Текст книги "Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка"

Автор книги: Петр Астахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Я с интересом слушал его рассказы об училище, о курсантских проделках, завидовал его способностям привлекать к себе внимание.

Природа определяет нам каждому свое – достоинства и недостатки, поэтому мы такие разные. Я всегда сожалел, что у меня нет этих качеств, это лишало меня уверенности среди сверстников и, особенно, среди девушек.

Беседовали мы о разном, было много общих тем – они определяли взаимопонимание. Беспокоило будущее: что ожидает нас после Кельце? Общение с Володей продолжалось около года, потом, летом 1943 года, дороги наши разошлись. Володя уехал на Восток и потерялся где-то на Украине. Иногда до нас доходили известия о жизни знакомых, а вот о Володе мы не имели ничего.

Особое место в Кельце принадлежит Иванову, с которым меня свела судьба, связала узами дружбы на всю дальнейшую жизнь в Германии и в Швейцарии. Чистосердечно признаюсь, Павел Семенович, или просто Паша, стал для меня эталоном человека, которому хотелось подражать. Однажды вечером, перед получением продуктов, пришли знакомые из казармы и сказали, что из Владимира-Волынска прибыл этап из офицерского лагеря.

Я накинул одеяло и пошел в казарму посмотреть на этапников.

Там уже было много любопытных; они обступили прибывших и оживленно беседовали. На мое удивление все они были одеты по сезону (была глубокая осень), кто в старое и поношенное, кто в свежее и поновей – шинели, сапоги, ботинки, фуражки, пилотки, у некоторых даже имелись вещевые мешки. Разные по возрасту люди. Отсутствие знаков различия в петлицах не позволяло распознать их звания.

Недалеко от входа, опершись плечом о стойку двухъярусной койки, стоял высокий блондин. Он снял с себя фуражку и шинель, и тихо, не торопясь, отвечал на вопросы. Трудно было определить его возраст – выглядел он молодо, хотя лоб его обозначили уже высокие залысины. На нем была суконная расстегнутая гимнастерка, галифе, солдатские ботинки, но не было ремней, и внешним видом своим он походил больше на разжалованного арестанта с гауптвахты.

От остальных он выделялся ростом и статью.

Несмотря на печать плена, лицо его привлекало мужской красотой. Голубые, глубоко посаженные глаза, точеный нос и особенно губы были красивы, он был похож на древнего грека, сошедшего с пьедестала.

Всем будто одарила его природа! Но был у него недостаток, не сразу бросающийся в глаза, – наметившаяся лысина, которая подчеркивала его громадный лоб. Из-за этого трудно было угадать его возраст и поверить, что ему лишь двадцать пять лет.

Между нами была все же большая разница. Мне только девятнадцать, а ему уже двадцать пять. В этом возрасте разница казалась большой. Поэтому познакомиться с ним, задавать вопросы, проявлять любопытство и интерес было неэтично – нужен был подходящий момент.

Было в нем что-то притягательное. То ли задушевный разговор, то ли естественная манера держаться и говорить, может, его общительность, но первое впечатление было запоминающимся. Когда с Володей зашел разговор о хорошем впечатлении, он согласился со мной.

Он сказал, что зовут его Павлом, а фамилия Иванов, что он ленинградец, жил на 17-й линии Васильевского острова. Служил в строительных войсках, по званию старший техник-лейтенант инженерных войск.

Все это стало известно взводному Володе, в чье подчинение попали вновь прибывшие.

Хорошие отношения с Володей позволили скоро и мне познакомиться с Павлом.

В свою очередь ежедневное общение Володи с Павлом сыграло свою роль для сближения двух лейтенантов, которые ко всему были большими поклонниками спорта.

Когда между нами установились близкие отношения, я тоже стал равным членом этой компании и узнал много подробностей из жизни нового знакомого.

Он был уроженцем Питера – так называют Ленинград коренные ленинградцы. Родился в семье потомственного матроса – участника Октябрьского переворота. Появился на свет Павел не один, а вместе с братом. Росли малыши слабыми – часто болели. Врач посоветовал заняться физкультурой.

Мальчики с первых классов школы последовали совету врача и приступили к занятиям спортом. Соревнуясь между собой, втянулись в регулярные занятия. Установили во дворе «перекладину», чтобы накачивать силу, потом перешли к гимнастическим упражнениям. И вскоре из слабых и хворых стали сильными и здоровыми. Явная польза от этих занятий привела к мысли о большом спорте. После окончания десятилетки Павел поступил в один из лучших спортивных ВУЗов страны – Ленинградский институт физической культуры им. Лесгафта.

Природные данные подсказали выбрать десятиборье, так решил и опытный тренер. В этом труднейшем состязании, считавшимся «жемчужиной» легкой атлетики, выступали только мужчины. Стать победителем в соревновании было очень трудно и почетно, результаты в них определялись по таблице и наибольшей сумме набранных очков. Весь комплекс дисциплин способствовал формированию гармонии и красоты – тех самых данных, какие бросались в глаза при знакомстве с Ивановым.

Его скромность тоже располагала. Лишь после длительного знакомства и возникшего доверия, я, например, узнал, что незадолго до войны Павел участвовал во всевозможных соревнованиях профсоюзов. Они подтверждали спортивное мастерство Павла. И чем ближе мы знакомились, тем выше поднимался его авторитет – я узнавал больше подробностей из его жизни, о ленинградских спортсменах, имена, которые встречал в прессе и в центральной спортивной газете «Красный спорт».

Меня охватывало чувство гордости за дружбу с известным в Союзе спортсменом, который не только знал многих легкоатлетов, гимнастов, боксеров, но и участвовал с ними в соревнованиях.

Еще перед войной Павел поступил в Ленинградский строительный институт и, когда началась война и потребовались военные строители, был призван в строительные войска действующей армии. Подробности его пленения вспомнить уже не могу.

В нашем «союзе» я был младшим и знал свое место, придерживался принципа «не высовываться», «не лезть поперед батьки». Так было на протяжении всех лет нашей дружбы – я не задавал лишних вопросов, понимая, что нужное дойдет до меня само.

Быстро пролетели три месяца в Кельце. Приближался скорый отъезд в Германию. Все активнее обсуждались перспективы дальнейшего этапа. Мы пришли к единому мнению: если будет отбор и собеседование для зачисления в учебную группу, то не отказываться – это позволит нам со временем уехать на оккупированную территорию. Вариант же побега по дороге в Германию был нереален.

Я не перечил старшим. Неизвестность и неопределенность жизни в Германии вызывали тревогу, трудно было предугадать, чем все это обернется завтра.

Теперь наша жизнь, наше положение стало похоже на положение тех, кто был уничтожен в тридцатые годы. Никто из пленных не мог знать, чем закончится наш последний этап в Германию как поступят с нами – используют ли как «специалистов» на предприятиях или отправят на Восток.

Надежды на жизнь после войны, представляющиеся для этого возможности, гнали прочь мысли о безысходном конце и смерти. И как не сдавливала шею сталинская удавка, постоянно напоминавшая о расплате за нарушение военной присяги, неопределенное будущее и шанс на возвращение к своим все равно оставались предпочтительнее.

Цитенгорст

1.

В феврале 1943 года, вскоре после траурных дней по армии генерала Паулюса, большая группа военнопленных, в сопровождении конвоя, прибыла в Берлин.

Было ранее утро, шел частый моросящий дождь – город скрывала ночная мгла, а соблюдавшаяся маскировка лишала возможности рассмотреть место, где мы остановились.

Долгое время вагоны маневрировали по запасным путям, потом все стихло. Доносились лишь разговоры конвойных и движение составов на путях.

Стало светать, и неподалеку от насыпи обозначилась мокрая полоса асфальта, убегающая под мост. На нем, отдуваясь, шипел паровоз, слышался лязг вагонов, свист пара, гудки.

При свете дня четко обозначилась улица четырехэтажных домов, слякотное, серое утро. Казалось стоит глубокая осень и зима наступит через неделю-другую.

К вечеру нас подцепили к другому составу и повезли через Берлин. Я смотрел из маленького окна на большой город – столицу рейха, на бегущие мимо дома и улицы и думал про себя: «до чего же ты мрачный и неприветливый, Берлин!» Такое же отношение к нему оставалось и потом, когда он стал для меня не просто городом, увиденным из окна вагона, а местом, где я прожил почти полтора года.

Этой же ночью, после нескольких часов езды, мы прибыли к месту следования, на маленькую станцию, название которой скрыла ночь.

Справа и слева от полотна большой черной массой угадывался лес. Тишину ночи нарушал шум качающихся верхушек деревьев. Раздавались и гасли голоса пленных и конвоиров, русская речь мешалась с немецкой.

Пересчитали прибывших, выключили фонарики, смолкли последние разговоры – колонна пошла от станции на дорогу. Шли по мягкому, скорее всего песчаному грунту, кое-где припорошенному снегом, не было грязи, влага ушла в песок. Наконец, под ногами появилась твердь дороги, вымощенной брусчаткой, колонна свернула вправо и стала удаляться от маленькой станции.

Прошел час. Медленно наступало утро, появились силуэты деревьев по бокам дороги. Затерявшаяся где-то между селами дорога впечатляла – она была в прекрасном состоянии и могла послужить не одному поколению.

Дошли до окраины деревни. На указателе надпись – Вустрау (Wustrau). Может быть, это и есть место нашего следования? Продолжаем идти дальше и вот уже дошли до развилки дорог к месту, похожему на центр села. Однако нет признаков лагерного жилья; продолжаем идти дальше и сворачиваем вправо от развилки.

Прошли все село, дорога вновь пошла лесом. Показался указатель со стрелкой влево на узкую, протоптанную людьми дорогу. Колонна пошла этой дорогой. Через несколько сот шагов показался высокий зеленый забор с колючей проволокой, помещение с вахтой и вышка с караульным.

Так вот куда нас вели?!

Похоже, что это обычный Stalag, отличающийся от всех ранее пройденных лагерей в оккупации своей немецкой аккуратностью и порядком. Но не всех пришедших пропустили через вахту – с каждым уходящим в зону шли какие-то документы.

Примерно половину оставшихся, снова построили в колонну и повели той же дорогой обратно к центру села, а потом – в сторону от первых двух.

Уже на этой дороге через несколько сот метров слева показалась большая территория лагеря, застроенная зелеными деревянными бараками. Территория без ограждения и охраны! Со свободным, без вахты и солдат, входом! Неужто нас оставят здесь?!

Но колонна не остановилась. Мы проследовали мимо входа, затем перешли деревянный мостик, перекинутый через высохшую речушку-канаву, и оставили за собой лагерные постройки.

Значит, мы идем в другое место…

Вот и новый указатель села – Zietengorst. Впереди деревенька с десятком домов, а дальше, на открытом поле – лагерные постройки, обнесенные колючей проволокой, с вышками и охраной.

Эта знакомая картина и есть пункт нашего назначения.

На маленькой площадке лагеря несколько жилых бараков; в центре, как и везде, Platz для проверок и сбора на работу. На противоположной стороне от бараков – кухня и душевая. За проволочной оградой – административный барак для охраны и конвоиров, сопровождавших пленных на работу в села, расположенные в округе.

После обычных формальностей нас, наконец, провели через вахту и определили в бараки.

В Германии, в лагерях разного толка, пользовались для жилья сборными конструкциями бараков. Собрать и поставить их было просто и быстро. С помощью крепежных болтов деревянные щиты обретали контуры жилых бараков с дверьми, тамбуром, окнами, коньковой крышей и вместительным помещением. Для обогрева пользовались небольшими чугунными печами, которые быстро их нагревали. В качестве топлива использовались прессованные угольные брикеты. Спали на двухъярусных солдатских койках. Матрацы и подушки набивали соломой. Деревянный стол и длинные скамьи на крестообразных стойках – весь инвентарь нового жилища.

На лагере Цитенгорст нужно остановиться особо, так как по условиям жизни и учебному уклону он определял дальнейшую судьбу пленных. После нескольких месяцев пребывания в лагере пленные получали освобождение и могли выехать на оккупированную немцами территорию.

Здесь содержались русские военнопленные. По моим представлениям к моменту нашего приезда там было около ста человек.

С тех пор прошло много лет, и что-то я уже мог забыть, но общая картина лагерной жизни, условия работы, занятий у меня сохранились и об этом я хочу рассказать подробнее. Этот рассказ позволит представить образ мыслей и действий прошедших через лагерь людей, а также ответить на вопрос – была ли необходимость в их изоляции от общества.

Цитенгорст был лагерем Восточного министерства Германии. В нем на протяжении двух учебных месяцев занимались приехавшие из Кельце военнопленные.

Национал-социалистический уклон немецкого общества, утвердившийся после 1933 года, требовал создания такого лагеря на национальной основе. Здесь стало известно, что подобного же типа лагерь, но для украинцев, находится в местечке Вустрау. Поэтому, когда пришел в Вустрау этап пленных, его разделили на две половины: на украинскую и русскую.

В лагере создавали учебные и рабочие группы. Первые находились в учебных бараках, вторые – в рабочих, хотя разницы в условиях содержания обеих групп не существовало. Только одни проходили учебный процесс, другие – рабочий. Одни занимались в бараках с преподавателями, другие – у крестьян в хозяйстве. Занятия не требовали каких-то особых условий, учебных пособий, книг. Все пособия ограничивались ученическими тетрадями и карандашами для записей.

Отбор в группы проходил по возрастному принципу, образованности, общей подготовки и развития.

Первая возрастная группа вбирала молодежь от 18–19 лет до 21–22 лет, вторая – от 22 до 25 и третья – старше 25 лет. Каждая группа, окончив занятия и выехав на место в оккупированный район, должна была заниматься кругом своих обязанностей, осуществлять свою миссию и назначение. Молодых предполагали использовать в разных гражданских ведомствах, в управлениях администрации и полиции. Пленных старшего возраста с жизненным опытом и квалификацией, а также имеющих высшее образование предполагали использовать на работе идеологического и пропагандистского характера.

Разница между возрастными группами бросалась в глаза при знакомстве – опытные преподаватели, хорошо ориентируясь в подготовке людей, безошибочно отбирали необходимый контингент.

Я был определен в первую возрастную группу, где во время занятий разбирались вопросы, относящиеся к истории возникновения национал-социализма, его утверждения и тех социальных достижений, к которым пришло руководство новой Германии. Программа в группах должна была знакомить с общественной системой, показывать ее положительные стороны, а по приезде в оккупированные районы нужно было рекламировать, раскрывать и осуществлять преимущества нового немецкого порядка.

На заключительных занятиях проводились беседы и диспуты о возможных социально-общественных преобразованиях, достоинствах и недостатках существующих систем, о вариантах новых схем общественного строя в Советском Союзе.

В старшей группе, куда определили Павла Иванова, занятия были рассчитаны на большее количество часов и требовали от слушателей активного участия в семинарах, более высокой подготовки их в уровне образования.

Жили мы в разных бараках, но имели возможность ежедневно бывать друг у друга. Группа Павла отличалась солидным составом слушателей, и мне интересно было заходить туда. После занятий там происходили споры по таким вопросам программы, до которых мы, молодые, еще не доросли.

Преподаватели готовили к занятиям интересные темы, со множеством примеров из жизни советского общества, делая акценты на абсурдности внутренней и внешней политики. Живя в Советском Союзе, мы знали только один, официальный источник информации и поэтому с жадностью воспринимали запретные известия.

Спустя много лет, возвращаясь к жизни в Цитенгорсте и размышляя о роли в учебном процессе преподавателей-эмигрантов и бывших пленных, я задавался вопросом: «Кому они служили?» По многим известным фактам преподаватели не исполняли роль наймитов и предателей у немцев, так как цель, на которую они ориентировали слушателей, была и выше, и гуманнее, чем просто пособничество. Перед слушателями стоял вопрос о помощи своему народу в оккупации. Однако в Советском Союзе на всех пленных, прошедших через Цитенгорст и Вустрау смотрели, как на предателей, сотрудничавших с немцами и помогавших им.

Не все мне было «по зубам» в обсуждаемых вопросах, но и меня влекли эти люди. Я видел их образованность, понимая, что на многие вопросы смогу получить ответ – чувствовал доброжелательное отношение к моей любознательности.

Долгая жизнь в «стаде», какими были и плен, и тюрьма, и лагерь, позволили увидеть то, что не мог рассмотреть в обычных условиях. Книги, прочитанные в детстве и юности, ориентировали на выбор товарищей – я редко ошибался и не испытывал горечи разочарований.

В группе Павла я был знаком со многими – беглая характеристика моих знакомых раскроет мою направленность в поисках добрых людей.

Как сейчас вижу перед собой близорукого, порядком облысевшего Лешу Бычека. При разговоре язык у него будто прилипал к небу и от этого он слегка пришепётывал. На гражданке Леша работал преподавателем немецкого языка в Воронежском вузе. Я обращался к нему за переводом незнакомых слов. Честный, умный, добрый Леша был душою в группе.

Как не вспомнить филолога-журналиста Виктора Ведьмина? Ему было чуть более тридцати – совсем лысый, с крупным лицом и полными темно-вишневыми губами. Поражала его феноменальная память, которую он иногда демонстрировал друзьям. Он мог прочитать страницу книжного текста и слово в слово пересказать ее. Ведьмин к тому же – мой земляк, бакинец. Его медвежья, косолапая походка и большие ступни, давили все, что попадалось на пути, как гусеницы тяжелого танка.

Молчаливый и сосредоточенный Коля Мишаткин, родом из Днепропетровска, окончил художественный институт, графическое отделение. Преподаватели доставали для него в лагерь ватман и краски для работы – он был отличный график. Я часто заставал его за работой и по сей день помню великолепные шаржи и карикатуры, исполненные тушью. Врезалась в память прекрасная черно-белая миниатюра, размером в развернутую школьную тетрадь, на тему: «Лагерь 1942 год».

Она запомнилась мне мастерством исполнения, он сумел скупыми цветами черного и белого передать ужас войны на фоне зловещей ночи и зарева пожарищ. Сторожевая вышка, проволочное ограждение, пленные напоминают о случившейся трагедии.

Рисунки Мишаткина нравились филигранным исполнением, четким рисунком, отточенной техникой. И, если они остались в памяти на долгие годы, значит их создал настоящий мастер. Там же в группе Павла я познакомился с майором Биленкиным, жителем довоенного Ленинграда. Внешность выдавала его годы – ему было более пятидесяти, я был к нему не так близок, как к остальным. На гражданке он работал в вузе, а на фронте стал штабным работником. Он был менее общителен, держался в стороне от людей, избегал острых споров и диспутов.

Не могу оставить в стороне и амбициозного юриста Евгения Синицина. Вот его беглый портрет. Ему было за тридцать, однако застывшее выражение скуластого лица, коротко подстриженные волосы, тяжелые надбровья и подбородок делали его старше и роднили с неандертальцем. Закончил он юридический факультет, и всем своим видом, поведением и разговорами хотел выделиться – прежде всего образованностью и умом. Однако и то и другое осталось не воспринятым, ибо юрист Синицин остался для многих мыльным пузырем, готовым лопнуть в любую минуту.

Вот характерная деталь, определяющая нутро это человека. Когда однажды ему представилась возможность изменить свою фамилию (кстати, такая возможность представлялась каждому пленному, прошедшему через Цитенгорст), Синицин в подтверждение своих амбиций и величия избрал фамилию лермонтовского героя – Арбенин, так как его собственная, из категории «птичьих», не отвечала той высокой миссии, к которой он готовил себя.

Вспоминать обо всех нет смысла. Я рассказал лишь о тех, кто запомнился чем-то необычным.

Потом у меня появлялись и другие товарищи, но таких друзей, как Павел и Володя в Цитенгорсте и Вустрау, больше никогда не было.

2.

После приезда в Цитенгорст Павла определили в учебную группу, а мы с Володей были зачислены в рабочую команду. Нам предстояло испытать себя в крестьянском труде. Это работа позволяла кормиться на работе самому и приносить что-либо товарищам в учебных группах.

Вокруг Цитенгорста находились села, из которых молодые немцы ушли на фронт, а старики не справляясь с хозяйством, обращались в лагерную комендатуру – заполучить пленных на работу.

В то время у немцев в плену содержались французы, сербы, поляки, англичане, американцы. Более благополучные и независимые, англичане и американцы, чувствовали лишь потерю свободы в плену; охрана не вершила против них никаких беззаконий. Их защищала Гаагская конвенция о военнопленных, и они имели еще материальную помощь от Международной организации Красного Креста, правительств США и Англии, не говоря уже о письмах и посылках родственников. Я не встречал среди работающих ни англичан, ни американцев. Работали только французы и славяне.

Задолго до рассвета, у раскрытых ворот, собирались пленные и солдаты-конвоиры, сопровождавшие рабочие команды на работу. Кто-либо из лагерного начальства с оформленной с вечера разнарядкой называл собравшимся пленным фамилию хозяина и количество человек, которых он просит. Процедура эта занимала немного времени, развод заканчивался, построенная колонна уходила из лагеря, а остатки людей в зоне шли в бараки и использовались потом на уборке территории и помещений.

Пленные спешили в деревню, чтобы к восьми часам быть у хозяина. Дорога занимала больше часа, так как села располагались в 4–5 километрах от лагеря. Какие это были дороги! Как легко и быстро можно было добраться до любой деревни!

Сельские дороги обсаживались фруктовыми деревьями – из слив и вишни немцы делают крепкую, с особым привкусом косточки водку-сливянку, известную по названием Kirsch. Ни у кого из селян никогда не возникнет желание собрать преждевременно общие фрукты. Только в назначенную пору крестьяне выезжают на дороги, чтобы всем вместе собрать готовый урожай.

Помню и названия сел. Большая часть пленных работала в селах Bühlow и Tarnow. Ближе к лагерю – село Bühlow, там оставалась часть колонны, остальные шли в соседнее – в километре ходьбы.

Вечером, часам к восьми, возвращались в лагерь. В бараках обменивались впечатлениями о прошедшем дне. Вопросы интересовали самые житейские: «Хороший ли хозяин? Добрый или жадный? Человек или фашист? Большое ли хозяйство? Как ведет себя на работе? Чем кормит? Трудная ли работа?» Основным же вопросом для всех был, конечно, вопрос «кормежки». От личных качеств хозяина и хозяйки зависела жизнь пленных-работяг. И многие старались попасть к хорошему и доброму хозяину, чтобы и самому поесть, и принести что-то товарищу.

Мне, как новичку, ничего не знавшему о здешних порядках и полагающемуся на свое усердие, хозяин попался с трудным характером.

Это был зажиточный Bauer. К большому кирпичному дому с цокольным основанием для хозяйственных нужд примыкала громадная территория двора, вымощенного кирпичом. В центре – навозная яма и различные хозяйственные постройки – большой хлев для двух десятков коров, конюшня, гараж для трактора с прицепом, высокий сеновал и каменный сарай.

За этими постройками, позади двора, приусадебный участок земли. От стены жилого дома к дворовым постройкам – высокий оштукатуренный забор и выкрашенные в зеленый цвет ворота. «Мой дом – моя крепость» – лучшее определение для этого добротного хозяйства.

Хозяин находился во дворе, когда мы робко перешагнули калитку. Высокий и здоровый мужчина лет пятидесяти в сером суконном пиджаке, из-под которого виднелся шерстяной свитер с высокой горловиной, в добротных сапогах, в кепи с лаковым козырьком привлек внимание. В руках длинная и тяжелая палка. На лацкане пиджака значок со свастикой. Сердитое, ничего доброго не сулящее лицо.

Это был Ганс Мюллер – хозяин, его фамилию назвали утром на вахте. Теперь мы оказались у него.

Он оглядел нас недовольным взглядом, прикидывая, а что полезного могут сделать эти «доходяги». Потом окликнул кого-то, появилась немолодая женщина, видимо, жена, получила от него указание и повела нас с собой под деревянный навес, примыкавший к дому. Она вошла в дом и очень скоро появилась с большой тарелкой отварного картофеля и несколькими ломтями хлеба. Поставила все на длинный стол, сколоченный из нескольких широких досок и пригласила есть.

Мюллер оказался человеком практичным и мы, едва успев собрать крошки, проглатывая их на ходу, попали под его зычный и грубый окрик – «Los, Los», что в переводе означало «Давай, давай!»

Первый день запомнился особенно – это было тяжелейшее испытание для человека, не видевшего и не знающего, что такое «навоз» и с чем его «кушают».

Мюллер провел меня в коровник, где находились хорошо ухоженные животные, совершенно не обращавшие внимание на людей и равнодушно жующие сено. Показал на специальную тачку с длинными ручками, соединенными ремнем, который одевают на плечи, чтобы тачка не перевернулась от тяжести. Я без слов понял, что мне предстоит вывезти весь навоз из коровника в навозную яму.

Я взял вилы, подошел к месту со спрессованным навозом и попытался оторвать его от пола. С первого раза мне не удалось это сделать. Потом я решил взять навоза поменьше – он поддался и так, раз за разом, я набросал его в тачку так много, что еле-еле с помощью ремней оторвал ее от пола, чуть было не упав.

Маленькими шажками добрался до двери коровника, открыл ее и скатил тачку по сходням во двор до ямы, повалил на бок и опрокинул всю массу навоза – часть в яму, остальное – за нее, на кирпичную поверхность двора.

Так я выгребал содержимое коровника и чувствовал, что с каждой следующей тачкой разогнуть спину становиться все труднее. Я совершал усилия над собой и с трудом переносил боль. Наступившая после этого дня ночь была тяжелой, но утром я снова вышел к вахте.

Мюллер был истинным Parteigenosse. Он выжимал из меня все соки, и мне не раз казалось, что его увесистая палка достанет меня, доберется до моей головы. Однако работа укрепила мои силы, и я почувствовал себя более уверенно потом в других условиях, когда сменил грозного нациста на мягкого и доброго старика Эбеля.

Весна торопила крестьян в поле. Снег уже почти растаял, лишь в низинах, кое-где оставались нерастаявшие прогалины.

В хозяйстве Мюллера в один из погожих дней решили вывозить навоз в поле. На дворе у ямы хозяин оставил меня, а сам вместе с моим пленным-напарником стал вывозить груженные платформы в поле.

Работать было очень тяжело, так как расчетливый Ганс во избежание простоя возил навоз двумя платформами, и пока одна разгружалась в поле, вторая стояла под погрузкой во дворе и к моменту возвращения хозяина должна была быть нагружена.

К перерыву я уже не чувствовал ни рук, ни спины. Только получасовой перерыв позволил передохнуть и прийти в себя.

Ко всем тяжестям труда добавлялось еще и то, что Мюллер не жаловал своих работников доброй едой. Кормил три раза, в основном вареной картошкой или замешанной на муке болтушкой.

Вечером, уходя в лагерь, я знал, что нашего возвращения ждут голодные товарищи, и старался принести что-либо из еды – вареную картошку или хлеба.

Однажды пленный, работавший в селе Bühlow, должен был переводиться в учебную группу. Он сказал об этом мне и предложил перейти от Мюллера к его хозяину, старику Францу. «Не пожалеешь, не раз вспомнишь!»

Утром на разводе, когда я услышал: «Bühlow, Ebel, 1 Mann» – я вышел за ворота и стал в строй. На мое место к Мюллеру пошел кто-то другой.

С этого момента и впрямь наступили добрые перемены. Хозяин принял меня хорошо и таким оставался с первого и до последнего дня. По местным меркам, он относился к числу бедных. Жил на окраине села в небольшом доме. Двор от улицы отделял деревянный облезший от времени забор, за которым старые, обветшалые постройки – коровник, сеновал, подсобки. В центре двора высокий, в два этажа кирпичный амбар. На первом – мешки с зерном и семенами, различный хозяйственный инвентарь. На втором – продукты: копченые колбасы, сало, смалец, окорока, крупа, мука и многое другое. Все это добро можно было видеть, когда хозяин поднимался наверх, чтобы принести в дом съестное. Работавший и круглосуточно проживавший в его доме француз имел доступ к этому «богатству», но добрая натура старика и доброжелательность хозяйки, хорошая еда и добрые отношения в семье создавали такую нравственную атмосферу доверия, что у меня ни разу не возникло желания что-то украсть, спрятать, унести.

Рядом с амбаром конюшня для пары лошадей, свинарник и курятник – хозяйство значительно меньшее, чем у Мюллера, но и таким оно было, по нашим представлениям, «кулацким». Во всем чувствовалась хозяйская рука, ежедневное внимание к сколоченному за долгие годы добру.

Хозяин тянул упряжку, несмотря на возраст, наравне с нами, и перерывы среди дня проходили с одинаковой продолжительностью для всех. Все делалось по карманным часам старика: начинали и бросали работу, как только стрелка добиралась до нужной отметины.

Когда наступала пауза для «фрюштика» [8]8
  Завтрака ( нем.).


[Закрыть]или обеда, старик приглашал француза и меня в дом, где уже все было готово, а две хозяйки – жена старика и молодая невестка с двумя ребятишками, сидя за столом, – ожидали прихода работников, чтобы начинать трапезу.

Все делалось чинно, без суеты и лишних слов. Кормили вкусно и достаточно. Когда старая женщина, как-то в разговоре узнала, что в лагере есть товарищ, «комрад», она перед моим уходом стала готовить «штули» [9]9
  Бутерброды ( нем.).


[Закрыть]для него – два приличных куска хлеба, смазанных смальцем.

Каковы были взаиморасчеты между хозяином и лагерным начальством, сказать не могу, думаю, что какая-то компенсация продуктами за рабочую силу в лагерь поступала.

Разговоры, если их так можно назвать, позволили семье узнать, что жил я в Баку, на берегу Каспийского моря, что там много нефти и бензина. Что есть у меня родители, сестра, что окончил я десять классов школы.

Из рассказов старика я понял, что жили они вместе с сыном, который сейчас на Восточном фронте, а жена с детьми продолжает жить с ними.

Доброе отношение этой простой крестьянской семьи ко мне объяснялось, как мне думается тем, что участие собственного сына в Восточной компании могло иметь для него непредвиденные последствия – он тоже мог оказаться в плену. Их вера в Добро и Милосердие, человеческую отзывчивость вызывала у них доброе и чуткое отношение к двум пленным из Франции и России – во имя благополучия воюющего на фронте сына.