже отражать только подъем – социалистическое хозяйство этим и отличалось от мирового, что оно не было подвержено спадам и кризисам. Все рычаги находились в руках государства, оно все рассчитывало, все регулировало, все планировало и поэтому ошибаться не могло. Но жизнь после середины шестидесятых стала уходить в сторону от планов, и в наметившийся дефицит прибавлялись все новые названия промышленной и сельскохозяйственной продукции.

Особой гордостью нового строя было одно из главных его завоеваний – ликвидация эксплуатации человека человеком. Трубадуры и апологеты говорили и писали об этом взахлеб и забывали о расцветающей буйным цветом государственной эксплуатации, о рабском труде заключенных в колониях и лагерях.

Начинавшийся спад производства пришелся, по моим наблюдениям, на середину шестидесятых годов. Тогда появились перебои в снабжении и ассортименте.

В начале семидесятых только наиболее крупные города РСФСР, Украины, Белоруссии, Прибалтики обеспечивали своей продукцией собственное население и приезжих-«коробейников». В середине семидесятых экономика Советского Союза стала испытывать уже заметные трудности, и производство всей страны работало в основном на Москву.

Миллионы граждан со всех концов Союза ехали за покупками элементарных товаров в столицу, превратив ее в своеобразный центр спекулятивной торговли.

Московские чины, производственные руководители, деятели разных рангов тоже «решали» экономические вопросы многочисленных ходатаев со всего Союза, и за свое участие, принимали «дары» по принципу – чем выше ранг, тем выше плата. Такое «деловое» содружество стало нормой в деятельности хозяйственников в те годы. В социалистическом обществе появились свои миллионеры, вкладывающие средства в недвижимость и производство, на счета в зарубежные банки. Заявила о себе коррумпированная власть, мафиозные структуры.

Я чувствовал приближение спада и наблюдал за опустошающимися полками магазинов. В середине семидесятых я назвал сроки окончательного экономического краха, по моим предположениям, он должен был произойти в середине восьмидесятых. Поэтому развал не был для меня неожиданностью. Перестройка Горбачева была логическим началом конца всего советского «благополучия».

Чуть позже Евтушенко написал такие строки:

 
«Когда страна пошла, почти с откоса,
Зубами мы вцепились ей в колеса.
И поняли, ее затормозя, —
Так дальше жить нельзя!»
 

Но затормозить сползание было уже невозможно – процесс стал необратимым. Приносящий результаты трудовой энтузиазм народа, в самом начале пути, уступил место апатии и безразличию. Наиболее трезвые политики поняли – механизм более не работает, требуется его замена.

Так виделись мне происходящие процессы «неумной» экономики, и я понимал, что только богатства страны держали ее на плаву все это время. Далее продолжаться такое положение и впрямь не могло.

11.

Работа в планово-производственной части лаготделения имела определенные преимущества. Я был зачислен в штат АТП и переведен в барак, условия которого отличались от общих рабочих помещений. Тут не было обычной скученности и тесноты, грязной одежды и обуви, мокрых валенок, неприятного запаха ног, портянок и грязного тела, махорочного дыма и непроветриваемого помещения.

Наиболее важной особенностью барака АТП были люди. Здесь жили производственники – работники технических служб шахты, начальники проходческих и добычных участков, механики, диспетчеры, инженеры, счетные работники планово-экономического отдела и бухгалтерии.

Кроме производственников, жили тут и работники служб лаготделения – бухгалтеры, счетоводы, экономисты, лагерная элита КВЧ [35]35
  Культурно-воспитательная часть.


[Закрыть], артисты, музыканты, художники, обслуга из пищеблока. Персонал медицинских служб (санчасть, стационар, ОП), парикмахеры, банщики, прачки, каптеры, портные, сапожники и прочие мастеровые проводили время на своих рабочих местах днем и ночью. Они тоже имели определенные привилегии и преимущества «придурков».

Я могу ошибиться в численности заключенных ОЛПа шахты № 8, но при всех случаях считаю, что населения лагеря составляло где-то две тысячи человек.

Людская молва – главный информатор в лагере. Как радио и газеты на воле, так «параши» в зоне – источник новостей. Я уже рассказывал о своем окружении по работе. Были у меня еще и знакомые в бараке, где ночевал, с кем встречался в жилой зоне. Знакомства разные, случайные, мало о чем говорящие, не оставившие в памяти следа. А такая встреча, например, как эта, осталась в памяти.

Однажды в бухгалтерию к Ракоеду зашли незнакомые зэки. Мой сосед, кивнув в сторону одного из них, спросил:

– Знаешь того, в ушанке? Известный летчик – Сергей Щиров, Герой Советского Союза, – обращая мое внимание на последние слова.

– За что арестован?

– Его обвиняли по 58.1б в измене Родине. Но суть в другом. Говорят, Берия – большой любитель красивых женщин, а если какая-то ему понравилась, обязательно станет его заложницей…

Позже я узнал о «деле» Щирова больше подробностей и познакомился с ним самим. Ему было около сорока. Будучи крепкого сложения и здоровья, он не был до конца сломлен и в лагерных условиях. При всех своих достоинствах он оказался человеком скромным, общительным, более гражданским, чем военным.

Пока он воевал, в Москве жила его красавица-жена. Как-то в городе ее заметил полковник Саркисов с Лубянки, порученец Берия. Он пригласил ее в машину и привез в одно из заведений шефа. Она рассказала об этом мужу, тот разъярился и потребовал сатисфакции. Но слишком поздно понял вероломство хозяина Лубянки, для которого не существовало ни звезд Героев, ни высоких званий, ни заслуг перед государством, ни нравственных границ.

В одной из наших центральных газет (где-то в восьмидесятые годы) мне попалась публикация на эту тему. Там приводились подробности о сфабрикованном «деле» Щирова и указывались мотивы, которые легли в его основу. Находясь на службе в Закавказье, он якобы нарушил воздушное пространство одного южного государства, и это ему было вменено в качестве обвинения.

Так или иначе, за измену Родине он получил максимальный срок (десять лет, замененные потом на двадцать пять) и особое предписание ГУЛАГовскому начальству: «использовать только на самых тяжелых работах». Расчет был прост. Довести человека до состояния крайней дистрофии, а затем списать по литеру «В», навсегда спрятав концы преступления.

Но свет не без добрых людей. Когда Щиров попал на шахту № 8 и его должны были «списать» на общие работы, нашлись люди, которые помогли устроить невинно пострадавшего человека в один из жилых бараков дневальным. До последних дней моего пребывания в Воркуте он находился в 9-м лаготделении. Я видел его тогда в клубном бараке во время репетиций художественной самодеятельности. Вернувшемуся в духовой оркестр музыканту пришлось вспомнить молодость и свое прошлое увлечение музыкой.

Из этой же газеты я узнал и о скорой после расстрела Берии реабилитации Щирова. Там же было сообщение о смерти – он прожил после освобождения около года. В таких случаях обычно говорят: «все хорошо, что хорошо кончается». И если бы не скоропостижная смерть его, можно было бы сказать, что зло наказано и справедливость восторжествовала. Однако коварный удар оказался слишком сильным – надорвавшееся сердце не выдержало испытаний.

В бараке АТП было две половины: одна для руководства, вторая – для прочих. Я жил во второй. Моя вагонка находилась в середине секции. Спал наверху. Мне никогда не приходила мысль сменить верхние нары на нижние – большая часть времени проходила в конторе. Вагонки, рассчитанные на четырех, были заняты не всегда. По ночам они кое-где пустовали.

Подо мной спал молодой еврей-западник, по фамилии Спивак. Он до ареста окончил филологический факультет Черновицкого университета. Спивак гордился достигнутым и при случае напоминал об этом соседям. Зная себе «цену», Мишка часто вступал в споры по разным вопросам, желая удивить оппонентов университетской образованностью.

Однажды в очередном споре он так отчаянно доказывал свою правоту, что спорщики решили проучить его. На листке бумаги печатными буквами написали известное четверостишие-эпиграмму и, пока Мишка спал, повесили ее на вагонке, рядом с табличкой «Спивак».

Меткое стихотворение точно попадало в цель, этого они и добивались:

 
«…Ослу образованье дали,
А стал ли он умней? Едва ли!
При каждой глупости своей,
Он с важностью ученого педанта,
Ссылается на Фрейда и на Канта».
 

Прошло много лет, а случай с эпиграммой остался в памяти. Это был наглядный пример, подтверждавший слова: «Глупость – дар Божий, но не следует им злоупотреблять», и далее: «Вообще природа редко одаряет людей даром Божим, но на этот дар она, похоже, не поскупилась».

О другом соседе, Сергее Филипповском, я сохранил иные воспоминания.

Я познакомился с ним почти одновременно, и поэтому такой заметной была разница между ними. С Сережей меня связывала общность взглядов и интересов. Я был чуть старше, но практические знания и его горняцкая профессия, которую ему выбрала в Воркуте вузовская подготовка оставляли лидерство за ним. Меня поражали его работоспособность и целеустремленность.

Он родился в Москве, в интеллигентной семье. Положение родителей обеспечивало ему блага, продвижение наверх, достойное место в обществе. И родители возлагали надежды на его способности, карьеру и высокое положение в будущем. Судьба однако распорядилась по-своему. Сережа выбрал свой путь – Военно-морское инженерное училище в Ленинграде. На третьем курсе был арестован, осужден и отправлен в Воркуту.

Отец, генерал-лейтенант Филипповский, прожил необычную жизнь до того, как стал преподавателем Военной академии. Он закончил два высших учебных заведения – гражданское и военное. Несколько лет служил в качестве военного атташе в странах Юго-Восточной Азии. В годы нашего знакомства (это было начало пятидесятых годов) отец все еще работал в академии, мать преподавала математику в вузе.

Мне была неизвестна причина ареста Сережи. Хотелось узнать об этом с его слов. Из коротких сведений, рассказанных им об училище, я понял, что ему было предъявлено обвинение в измене Родине за принадлежность к нелегально существовавшей в училище организации «истинных ленинцев». Программа предусматривала изменение государственного строя и смену политического руководства. Получил он за это максимальный срок (в ту пору – 10 лет ИТЛ) в лагерях на Крайнем Севере.

Он оказался в Воркуте. Полученное инженерное образование позволило работать в маркшейдерском бюро, а условия жизни в лагере – продолжить образование. Он хотел закончить программу физико-математического факультета. Ему помогала мать. Она посылала много специальной, учебной и прочей литературы. Не помню его в праздном времяпрепровождении.

Материальная поддержка родителей обеспечивала достаток. Не испытывая нужды в хлебе насущном, он чувствовал себя в лагере увереннее других. В посылках были вещи, продукты, учебники, книги, папиросы и табак «Золотое руно», «Герцеговина флор», которые и на гражданке доступны были немногим.

Обработанные медом табачные листья наполняли барак приторно дурманящим запахом, оставляя сладковатый привкус меда во рту. Приобщиться к обстановке его прошлой жизни было приятно и окружающим.

Он переписывался с матерью. Письма получал на адрес вольнонаемных, с которыми работал на шахте и которым доверял. Он был в курсе происходящего в Москве. Мне он рассказал о разногласиях с отцом. Разные подходы и оценка действительности развели их, каждый поступал, как он считал нужным. Мать так и не смогла примирить их. Когда Сережу арестовали, она просила у мужа-генерала содействия и помощи. Он добился приема у наркома внутренних дел. Абакумов выслушал его, но просьбу отклонил. И еще предупредил Филипповского: более не беспокоить, так что дальнейшая судьба Сергея была решена.