Текст книги "Белые витязи"

Автор книги: Петр Краснов

Соавторы: Василий Немирович-Данченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

Земляные насыпи, стальные орудия, серые шинели солдат, лица их и руки забрызганы кровью... Кровь стоит лужами внутри редута, лужи и вне его. Кровь испаряется в туман, точно делая его ещё тяжелей. Сапоги победителей уходят в кровь. Жаждущие отдыха после устали беспощадной бойни садятся, ложатся в кровь... Кажется, что и сверху падает она с дождевыми каплями... Кажется, что эта мгла насквозь пропитана ею...

Защитники редута почти все остались здесь...

Кому удалось выбраться из-за этой земляной насыпи, тот улёгся на скатах холма... Вон весь склон его покрыт этими разбросанными, исковерканными телами.

Внутри повернуться негде.

Точно нарочно набили этот редут мертвецами. По углам их груды... Из-под них порою прорывается болезненный стон... На одну из этих груд с ужасом уже смотрит Парфёнов; старику помнится, что сюда, словно испуганное стадо, сбились бросившие оружие турки... На коленях стояли, кричали «амань»... Перед стариком до сих пор эти умоляющие лица, эти руки, простёртые к победителям, эти покорно склонявшиеся под солдатские приклады головы... И он в жару вместе с другими колол, и он убивал просивших пощады... Парфёнов недоумённо оглядывался – неужели никто не уцелел? Нет, все синие куртки лежат... вон разможжённые черепа, груди, насквозь пробитые штыками... Истребление бушевало здесь, не зная предела... Милости не было никому... Страшно становится Парфёнову... он оглядывается на своих: видимо, и другие чувствуют то же самое.

Нет ни в ком этого торжества победы, радостного ликования уцелевшей толпы. Молча сидят на брустверах... Дымки закуренных трубок курятся кое-где. Не слышно говора... Вон паренёк – новичок в ратном деле – остановился над громадным турком, раскинувшимся в кровавой луже, и вглядывается в его лицо, пристально вглядывается, точно хочет допроситься чего-то. И на него пристально смотрит турок – только неподвижным, полным ужаса взглядом... Разбросил руки и смотрит; и оба они – мёртвый и живой – не могут отвести глаз один от другого.

Тихо едет генерал к редуту... Мрачно оглядывается он по сторонам, оценивая потери сегодняшнего дня... Вот он остановил коня над одним из офицеров... Тень скользнула по молодому лицу...

   – Это, кажется, Неводин? – оборачивается он к адьютанту.

   – Точно так, ваше-ство!..

   – Хороший офицер был. Георгиевский кавалер... Жаль... Скорей санитаров сюда!.. Собрать раненых!..

Молча выехал он в редут... Сошёл с коня, вошёл на бруствер.

Пытливо оглядывает окрестности...

   – Спасибо, ребята, за службу, – тихо благодарит солдат. – Потрудились честно сегодня... Орлами налетели... Видел я, как дрались вы... Львы!.. Я счастлив, что командую такими молодцами... Устали?..

   – Устали, ваше-ство...

   – Отдохните... Полдела сделали... Теперь удержаться надо... Поручик Доронович!.. Сидите, сидите!.. Поздравляю вас с Георгиевским крестом.

   – Не заслуживаю, генерал...

   – Это как?

   – В овраге...

   – Ну, душенька, вы двадцать оврагов заставили позабыть... Спасибо, ребята, ещё раз!.. Вот и солнце, кажется... Знамёна на валы! – громко скомандовал он.

Мёртвый редут словно разом оживился...

Два батальонных знамени взвились над бруствером... Первый сегодня солнечный луч загорелся на их крестах, лёгкий ветер колыхнул и, словно паруса, развернул их полотнища... Один этот редут с своими знамёнами был освещён солнцем. Кругом всё ещё тонуло в тумане. Точно корабль в океане, нёсся куда-то этот клочок земли...

Умирающие, подымая взгляды среди мучительной агонии, встречали свои знамёна... Развеваясь над серыми валами, они точно призывали благословение небес на этот мир несчастия и муки...

   – Майор Горталов, вы остаётесь комендантом редута! – обернулся генерал к небольшого роста офицеру. – Могу я рассчитывать на вас? Тут нужно удержаться во что бы то ни стало...

   – Или умереть, ваше-ство!..

   – Подкреплений, может быть, не будет... Дайте мне слово, что вы не оставите редут. Это сердце неприятельской позиции... Там, – и генерал кинул горькую улыбку, – назади ещё не понимают этого... Я поеду убеждать их... Дайте мне слово, что вы не оставите редута!..

   – Моя честь порукой!.. Живой не уйду отсюда...

И Горталов поднял руку, как бы присягая.

Генерал обнял и поцеловал Горталова.

   – Спаси вас Бог!.. Помните, ребята, подкреплений не будет – ещё раз! Рассчитывайте только на себя!.. Прощайте, герои!..

Отъехав на версту, генерал оглянулся на редут. Весь он казался на высоте. Два знамени его в солнечных лучах гордо веяли над серыми насыпями.

Клубившийся кругом туман ещё не окутал их своим однообразным маревом. Корабль, казалось, величаво нёс в этом волнующемся океане свои паруса и мачты...

– На смерть обречённые! – И ещё печальнее стал генерал, прощаясь взглядом с лучшими из своих сподвижников.

* * *

   – Нас, значит, оставили совсем... Никого и ничего на помощь?.. После того, как всё уже почти сделано?..[74]74
  Отрывок этот имеет целью описание отступления из занятого Горталовым редута. Сцена защиты его изложена в моем романе «Плевна и Шипка».


[Закрыть]

   – Никого и ничего, ваше превосходительство, – козырял щеголеватый штабной.

   – Значит, третья Плевна?..

И генерал не окончил.

Нервно стало подёргиваться лицо, голос дрогнул, оборвался, и вдруг этот железный человек, спокойно тридцать часов выносивший всё: и гибель лучших своих полков, и смерть друзей, и трагические переходы боя от поражения к победе и от победы к поражению, – зарыдал, наклонясь над лукой седла... Окружающие отъехали на несколько шагов...

   – Что это с ним? – удивлённо шепнул штабной одному из ординарцев.

Тот только смерил взглядом эту чистенькую фигуру на чистеньком седле и отвернулся.

   – Никого!.. Ни одной бригады... Ведь здесь все. Устоим. Осман уйдёт...

   – Ни одного полка свободного нет...

   – А там? – взмахнул он на северо-восток.

   – Берегут дорогу на Систово...

   – Академические стратеги! – упавшим голосом проговорил ординарец.

   – Только один Крылов... честная душа. Если бы не его шуйский полк, я бы не выручал тех, что один против ста отбиваются теперь на моих редутах... Один против ста – львами!.. Сколько героев – и всё это на смерть!..

Он выпрямился в седле и снял шапку.

   – Слышите?.. – махнул он ею по направлению к редутам.

Огонь разгорался там с такой бешеной силой, что, казалось, в треске ружейных выстрелов и в рёве орудий, не смолкавшем ни на одно мгновение, рушились в прах все эти твердыни, вставшие на страже Плевны... Силуэты редутов, ещё недавно выделявшихся на сером небе, окутало густыми тучами порохового дыма... В этих тучах умирали львы; в этом дыму десятки таборов обрушивались на остатки героических рот, изверившихся в победе и не желавших спасения... Но грохот бойни, неистовые крики нападающих, ответные вызовы защищавшихся – вот всё, чем сказывалась битва... Глаз не видел ничего... Казалось, само грозное божество смерти и истребления задыхалось в этом стихийном дыму приносимых ему жертв...

   – Слышите?.. Люди дрались и будут ещё драться, но таких – не будет... Они лягут там... Они дали слово и умрут... Слышите? Их горсть, а вон какое «ура»... Прямо в лицо врагам... Окружённые со всех сторон. Раздавленные!.. Ну что ж!.. Они сделали всё... Невозможное оказалось возможным... Больше нельзя... Господа!..

Голос его дрогнул – опять... Пауза... Все притаили дыхание...

   – Господа, мы отступаем... Мы отдадим туркам взятое... Сегодня – день торжества для наших врагов. Но и нам он славен... Не покраснеют мои солдаты, когда им напомнят тридцатое августа... Господа, мы уходим... Шуйцы прикроют отступающих... Вперёд и скорее!..

Шпоры до крови разодрали белую кожу великолепного коня, который стремглав бросился по неровной и влажной почве... Ветер свистал мимо ушей вместе с пулями, уносившимися вдаль... Бешено мчались всадники, точно от каждого мгновения зависела жизнь дорогих и милых людей... Молоденький ординарец сорвался с коня и покатился вниз, но ждать его было некому и некогда, и спустя минуту один он опять догнал генерала... У этого из-под закушенной губы проступила кровь, глаза безнадёжно смотрели вперёд и ничего не видели, фуражка осталась в руках и слипшиеся волосы космами легли на лоб... Конь совсем обезумел под нетерпеливым всадником, мундштук рвал рот, и заалевшая пена разбрасывалась по сторонам от окровавленной морды... Штабной, спеша за генералом, вежливо, почтительно кланялся каждой пролетавшей мимо пуле, причём, если бы окружающим был досуг, они, разумеется, могли бы оценить, до какой степени удивительной гибкости и эластичности дошла шея этого доблестного и щеголеватого офицера...

   – Вон они, вон они! – протянул руку генерал.

В тумане порохового марева уже можно было различить неопределённую массу редута... Неопределённую потому, что вся она была загромождена людьми... Извне лезли озлобленные турецкие таборы, на валах стояли отбивавшиеся штыками наши. Видно было смутно движение новых масс неприятеля, стягивавшихся сюда, но ненадолго... Скоро новые клубы дыма совсем затянули эту зловещую картину упорного боя, и всадники опять только слышали, но не видели его...

   – Идут ли шуйцы?.. – обернулся генерал...

   – Они уже выдвинулись, готовы...

И снова бешеная скачка вперёд, и снова остервеневший конь хочет точно перегнать самый ветер...

В редуте уже совершался последний акт этой кровавой трагедии.

Отбивались штыками... Приподымаясь над бруствером, видели и впереди, и позади только массы врагов... Они же густились и налево... Казалось, этот одинокий корабль-редут вот-вот пойдёт ко дну, утонет с жалкими остатками когда-то многочисленного и сильного экипажа... Склоны холмов кругом, лощины были наполнены турецкими таборами. Турки озлобленно лезли отовсюду... Победа была несомненна... Умирающие львы уже не думали об обороне... Они знали, что позиция уходит в ненавистные руки, и думали только о том, как бы пасть с честью, как бы в последние минуты свои нанести удары посильнее, как бы подороже продать свою уже обречённую жизнь... В одном из редутов турки, уже ворвавшиеся, бешено дрались с нашими солдатами, задавливая их массой, умирая для того, чтобы на свежий труп встала тотчас же нога нового бойца, за которым ждали очереди остальные. Под ливнем свинца гибли и свои, и чужие... Сломав штыки, враги схватывались и, хрипя, душили один другого, перехватывали горла, выдавливали глаза, раздирали рты... Часто умирающий, свалив в смертельном, последнем усилии угасающей жизни своего врага, вгрызался в его тело судорожно сжимавшимися зубами и только под тяжёлым прикладом, разбивающим ему череп, освобождал остервеневшего бойца... Парфёнов, во весь рост стоя у самого вала, отбивался штыком от нескольких рослых низамов, наступавших отсюда. Курносый парень уже со шрамом во всё лицо, изодранный, бессознательно вправо и влево отмахивался прикладом, зажмурив глаза и не видя, кого он бьёт, чьи головы, чьи шеи встречает его приклад... Горталов, сумрачный и безмолвный, сложа руки, сидел пока посреди редута. Он был готов, он – этот капитан утопающего корабля – он был готов к смерти, но час его не пришёл, и он спокойно ожидал последнего напора роковых волн. В живой массе солдат рвались гранаты... Соединительная траншея кое-где уже была захвачена турками, и там, в узком рве этом шёл свирепый бой один на один... Враги схватывались и гибли, утучняя почву своей кровью... Схватывались в туче порохового дыма – умирая, не могли различить над собой даже серого просвета неприветливого, совсем осеннего сегодня неба.

Ординарцы, посланные с приказанием отступать, не могли доехать до редутов, окружённых таборами... Сигналы слышались, но им не верили эти мужественные, решившиеся умереть люди... Из левого редута, впрочем (Абдул-бейтабие), кучка солдат двинулась навстречу своим, но все, на первых порах врезавшись в смежную гущу врагов, погибли там под штыками... Раненые, падая, уже не могли надеяться на спасение... И здоровые не могли уйти, а этих и подавно уносить было некому. Да и дождаться турок не пришлось наиболее счастливым... Свои затоптали... Туда, куда направлялись наиболее сильные удары турок, туда, где громче гремели их торжествующие крики, кидались кучки защитников. Им некогда было разбирать, кого они топчут – своего или чужого. «Ох, Господи! Спасите!.. Куда-нибудь в угол меня!.. Ой!.. Голубчики!.. Своего!..» – слышались хриплые, с натугой вырывавшиеся из-под ног крики раненых и умирающих, но они бесследно пропадали среди этого царства смерти, торжества ужаса... Не одна рука и нога были в крови; сапоги солдат тоже покрылись ею. На земле, где не было мёртвых и раненых, где не корчились умирающие, стояли те же чёрные лужи крови... Падали лицом в них, спотыкаясь, опускали руки в эту кровь... Часто, потерявши от муки сознание, несчастный хватался за полу шинели, за ноги пробегавших мимо, но те, даже не оглядываясь, вырывались: помогать не было рук... Те, которые ещё уцелели, знали, что через минуту и им придётся также лечь на землю и в острых болях мучительной смерти царапать землю судорожно сводившимися пальцами.

Харабов заметил налево свободную полосу ската. Тут турки разредились, направляясь в атаку с фронта и с тыла.

   – Не прикажете ли унести солдат туда?.. – обратился он к Горталову...

   – Что? – спокойно поднял на него глаза, казалось, задумавшийся о чём-то майор.

Харабов повторил.

   – Погодите... Нужно и знамёна спасти... Они во всяком случае не должны достаться врагу... Что это... Откуда это выстрелы?..

На минуту было вспыхнула надежда...

Горталов встал...

   – Неужели подкрепления?.. Можете вы рассмотреть, что там?..

   – Нет... Впрочем, видно. Это Скобелев... Только с ним не более батальона...

   – А пушки, пушки оттуда слышите?..

   – Слышу... Вот они открыли огонь опять... Одна батарея... Я думаю, он хочет прикрыть отступление!.. С такими силами отбить турок нечего и думать...

Горталов зорко всмотрелся туда и потом, не говоря ни слова, сошёл вниз...

Надежды не было... Атака турок опять приостановилась, но надежды не было.

Момент, которого он ждал, наступил...

Этим моментом нужно было воспользоваться во что бы то ни стало... Турки отхлынули, очистив тыл... Теперь гарнизон редута может выйти... Теперь удобно начать отступление... В последний раз он собрал вокруг себя своих солдат, зорко, внимательно стал всматриваться им в лица... В эти дорогие, близкие лица... которых он более уже не увидит... Вот они перед ним... Ждут его голоса... Смотрит прямо в глаза ему... Вот и знамя колышется над ними...

   – Братцы!.. Идите, пробейте себе путь штыками... Здесь защищаться нельзя... Штабс-капитан Абазеев, вы поведёте их... Благослови вас Бог, ребята!.. Прощайте!..

И сняв шапку, Горталов перекрестил солдат.

   – Ну, с Богом! – громко, уже овладев собой, скомандовал он.

   – А вы?.. – И все глаза обратились к нему с выражением тоски и боли.

   – Я... Я остаюсь... Остаюсь с этими, – указал он на груды мёртвых... – Скажите генералу, что я сдержал слово... Я не ушёл из редута... Скажите, что я здесь... мёртвый! Прощайте, ребята!

Вот они направляются к горке. Вот они выходят... Вон эти серые фигуры, их уже нет в редуте... Сейчас корабль пойдёт ко дну... Экипаж сел в лодки, отчалил. Один капитан на палубе, он не уплывёт с ними... Он должен погибнуть вместе со своим судном... Ветер сбивает прочь мачты. Волна за волной разбивает кузов, сейчас он рассядется... Сейчас!.. Ниже и ниже опускаются борта... Весь в белой пене вал уже поднялся над ним...

Вот они за бруствером... В последний раз Горталов посылает им своё благословение:

«Спаси вас Бог!.. Спаси вас Бог!..»

И слёзы на глазах... Он видит, как последние солдаты, оборачиваясь, крестят его... Он уже не может сдержать рыданий... Раненые корчатся кругом... Они тоже остались здесь... Вот знамя мелькает... Прощайте, братья, прощайте!.. Прощайте!.. Пора... Пора!.. Турки не должны увидеть этих слёз... Вон они уже бегут... Почуяли, что редут оставлен... Торжествующий рёв освирепелой толпы... Рёв ему навстречу... Стадо звериное мчится... Ураган несётся... Пора!..

Спокойный и величавый, скрестив руки на груди, он медленно взошёл на наружный край бруствера... Горталов, он один теперь на страже редута... Один, и никакого волнения уже не видать на лице этого капитана, погибающего со своим кораблём... Сколько их! Вот они у самых ног... Штыки... Взбегают на вал...

Вспененные гребни высоко-высоко поднялись над палубой...

Буря осилила... Корабля уже не видать под ними...

Горталов бьётся на штыках... Последний вздох к небу... И разорванное на части тело героя безобразными кусками валяется на окровавленной земле...

Огонь рассыпанных по гребню следующего пригорка шуйцев заставил отхлынуть турок...

* * *

Путь к отступлению пока был открыт... Штыкам ещё не было дела. Густясь по сторонам, враги довольствовались тем, что расстреливали солдат, выходивших из редута...

Расстреливаемые тем не менее шли, сохраняя строгий порядок. Рассыпаться не хотели... Локоть к локтю, стройными рядами. Если бы не кровь на руках и на лицах, если бы в этой медленно движущейся массе не попадались раненые, которых товарищи несли на скрещённых ружьях, и раненые, которые сами шли, прихрамывая и опираясь на штыки, – можно было бы подумать, что это свежая часть, совершенно спокойно идущая среди мирной обстановки обыкновенного похода... Даже равнение хранили эти доблестные остатки героических полков, выдержавших тридцатичасовой беспощадный бой... Только озлоблённо-сведённые лица, глаза, горящие воспалённым блеском, выдавали волнение этих последних защитников редута... Изорванные знамёна тихо колыхались над молчаливыми рядами. Несколько турецких значков с золотыми полумесяцами шелестели тут же, развёртывая по ветру начертанное на их полотнищах имя Аллаха... Казалось, эти последние свидетельствовали, что солдаты, уносившие их, потерпели поражение, которое тем не менее было выше всякой победы. Отступающие уносили с собой трофеи, они не только своего не оставили туркам, напротив, и ихнего им не отдали... Впрочем, нет – бросили то, чего нельзя было взять... Наше орудие стояло в редуте... Замок с него был снят. Его тащило несколько солдат...

   –  Эх, жаль!.. – слышалось в рядах. – Орудию оставили!..

   – Ничего... Что оно без замка!.. Неужели на руках тащить!.. Не утащишь. Пусть свиному уху достаётся... Ничего с ним не поделает...

   – Наша пушечка гордо стоит, ишь она нос-то как задрала!.. Что твой енерал... Её оттеда и на буйлах[75]75
  Буйвол.


[Закрыть] таперчи не увести, – говорили солдаты.

Оглядываясь, они видели спокойно стоявшего на валу Горталова... Они видели ату открытую голову, смело обращённую туда, откуда на него шла неизбежная смерть... Они видели, как вокруг него разом выросла какая-то толпа... как этого, не защищавшегося человека, опустившего свою саблю вниз, спокойно скрестившего руки, подняли на штыки... Они видели, как он бился на этих холодных и острых жалах... как его сбросили вниз... Они видели, как вслед за этим последним защитником оставленного редута тёмные волны турецких таборов стали перекатываться через валы со всех сторон. В гвалте их торжества не пропали бесследно отчаянные крики наших раненых, попавших в руки этим победителям. Отчаянные крики – крики, пронимавшие до самого сердца... Великодушные враги не хотели оставить умирающих умирать спокойно... Вся их ненависть, вся их изобретательность направились к тому, чтобы придумать такие муки, каким нет имени на языке человеческом. Ещё сумрачнее становились лица солдат, слышавших вопли своих товарищей. Они слали варварам проклятья. Забывали боль собственных ран... Некоторые рыдали, и казалось, что эти измученные, сна не знавшие очи точили кровавые слёзы по почерневшим лицам. Порывались назад, хотели отбить своих, но что могли бы сделать жалкие сотни людей из расстрелянных полков с десятками таборов, отовсюду наваливавших на оставленные редуты... Что могли бы сделать эти перераненные, утомлённые львы – разве только одно: отдать и себя на жертву бесчисленному стаду гиен, тешившихся страданиями, упивавшихся воплями мучеников, у которых не хватало силы даже для того, чтобы заслонить глаза свои рукой от подлых ятаганов, заносившихся над ними... Они не могли повернуться, когда торжествующие победители раскладывали огонь на их окровавленных грудях; они только и могли вопить к атому холодному, равнодушному небу, когда на их телах вырезались кресты, когда медленно, с наслаждением регулярные войска, присяжные солдаты Турции, отрубали им по частям ноги и руки... И счастливы были те, кто исходил кровью, кто умирал скоро...

Под жестоким, перекрёстным огнём стояли шуйцы, прикрывавшие отступление наших... Но они всё-таки были счастливее. Падая, знали, что до них не дойдёт враг; знали, что смерть их не будет вызвана лютыми муками... Тут умирали сравнительно спокойно... Видя, как остатки ещё вчера сильных и здоровых полков уходят из редутов, наши безмолвно стояли под непрекращавшимся ливнем свинца... Никому не могло и в голову прийти – схорониться за лощины... Скобелев зорко смотрел на отступающих. Жадно считал он их ряды издали... Казалось, в нём ещё жила надежда, что потери будут не столь велики, что смешавшиеся в одни ряды солдаты разных полков ещё выйдут оттуда, что это – не все... Но увы!.. Чёрные массы наших медленно двигались там – и позади за ними не было уже здоровых... Только раненые лежали на скатах – раненые и мёртвые... Одни ползли за своими, ещё находя силы в порывах ужаса и отчаяния, другие оставались неподвижными, перевернувшись лицом вниз... Они, казалось, не хотели видеть, что ждёт их, когда наши уйдут совсем...

   – Как мало!.. Как мало!.. – нервно срывалось у Скобелева... – Какой ужасный день!.. И как уходят эти... Посмотрите – ни суматохи, ни беспорядка. Вот люди!.. Пошлите сюда казака...

Весь точно высохший, донец на отощавшем степнячке трусцой подъехал к генералу.

   – Ты знаешь, где генерал Крылов? Тебя я уже посылал? Сейчас поедешь опять...

Донец, два раза сломавший путь туда и обратно, только вздохнул. «Доля казачья – служба собачья!» – подумал он про себя.

Нервно набросал Скобелев несколько слов на лоскутке бумаги...

«Из редутов выбит... Отступаю в порядке, прикрываясь вашим шуйским полком... Merci, général!..[76]76
  Благодарю, генерал!.. (Ред.)


[Закрыть]»

   – Отдать этот листок генералу... Слышишь?.. Да живо!..

Нагайка стала поглаживать втянутые бока утомлённого коня, затрусившего вниз в лощину по скату...

   – Да... Если бы Крылов исполнил в точности приказ и не послал бы шуйцев, никому не пришлось бы выйти живым из этих редутов... Академическим стратегам не мешало бы подумать об этом... – вырвалось у адьютанта...

Скобелев только нервно отбросил по сторонам баки и ещё зорче стал смотреть на отступающих...

   – Сколько потерь, сколько потерь!..

   – Шуйцам тоже солоно пришлось... К нам их прислали после боя... У них не осталось и половины, а теперь и остальные лягут!..

   – Ужасный день!.. И к чему было держаться! Чего ждать...

Всё, что окружало здесь начальника отряда, точно ослабло и понурилось... Мысль не работала, ощущения точно притупились... Кругом валились мёртвые, падали раненые – никому и в голову не приходило отъехать назад... Разве не всё равно?.. Казалось, для того, чтобы отойти, нужно было больше мужества и энергии, больше усилий, чем для того, чтобы оставаться здесь, не трогаясь с места, словно окостенев на нём.

* * *

Спит Гривица, спит Тученица, спит Радишево... Вот и турецкий редут, занятый нами, – единственный трофей двух дней упорного боя... Там костры; за кострами сидят свежие румынские доробанцы; да и те молча глядят в огонь, потому что кругом трупов навалены горы; кровь везде – и под ногами, и на валах, острый запах её бьёт в нос... Сучья костра, попадая в эти чёрные лужи, шипят и тухнут, обвиваясь противным, кислым паром... Только на аванпостах бодрятся ещё часовые... Выдвинулись вперёд... зорко глядят, не покажется ли где враг. Прислушиваются, не долетит ли что оттуда... Но нет... Ночь точно мёртвая, и только одно вороньё оглашает её своими радостными победными криками... Впрочем, нет... Чудится ли это возбуждённому мозгу?.. В болезненно-расстроенном слухе рождаются ли эти звуки?.. Ловит их часовой и скоро догадывается, в чём дело... Да и как не догадаться? Столько ужаса в отголосках этих, столько муки в замирающих воплях... Холодный пот выступает на лбу; сердце точно смолкает и медленнее бьётся; ноги подкашиваются... Это оставшиеся там, позади... Это те, что валяются теперь, как падаль, между нашими и турецкими позициями... Это подаёт голос живой корм для воронья... Он чует свою участь и, не находя силы двинуться, оглашает поле недавней бойни мольбами и стонами...

Но горе побеждённым!.. Горе!.. «Нет им пощады!» – слышится в торжествующих криках хищников, в довольном клёкоте тех, которые уже долетели до боевых полей и опустились на свои жертвы...

И ещё сумрачнее, ещё печальнее кажется молчание на наших позициях...

На скате за кряжем Зелёных гор – костёр... Он уже потух; красные угли из-под золы только мигают порой, как умирающий из-под опущенных век... Молча, глядя в огонь, сидит Скобелев... Ему не спится... Припоминается весь этот день... Вся эта бойня. В военном энтузиасте шевелится проклятье войне... Отчего он не убит?.. Зачем он остался жить, похоронив свои лучшие полки, и горькое сознание ненужности бесплодно принесённых жертв шевелится в душе, и холодно ему становится, когда вспоминает он, каких именно людей он потерял сегодня... Как они дрались под Ловчей!.. С какой верой в него сегодня шли на смерть... Пошли и не вернутся более... Не было ли ошибки в его расчётах? – шевелилось в душе острое жало сомнения... Не он ли виноват в их страданиях? Не он ли виноват в их смерти?.. И опять он проверяет миг за мигом все эти тридцать часов безостановочного боя, и опять шевелится в душе горькое проклятье бездарности, сделавшей жертвы бесплодными, отнявшей у сегодняшнего дня тот именно венец победы, который один мог бы сделать весь этот бой не столь отвратительным, заставил бы забыть его ужас!.. Да где они, где эти ещё вчера весёлые, здоровые и бодрые люди? Где генерал Тебякин? Где Добровольский? Убит... Где смелый командир тринадцатого стрелкового батальона Салингре? Убит. Где Горталов? Умер на штыках... Тысячи убиты и ранены... Зачем? Кому нужна была их смерть?.. И он всё больше и больше кутался в солдатскую шинель, точно ему холодно становилось от этих воспоминаний именно теперь, наедине с этой ночью, с её робкими, печальными, кроткими звёздами, будто укорявшими его с высоты тёмного, равнодушного ко всему, и к победе, и к поражению, неба... Подымался ли в этом железном человеке обличающий голос: «Какому делу ты служишь?» Становились ли и ему понятны и близки томления Каина?.. Он закрывал глаза, стараясь не видеть даже лиц спящих... Но так ещё слышнее звучал в его душе голос невидимого обличителя. Точно в его грудь проникла холодная мёртвая рука и беспощадно сжимала живое сердце... «Ты никогда не забудешь этого дня... Никогда!.. Погаснут громы войны, и всякий раз, когда ты будешь оставаться один на один, я буду приходить к тебе, я буду тебе напоминать о том, что случилось сегодня...» И он сам чувствовал, что эти поля никогда не изгладятся из его воспоминаний... Сам чувствовал, что в самые счастливые минуты торжества эти кроткие, робкие звёзды будут смотреть на него с таким же печальным укором, эта холодная мёртвая рука также будет сжимать его живое, горячей кровью обливающееся сердце.

Шёл мимо раненый... Холодно ему казалось... Мигнул и на него умирающий огонёк костра... Мигнул и замер... Побрёл на него раненый солдат... Видит, начальство какое-то... Что ж ему! После такого боя разве оно страшно?

– Расступись, братцы, дай отогреться!.. – И думать не хочет, какое тут офицерство собралось... Привалился к огню, разгрёб его... Что ему, может быть, умереть сейчас. Упало всё внутри – тоска!

   – И огня-то мало! – угрюмо звучит его голос... – Не умели разложить... Эх!.. Доля ты, доля солдатская!..

Смотрит на него генерал... Красным шрамом исполосован лоб... Плечо в крови... На ноге кровь.

   – Где ранен? – тихо спрашивает. – В редуте?

   – Ранен?.. Тебе не всё равно, где?.. Не в резервах же... – И невдомёк ему, что генерал свой, – не различает воспалённый взгляд...

Молча смотрит генерал в красные угли точно проснувшегося костра... Он и не слышал ответа солдата, так, машинально, спросил:

   – Ранен!.. Все ранены... Не сочтёшь!.. – угрюмо говорит солдат, разгребая их... – Понавалено... Тыщи лежат.

«Да, не сочтёшь!.. Ты их вёл на смерть... Где они?.. Зачем, за что... Что им за дело, им, расплатившимся за тебя, до идей, которым ты служишь... Необходимые жертвы!.. Да кому же они необходимы... Тебе... Таким, как ты... Солдату необходимы?..»

И опять та же холодная мёртвая рука!..

Забылся было, к костру привалился... Что это?.. Кто-то шинель с него тянет...

   – Что? – машинально отзывается генерал.

   – Ты здоров... Мне надо... – ещё угрюмее отзывается солдат, снимает шинель с него, завёртывается и идёт далее...

Генерал следит за фигурой раненого, всё больше и больше сливающейся с темнотой, и опять молча продолжает вглядываться в красные угли, вновь покрывающиеся серым налётом золы... Умирающий огонёк слабее и слабее вздрагивает под ней, точно ему холодно, точно он также спешит завернуться в эту золу...

И опять безотвязные думы... Ах, как кричит это вороньё... Ноет внутри, в душе ещё громче грозится ему кто-то... безотвязно!..

Далеко-далеко откуда-то слышится музыка... Что это, кому вздумалось праздновать? Должно быть, ужинают там весёлые люди... Странное дело, как эти мотивы под стать крикам вороньих стай... Что-то жадное, как и в первых, что-то неумолимо насмешливое... Звон бокалов в них чудится, довольный, весёлый говор... Везде вороньё!..

А огонёк уже совсем завернулся в серую золу и заснул... Ах, если бы и ему, с его безотвязными думами, можно было заснуть... Если бы и его оставила эта холодная, мёртвая рука... Не щемила бы сердце... Помолчи хоть на минуту, укоряющий голос!.. Закройте свои кроткие печальные очи, небесные звёзды... О, тучи, тучи! Где вы? Зачем теперь открыли вы этих безмолвных свидетелей!..