Текст книги "Белые витязи"

Автор книги: Петр Краснов

Соавторы: Василий Немирович-Данченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц)

VIII

– Ну, наварила на Маланьину свадьбу...

Старая казачья поговорка

Всякого человека, приезжавшего в эту пору в Черкасск из Петербурга, встречали бесконечными расспросами, что говорят о войне, о Наполеоне, да точно ли правда, что не объявили ещё войны, может, дерутся уже давно, да нарочно про то не пишут. Правда ли, что комета может зажечь землю, и верно ли, что в Петербурге образовалась новая вера, к которой многие важные персоны пристали, и поклоняются мёртвой голове и треугольнику. Брешут или точно говорят ещё и про то, что питерские по-русски не говорят и Наполеону подносят адрес и изменяют России; летал ли Наполеон в Париже на особой машине на манер мыльного пузыря и правда ли, что у нас нет главнокомандующего?

Таковыми праздными вопросами был осыпан, между прочим, и штабс-ротмистр лейб-казачьего полка Рогов, прибывший за сменной командой из Петербурга.

Молодой штабс-ротмистр являлся в Черкасске персоной и отлично понимал это. Он носил узкие чакчиры, на манер регулярных, красный мундир, особенно подкручивал усы и брил бороду так же, как брил её Император Александр, оставляя небольшие баки. Но quod licet Jovi, non licet bovi[29]29
  Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку (лат.).


[Закрыть], и донские старики и старухи косо смотрели на российское брадобрейство и вычурные манеры штабс-ротмистра.

Рогов держал себя очень важно. Армейским офицерам он подавал два пальца, а иных удостаивал только кивком головы. Кое-кого из не ушедших ещё с полком атаманцев он почтил своим посещением, но больше пребывал в домах знати, где водились хорошенькие дочки с большим прилагательным.

В сущности, Рогов был добрый малый и вовсе не фат, но такова натура человека. Забалуй его судьба, и он сам нос задерёт, а в Черкасске как-никак он был первым кавалером...

Старые полковники и есаулы, которые могли сделать ему некоторое «ассаже», были при полках, на походе и на границе. Иные уже растягивали свои полки кордоном от Суража до Доброволыцизны, самые старые не пользовались большим авторитетом в глазах Рогова, называвшего их старым хламом, а зелёная молодёжь восторгалась его манерами и спешила их перенимать и запоминать его выражения.

К величайшему несчастью молодого Каргина, так и не ушедшего по вялости характера на службу в полк, лейб-казачий штабс-ротмистр постоянно торчал в доме Силаева, и увлекающаяся Маруся Силаева не могла отвести восторженных глаз с гвардейского казака. Уже одно то, как он говорил «mademoiselle», утрояя «l», приводило её в сладостный трепет, и нежные усы и сладкие разговоры Каргина бледнели перед длинными надушенными усами Рогова и его красивой болтовнёй.

Каргин охал и вздыхал, бросал красноречивые взгляды на Марусю, но она не замечала или не хотела заметить, как бледнел и худел молодой казак.

Благодаря присутствию Рогова, в доме Силаевых было много гостей, и Николай Петрович даже объясниться не мог с жестокой Марусей.

   – Ну, что атаман? – спрашивали Рогова как-то под вечер.

   – Атаман?! Да, атаман... атаман ничего. Ездит во дворец. Кажется, будет назначен начальником лёгких войск. В большом фаворе у вдовствующей императрицы, побил у неё всю посуду.

   – Как так?

   – Саблищей своей двинул, ну и побил.

   – Ах ты, Боже мой милостивый! – с ужасом всплеснула руками Марусина тётка, старуха Анна Сергеевна. – Ну и что же?

   – Ничего. Как ни в чём не бывало! Сказал только: «Казак чего не возьмёт, то разобьёт» – и всё.

   – Экий молодец! – воскликнула Анна Сергеевна.

   – Мужик просто! – сквозь зубы процедил Рогов.

   – Находчивость-то какая! Просто прелесть! – не унималась старуха, грызя тыквенные семечки и сплёвывая их в тарелку. – Ну, а что племяш мой, Петя, поделывает?

   – Коньков-то?

   – Ну да. Ординарец-то платовский. Молодчина казак. Поди-ка, росту-то в нём теперь – косая сажень! А глаза такие зелёные! Любло молодца – проскакать ли с джигитовкой, стрельнуть – это первое дело! И до девок неохоч, настоящий казачина!

   – Неохоч? Ой ли, тётенька, восхищаетесь племянником зря... В немку, слыхать, влюбился.

   – В немку... Ой, врёшь? Испытуешь? Грех тебе Петеньку моего обижать!

   – Зачем мне обманывать, parole d’honneur[30]30
  Честное слово (фр.).


[Закрыть], влюблён в немку-балетчицу...

   – Это что за слово такое? – быстро, с тревогой спросила старуха. – Не слыхала никогда.

   – Как бы вам объяснить попонятней. Ну вот что на святках голые пляшут перед народом.

   – Господи Боже мой! С нами крёстная сила! Да неужели же есть в Питере такие срамницы!

   – Есть, тётушка. Петя-то ваш и влюбись в такую да предложение ей сделай!

   – Да неужто предложение! Атаман-то, старый дурак, чего смотрел!

   – Атаман сам сватом, слышно, будет.

   – Сватом. Это за голую-то девку?

   – Ну, тётушка, зачем так. Ведь он не век голая ходит, дома-то наряжается, как и вы!

   – Кубелек[31]31
  Кубелек – национальный головной убор. (Лет.)


[Закрыть] носит? Да?!

   – Ну зачем непременно кубелек. В Санкт-Петербурге вы кубелька и за сто рублей не сыщете.

   – Ну а всё-таки, как она? Не совсем путаная? А? Девичий стыд не потеряла? А? Матушку-то свою выведет со стыда? После свадьбы-то в обед, как дело будет? Вы, девушки, не слушайте – у вас ули золотом должны быть завешаны.

Как маков цвет зарделась Маруся, хотя и не много поняла из быстрых, сбивчивых расспросов Анны Сергеевны.

   – Не знаю... Не думаю. Я с её двоюродным братцем знаком. Бергом прозывается, он в сенате служит, так он мне сказывал, что её и не принимают нигде. Совестно такую шельму, значит, и родственницей объявить.

   – Ах, Петя, Петя! Родной мой, вот оно что значит, без отца-то да без матери быть да в Вавилон этот проклятый попасть! Слушай, Маруся, отпиши ты ему, непутёвому моему, весточку, что нет ему тётушкиного благословения на брак с этой ба... бар... бил... тьфу, чёрт её – не запомню.

   – Балетчицей! – подсказал Рогов.

   – Я-то неграмотна. В наше время девок так не держали, чтобы музыку, да книжки, да с казаками гулять, ну, зато и греха ни одна на себя до брака не брала! А нынче-то! Эх, правда, видно, конец века приходит!

   – А дозвольте вас спросить, – вдруг раздался из угла густой бас соборного протодиакона, до сей поры мирно дремавшего в углу, – таким девицам нет отлучения от церкви? Или, может, их анафеме предают за таковое неблагоразумное поведение?

   – За что же, отец диакон, ведь Сам Христос простил блудницу?

   – Лжеучение и ересь. То блудница, а то... – диакон замялся и, чтобы переменить разговор, спросил о столице: – А что Санкт-Петербург большого размера буде град?

   – Немалого, отец диакон. Станиц наших с сотню вместе, а то и более.

   – Ну?! – с сомнением протянул диакон. – А река, Невою прозываемая, много хуже Дона будет?

   – Лучше, отец диакон, шире и глубже.

Пуще прежнего засопел недовольно диакон. Помолчал немного и продолжал:

   – А Государя Императора Александра Павловича изволили лицезреть?

   – Сколько раз видал, отец диакон, и во дворце да и так.

   – И благочестивейшую Государыню Императрицу Елизавету Алексеевну тоже изволили наблюдать?

   – Видал и Государыню-матушку нашу.

   – И весь царствующий дом и святейший правительствующий синод тоже видали?

   – Видал, видал, – небрежно кинул в ответ любопытному диакону Рогов и отошёл к Марусе.

Вся так и зарделась она при виде петербургского гостя. И о чём говорить и как говорить, не знает. Однако не показать же ей этого, не признать же, что Дон хуже Петербурга.

   – Очень вы восхваляете Петербург, поди-ка там и девушки лучше наших. С нами, деревенскими дурами, вам и говорить не захочется.

   – К чему так, Марья Алексеевна? Есть в Петербурге славные девушки, но у нас на Дону они много лучше.

   – То-то хорошие. Это что неприбранные в балетах пляшут. Срамно просто слушать, что говорите такое...

Услыхал Каргин, что не очеиь-то ласкова с гостем Маруся, и подсел поближе. А то раньше всё у притолоки больше жался.

   – Бывают, конечно, всякие... – промолвил штабс-ротмистр и покосился на Каргина. «Семинар, верно, – подумал он. – Ещё, поди, из духовного звания. Пожалуй, тоже выспрашивать станет, видал ли я святейший правительствующий синод! Ну народ!»

   – А скажите, пожалуйста, monsieur Рогов, что же поделывает теперь Коньков, он мой хороший приятель? – обратился Каргин к штабс-ротмистру.

   – Что?.. Он поехал сюда... Да, именно... сюда, на Дон. Мне сказывал Берг, с ним что-то случилось. Проиграл казённые деньги, запил ли где, не знаю. Только что-то грязное, нехорошее. Вообще, знаете, парочка вышла бы хоть куда.

   – Ну полно, полно, бреши, бреши, да зачем поклёп-то взводить на невинного человека, – перебила его тётушка Анна Сергеевна.

   – Ей-Богу, тётя, так. Отлично помню, Берг мне говорил так. Да и почему же его до сих пор нет здесь? Он гораздо раньше меня уехал из Петербурга и уехал по курьерской подорожной.

   – Так что случилось, вероятно. Но чтобы Петя Коньков проиграл казённые деньги или пьян был, да я никогда тому не поверю. Помилуй Господи! Он такой честный и правильный казак.

   – Не знаю, тётя. Берг...

   – Немчура, одно слово. Немцу выгодно клепать на казака. Ну, увлечься девицей он мог! Что же, быль молодцу не в укор. Да точно ли девица такая плохая! Не верится, чтобы к гулящей бабе Матвей Иванович сватов для своего казака, а пуще того – для ординарца своего засылать стал. Полно. Тоже сказано: не всякому слуху верь!

   – Как хотите, тётя! Мне-то ведь всё одно, – равнодушно протянул Рогов.

   – Как всё одно, – зашипела старуха. – Стыдись, сын мой, так говорить! Всё одно! Как может это быть так?! Ведь ты донской казак и он донской казак. Значит, заступиться ты за него должен был. Сказать этому Бергуто – не ври, немец проклятый, твоего короля Бонапарт съел, так ты клепать на казака вздумал, подлая тварь... Вот твой ответ должен был быть каков! Не зря же говорит пословица: «Казак казака видит издалека!» Бедный Петрусь, где-то он теперь!..

С минуту все молчали. Рогов из печатных пряников сложил слово: «Люблю», показал Марусе и быстро смешал их. Вспыхнула Маруся, слёзы показались на её серых глазах.

Каргин тоже видал это. Встал он из-за стола и вышел из комнаты. Слёзы душили его. Ему хотелось плакать и рыдать без конца. О чём плакать? О том, что он не служилый казак, что нет у него формы красивой, что не смёл он говорить при народе, что робок и застенчив он был, как красная девушка?

Терзался он теперь о потерянном счастье, о Марусе, которую так трудно было привлечь к себе и которую он безвозвратно потерял.

А Маруся смеялась в ответ на шутки Рогова, на бойкий, остроумный рассказ его про столичную жизнь, и забыла она своего старого друга, Николая Каргина.

«Недурна бабёнка, – думал тем временем Рогов, – нет, петербургским куда до неё, далеко. Формы какие! Свежесть лица. Стан настоящий казачий. Ну и табуны, что бродят по Манычской степи, село Высокое, густо населённое крепостными малороссами, с выборным старостой, республика французская в миниатюре, это тоже невредно будет похудевшему роговскому карману».

IX

В поле то было, в полюшке,

Во широком было раздольице.

Не сизые орлы солеталися —

Два братца родимые съезжалися.

Они родною роднёю сознавалися,

белыми руками обнималися,

Горячей слезой залива лися..

Старая казачья песня.

   – Ну! Ну! Ожги! Ой-ох!.. Важно! Акимов!

   – Нет, Акимов не допустит – увёртливый казак.

   – Глянь-ко ещё.

   – Ишь, славно бацнуло.

   – Просите, братцы, лучше пардону.

   – Эй, Пастухов, проиграешь!

   – У, дура баба, сам подвернулся.

И опять жжж, жжж... Словно пчела жужжит. Громадное поле, насколько глаз может видеть, уставлено кострами казачьих пик, ружьями, лошадьми на привязях и покрыто казаками. Здесь кучкой, там шеренгой, тут поодиночке, а где немолчно идёт жужжание – там большой толпой кругом, впереди, пик, впереди лошадей.

Там атаманцы в «жука» играют.

Белокурый, худощавый, стройный и гибкий Акимов стоит, расставив ноги на полтора шага. В пояснице он полусогнулся, руки сложены ладонями вместе и поднесены ко рту, он, не сходя с места, так и юлит корпусом, издавая при этом жужжание на манер пчелиного и то приподымаясь, то опускаясь и склоняясь чуть не до самой земли – он «жучок» Партнёры его стоят справа и слева, тоже на расставленных ногах. Правый, высокий, черноволосый Пастухов с молодыми усами, касается своей левой ногой правой ноги Акимова, левый, Панфилов, касается своей правой ногой левой ноги «жучка». Руки у них на свободе, и ими они усиливаются ударить «жучка» по щеке. Но «жучок» не даётся: чуть только взмахнёт рукой Пастухов, Акимов уже склонился низко-низко и жужжит под самым ухом Панфилова. Норовит Панфилов ударить – Акимов жужжит Пастухову. А сам то и дело то левой, то правой рукой бьёт по щекам своих партнёров – не зевай, значит У Панфилова щека уже припухать стала от мощных ударов «жучка».

Толпа кругом разношёрстная. Тут и красавцы-атаманцы в синих мундирах, щеголеватые и выправленные, и армейские казаки полков Луковкина, Каргина, Иловайского, Карпова и других в цветных шлыках и лампасах, в домашних пашетуках и зипунах, и башкиры в рысьих шапках, и симферопольские татары в остроконечных, обшитых мехом шапчонках, и тептеры[32]32
  Тептеры – стрелки-лучники.


[Закрыть] в длинных полосатых халатах с луками и колчанами. Красивые губастые донцы выдвинулись вперёд, а позади них видны косые глаза и жёлтые лица татар и башкир. При каждом ловком ударе лицо Акимова хитро улыбается и торжественно звучит жужжание, но зато кисло выглядит лик проигравшего – в толпе всякий раз хохот.

   – Ох-хо, хо, хо, хо! – грохочут донские и атаманские громче всех, на басовых нотках.

   – И-их, хи, хи, хи! – сипло заливаются татары и калмыки, и по жёлтым их лицам от удовольствия струится пахучий пот Круг незаметно сдвигается тесный, задние напирают на передних, передние подаются вперёд.

   – Ну-ка, Акимов, ещё! Э-эх, ловкий парень!

   – Что, брат, Пастухов? «Видно, звонил кобель к заутрене, да оборвался!»[33]33
  Каждая станица на Дону дразнится особой поговоркой Сказать ее станичнику – сильно обидеть его (Авт)


[Закрыть]

Мрачно глядит Пастухов на сострившего.

   – Не, братцы, бросьте. Иде же вам с Акимовым сладить. Они ж – до всего дотошны!

В толпе раздаётся дружный хохот.

   – То-то остри. «О святках свинью запрягали да в гости ездили!»

   – Сказал тоже!

   – И-их, братцы мои. Акимов ладно бьёт Кабы француза так-то!

   – То-то! Француз, он, братцы мои, подюжей будет, нежли Панфилов.

   – Подюжей? Ой ли? А не брешешь?

   – И брешет, наверно! Француз – он перво на бульоне воспитан, а второ в детстве их в оранжерее держат, ровно цветы у нашего генерала.

   – Фастаешь![34]34
  Хвастаешь (Авт.)


[Закрыть] У вашего генерала, окромя куста шиповника да бальзаминуса, ничего и нет!

   – Ну ладно...

   – Посторонись, посторонись! – раздаются голоса сзади, и в толпу протискивается несколько донских офицеров. Игра идёт своим черёдом.

   – Ну, довольно! – кричит атаманский сотник. – Ишь Панфилова-то как обработал.

   – Да я бы, ваше благородие, – говорит весь мокрый от пота, довольно улыбаясь, Акимов, – его и не так обработал ещё, да левой рукой бить неспособно!..

Сконфуженный Панфилов прячется в толпе.

   – Ну-ка, крячку! – кричит кто-то из казаков. Круг раздаётся шире. В середине вбивают кол, на него надевают петлёй фуражный аркан, другой конец привязывают к ноге бесконечно длинного казака Кошлакова. Кошлакову платком завязывают глаза и дают в руки плеть. Точно так же на другую фуражирку привязывают ногу другого казака с «крячкой», то есть двумя палочками, одной гладкой, другой зарубленной. Глаза у него тоже завязаны. С «крячкой» пошёл расторопный казак Зеленков.

Осторожно крадётся Зеленков, прислушиваясь к дыханию противника.

   – Кря-кря! – раздаётся в тиши – толпа теперь напряжённо молчит. Кошлаков кидается по слуху, но Зеленков уже отошёл, и удары плетью сыплются по воздуху. А за самой спиной опять трещат щепочки – «кря-кря!». Новая попытка и новая неудача. Зеленков ходит, осторожно поднимая ноги и едва ими переступая, боясь зацепить за верёвку противника. Но, не видя ничего с завязанными глазами, он подходит чуть не вплотную к Кошлакову и слушает у самой спины партнёра, Кошлаков затаил дыхание. В толпе лёгкий смех; шиканье водворяет тишину. «Кря-кря», – робко, неуверенно и несмело крякает Зеленков, Кошлаков обрушивается на него всей тяжестью, оба падают и начинается потасовка. Из толпы подбегают казаки и развязывают обоим глаза. В толпе идут долго разговоры про игру.

   – Слух надо особенный – дыхание слушать и соображать.

   – Мешают! Толпа-то – тыща человек! Где же услыхать-то.

   – У кого уши хороши, услышит.

   – Так это надо лошадиные ухи-то иметь.

   – Ну, сказал тоже! И лошадь в такой толпе не разберёт!

   – Ну-ка, братцы, песню новую!

   – Г ей, кто песни играет, выходи – его благородие заводить будет.

Живо появились песенники и стали в круг около сотника.

   – Ну, слушайте, ребятеж, и запоминайте – новая. – И сотник нежным тенорком запел:

 
На границе мы стояли,
Не думали ни о чём,
Только думали, гадали
Приубраться хорошо;
Приубраться, приодеться,
На границе погулять.
Вдруг последовал указ:
Во поход скоро идтить,
За Неман, за реку.
Как за Неманом-рекою
Француз бережком владел,
Француз воин, француз храбрый,
А теперь – несчастный стал!..
 

И как ни в чём не бывало под тёплым июньским солнцем раздалась казачья песня, новосложённая, применённая к новым обстоятельствам. И никто из этих высоких чубастых людей и не думал, что там за лесочком, что чуть синеет вдали, растянулась цепь аванпостов, что блещут там копья казачьи и нет-нет пронесётся протяжное «Слушай...» А за этой цепью идёт пустое, мёртвое пространство и что там такое за ним, за той деревенькой, что чернеет на косогоре, за блестящим изгибом реки...

Знают это одни только казачьи партии, что днём и ночью рыщут вблизи неприятеля, что не раз видали роскошно одетого короля неаполитанского с блестящей свитой, в числе которой были мамелюк и арап, проносящегося вдоль французских аванпостов.

И какое дело теперь казакам, что генерал Заиончковский сводит кавалерию польскую к берегу, что быстро готовят понтоны и мосты, вот-вот наведут, что не сегодня-завтра обрушится двухсотсорокатысячная армия Наполеона на русских и первым, кто примет её удары, кто прольёт свою кровь, будут они, казаки.

Им и горя мало, и весело звучит казацкая песня, переходя из напева в напевы.

Вдруг песня оборвалась, остановилась.

   – Кто это едет? – спросил молодой хорунжий, приглядываясь вдаль по дороге.

   – С аванпостов, верно, кто, ваше благородие.

   – Аванпосты там, а едут оттуда – у, дура-голова!

   – Тогда, може, и на аванпосты, – не смутился казак.

   – Будто бы нашего атаманского полку.

   – Атаманец и есть, – поддержал зоркий сотник, Балабин, начальник атаманских охотников.

   – Куда бы ехать? В передовой цепи у нас Ребриков и Карпов, а это наш.

   – Ваше благородие, да ведь это хорунжий Коньков.

   – Бреши! – строго остановил Балабин. – Коньков-то, почитай, третий месяц, как помер.

   – Ну как же, ваше благородие, и конь их, Ахмет. Ужли я коня не узнаю...

   – Похож, Иван Степанович.

Всадники нажали шенкелями, привстали на стременах, и через минуту Коньков слезал уже с лошади и обнимался с товарищами.

   – Ты жив?

   – Жив, братцы мои, жив! Что перенёс на России, того и в турецком плену не испытаешь.

   – Ну, рассказывай!

   – После. А теперь скажите мне, где атаман?

   – В Гродно.

   – Надо сейчас ехать являться к нему.

   – Да зачем? Отдохни с нами. Новую песню послушай.

   – Эх, братцы! Не до песен мне теперь! Жутко, во как жутко идти до атамана.

   – Он не примет.

   – Аль не в духе?!

   – Да кто же его разберёт! Вчера каргинский полк смотрел, уж и пушил, пушил его, я думал, полк отнимет. Нет – отошёл.

   – За чего же его так? Худой вид, что ли, у полка?

   – Вид? Нет, вид как вид – ни худо, ни хорошо. Обыкновенный полк, да и только, а сам-то Каргин, сам понимаешь, «письменный» человек – ну, и не того, не так чтобы гладко командовал. А лавой недурно даже ходили.

   – Ну, чего же больше! Однако прощайте, братцы, во как хочу развязаться с атаманом.

   – Ну, с Богом!

Коньков тронул лошадь и со своим казаком поехал дальше по пыльной дороге.

   – Фу-у, да и похудел же наш хорунжий, истосковался, бедняга! – сказал атаманский урядник ему вслед.

   – А ты думаешь, лёгкое дело три месяца мёртвым быть да воскреснуть! Тоже без пищи!

Урядник только сплюнул на сторону и ничего не сказал глупому казаку.

И долго не начинались песни, и долго длилось молчание. С Дона приехал человек, донские вести привёз – интересно послушать, что, как на Тихом Доне, как степь поднялась, высоко ли, и хлеба как пошли... Да и всё хоть посидеть, потолкаться с человеком, что с Дона приехал, с тихого, с радостного, с дорогого Дона Ивановича.

Да, похудел, сильно похудел и изменился Коньков за это время.