Текст книги "Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка"

Автор книги: Петр Астахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Озерный особлаг в Тайшете

1.

Поездка на Восток могла и затянуться – ведь я еще не знал места своего назначения. Особые лагеря в этой части Советского Союза были. Один на Колыме, это Берлаг. Другой недалеко от Красноярска, на ветке, идущей к Иркутску. Целесообразнее было направить меня в самый ближний из особлагерей – в Озерлаг, находившийся в Тайшете. Так оно и произошло.

Несколько сот километров, отделявших Красноярск от этого пункта, мы проехали ночью. Подробности дороги за давностью, увы, забылись, осталась лишь небольшая станция, где меня высадили.

Это и был Тайшет. Небольшой населенный пункт, который лишь последние пятнадцать лет стал носить название города, после того как началось строительство Восточно-Сибирской дороги Тайшет – Советская Гавань.

Небольшие механические мастерские, металлургический комбинат, деревоперерабатывающие предприятия и многочисленные леспромхозы – вот и все достопримечательности большого лесного поселка. Обслуживали эти хозяйства зэки.

Новое место и радовало, и огорчало меня. Лесные массивы тайги и красоты этих мест были несравнимы с голым и суровым Заполярьем, где я начинал лагерную жизнь. Но в Воркуте были промышленные предприятия, шахты, строился большой город, нужна была рабочая сила, инженерно-технические работники, аппарат служащих для разных хозяйств. Человек со специальностью мог найти работу по силам и способностям, если только не имел предписания в формуляре: «Использовать на общих работах».

Еще задолго до приезда в Тайшет в сознание глубоко запало слово «лесоповал», и поэтому, когда я увидел название станции, мне стало ясно, куда меня занесло и чем здесь нужно будет заниматься – рубкой леса и заготовкой древесины. Специалистов другого профиля и не требовалось. Нужно было пилить и валить деревья, обрубать сучья, готовить лес для сплава и транспортировки и, находясь целый день в снегу, не замерзнуть.

Я понимал всю сложность своего положения. Без поддержки со стороны, на лагерных харчах да на такой работе долго не протянешь – чтобы стать нетрудоспособным дистрофиком мне будет достаточно двух-трех месяцев. Дистрофия не давала права бросить работу. Дистрофики выходили на работу в надежде на очередную комиссовку, чтобы попасть в ОП. Если же дождаться комиссовки не хватало сил, оставалось только одно – членовредительство. Поступали в таких случаях кто как мог. Рубили пальцы, руки, а на взрывных работах пользовали патроны для шпуров. Изуродованные конечности сохраняли людям жизнь, но с добавкой нового срока за саботаж.

2.

Я появился в Тайшете в январе 1954 года, в самое холодное время, когда морозы держались у отметки минус тридцать-тридцать пять. Тайшетская пересылка не сохранилась в моей памяти.

Несколько дней я ожидал отправки в лагерь. Я узнал, что на трассе много лесоповальных колонн, куда, вероятно, отправят меня. Была еще информация о лагере, находящемся в самом Тайшете. Этот лагерь был создан для обслуживания ЦАРМЗа [36]36
  Центральный авторемонтный механический завод.


[Закрыть]– туда посылали обычно специалистов. Зэков, не имеющих рабочих профессий, отправляли на трассу, в тайгу. Я понимал разницу между заводом и лесоповалом – производственная зона завода позволяла передвигаться по всей ее территории, давала возможность обогреться, обсушиться, передохнуть. Заводское тепло дарило радость и надежду…

Но у меня не было рабочей специальности, и поэтому надежды попасть на ЦАРМЗ, в близкий и обжитый Тайшет, у меня не было. Мне «светил» только лесоповал, и я достаточно хорошо понимал, что меня там, на лесоповале, ожидает…

К тому же мне уже дважды фантастически везло в Воркуте, где судьба ни разу не прокатила меня по ухабам «общих» работ. Фантастическое везение не может быть перманентным!

И вдруг мне объявляют: место моего следования – авторемонтный завод.

Мне повезло и в третий раз!

Так до сих пор и не понимаю, кто и почему принял такое решение. Может быть, завод определили мне в связи с графой «специальность» в формуляре, где у меня стояла специальность «чертежник»? Ведь на ЦАРМЗе был и технический отдел, и в нем работали конструкторы, чертежники, копировщики. Но это все лишь предположения.

На заводе изготавливали бензоцистерны АЦЧ-150 на базе полуторатонного грузовика Горьковского автозавода. Они поступали сюда без кузовов, и здесь на шасси машин монтировались изготовленные на ЦАРМЗе цистерны. Их защитный цвет и военпреды, их принимавшие, говорили об их назначении. Завод держал первенство во всесоюзном социалистическом соревновании предприятий отрасли и ежегодно награждался Красными знаменами победителей.

Завод и его цеха производили впечатление вполне современного предприятия. Главный механосборочный цех и двухэтажное здание заводоуправления находились в центре. В механосборочном цехе размещался и технический отдел.

В те годы на заводе работало полторы тысячи заключенных. Такой списочный состав на ЦАРМЗе поддерживался много лет. Вольнонаемные и руководство составляли лишь десятую часть. Остальные – зэки. Они хорошо понимали свою удачу и старались поддерживать свою марку и уровень производственных показателей и показателей дисциплины, так чтобы удержаться на заводе и не загреметь в тайгу. Руководство тоже было заинтересовано в использовании 58-й, так как понимало, что уголовники «сведут на нет» любые достигнутые результаты и предприятие «сядет на мель».

(Так оно, кстати, и произошло. Начиная с 1955 года, с завода стали уходить много лет проработавшие кадры заключенных из 58-й. На их место пришли вольнонаемные из Тайшета, и обстановка менялась на глазах. В помещениях стало грязно. Выбитые стекла остудили цеха. Разбитый кафель в туалетах и умывальниках, засоренные раковины и унитазы производили впечатление погрома).

Лагерь находился рядом и с пересылкой, и с заводом. Лагерь как лагерь. Вышки, колючка, проходная, жилые бараки, столовая, баня, управление, клуб в центре и санчасть на отшибе. В пять часов утра лагерная рында поднимала зэков на работу. В бараках всю ночь горел свет. Опостылевшая команда дневального – «Подъем!» – вырывала работяг из постели. Начинался утренний туалет, поспешный завтрак в холодной и мокрой, никогда не просыхающей столовой. В семь начинался развод, и рабочие бригады уходили в производственную зону. Зимой рассвет наступал поздно – в восемь было еще темно. Возвращались с работы тоже впотьмах. Утром развод заканчивался быстрее – он проходил без «шмона», а вечером у вахты выстраивалась очередь на обыск, чтобы зэки не пронесли в зону что-либо запрещенное.

Но приятные неожиданности на этом не кончились. При распределении на работу я сходу попал в техотдел. И хотя я не имел ясного представления, что буду делать, да и вся заводская обстановка была мне совсем незнакома, – все это больше походило на сказку, на подарок судьбы.

Но даже и этот подарок не был последним.

Приехал я в лагерь больным, нужно было восстановить силы. Лечиться в стационаре я не хотел, мог потерять место в техотделе. Решил обратиться в санчасть.

И кого же я там увидел? Главным врачом санчасти оказался человек, уже не раз встречавшийся в этих записках, мой кумир и подельник – Георгий Леонардович Крупович! Его арестовали в 1946 году в Потсдаме, приговорили там к высшей мере наказания, заменили ее на 10 лет ИТЛ. Так он оказался в Тайшете – живым и здоровым. Несмотря на прожитые годы, он мало изменился и сохранил моложавую внешность.

И теперь, через восемь лет, наша с ним встреча в Сибири! Встретились, как родные. Почти ежедневно я бывал у Леонардовича после работы. Условия его жизни отличались от жизни рядовых зэков. Он поддерживал меня, чем только мог. Витамины, больничное питание и молодой организм победили хворь и вернули мне здоровье. Вскоре я почувствовал былую уверенность, силы, интерес к жизни и людям.

3.

Технический отдел – одна из важных структур завода. От него зависит общее состояние производства, выпуск продукции, качество, ритмичная работа цехов, выполнение плана. Главные действующие лица в отделе – технологи и конструкторы, они и мозг, и приводной механизм. Работа здесь дала мне возможность освоить азы конструкторской работы, научиться разбираться в чертежном хозяйстве, стать технически грамотным человеком.

Приобретенные здесь знания и опыт очень пригодились мне после освобождения. К моему незавидному званию «чертежника», в Караганде прибавилось куда более весомое: «техник-конструктор». В тридцать два года появилась новая специальность, которую я приобрел не в учебном заведении, а при исполнении самой неквалифицированной работы – копировании рабочих чертежей.

Копирование не требует специальных знаний. Хорошие копировщики одарены художественно-графическими способностями, грамотно скопированный чертеж смотрится и читается хорошо, но копировщику совсем не обязательно разбираться в конструкторских навыках и знаниях – они нужны инженеру и технику. Хороший конструктор не только творец технических идей и разработок, но еще и график, умеющий воплощать идеи в четкие и ясные чертежи, позволяющие рабочему без дополнительных объяснений разобраться в сути устройства работы нового механизма.

Занимаясь копированием, я решил внести разумное начало в свою работу – все непонятное выяснять у авторов чертежей. Такой подход вскорости дал желаемые результаты. На ЦАРМЗе я научился работать с книгой и справочниками, не только копировать, но и читать и понимать чертежи. Теперь они всегда открывали для меня что-то новое и незнакомое. Всего через несколько месяцев, приобретя минимум знаний, нужный для общения с конструкторами и инженерами, я чувствовал себя уже более уверенно. А перед освобождением я и сам стал заниматься простейшим конструированием, что, благодаря умению пространственно видеть и рисовать, давалось мне сравнительно легко.

Когда же судьба забросила меня на Карагандинский машиностроительный завод горно-шахтного оборудования, знания и навыки техотдела позволили уже через месяц стать техником-конструктором в отделе главного механика. Я при этом хорошо понимал свою профессиональную неполноценность и необходимость дальнейшего роста. Мне нравилась конструкторская работа, но когда я оказался перед выбором основной профессии, то предпочтение все же отдал близкому с детства рисованию.

Теперь несколько подробнее о делах и людях техотдела. В большом и благоустроенном помещении работали вольнонаемные, его мы называли отделом «белых», а с противоположной стороны цеха находилось наше помещение – «отдел черных».

Я не помню точно число вольнонаемных, вероятно, человек пятнадцать, а заключенных – восемь-девять человек. Среди моих новых знакомых оказались и старожилы «призыва» 37-го года или 40-х и «новички» из 50-х гг. С кем-то я сошелся «накоротке», а с кем-то остался на расстоянии.

Начальник отдела имел отдельный кабинет – к нему мог зайти каждый, кто хотел поговорить или посоветоваться. Строгий на вид, он с пониманием относился к заключенным, и на него ориентировались остальные сотрудники. К сожалению, не запомнил его имени, зато фамилия и отчество остались в памяти: фамилия – Рябов, отчество – Александрович. Черный костюм, который носил круглый год, превратился в униформу, но на ней отсутствовали позолота и чиновничья амбициозность. Его личные качества играли не последнюю роль и в подборе сотрудников; часто приходилось слышать добрые отзывы со стороны не только о нем, но и о «людях Рябова».

С Рябовым я по работе не сталкивался. Да и в сам техотдел «белых» заходил редко, но знаю, что «белые» нам сочувствовали. В том числе и Регина Борисовна (жена начальника), она всегда была с зэками ровной и доброжелательной.

Единственный заключенный, работавший в отделе «белых», был Юра Бандусяк. Он ведал светокопией, оформлением технических документов и паспортов, переплетным делом и массой других технических работ, и все выполнял безукоризненно.

Юра родился в Чехословакии, по годам – мой ровесник. Не знаю как до заключения, но в Тайшете он говорил по-русски, как на родном языке, с еле уловимым акцентом. Лицо с перебитым носом, смуглый цвет кожи, большие темные глаза придавали ему сходство с гуцулами, а южный темперамент давал о себе знать в работе – он был быстр и исполнителен. Юра прекрасно владел переплетным ремеслом и своим универсализмом очень нравился Рябову.

Когда в конце месяца на заводе, как обычно, возникала авральная обстановка и нужно было срочно готовить большой объем технической документации, начальник выделял в помощь Юре еще человека. Тогда я тоже выходил в ночную смену, и работали мы с ним вместе до утра. Бывало, что я выходил и один. В таких случаях я торопился поскорее закончить работу, чтобы остающиеся час-два посвятить рисованию. Я любил эти ночные часы, позволяющие оставаться в одиночестве.

После прихода на работу первым делом мы занимались чаепитием. И тогда наступал момент обмена новостями – довольно интересное занятие, особенно после того, как была разрешена переписка. Письма с разных концов света содержали скудную информацию о положении дел на воле, но тем не менее давали возможность судить о реальном положении в стране. На этом заканчивалась утренняя «пауза» – нужно было приступать к работе.

Вольнонаемные сотрудники приходили чуть позже. Порой их задерживали на утреннем совещании или планерках у директора. А иногда и на «идеологической» обработке, чтобы не забывали, где и с кем работают. Первое время она имела определенный эффект, а потом вольнонаемные перестали верить в «наговоры» администрации.

4.

В отделе «черных» мне достался стол у самого входа, откуда я видел всех работающих. На стенах большой комнаты, на деревянных рогах – чертежи, рулоны ватмана, кальки. На столах доски с пантографами, детали от станков, машин, прессформы, прочие мелочи, отдававшие запахом масла, сварки и механической обработки.

В левом углу от меня сидел восточного облика мужчина средних лет с усами. Он любезно ответил на приветствие, мы познакомились. Человек этот до ареста проживал в Махачкале (вроде бы, земляки, с Кавказа). Позднее узнал, что усы он стал носить после того, как было изуродовано лицо. Он потерял верхнюю челюсть и зубы, носовую перегородку, после чего ему понадобился своеобразный камуфляж с усами.

Он постоянно держал сомнительной чистоты платок, вытирая им влажные усы и нос. Тяжелая травма нарушила речь, и говорил он с заметным дефектом. Я сохранил сделанный с натуры рисунок, когда он, подняв глаза к небу, что-то шептал про себя. Он производил странное впечатление, когда разговаривал, и чем-то напоминал воркутинского Спивака, мудрено объясняя простые вопросы.

Так же сложно он разрабатывал чертежи, делая множество вариантов без окончательного решения, отчего КПД его творчества в отделе был низок, а еврейские способности будто бы обошли его стороной. Я запомнил его фамилию по ассоциации – местечковое имя Ицек сочеталось с прилагательным «смелый». В итоге получилось – Смиловицкий. А имя никак не могу вспомнить.

Были в отделе и москвичи. Но, судя по фамилиям, их можно было скорее принять за прибалтов.

Генрих Антонович Вайвода жил до ареста в Москве, в переулке Грановского. Прирожденный конструктор, он, в отличие от Смиловицкого, делал все быстро и умело. Я обратил внимание на его большие и крепкие руки – они постоянно что-то вытачивали из металла. По умению обращаться с инструментом в нем нетрудно было угадать и мастера по обработке металла.

Земляка его звали по отчеству: Оттович. Он работал конструктором и технологом. Незаурядный и опытный специалист был на хорошем счету у Рябова.

Как и Вайвода, он сидел по десятому пункту 58-й статьи, но подробности о деле ни тот, ни другой не рассказывали.

С Женей Брагиным – тоже москвичом – у нас сложились близкие отношения. Он был старше меня на несколько лет нравился общительным характером, умением работать и рисовать.

Работать он научился в ФЗУ и в Бауманском [37]37
  Так сокращенно называлось Московское высшее техническое училище им. Н. Баумана (МВТУ).


[Закрыть]. Он мог сам выполнить любую работу, любого профиля. Рабочие уважали его за хватку и универсализм, понимали, что такого «на мякине не проведешь», и выполняли все его сложные задания без «туфты» и оговорок.

Как-то он задумал изготовить ручку-аэрограф. То была ювелирная работа, требующая мастерства. Женя выполнил сложное задание, и перед нами оказалась великолепная ручка, которую еще следовало испытать на специальном компрессоре.

Седой как лунь старик, Этингер, был самым великовозрастным в отделе. Он продолжал еще молодиться, пытаясь доказать свою удаль, хотя давно потерял координацию движений и ходил будто на палубе во время качки. Несмотря на старость и полное отсутствие навыков в работе, он калькировал чертежи: видимо, кто-то на пересылке пожалел его и отправил на завод, чтобы не «загнулся» в тайге на лесоповале.

Он принадлежал к старой гвардии большевиков, прошедших дореволюционную ссылку и сохранивших идеи прошлых лет. Он называл их и себя ортодоксами.

Чудаковатый старик любил выдавать оптимистические прогнозы:

– Мы еще такую жизнь построим!!! Нам позавидуют! Вспомните!.. Это будет не жизнь, а сказка… Жизнь – поэма, – говорил Этингер, придерживая прыгающие во рту протезы.

Борис Акимов специализировался на изготовлении штампов и так хорошо знал свое дело, что пользовался авторитетом не только у рабочих и работников и техников, но и у самого Рябова. Было ему около сорока. Вероятно, горбатым он был с детства, никто не знал подробностей увечья, а сам Борис будто и не чувствовал своего горба. Физический недостаток не надломил его, а, напротив, закалил волю. Он всегда сохранял независимость и достоинство. Технологи приходившие в отдел «потравить» и послушать «байки», уважали его за свободолюбие и независимый нрав.

Бывал ежедневно у Бориса и известный на заводе «морской волк» Леха, с громкой и красивой фамилией – Кассандров. Мир знал он не по книгам. До ареста Леха работал капитаном дальнего плавания на судах Балтийского пароходства. Он и на заводе по-прежнему носил китель и морскую фуражку с крабом. Не выпускал изо рта старую, много повидавшую трубку. Входя с улыбкой в отдел, он приветствовал присутствующих на английском: «Hello, everybody!» Его талант руководителя был замечен, и Леха занял место начальника гальванического цеха. После освобождения, не желая испытывать судьбу во второй раз, он остался на заводе, заняв должность начальника планово-производственного отдела.

Особое место в моей памяти принадлежит инженеру-механику Ивану Поликарповичу Зарайченкову. Его фотографию я храню, как реликвию. Необычная внешность седого бородача привлекала внимание. В свои 55–57 лет выглядел глубоким старцем. Неряшливая одежда, стоптанная обувь, шаркающая походка, старые разбитые очки, давно требующие замены, свидетельствовали о потере интереса этого человека к жизни.

Нрава он был ершистого и независимого, любил шутки-прибаутки. Понимал и не обижался, когда подшучивали над ним. Он был родом с Дона и чем-то напоминал деда Щукаря, но только более умного, умеющего и ответить, и постоять за себя.

В отделе частенько шутили над его фамилией:

– Ты чего, Поликарпыч, к русским примазываешься? Нешто хохлы не такие?

– Да, если бы! Как ни пыжусь сказать «поляница» – ничего не получается. А с фамилией и родился, и помру, не Дергайте за чуб.

Он гордился своей казацкой кровью и донским происхождением. В Ростове или в Новочеркасске прошла его молодость. Он с гордостью говорил о своем участии в гражданской войне и установлении большевистской власти на Дону. Тогда Поликарпович и вступил в партию, уверовав в правильность ее политики.

В лагере он продолжал быть убежденным коммунистом, считал Советскую власть справедливой и лучшей в мире. Перегибы и перекосы, которые коснулись лично его, объяснял происками партийных перерожденцев, карьеристов и двурушников.

Одним из таковых он считал и Сталина, и, вспоминая ленинское завещание, называл его пророческим. Со Сталиным он связывал и те многие злоупотребления, о которых конкретно мало кто знал до известного доклада Хрущева о культе личности. О Ленине отзывался уважительно, называл его великим человеком, рано ушедшим из жизни. Начав переустройство старого мира, не довел до конца начатые преобразования. Как и многие советские люди, он считал, что страна была бы другой, оставайся у руля Ленин.

Тридцать седьмой стал роковым годом для Зарайченкова. Поликарпович работал в Сталинграде на тракторном, был членом парткома. Чистка общества как началась, так и не прекращалась, на собраниях дружно клеймили врагов народа, дружно требовали их наказания. Однажды и ему, как члену парткома, предложили выступить с обвинительным заявлением в адрес одного сотрудника, но Поликарпович отказался, мало того, он сказал в его адрес несколько добрых слов. Секретарь парткома этого ему не простил, и в ту же ночь за Зарайченковым приехали из Управления НКВД. Ему было предъявлено обвинение в пособничестве врагу народа, за что он и получил свой срок.

В Тайшете между прочим он отметил семнадцатую годовщину ареста. Скорее всего его осуждали дважды, так как максимальный срок в те годы исчислялся десятью годами. Жизнь в заключении не сломила его. Специальность инженера-механика сохранила жизнь, он не знал, что такое «общие работы». Общительная натура, умение говорить с людьми, шутки и анекдоты, истории из прошлого притягивали к нему людей, он всегда был в центре внимания любой компании.

В отделе он любил пошутить с Борисом Акимовым. Помню, как на полном серьезе говорил ему:

– А ты знаешь, Борис, в тебе есть что-то северное?..

Борис догадывался, что Поликарпович приготовил очередной подвох, и невинно спрашивал, что же именно. Тогда Поликарпович добавлял:

– Ты как хрен моржовый!

Или:

– Все люди как люди, а ты, как хрен на блюде… Лукавые глаза в эти минуты щурились, ожидая смеха присутствующих.

Мне запомнилась фраза из письма его по поводу выноса тела Иосифа Виссарионовича из мавзолея:

– Ты знаешь, «светлейшего» попросили из мавзолея и похоронили у Кремлевской стены. И зря! Я бы сжег его останки, зарядил в пушку и выстрелил в ту сторону, откуда этот удав приполз… Да здравствует Никита Хрущев, коммунист № 1!

Мои отношения с Поликарповичем определились с первых дней работы в техотделе. Хотя он был намного старше меня, разница не мешала нашему общению.

Ему нравились мои рисунки. Как-то он попросил нарисовать и его. Я с удовольствием выполнил просьбу. Все нашли рисунок удачным, и Поликарпович отправил его домой и получил затем несколько фотокопий. Одну подарил мне, и я до сих пор храню эту копию, как свидетельство наших близких отношений.

Однажды он появился в отделе, явно что-то решая в уме. На голове нахлобученная второпях ушанка. Одно ухо свисало вниз, другое, как заячье, поднято. Он держал небольшую шестерню и внимательно проводил обмер. Потом взял на столе бумагу и занялся расчетами. В эту минуту он никого не видел, а я со стороны наблюдал за ним. Мне захотелось нарисовать его, и я тут же сделал удачный набросок. Я поймал его на карандаш в минуту решения возникшей задачи и все время хранил рисунок в альбоме фотографий и лишь незадолго до отъезда из Баку обнаружил пропажу, о чем искренне сожалел.

В пятьдесят четвертом году, когда зэкам из особлагерей разрешили переписку, он стал писать в Ростов-на-Дону жене. У Веры Алексеевны был рак, она доживала последние месяцы. Но она дожила до его возвращения и умерла вскоре после приезда. У их единственной дочери было двое детей, которых она воспитывала без мужа, правда, многочисленная родня помогала ей. Некоторое время он жил у нее, пока, наконец, не получил свою однокомнатную квартиру – и не где-нибудь на окраине, а в самом центре города, на улице Энгельса, в новом доме.

Вдовцом он ходил недолго. Его новая половина оказалась умной и доброй женщиной. Пробудился интерес к жизни. С энтузиазмом приступил он к обустройству квартиры и… к борьбе с недостатками советской действительности. Их он видел в работе и городской администрации, и на транспорте, и в торговле, и в милиции. Этой борьбой с укоренившимся злом он напоминал мне Дон Кихота. Но, как и Дон Кихот, был он бессилен что-то изменить.

Найдя, наконец, работу по душе в окружном Доме офицеров, Поликарпович стал активным членом историко-революционной секции. Задумал написать книгу о Гражданской войне и установлении Советской власти на Дону, принял участие в открытии музея революционной славы в Азове, где нашло свое место и его имя.

Мы переписывались до самой кончины. Он любил мои письма, а я с нетерпением ждал весточек от него. Мудрые, интересные письма, щедрые на советы, которые я воспринимал с благодарностью.

Как-то я написал ему, что еду на поезде в Москву, и мы договорились встретиться в Ростове. То была наша первая и последняя после Тайшета встреча. Он по-прежнему чудил и внешне мало изменился после заключения. Таким он остался в моей памяти: умным, добрым, общительным, много повидавшем на веку. Его вдова умерла чуть позже и перед смертью выслала все фотографии, которыми мы обменивались во время переписки.

5.

Я уже упомянул о разрешении переписки. Расскажу и о других переменах в особых лагерях в 1954 году. Волнения, прокатившиеся в пятьдесят третьем, заставили ГУЛАГовское руководство пересмотреть условия режима заключенных в лагерях и в системе в целом.

Выразилось это не только в легализации переписки, но и в других послаблениях режима в лагерях. С окон сняли решетки и замки в бараках, ночью стало возможно выйти из барака по нужде. В лагерях появилось радио, газеты, журналы, лекции и кинопередвижка, учебные классы в объеме средней школы для молодых зэков, введены зачеты и досрочное освобождение. Пора жестокой изоляции кончилась.

Изменился и экономический статус содержания заключенных особых лагерей. Нам открыли лицевые счета, куда ежемесячно переводился заработок. Со счета ежемесячно вычитали расходы на наше содержание (куда входили питание, одежда и жилье), а разница оставалась на лицевом счете. С него разрешалось брать на руки определенную сумму для пользования ларьком, а также делать денежные почтовые переводы по своему усмотрению.

Все это были совершенно неслыханные преобразования в жизни зэков особых лагерей, имевших до этого единственное право – право на тяжелый труд и жизнь за колючей проволокой!

Свалившиеся вдруг свободы требовали и пояснений. Неужто мы, обреченные на вечное поселение, и в самом деле получим теперь и гражданские права, и свободу поселения во всем своем Отечестве?

Появившиеся в лагерях лекторы рисовали заманчивые перспективы после освобождения. Трудно было верить во все это, но начавшийся массовый пересмотр дел подтверждал смену курса.

Однако сомнения не оставили людей – жизнь приучила их критически оценивать нововведения. Половинчатые, по сути, решения не успокаивали, а настораживали. Хотелось, конечно, чтобы перемены продолжались, но почему же тогда освобождающиеся по-прежнему уходили не на волю, не домой, а в ссылку или на поселение? Почему так редко приходили в лагеря решения о реабилитации? Ведь основная масса уходила после снижения срока или по зачетам (один календарный день к трем льготным).

И все же для всех категорий заключенных (и с большими и с малыми сроками) введенные зачеты стали реальной надеждой оставить, наконец, зону – начавшееся массовое освобождение обозначило трещины в ГУЛАГовских структурах.

6.

…Рядом с техотделом находился термический цех, здесь закаливался инструмент и детали, требующие особой обработки. Зимой и летом раскаленная печь щедро отдавала свой жар соседям, то есть нам.

В холода здесь грелись не только люди, но и крысы, пробирающиеся к теплу по трубам со всего сборочного. Потом, отогревшись, они перебирались в соседние помещения, в том числе и в наше, оно было рядом за стеной. Утром наше появление в цехе ожидала Жучка, рыжая мохнатая собачонка, облюбовавшая себе место в термичке для своих щенков. Время нашего появления она знала, будто по часам, и первой вбегала в техотдел. Там ее ожидала оставленная с вечера крысоловка с убитой крысой, и она, ловко высвободив крысу зубами, бежала в термичку, чтобы отдать ее щенкам. Это повторялось ежедневно, но крыс было так много, что наши меры не помогали.

Крысы вызывали у меня брезгливое чувство. Я работал за простым столом, у которого не было тумб. В единственном среднем ящике хранил чертежные принадлежности, писчую бумагу и ватман. Съестного там ничего не было. Но эти твари почему-то полюбили мой стол и по ножкам забирались в ящик, устраивали там гульбища. Каждое утро я выгребал мусор – огрызки бумаги и карандашей. Неприятный запах крысиного присутствия долго преследовал меня после ухода из помещения.

Поликарпович меня успокаивал:

– Знаешь, это добрый знак. Крысиное паломничество – это к выживанию, поверь мне. Скоро уйдешь на свободу.

Поликарпович знал историю моей жизни. Прочитав мое заявление Ворошилову, он сказал, что я обязательно уйду на свободу. И однажды меня и в самом деле вызвали в спецчасть, где ознакомили с реакцией Президиума Верховного Совета СССР на мое заявление.

После начавшихся перемен я надеялся на то, что меня освободят «в чистую». Мне однако лишь понизили срок – с 15 до 10 лет. Держась привычных традиций, «мудрое» руководство не сочло нужным меня реабилитировать – ведь я отпетый «контрик» и изменник Родины из особого контингента!

Так что это была лишь красивая мина и половинчатое решение: реабилитация и только она позволяла возвращаться домой, тогда как снижение срока предусматривало ссылку или поселение. Вроде бы, и гуманный акт, но в то же время неугодных все так же держали в местах отдаленных.

Я заканчивал большую часть срока. Учитывая введенные только-только зачеты (один к трем), мне оставалось совсем немного до так называемого освобождения, чтобы из малой зоны лагеря перебраться в большую зону ссылки.

В любом случае это было бы незаурядное событие. В отделе меня поздравляли с приближающимся окончанием срока. По моим расчетам этот день мог наступить в феврале-марте 1955 года. К этому времени нужно было приготовить гражданскую одежду.

– Что я тебе говорил? Не забыл крысиное нашествие? Они тебя выживали отсюда, – отреагировал на новость Поликарпович, – с тебя причитается.

Я стал готовиться на свободу.

Выплата денег заключенным позволяла приобрести кое-что в ларьке. Правда, денег у меня не было. Я получал в техотделе низкую оплату. В бухгалтерии все стеснялся узнать, почему мне выписывают так мало. Те, что шли на лицевой счет, я тратил на сахар, маргарин и хлеб. Остаток переводил домой – мне хотелось выказать свое доброе отношение к своим близким, которых так давно не видел и не мог помочь. В данный момент у меня не было средств на приобретение вещей. В письме написал родным о скором освобождении, но с оговоркой, что это ссылка. Куда конкретно, не знаю.