Текст книги "Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка"

Автор книги: Петр Астахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

Поэтому работать у Эбеля было охотно и просто, хотя и нет в крестьянском хозяйстве легкого труда. Нужно было убирать за скотиной, кормить коров, варить и готовить пищу для свиней, убирать конюшню, выгребать нечистоты, рубить дрова и складывать их штабелями, чтобы были сухими, хорошо горели и давали больше тепла.

Когда начинались полевые работы, мы уезжали в поле вчетвером – я с французом и старик с невесткой. Забирали с собой еду на целый день и возвращались в село к шести часам, когда за мною приходил солдат из охраны.

Приходили в село иногда баржи, их нужно было выгружать всем миром.

Рационализм немцев бросался в глаза всюду. Сеть водных каналов – очень важный штрих в экономических достижениях национал-социализма. За короткое время пребывания Гитлера у власти в Германии была проделана большая работа по ликвидации безработицы – в стране насчитывалось 6 миллионов безработных. Благоустраивались старые дороги, строились новые. Для лучшей, удобной и более дешевой транспортной связи между населенными пунктами в Германии были сооружены водные каналы, по которым в любой уголок, не имеющий железной дороги, доставлялись различные строительные, хозяйственные и прочие грузы.

Обычно вся деревня выезжала к месту причала барж для выгрузки. За короткий срок глубоко сидящая баржа отдавала из своего чрева привезенный груз и, освободившись от ноши, свободная и легкая, уплывала к месту стоянки.

Пишу об этом и думаю: Как же всего этого не хватает у нас. Неужели подобная транспортная связь несет в себе какие-то трудновыполнимые проблемы? Куда и на что уходили бесчисленные почины партийного руководства? От красивых, громких наших починов и лозунгов оставалось «планов громадье» и шум в ушах. Как много сил и средств народных уходило у нас на осуществление грандиозных проектов, а простые и нужные дела оставались в забвении.

«Планов громадье» несло величие новому социалистическому строю и его руководству – и только им. А что значат дороги сейчас, мы видим на примерах цивилизованных и развитых стран мира. Их отсутствие – дополнительные трудности в жизни человека в СССР.

Когда я ходил на работу в деревню, я знал наперед, что наступит время, когда нужно будет уходить от хозяина. И, когда это время наступило, я с сожалением и грустью покинул семейство Эбеля, где за короткое время познал добрые отношения людей, почувствовал тепло, которого меня лишили война и судьба.

Тоска по прошлому особенно чувствовалась здесь – утром и вечером тут проходила смена декорации – военнопленный лагерь и деревенская атмосфера жизни.

Старик говорил, что в деревне живут русские, которые еще в Первую мировую, будучи, как и мы, пленными, работали здесь, а затем, получив свободу, остались у своих бывших хозяев. И, если у меня будет такое желание, я тоже смогу вернуться к нему.

Но мое будущее сложилось иначе – я больше никогда не увидел ни знакомого дома, ни добрых хозяев. Наступил черед и моих занятий.

3.

Оформление учебных групп проходило после собеседования с преподавателями Цитенгорста.

Кто были эти люди? Какое складывалось о них впечатление? Что осталось в памяти после первой беседы, когда решался вопрос о занятиях в группе? Как относились пленные к сотрудничеству преподавателей с немцами.

Мои ответы – плод личных наблюдений и тех коротких сведений, какие остались в памяти, как у очевидца. Как очевидец, выскажусь о преподавательском составе, поскольку в военные и послевоенные годы люди эти были в поле зрения компетентных органов и о них был собран значительный материал. Но в органах деятельность их рассматривалась всегда с позиций махрового антисоветизма, так как в программе первым пунктом был четко обозначенный антикоммунизм и борьба с существующим строем. Этот пункт позволял преподавателям легализовать свою работу и быть на положении сотрудников немцев, для которых все средства были допустимы.

Фамилии некоторых из них фигурировали в наших газетных обзорах после войны и в последующие годы. Поремский, Брунст, Редлих – чаще других поминались в этих материалах и о них чаще всего писали, как о сотрудниках Гестапо, на совести которых осталось немало жертв.

Характеристики этих людей были такими ужасными, что не знающие их люди, могли представить эту троицу только с рогами и копытами, однако личное знакомство с ними вызывало к ним, скорее, чувства симпатии и неверие в их предательство.

Мои наблюдения также далеки от компромата Лубянки.

К тому, что высказано нашими органами дознания, я хотел бы добавить известные мне факты от живых людей, о наставлениях преподавателей, перед отъездом пленных на Восток. В этих наставлениях совершенно недвусмысленно выражалось негласное требование обязательной помощи русским людям.

Упомянутые преподаватели были все родом из России. Родители Брунста и Редлиха эмигрировали в Германию после Октябрьской революции и обосновались там, вероятно, из-за своего немецкого происхождения. К этим скупым сведениям можно добавить лишь то, что оба в совершенстве знали русский язык, считая его родным. Чем занимались до Цитенгорста, не могу сказать, очень может быть, что Редлих преподавал экономику в университете. К нему обращались, прибавляя ученую приставку «доктор».

Родители Поремского эмигрировали в Югославию; слышал что и эта семья принадлежала к известному офицерскому кругу России. Молодой и стройный Поремский с офицерской выправкой и благородными манерами напоминал братьев Турбиных, производил очень приятное впечатление. Как оказался Поремский в Германии, не могу сказать.

Он хорошо владел речью, пленные любили его, тянулись с вопросами и нуждами. Я не могу поверить в то, что Поремский был одним из активных сотрудников Гестапо. По моим представлениям, не вяжется, чтобы человек его поведения был тайным агентом и помогал убирать неугодных – неужто я обманулся?

Среди преподавателей в памяти осталась еще одна преподавательская фамилия – Приступа (из числа военнопленных). Точных сведений о нем у меня нет, хотя фамилия его говорит скорее за то, что он белорус. Его эрудиция, начитанность и профессиональная лекционная подготовка вполне соответствовали рангу высшего учебного заведения. Спокойный, тихий и обходительный, Приступа, с внешностью настоящего интеллигента, пользовался авторитетом и уважением.

Напрягаю память, чтобы вспомнить еще кого-нибудь. Но тщетно!

Доходили к нам слухи о возмездиях партизан (в частности, об отрядах Ковпака и Кузнецова), вершивших самосуд над пособниками.

Думаю, что после окончания войны через органы Госбезопасности прошло немало лагерников, бывших в Цитенгорсте и Вустрау, и они объяснили свое поведение и причины, побудившие их изъявить согласие на борьбу с коммунизмом и сталинской тиранией.

Были среди пленных и члены партии Народно-трудовой союз (НТС). Это были люди с самыми серьезными намерениями (от «случайных» там старались избавляться).

Но основная масса людей, прошедших через эти лагеря, – утопающие: для них Цитенгорст и Вустрау были тем пробковым поплавком, на котором можно было добраться до берега.

В Советском Союзе я оказался в возрасте девяти лет, и прожил здесь десять лет до начала войны. Мое взросление проходило очень медленно, и к восемнадцати годам я все еще не готов был к самостоятельной жизни, к собственным решениям и обдуманным поступкам.

В свое время я понял, что принадлежу к категории неполноценных граждан. Разного рода анкеты постоянно напоминали об этом. Интеллигенция относилась к категории людей второго сорта, а наша семья, проживавшая долгое время за границей, была вроде бы совсем чужой.

Жизнь в Иране заложила иной фундамент, который всегда как-то отличал нас от советских людей неумением ориентироваться в реальной обстановке и находить нужные решения. Таким я родился, таким остался навсегда, хотя прожитая жизнь учила и должна была научить и меня практицизму. Итог войны представлялся советским людям безусловной победой.

Крылатая фраза: «Наше дело правое, победа будет за нами» сопровождала с первого и до последнего дня войны.

Мое положение простого солдата в ту пору не позволяло разобраться в том, что происходило. Долгие годы общество не переспрашивало само себя: «Почему солдат, попавших в плен, мы называли предателями?» Только изменение курса государственной политики помогло разобраться с ответом.

Тогда же ответ был однозначным: солдаты, нарушившие присягу, – предатели! Их предательство – это залог невинности и невиновности верховной власти, присвоившей себе все лавры Победы. Ведь нельзя же признать, что в трагедии начала войны были и его, Сталина, непоправимые промахи? Великие всегда правы! Мертвые пусть молчат. А об оставшихся в живых пленных надо позаботиться: объявив их предателями, нужно создать такие условия, чтобы всю оставшуюся жизнь они и чувствовали бы себя таковыми.

4.

В середине мая 1943 года человек двадцать пять-тридцать пленных, в сопровождении конвоиров пришло в маленькую деревушку Wüstrau, особенно живописную в такую пору. Без слов можно представить состояние людей, попавших после года пребывания за проволокой в привычные условия – наслаждаться небом, солнцем, природой, свободно дышать, двигаться, не видеть вышек и конвоиров.

Местечко Вустрау затерялось к северо-западу от Берлина, и связь его со столицей осуществлялась по железной дороге Берлин-Нойруппин. Лагерную территорию опоясывала неглубокая канавка. Перед главным входом трап-мостик. Справа и слева от входа два барака – один для русских преподавателей и служебных нужд, другой – для немецкой администрации, работающей в лагере.

Вся территория была разделена центральной аллеей, в конце которой находился главный административно-управленческий барак с хозяйственными службами, с помещением лагерфюрера, его заместителя и общей приемной. В другом конце барака – медсанчасть. Крохотная речушка шириной в несколько метров отделяла лагерь от зеленого поля. Она охватывала лагерь с северо-востока, а западная часть территории граничила с деревенской улицей.

Низенький штакетник разделял лагерь на несколько блоков: украинский, белорусский и кавказский, созданные с немецким педантизмом и аккуратностью.

Бараки деревянные, двухсекционные, с тамбурами для хранения угольного брикета, которым отапливались в холодное время года.

В бараках разборные двухъярусные кровати с матрацами и подушками, – их набивали сеном. На складе выдали постельную принадлежность. Раз в день получали мы на кухне горячую пищу и сухой паек, такой же, что получали в годы войны немецкие граждане.

В лагере жили недолго, так как он выполнял функции пересыльного пункта – освобожденные из плена должны были получить в Вустрау документы (паспорта без подданства), а также бумаги для приобретения в магазинах гражданского платья. Вместе с документами каждый получал 400 марок на покупку вещей.

Одетые и обутые, совершенно изменившие свой облик пленные, возвращались в Вустрау, чтобы потом выехать в ознакомительную поездку по Германии. Цель этих поездок сводилась к тому, чтобы пленные, ознакомившиеся с достижениями национал-социализма в лагере Цитенгорст теоретически, увидели бы их и в натуральном виде в Третьем рейхе. Ясли и детские сады, дома отдыха и санатории, молодежные организации скаутов и «Гитлерюгенд» можно было увидеть самим, в этих вопросах умение немцев организованностью и дисциплиной добиваться желаемых результатов и впрямь становилось живой впечатляющей реальностью. Небольшая территория Германии, хорошо отлаженная сеть железных дорог и водных путей, четкое взаимодействие всех служб позволило нам за короткий срок увидеть многое, оставить его надолго в памяти.

Наша экскурсионная группа в составе 15–20 человек должна была посетить территорию восточных областей Германии, прилегающих к Чехословакии и Польше. Мы побывали в небольшом курортном городке Гёрлиц, где познакомились с домами отдыха, детскими садами, с жизнью сельских жителей этого района.

Впечатление складывалось такое, что находимся мы будто у себя в Союзе, хотя заведения эти имели несколько лучшие условия жизни и быта. Таким образом, национал-социализм, утвердившийся в Германии в 1933 году, имел уже возможность воспользоваться опытом Советского Союза в области социальных образований.

Не верилось, что мы находимся в реальном мире. Однако поезд, пассажиры, разговоры об увиденном, ощущение свободы – все было реально.

Постукивают рельсовые стыки, торопятся дорожные указатели, мелькают необыкновенные краски разбуженной природы. И опять в это радостное ощущение бытия врывается горькое чувство неправомерности своего положения и того, что оно предоставлено тебе врагом. Горечь отравляла разум, она готова была вырваться наружу. Что тогда?! Тогда конец всему!

За окном живописные горы Тироля, вылизанные и умытые поля, дороги, лесные дали и перелески.

Вот, наконец, и место нашего следования – город с которым связан национал-социализм и рожденный в нем Третий рейх, – столица Баварии, Мюнхен.

История фашизма берет свои истоки от пивной Хофбройхаус, где бригада штурмовиков охраняла собрания нацистов. Если в Гёрлице нас знакомили с социальными завоеваниями нацистов, то в Мюнхене продемонстрировали историю возникновения нацизма.

5.

Получив необходимый обзор о жизни национал-социалистского рейха, мы через неделю вернулись в Вустрау. «Лучше раз увидеть…» – и с новым видением и знанием реальной немецкой жизни мы стали собираться к отправке на Восток пропагандировать немецкий порядок.

Новая, как в калейдоскопе меняющаяся, жизнь, ничего общего не имеющая с годом, прошедшим в плену до этого, свобода передвижения, наличие паспорта с отметкой «Staatenlos», [10]10
  Без подданства ( нем.).


[Закрыть]равноправие с окружающими людьми открывали нам теперь совершенно новые возможности.

Наступало время ожидания нашей отправки на Восток.

Однако изменившиеся условия жизни не вызывали у нас, отныне освобожденных из плена, той настоящей радости, которая, казалось бы, должна была наступить. Чувство радости от обретенной свободы омрачалось сознанием незаконности приобретения права на ее получение. Воображение подсказывало будущие разговоры дома. Возникали различные варианты отчетов: все приобретенное сейчас потребует ответа – за все придется сполна ответить, да, но это будет, правда, потом.

Отмытое тело и сброшенные лохмотья, гражданская одежда и экскурсионные поездки по Германии будут потом расценены как предательство, и спорить с этим будет невозможно. В ответ на мои возражения, что я этого не хотел, мне обязательно напомнили бы о жертвах войны, о невероятных усилиях, о стойкости и мужестве, какие проявлял советский народ в боях и отступлении. Там гибнут люди, там война никого не щадит, а мы, суки, здесь! Так осуждал себя бескомпромиссный суд совести.

Человек на фронте не ищет легких и удобных дорог, война не позволяет их выбирать – такую миссию берет на себя Судьба. Я, просто, понял, что жизнь, которой я жил на фронте и в плену, моя довоенная молодость и детство, последующие шаги по возвращению на Родину были той единственной дорогой, от которой мне было не уйти. Я должен был пройти через позор плена и всего остального, что оказалось с ним связано потом, так как все это звенья одной цепи – это и был приговор той самой Судьбы.

Сколько же раз потом я возвращался к этим мыслям, ища ответы на них. А на главный из всех вопросов: «Виноват ли я в случившемся и должен ли нести ответ за это?» – приходил всегда к одному: «Если не был предателем и не совершал злодеяний – значит, не виноват. Ведь судят за содеянное! За умышленное действо против человека, против общества!»

Неужели виной всему существующее в Красной армии положение о последней пуле для себя? И если не выполнил его и сохранил жизнь, значит, виноват?

Но я не учел главного: заранее вынесенного решения Госбезопасности – это был обязательный подспудный приговор каждому, кто попал в ее сети.

Знакомство с обществом за «железным занавесом», с его общественной системой и идеологией считалось противоправным и преступным и должно быть наказуемо.

Такой вывод подтвердился после возвращения в Москву – вернувшиеся граждане были подвергнуты проверке с различными после нее последствиями.

Театр боевых действий на Восточном фронте летом 1943 года однако менял свою программу.

Противники поменялись местами. Вермахт из наступающей армии превращался в отступающую, и это не могло не повлиять на положение нас, направляемых в оккупированные района Белоруссии, Украины, России. Поездки оставались под вопросом – точнее, они откладывались на неопределенный срок.

Берлин

1.

Однажды в лагере Вустрау прошел слух о наборе строительных рабочих в Берлин. Строительная фирма «Бунзен» [11]11
  Это фамилии двух ее основателей. – П.П.


[Закрыть]объявляла набор рабочих для восстановления разбитых при бомбежках домов. Контора строительного участка находилась в центре Берлина, в районе метро Wittenbergplatz на улице Helmstedterstrase, 30. Желающие подзаработать могли испробовать свои силы.

Я посоветовался с Павлом, получил его «добро» и уехал в Берлин на поиски фирмы. Он тогда еще не подвергался таким массированным налетам и сохранял свой прежний вид целого города, за исключением небольшого числа зданий, куда попали случайные бомбы и зажигалки.

Найдя номер дома и квартиры на первом этаже, я постучался. Дверь открыл знакомый человек с русским именем и осетинской фамилией – Андрей Ковхаев, старший по набору рабочих из Вустрау. На худом вытянутом лице крупный горбатый нос, черные густые дуги бровей и большие темные глаза. В квартире было две комнаты; во второй, с окном на улицу, худощавая женщина лет 45 что-то печатала на машинке.

Андрей представил меня. Я догадался, что и эта женщина была в лагере, когда приезжала договариваться о рабочих. Она прекрасно говорила по-русски, да и звали ее на русский манер – Мария Яковлевна. Но не могу вспомнить фамилии, хотя помню, что отдавала она немецким происхождением (возможно, что это была фамилия мужа).

Мы познакомились и быстро нашли общий язык и тему для общения. Мария Яковлевна и Андрей осуществляли административные функции. Снабжали продуктами кухню для приготовления обеда и ужина, выдавали рабочие задания и расплачивались за работу каждую неделю.

В качестве прораба в этом маленьком коллективе работал очень живой, никогда не унывающий, общительный человек с красивой вьющейся шевелюрой – поляк Швионтык. С ним мы ежедневно встречались утром и вечером, когда получали и сдавали работу.

В течение дня Швионтык забегал на объекты, проверяя работу. На кухне трудились две девушки-украинки, уроженки Харькова. Полная и приветливая Вера – фамилию не помню, и смуглая, похожая на цыганку, Ирина Ражковская. Хотя и выдавали они себя за сестер, но внешне были абсолютно разные. Обе девушки, в прошлом «остовки», бежали с фабрики и нелегально стали работать в маленькой захудалой гостинице, в центре Берлина, неподалеку от Stettinerbahnhof. [12]12
  Штеттинский вокзал ( нем.).


[Закрыть]

Веру и Ирину после побега скрывала от полиции сердобольная хозяйка гостиницы – фрау Холь. Полная, с необыкновенной грудью немка, оказалась героиней любовной истории. Как-то, после неудачного романа, фрау Холь решила покончить с собой. Она обратилась за помощью к подруге, и та посоветовала ей приставить два пальца ниже соска и выстрелить. Когда она проделала все, как положено, пуля оказалась в коленке. Шутка эта нисколько не помешала доброй фрау помогать девушкам, а тогда, когда над ними стали сгущаться тучи, передать их в надежные руки Марии Яковлевны, предоставившей им легальное положение. Здесь они были вне опасности и сыты (на привычной работе поварих).

Что представляла наша работа? Чем мы занимались?

Чаще всего приходилось восстанавливать кровлю, так как от воздушных налетов страдали крыши домов. Приходилось восстанавливать балки, стропила, укладывать черепицу, наращивать дымоходные трубы, а также выбитые воздушной волной оконные или дверные переплеты.

Воздушные торпеды разрезали дома будто ножом, после чего они походили на наглядные учебные пособия в разрезе. Перед глазами открывались внутренности квартир с мебелью, утварью и прочим скарбом. Никто не совершал актов мародерства – дома и вещи, оставшиеся после бомбежек, дожидались возвращения хозяев.

На таких зданиях расклеивались предупреждающие таблички: «За мародерство – смерть». Был, конечно, соблазн прихватить что-нибудь из разбитых квартир, но грозное предупреждение срабатывало.

Очень просто были организованы в фирме учет и оплата труда рабочих. Никаких нарядов, тарифных ставок, норм выработки или социалистических обязательств. Четкое и добросовестное выполнение обязанностей и качество выполненной работы. Разница в оплате труда рабочих заключалась лишь в профессионализме и опыте. Каждый вкладывал работу, кроме умения, еще и добросовестное отношение.

Я помню, что на фирме мне дважды пришлось не работать из-за травмы пальца, – ее я получил на производстве. При разгрузке длинных деревянных балок партнер запоздал с броском и балка раздавила мне палец. И фирма после этого выплачивала мне пособие за все время нетрудоспособности. Однажды после удара молотком по пальцу, возникло костное воспаление. И в этом случае фирма тоже оплатила пособие.

Благодаря стараниям Марии Яковлевны, мы получали такие же деньги, как и немецкие строители. Зарплату получали за неделю, начисление упрощенно-удобное, оно облегчало работу расчетчика и позволяло фирме вместо штата счетных работников держать всего лишь одного человека, который легко и просто справлялся с работой.

Должен признаться, за год работы я никогда, ни разу не схалтурил, стараясь выполнять работу так, чтобы она удовлетворяла меня самого, без известных «тяп-ляп».

Знаю, могут меня назвать за такое отношение к работе у немцев недобрым именем, обвинить в отсутствии патриотизма, в пособничестве. «Настоящий-де советский человек по долгу своему, гражданскому и патриотическому, обязательно совершил бы какой-нибудь вред или диверсию».

Но на самом деле такое мое отношение к делу было обусловлено совсем другими причинами, и прежде всего выработанной с детства добросовестностью. Так было, а в своих записках я дал себе зарок, представляя на суд людей, свои мысли, размышления и поступки, говорить им только правду.

2.

Хочу поделиться впечатлениями о городе, в котором я жил и работал с 1943 по 1944 год.

Город, вобравший в себя памятники мировой цивилизации, истории, культуры, не мог не волновать. Знаменитые Бранденбургские ворота, дающие начало не менее знаменитой Unter den Linden, улицы с поэтическим названием «Под липами», где находились посольства многих государств мира. Staatsopera; [13]13
  Государственная опера ( нем.).


[Закрыть]памятник Неизвестному солдату, у которого во все времена и режимы солдаты почетного караула несут вахту памяти, Zoo, Friedrichstrasse, Alexanderplatz – станции метро и надземки.

Помню Тиргартен, [14]14
  Зоологический сад.


[Закрыть]там был громадный бункер ПВО, служивший одновременно убежищем и зенитным опорным пунктом для отражения авиации англо-американцев.

Как в свое время в Баку, так и здесь, – мрачные объекты гитлеровского могущества и власти – Polizeipresidium на Alexanderplatz, Гестапо на Prinz-Albrechtstrasse, тюрьма Moabit – они вызывали дрожь не только у нас, но и у немецких граждан, сочувствовавших социал-демократам и коммунистам.

В предместьях Берлина, куда можно было добраться поездами подземной и надземной дорог, много дачных построек, утопающих в зелени, ухоженных и декоративных парков, садов. Небольшие красивые озерца влекли сюда любителей природы. К большому моему сожалению, ни красот Wannsee, ни дворцовых сооружений Potsdam'a я не увидел и очень сожалею об этом.

Как-то летом 1943 года я решил ближе познакомиться с районом привокзальной площади у Anhalter Bahnhof. Одна из улиц привела меня к известному уже многим зданию Reichskanzlei – Имперской канцелярии гитлеровского рейха.

Его массивные колонны и прозрачный с переплетами купол венчало вишневое знамя со свастикой. Я долго смотрел на мрачную громадину, мысленно проникая в залы и служебные кабинеты, в которых вершились судьбы людей, государств и продолжающейся войны.

По воскресеньям, когда мы не работали, была возможность поехать на знаменитую толкучку на Alexanderplatz. Площадь бурлила с утра до позднего вечера. Там, на черном рынке можно было приобрести продовольственные карточки, нас интересовали, в основном, хлеб и сигареты.

С наступлением комендантского часа ее покидали все кто должен был вернуться в лагерь. На площади, в нижних этажах зданий, находились знаменитые дешевые закусочные Aschinger'a, где по самым доступным ценам можно было пропустить кружку светлого или черного эрзац-пива и закусить селедочным или овощным салатом.

В этих же ресторанах знакомились с предлагавшими свои услуги профессионалами-художниками – желающие могли заказать черно-белый портрет на память о знаменитой площади.

Если говорить о продовольственных трудностях в Берлине, то горожане их не испытывали. И я не раз вспоминал строки из «Бакинского рабочего» о том, что жители Берлина уже в 42-м, уничтожив всех собак и кошек, добрались до крыс.

Торговля, зрелища, рестораны, средства связи и передвижения, городской транспорт – все работало в своем обычном режиме. Иногда казалось, что войну ведет какая-то другая страна, а не Германия. Война напоминала о себе лишь тогда, когда на Берлин совершали редкие налеты. Противовоздушная оборона легко справлялась с англо-американской авиацией, и объявление противовоздушной тревоги не вызывало у жителей чувств опасности и страха.

Дом, в котором жили рабочие фирмы, тоже имел подвал на случай воздушной тревоги, но рабочие не пользовались убежищем. Как правило, сигнал воздушной тревоги объявлялся сразу же после того, как самолеты пересекали Ла-Манш и брали курс на Германию. Редко, когда они достигали Берлина, а те, кто оказывался над городом, сбросив груз, быстро возвращались на свою базу. Обычно минут через 30–40 тревога заканчивалась, и наступала тишина.

В конце октября 1943 года население Берлина пришло вдруг в необычное волнение. При налете на город были сброшены листовки: предупреждение союзников вызвало панику. Это было особенно заметно на вокзалах, куда бросились женщины с детьми, домашними вещами, чемоданами, рюкзаками. До ноября, когда планировался массированный налет англо-американцев, оставалось считанное время.

Как-то возвращаясь из Вустрау в Берлин, на вокзале я увидел совершенно необычную картину – вокзальная площадь и платформы были забиты отъезжающими. Повсюду шум и суматоха – обстановка напоминала наших беженцев, покидавших прифронтовую полосу.

Я спросил прохожего, что все это значит, и услышал, что англо-американцы еще раз предупредили о налете. Я не не поверил в это.

Через несколько дней ажиотаж и паника стали стихать, и скептики уже посмеивались над легковерами, поверившими в «басню», – население успокоилось. Осень давно сбросила с деревьев листву, сменила ласковое тепло на пронизывающий и сырой холод, туман и слякоть. Теперь все больше тянуло к теплу, в помещение.

Ту ночь, с 13 на 14-е ноября 1943 года, невозможно забыть – тогда впервые за все годы Берлин был подвергнут массированному налету нескольких тысяч самолетов.

День выдался серый и сырой – временами шел дождь. Асфальт из темно-серого стал черным. Порывы сильного холодного ветра пронизывали до костей.

Мы давно поужинали и собирались спать, когда услышали знакомые звуки сирены и, как обычно, засомневались в необходимости убежища.

– Ну вот и алярм. [15]15
  Тревога ( нем.).


[Закрыть]

– Стоит ли идти в келлер? [16]16
  Подвал. Здесь: бомбоубежище ( нем.).


[Закрыть]

– Зачем? Я не хочу разбивать себе ночь.

На сей раз желание пришлось изменить. Поначалу стрельба зениток слышалась где-то далеко, и все походило на обычную бомбежку. Потом разрывы послышались ближе, и вот уже ухнуло где-то рядом, отчего стали сильно хлопать дымоходные заслонки, вызвав настороженность и тревогу.

Когда же стали раздаваться тяжелые «вздохи» обвалов зданий, то показалось, что следующий снаряд обязательно угодит в наш дом. Хотя несколько фугасок попали на крышу дома и вызвали пожар, прямого попадания тяжелых бомб мы в эту ночь не испытали. Фугаски были потушены, но алярм продолжался.

Необычно развивались события этой ночи. До того, как явились над Берлином тяжелые бомбардировщики, штурмовая авиация союзников подавила зенитные точки противовоздушной обороны. Зенитки стихли, и тяжелые самолеты англо-американцев стали хозяйничать в Берлине, как у себя дома.

Думаю, что хорошо проведенная операция не обошлась без разведки. Потребовалось лишь всего 15–20 минут, в кромешной тьме, чтобы вывести из строя зенитные батареи. А затем последовала одна волна бомбардировщиков за другой, с невероятной силой бомбивших город в течение нескольких часов.

Город принял на себя весь бомбовый груз, и не осталось района, куда бы не добрались в эту ночь самолеты союзников. По всей вероятности, Берлин разбили на квадраты, и каждый квадрат получил свою «долю», а самолеты, скинув ее, уходили на базу. Ничего подобного жители Берлина до сих пор не видели.

Ожидая конца налета, люди в бомбоубежище почувствовали, что наверху произошло что-то трагическое. И когда наступил отбой и можно было выбраться на поверхность, их глазам предстала страшная картина огня, дыма, газа, гари, провалившихся окон, горящих бревен, кровли, обрушенных этажей, обугленных бумаг, газет, документов и безумных, растерянных людей – все это напоминало преисподнюю и Страшный Суд. Горящий город не давал возможности дышать. Ходить по улицам было опасно, можно было угодить под тлеющие головешки.

Еще более страшное зрелище предстало на рассвете, когда сквозь дым пожарищ стали возникать новые обличья улиц и площадей Берлина, этого смертельно раненого города. Все вокруг было разрушено. Казалось, не осталось ни одного целого дома. На улицах перевернутые трамваи, автобусы, машины, среди всего этого невиданного хаоса люди, растерянные, с остатками вещей, детскими колясками, велосипедами…

Утром начали работу аварийные службы. Неглубокое берлинское метро сильно пострадало от попадания воздушных снарядов – в огромных воронках зияли внутренности подземного хозяйства. Признаться, я был удивлен оперативностью, с какой службы города стали выполнять свои задачи и наводить порядок. Немецкие дисциплина и ответственность творили буквально чудеса (учиться этому нужно не взирая на свои чувства, симпатии или антипатии по отношению к строю).

Как отнесся я, пленный чужестранец, к этому ноябрьскому налету?

Мне, видевшему зверства немецких солдат на фронте и в оккупации, расстрелы невинных красноармейцев и командиров, коммунистов и евреев, наконец, удалось увидеть акт возмездия в этом чужом городе, где за пять лет прошедшей войны жители не знали истинной ее цены – злорадствовал ли я, воспринимал ли эту кару, как справедливое возмездие? Испытывал ли я чувства мстительного торжества – «Так вам и надо!», – вполне естественные в эти минуты?