Текст книги "Белые витязи"

Автор книги: Петр Краснов

Соавторы: Василий Немирович-Данченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)

   – Это всегда так бывает при подобных болезнях Только такой сильный человек, как вы, должен бы совладать с собой.

   – Я постараюсь...

За сим он начал разговор по поводу виденной им у меня картины, изображающей смерть майора Калитина со знаменем болгарской дружины в руке[65]65
  Майор Калитин убит при защите Эски-Загры во главе болгарского ополчения, с его знаменем в руках, в тот момент, когда под напором бесчисленных таборов Сулеймана горсть наших войск должна была отступить.


[Закрыть].

   – Нравится вам она?..

   – Вот завидная смерть... Я бы хотел покончить свою жизнь такой именно смертью – во главе моего четвёртого корпуса.

   – Ну, М. Д., в бою, даст Бог, четвёртый корпус не дрогнет, а потому и смерти, подобной смерти Калитина, не понадобится.

   – Да, вы правы. Разумеется, четвёртый корпус не дрогнет... Но я всё же хочу славной смерти или...

   – Или что?..

   – Умирать пора... Один человек не может сделать более того, что ему под силу... Я своё дело выполнил и далее мне не идти вперёд, а назад Скобелевы не пятились. Теперь мудрёное время и мне остаётся разве только «размениваться». Раз я вперёд идти не могу – чего же жить?

Видимо, в этот день ему было особенно тяжело.

   – Я дошёл до убеждения, что всё на свете ложь, ложь и ложь... Всё это – и слава, и весь этот блеск ложь... Разве в этом истинное счастье?.. Человечеству разве это надо?.. А ведь чего, чего стоит эта ложь, эта слава? Сколько убитых, раненых, страдальцев, разорённых!.. Кстати, вы человек верующий, религиозный... Объясните мне: будем ли мы с вами отвечать Богу за массу людей, которых мы погубили в боях.

   – По учению церкви – убивать во имя воинского долга и присяги допускается. При погребении воина она его разрешает от этого греха.

   – Вы это из катехизиса... Я знаю... Но что скажет голос совести... За что же мы наконец живём и наслаждаемся славой, добытой кровью братьев, сложивших свои головы?..»

Как симпатична эта черта в покойном!

Видимо, не дёшево для его чуткой совести и глубоко страдавшего сердца достались эти лавры.

Несколько успокоившись, он стал говорить о хозяйстве в своём Спасском, о своих дальнейших намерениях, об устроенной там школе и приглашал своего собеседника и сослуживца приехать погостить к нему с женой. В то же время он послал приглашение к г. Хитрово…

   – Там я успокоюсь, воскресну... – повторял он мне. – Вы знаете, там я положительно чувствую себя другим человеком.

И по приезде в Москву покойный кипел жаждой деятельности… Сотни планов рождались у него в голове… Сотни планов и больших и малых; впрочем, для него не было малого дела, он так же серьёзно обдумывал устройство своих сельских школ, учреждение инвалидного дома, как серьёзно стоял на страже русских интересов, как серьёзно готовился ко всевозможным случайностям будущего.

Но судьба готовила ему уже ту самую смерть, которую в тяжёлые, редкие минуты хотел он сам.

За весь последний год, как и прежде, – кругом кишмя кишели враги, росла зависть и злоба, и он болезненно чувствовал своё одиночество, жаловался на то, что около нет близкого, дорогого человека... Скорбная нотка звучала иногда и в самые лучшие и светлые минуты его жизни.

   – Дела впереди ещё много!.. – говорил он мне в Москве. – ...Наши силы нужны... Всем следует сплотиться и отстаивать своё... Враг со всех сторон идёт; неужели вы не понимаете, что Россия теперь вся на Мал аховом кургане?

   – Как это?

   – Да так: мы отбиваемся опять от коалиции... Отовсюду нахлынули недруги... Разве это не войну они ведут с нами... Да, ещё понадобятся наши силы... Одно страшно, жутко...

   – Что это?

   – Как вспомню, что опять начнут валиться под пулями да под штыками мои солдаты... Знаете, разумеется, надо... Сознаю, что надо... Лес рубят, щепки летят... Да ведь в каждой такой щепке целый мир... Ведь каждая такая единица, из которой мы складываем цифры убитых и раненых, носит в душе своей и радости, и страдания... Ведь сколько мук опять... Да, знаете... я люблю войну, она моя специальность. Но в то же время я ненавижу её...

– Они думают, – говорил он нам, – о том, что для меня нет ничего лучше, как вести за собой войска под огонь, на смерть... Они думают, что я это из эгоизма... Ради личной славы? Нет, если бы они увидели меня в бессонные ночи... Если бы могли заглянуть, что творится у меня в душе... Иной раз самому смерти хочется, жутко, страшно... Так больно за эти бесчисленные жертвы!..

I

Громадная, молчаливая толпа перед гостиницей Дюссо. Обнажённые под палящим солнцем головы, заплаканные лица, растерянные взгляды... Со всех концов Москвы собралась и стоит она, храня благоговейную тишину. Только грохот дрожек по мостовой да крики полиции, усердно работающей неведомо зачем локтями и кулаками, нарушают безмолвие... С каждой минутой толпа эта растёт и растёт, набегают новые, наскоро крестятся и с упорной настойчивостью начинают вглядываться в два окна отеля, ещё не занавешенные, как это распорядились сделать потом.

   – Там?.. – отрывисто спрашивают вновь приходящие.

   – У ж ли ж помер?..

В окнах, о которых мы говорим, под горячими лучами дня, пронизывающего их, мелькает то заплаканное женское лицо, то эполеты каких-то наскоро съехавшихся сюда генералов, то расшитый золотом мундир камергера. Что они ему? Что было между ними общего, когда ещё жил он?

   – На площади бы панихиду!.. – слышится в толпе.

   – Сказывают, ещё и там не служили...

«Да неужели Скобелев умер!» И как-то невыносимо дика кажется эта мысль; видишь всю эту печальную обстановку смерти, этих растерянных людей, эти тысячи молящихся и всё-таки думаешь, что тут ошибка, недоразумение... Вот-вот выйдет кто-нибудь и объявит, что белый генерал очнулся... Но, увы, – не выходит никто... Народ видит в окна, как какой-то молоденький адьютант прислонился к стене и рыдает. Карета за каретой подъезжают к отелю, выходят оттуда сумрачные люди. Всё точно ошеломлено горем. Как удар сверху – неожиданно. Ещё не чувствуется боли – одно остолбенение на всех...

   – Что же это, что это!.. – слышится кругом, но едва-едва, пересохшие от тоски уста только шепчут, точно боясь нарушить загадочный покой этого мертвеца – любимца восьмидесятимиллионного народа, рокового человека, так рано отмеченного перстом провидения и так безвременно сбитого с ног какой-то бессмысленной, неведомо зачем и откуда налетевшей силой... Точно смыло его куда-то... Ещё вчера был, работал, готовился к громадным делам, ещё накануне сосредоточивал на себе тысячи надежд и упований... И вдруг!.. Было от чего потерять голову...

В подъезде гостиницы встречаю знакомого... Слёзы на глазах, такое же растерянное лицо…

   – Послушайте, что это...

   – А вот... вот... Вы больше, чем кто-нибудь, чувствуете эту потерю. Вы его знали лично... – Видимо, удерживается, чтобы не разрыдаться. – В час панихида будет...

Слова срываются помимо его воли, мешаются...

В отделении, занятом покойным Михаилом Дмитриевичем, уже толпа… Молча раздвигается она, пропуская вновь прибывающих, и также молча сдвигается... Говорят шёпотом, плачут тоже про себя, точно сдерживая рыдания, словно боясь нарушить торжественный покой человека, бессильно лежащего теперь там, за той запертой дверью... Вот любимый адьютант Скобелева подполковник Баранок В последний раз я видел его под Константинополем.

   – При каких обстоятельствах... Опять увиделись... Скобелева нет уже... И не будет такого, как он...

   – Здравствуйте! – подходит ко мне другой адьютант, Эрдели. – ... Умер наш генерал... – И тут же отвёртывается в угол, бессильно, неслышимо рыдая...

Какие-то люди снуют... Очевидно, все за делом пришли… Вон сотрудник московских газет растерянно бегает из угла в угол... Вон фотограф Панов сел у двери да так и застыл... Вон какой-то армейский генерал расставил ноги посреди комнаты и закостенел...

   – Ваше превосходительство!.. – подходит к нему кто-то...

   – Громом пришибло-с... Громом-c… Вот после этого и верь-c… Правда-то где? Где правда...

Тихо проходит мимо вся в слезах дама... Родственница покойного... Шепчется о чём-то с генерал-губернатором Долгоруким – тот, очевидно, тоже ещё не чувствует боли этой потери, а пока лишь ошеломлён ею... То встанет и уставится на одну точку, то сядет и безнадёжно разведёт руками...

   – Ещё вчера весёлый, сильный, здоровый... Смеялся, шутил над нами... Сегодня вбегают ко мне – пожалуйте, генерал умер!.. Обругал денщика, думаю генерал шутит. Он часто так-то... Сам станет за дверь со стаканом воды. Вбежишь к нему в комнату, а он водой тебя... думал и теперь... Осторожно вхожу... Лежит ... Ещё тёплый... О Господи, Господи! – и Эрдели хватается за голову.

Двое врачей четвёртого корпуса Гелтонский и Бернатович тоже здесь... Блестящий петербургский генерал с вензелями... Этот больше занят собственной своей особой... Я всматриваюсь в лицо другого военного, рядом стоящего, и вспоминаю Во время войны его называли первой шарманкой российской армии... Разлетается он к армейскому генералу, тот, видимо, ещё не очнулся. Нос башмаком и красный, ноги колесом...

   – Нужно признаться!.. Покойник был хороший генерал... Не дурной-с! – авторитетным тоном заявляет «первая шарманка».

Косолапый генерал пыжится... Пыхтит, краснеет.

   – Если он был не дурной... Так мы-то с вами, ваше превосходительство, что после этого... в денщики к нему Да и то, пожалуй, не годимся.

Паркетный генерал не унимается. Около стоит молодой офицер генерального штаба с чёрными, печальными глазами.

   – Корпус много потерял в нём!.. И войско – тоже.

   – Не корпус и не войско, а весь народ, вся Россия, ваше-ство!..

В час назначена панихида... Едва-едва удалось добиться этого. Хотели служить её на другой день только после вскрытия трупа... Высокий, красивый архимандрит с чёрными волнистыми волосами и расчёсанной бородой как-то неуверенно, робко показался в дверях с причтом, да там и застыл... Лёгкий запах кипариса и ладана пронёсся в воздухе. Солнечные лучи шире ложатся в комнатах, золотя густые эполеты, красным полымем вспыхивая на лентах и искрясь на звёздах...

   – Зачем эти живут... Зачем не они лежат там, вместо него, всем дорогого, всем необходимого? – шевелится на душе обидное сожаление...

   – Знаете, какая разница между Скобелевым и этими... – слышится около.

   – Какая?

   – Разорвись тут граната, эти упадут – а он встанет.

   – Его нужно вынести на площадь и показать народу!.. Он народу принадлежит, а не тем, которые только мёртвому записываются в друзья!.. Пусть на площади служат панихиду – народ молиться за него хочет...

И глядя сквозь окна на эти благоговейные толпы, на эти глубоко взволнованные лица потрясённых людей, я верил, что только там, только они чувствуют как следует всю грандиозность этой потери... Им, именно им нужно было отдать его, чтобы ни напыщенные фразы, ни притворные слёзы не оскорбляли его праха... Там он был бы своим между своими – там искренние слёзы лились за него, там за него молились и страдали...

Кто-то в толпе стал было рассказывать о последних часах жизни М. Д. Скобелева.

Слушал, слушал старик какой-то... Крестьянин по одежде...

   – Прости ему, Господи, за всё, что он сделал для России... За любовь его к нам прости, за наши слёзы не вмени его в грех!.. И он человек был, как мы все... Только своих-то больше любил и изводил себя за нас.

И вся окружающая толпа закрестилась – и если молитва уносится в недосягаемую высоту неба – эта была услышана там, услышана Богом правды и милости, иначе понимающим и наши добродетели, и наши преступления...

В другой толпе рассказ шёпотом.

   – Был я у Тестова... Вдруг входит он и садится с каким-то своим знакомым... Я не выдержал, подхожу к нему... Позвольте, говорю, узнать, не доблестного ли Скобелева вижу?.. Дозвольте поклониться вам!.. Он вежливо так встал тоже... С кем имею честь говорить, спрашивает. Бронницкий, крестьянин такой-то, говорю. Подал он мне руку и так задушевно, по-дружески пожал мне мою!.. Ушёл я да заплакал даже.

   – Он простых любил, сказывают!

И целый ряд рассказов, один за другим, слышался в толпе. Появились солдаты, лично знавшие покойного...

Из спальни, где лежал труп, его вынесли наконец в небольшую комнату, которая ещё ничем не была убрана. Первая панихида носила искренний характер. Сюда собрались только знавшие покойного. Не было ещё и почётного караула. Когда я вошёл сюда, на столе покрытый золотой парчой лежал Скобелев. Его не одели, и покров был натянут до подбородка... Громкие уже рыдания слышались кругом... Свет падал прямо на это изящное, красивое лицо с расчёсанной на обе стороны русой бородой, на этот гениально очерченный лоб с тёмной массой коротко остриженных волос...

Совсем, совсем спокойное, только страшно жёлтое лицо... Он, когда волновался, делался гораздо бледнее, чем теперь... Точно заснул... Улыбка лежит на губах и тоже безмятежная, ясная... Широкой полосой горят лучи на золоте парчового покрова...

   – Не тот покров, не тот покров!.. – суетится кто-то позади.

   – Чего вам? – спрашиваю я...

   – Совсем не тот покров...

   – Да вы-то кто...

   – Причетник... У нас для сугубых героев которые, есть егорьевский покров... А покойный-то – егорьевский кавалер ведь...

   – Как будто не всё равно!

Спит... Совсем спит... Кажется вот, вот проснётся и улыбнётся нам своей молодой, изящной улыбкой, которая как-то ещё красивее казалась на этом молодом и бледном лице... Спит... Только одно – муха вон ходит по лицу... На глаз забралась, ползёт по реснице... Остановилась, почесала лапки... Смахнули её – на нос пересела... Нет, умер!.. Волны лучей, льющихся в ещё не занавешенные окна, придают странную жизнь этому неподвижному лицу. Точно не шевеля ни одним своим мускулом, он как-то непонятно то и дело меняет выражение... Прошёл кто-то, всколыхнулся воздух, вздрогнули разбросанные по сторонам волосы бороды...

   – Вы знаете, что тут один купец сказал... – обращаются ко мне.

   – Что?..

   – На первых порах он как-то протолкался... Смотрел, смотрел... Ишь, говорит, Михаил Дмитрии при жизни смерти не боялся, а пришла она, умер – да и мёртвый смеётся ей!..

И действительно смеётся...

Уже потом тень чего-то строгого, серьёзного легла на это и в самой своей неподвижности красивое лицо... Образовались какие-то незаметные прежде линии вокруг сомкнувшихся навеки глаз, у резко обрисованного характерного носа... Невольно думалось, глядя на этот труп: сколько с ним похоронено надежд и желаний... Какие думы, какие яркие замыслы рождались под этим выпуклым лбом... В бесконечность уходили кровавые поля сражений, где должно было высоко подняться русское знамя... Невольно казалось, что ещё не отлетевшие мысли, как пчёлы, роятся вокруг его головы. И какие мысли, каким блеском полны были они!.. Вот эти мечты о всемирном могуществе родины, о её силе и славе, о счастье народов, дружных с ней, родственных ей, о гибели её исконных врагов, беспощадной и бесповоротной гибели!.. Сотни битв, оглушительный стихийный ураган залпов, десятки тысяч жертв, распростёртых на мокрой от крови земле... Радостное «ура», торжество победы, мирное преуспеяние будущего... Грёзы о славянской свободе и вольном союзе вольных славянских народов... И всё – в этом комке неподвижного трупа, ещё не разлагающемся, но уже похолодевшем... По крайней мере, когда мои губы коснулись его лба, мне казалось, что я целую лёд... Вся эта слава, всё это обаяние перенеслись в воспоминания!.. Всё это будущее, надвигавшееся грозой на недругов, эти тёмные тучи, где рождался гнев неотвратимой бури, где, казалось, уже загорались молнии, всё это будущее уже стало прошлым, ни в чём не осуществившись... Человек показал, как много мог он сделать, показал, сколько гордой силы и гения даны ему, чтобы умереть, оставив во всех его знавших горькие сожаления... А знала его вся Россия! И что за подлая ирония – дать человеку мощь ума, орлиный полёт гения, дать ему бестрепетное мужество сказочного богатыря, сквозь тысячи смертей, сквозь целый ад провести его невредимым и скосить его среди глубокого мира и спокойствия... Какая не остроумная, злодейская насмешка судьбы!.. И опять та же назойливая мысль: сколько с ним ляжет надежд и упований в чёрный, полный холода и мрака склеп... А теперь вон муха опять ползёт по глазу... Под ресницу забирается, из-за которой орлиный взгляд легендарного витязя привык окидывать вздрагивавшие от восторга и энтузиазма полки...

   – Отчего он умер?.. – слышится рядом.

   – Говорят, от паралича сердца...

   – Ну, а когда мы с вами умрём... У нас будет ведь тоже паралич сердца?

   – Тоже.

   – Следовательно, это всё равно, что умер от смерти.

   – Да.

Снаружи, на площади тоже немало было характерных эпизодов.

Шёл мимо гостиницы Дюссо солдат с Георгиевским крестом... Видит толпу.

   – Чего вы, братцы?..

   – Генерал тутотка помер.

   – Какой генерал?

   – Скобелев...

   – Чего?

Солдата на первый раз ошеломило.

   – Скобелев померши!

   – Скобелев помер?.. – И солдат опамятовался... – Ну это, брат, врёшь... Скобелев не умрёт... Ен, брат, помирать не согласен!..

   – Говорят тебе, помер...

   – Тут, брат, что-нибудь... А только Скобелев не помрёт... Врёшь... Это уж, брат, верно. Ему помереть никак невозможно.

И совершенно спокойно пошёл вперёд... Встретил своего.

   – Дурень народ у нас.

   – А что?

   – Ему сказывают, Скобелев помер, ен и верит... Скобелев, брат, не помрёт... Сделай одолжение... Может, другой какой, а только не наш!..

В первый же день явился едва держащийся на ногах старик с кульмским крестом на груди... Поклонился в землю, поцеловал в лоб генерала, отцепил свой кульмский крест, положил тому на грудь и ушёл вон... Так и не узнали, кто это...

Потом явился другой ветеран, такой же дряхлый и слабый. Долго, долго всматривался в неподвижные черты усопшего.

   – Один такой был, да и того Бог взял...

Помолчал несколько.

   – Гневен он на русскую землю... В гневе своём и покарал жестоко... Как Египет – древле... Так и нас теперь...

Вышел уже из комнаты, остановился в дверях. Обернулся.

   – Тебе хорошо теперь, а каково нам-то без тебя.

Ещё накануне Скобелев обдумывал громадные манёвры, где преобразованная им кавалерия должна была бы по нескольку раз вплавь переходить Днепр, горячо толковал об этом, читал, учился, делал сотни заметок для завтрашнего дня... И вот, когда пришёл этот завтрашний день, уж некому осуществить этих блестящих замыслов...

   – Хорошо, что покойник оставил планы свои и предположения... – слышится около.

   – Почему хорошо?

   – При случае ими можно воспользоваться!

   – А кто кроме него самого в состоянии выполнить его планы... Где другой такой?..

«Со святыми упокой», – слышится печальный мотив панихиды.

Все встали на колени...

И почему-то с удивительной ясностью вспомнилось мне в эти минуты всё его прошлое... Целая эпопея, пережитая им... Картина за картиной, то под дождём болгарской осени, то в снеговых буранах балканской зимы, то в золотых сожжённых солнцем хивинских степях, то в волшебной рамке Босфора и Византии... Теперь пора рассказать о нём... Я был около него в тяжёлые и радостные дни, я с ним встречался и после, со мной он был откровеннее, чем с другими... Обо многом мы мыслили далеко не одинаково... Я не разделял его взглядов на войну, не понимал его боевого энтузиазма; мы подолгу спорили по разным вопросам народной жизни, но я его любил, я видел в нём гения, тогда когда вражда и зависть шипели кругом, когда змеиные жала не щадили этой нервной организации, этого живо чувствовавшего сердца... Мне выпала честь в прошлую кампанию первому рассказать о нём, о его подвигах и доблестях, теперь я хотел отдать ему последний долг, нарисовав в беглых очерках не только богатыря, но и человека...

II

Кажется, недавно было, а уже легендой становится! В июне 1877 года любовался я с журжевского берега на Дунай.

Синяя ширь его была покойна. Ни малейший порыв ветра не колыхал заснувшую волну... Солнечные блики ярко расплывались по неподвижному зеркалу реки; направо далеко-далеко в полуденном зное и блеске точно млели низменные, сплошь заросшие свежим густолесьем острова... Из-за них чуть виднелись мачты спрятавшихся там по проливам судов. Заползли от наших орудий в свои тихие убежища и не шелохнутся, только в бинокль рассмотришь, как едва-едва раздуваются пёстрые флаги... Сегодня они, впрочем, бессильно повисли вдоль мачт... Ещё дальше за ними красивые черепичные кровли турецкого села и высокий белый минарет... Около вооружённый глаз различает и жёлтые валы батарей и неподвижных часовых. Цапли на стрехе деревенской хатки торчат так же, как и эти турецкие солдаты. Зелёные облака садов приникли прямо к воде... Иной раз ветер тянет оттуда раздражающую струю густого аромата, в котором слились тысячи дыханий давно уже распустившихся цветов... Ещё далее направо – пологая гора, сплошь заставленная белыми палатками громадного лагеря. На самой вершине её, точно зверь, притаившийся перед последним прыжком, едва-едва намеливается грозный форт Левант-Табии...

Я засмотрелся и на сверкающие воды Дуная, и на тихие берега его, погрузившиеся в какую-то мечтательную дрёму... Не хотелось верить в возможность войны и моления здесь, среди этого идиллического покоя, едва-едва нарушаемого криком чаёк... Вон из-за горы, на которой чуть-чуть наметился форт, виноградники, сады Рущука, целое марево черепичных кровель, тополей, старающихся перерасти минареты, минаретов, всё выше и выше подымающих к безоблачному небу свои белые верхушки с чёрными чёрточками балкончиков, с которых муэдзины выкрикивают всему правоверному миру меланхолические молитвы когда-то торжествовавшего здесь ислама... Вон чёрные купы кипарисов... У самого берега броненосцы замерли в воде – белые трубы ни одного клуба дыма не выбросят в прозрачный воздух... Точно железное сердце их перестало биться и крепкой бронёй покрытая грудь не дышит... Грузная масса главной мечети слепит глаза... Её вершина, словно серебряная звезда, горит над городом... А вот и самая гавань с яркими флагами и вымпелами перед домами консулов, с целой стаей лодок, катеров, мелких пароходиков и с тысячами народа, сбившегося к воде.

   – С кем имею честь!.. – послышалось за иною.

Смотрю – молодой, красивый генерал... «Слишком изящен для настоящего военного», – подумал я было, но, всмотревшись в эти голубые, решительные глаза и энергичную складку губ, тотчас же взял свою мысль обратно.

Я назвался.

   – Очень приятно... Не лёгкая у вас обязанность... Корреспондент – это бинокль, сквозь который вся Россия оттуда смотрит на нас. Вы ближайшие свидетели, и от вас зависит многое... Показать истинных героев и работников, разоблачить подлость и фарисейство... Я вас ещё не видел... Я – Скобелев.

   – Я был у вашего отца вчера...

   – У паши? – сорвалось у молодого генерала... Он засмеялся... – Это моя молодёжь отца пашой называет. Жаль, что я вас не видел. Вы где остановились?..

Я сказал.

   – Вот сейчас музыка начнётся!

   – Какая? – удивился я.

   – Да вот видите ли: стоит отцу или мне показаться здесь, чтобы вот с той батарейки открыли огонь...

«Музыка» началась скорее, чем я ожидал. Белый клубок точно сорвался вверх с жёлтой насыпи турецкой батареи Через три или четыре секунды послышался гул далёкого выстрела и. словно дрожа в тёплом воздухе, с долгим стоном пронеслась вдалеке граната и шлёпнулась в Дунай, взрыв целый фонтан бриллиантовых брызг.

   – Недолёт! – спокойно заметил Скобелев.

Вторая граната пронеслась над нами и разорвалась где-то позади.

   – Перелёт. Теперь, если стрелки хороши, – должны сюда хватить...

Точно и не в него это, точно он зритель, а не действующее лицо.

Третья и четвёртая граната зарылись в берег близко-близко, когда из Журжева прискакал молодой ординарец.

   – Ваше превосходительство, пожалуйте...

   – А что?.. Паша разозлился?

   – Димитрий Иванович сердится... Напрасно перестрелку начинаете.

Скобелев улыбнулся своей мягкой, доброй улыбкой.

   – Ну, пойдём...

Это было довольно обыдённое удовольствие Скобелева. Он уходил на берег с небольшим кружком офицеров, а турецкая батарея точно только этого и ожидала, чтобы открыть огонь по ним.

   – Зачем вы это делаете?

   – Ничего... Обстреляться не мешает... Пускай у моих нервы привыкнут к этому... Пригодится..

Иногда и сам «паша» присоединялся к молодёжи. Он стоял под огнём спокойно, но всё время не переставал брюзжать...

   – Ну чего ты злишься, отец? Надоело тебе, так уходи... Оставь нас здесь.

   – Я не для того ношу генеральские погоны, чтобы этой сволочи, – кивал он на тот берег, – спину показывать... А только не надо заводить... Чего хорошего? Ещё чего доброго...

   – Набальзамируют кого-нибудь?

«Набальзамируют» на языке молодого Скобелева значило «убьют».

   – Ну да… набальзамируют.

   – Вот ещё… куда им. А впрочем, на то и война... Что-то уж давно без дела торчим здесь – скучно У нас в Туркестане живей действовали…

   – Хотите, отец сейчас уйдёт? – обращался к своим Скобелев, когда тот уж очень начинал брюзжать.

   – Как вы это сделаете?

   – А вот сейчас... Папа... Я, знаешь, совсем поистратился... У меня ни копейки. – И для вящего убеждения Скобелев выворачивал карманы...

   – Ну вот ещё что выдумал... У меня у самого нет денег... Все вышли.

И крайне недовольный, «паша» уходил назад, оставляя их в покое.

Обрадованная этим, молодёжь брала лодки, сажала туда гребцами уральских казаков и отправлялась на рекогносцировки по Дунаю – под ружейный огонь турок...

Это называлось прогулкой для моциона.

В сущности, тут было гораздо больше смысла, чем кажется с первого взгляда. Во-первых, и казаки, и офицеры при этом приучались к огню, приучались не только шутить, но и думать, соображать под огнём; во-вторых, развивалось удальство и презрение к смерти, столь необходимое истинно военным, а в-третьих, изучался Дунай с его островами и берегами... В одной из таких рекогносцировок участвовать привелось и мне. Небольшая рыболовная лодочка забралась в лабиринт лесистых островов Дуная, заползала во все их закоулки. Точно выслеживала в них кого-то... Небольшой турецкий пикет, засевший где-нибудь, хотя бы с верхушек этих же деревьев мог наверняка перебить нас всех.

   – Ну что, нервы молчат? – обернулся к нам Скобелев.

   – Да!

   – Значит, из вас прок будет!..

Вскоре после этого как-то еду я в экипаже из Баниаса в Журжево...

По пути двигаются маленькие отрядцы солдат, идущих в Журжево, Слобозию и Малоруж к своим частям. День был жаркий, все обливались потом. Степь, переполненная солнечным светом, слепила глаза... Издали, нагоняя нас, показалась кавалькада – молодой Скобелев с двумя или тремя своими офицерами. Наехал на кучку солдат-пешеходов.

   – Здорово, братцы.

   – Здравия Желаем, ваше-ство!

   – Трудно идти... Жарко!

   – Трудно, ваше-ство...

И солдаты скрючились, понурились... Ранцы оттягивают, жидовские сапоги незабвенного Малкиеля жмут ногу. А тут ещё по самую ступицу в песок уходишь...

   – Ну-ка попробую и я с вами.

Генерал сошёл с коня, отдал его казаку...

   – Поезжай-ка в Журжево... Прощайте, господа. Я вот с этими молодцами...

И пошёл пешком... Спустя минуту между солдатами послышался смех, шутки... Толпа ожила... Песни запели – генерал подтягивает...

   – О чём он говорил с вами? – спрашиваю потом у одного из них.

   – Орёл!.. Только как это он солдатскую душу понимать может – чудесно... Точно свой брат... У одного спрашивает – когда офицером будешь? Тот, известно, смеётся... Николи, ваше-ство, не буду. Ну и плохой солдат, значит... Вот мой дед, точно такой же мужик был, как и ты, из сдаточных... Землю пахал, а потом генералом стал!..

   – Он ведь наш!.. – заметил другой солдат.

   – То есть, как наш? – удивился я.

   – Он самого правильного, как есть мужицкого природу!.. – с гордостью подтвердил он.

   – Из наших, брат, тоже – настоящие выходят. За ним – как у Христа за пазухой.

   – Сказывают, евоный дед прежде был Кобелевым, а потом его как произвели – в Скобелевы пустили...

Потом такие прогулки с солдатами стали для Скобелева обычным делом. Тут он знакомился с ними, да и они его узнавали.

   – Ен, брат, к тебе в душу живо влезет.

   – Ен, вот как, надо прямо говорить, сто сажон сквозь землю видит!

   – На ево страху нет... Ен себя покажет.

И действительно показал...