Текст книги "Дорога стального цвета"

Автор книги: Петр Столповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Зуб слез с полки, примостился на краешке дивана и, как все, стал глазеть в окно. Глаза у него еще не до конца проснулись. На спине и пояснице ныл каждый мускул, словно Зуб не спал, а ночь напролет таскал тяжелые мешки.

Вагон был не такой, как вчера. Чего-то в нем недоставало. Зуб огляделся и не сразу сообразил, что нет деда Орфея. Ночью, наверно, сошел. Уже, поди, сидит перед военкомом и рассказывает, как дура-лошадь «скусила» полный набор наград. Зубу подумалось, что развеселый дедок не потерпел бы вокруг себя эти скучные лица, раскачал бы вялых со сна пассажиров, распотешил бы их очередной байкой.

После моста поезд совсем сбавил ход и долго крался, словно принюхивался к новой местности.

– Не пускают, – продолжая смотреть в окно, авторитетно заявил пассажир со шнурком. Остальные на это никак не прореагировали, но он все равно пояснил:—Путь ремонтируют, вот и не пускают. Могут вообще остановить. У них прав хватает.

В конце вагона послышался шум и плач. Десятки любопытных голов высунулись в проход. По нему шла вчерашняя полногрудая проводница, а за ней – заплаканная женщина в пестром халате. Видимо, не собиралась выходить в Георгиу-Деж. Халат был размалеван такими яркими цветами и райскими птицами, что совершенно не вязался с серостью общего вагона и с зареванным лицом хозяйки, обрамленным мелкими завитушками волос. Женщина всхлипывала, промокала платочком нос и жалобно, с надеждой взывала к высунувшимся головам:

– Граждане, чемодан не проносили? В синем чехле был.

– Кто видел, скажите, – хмуро вторила ей проводница.

– А что, увели, да?

Женщина на такие вопросы не отвечала и продолжала взывать. На нее смотрели с сочувствием, но помочь ничем не могли.

Шествие замыкала еще одна проводница, видимо, из соседнего вагона. Она погромыхивала ключами, надетыми на палец, подозрительно присматривалась к пассажирам, как бы испытывая их совесть, мимоходом заглядывала на багажные полки.

– Этот у тебя с билетом? – кивнула она на Зуба. – Фэзэушник-то.

– Проверяла, – обернулась первая проводница.

– Товарищи, не проносили чемодан в чехле? – всхлипывала женщина. – Чехол синий, вот такой.

Она выбирала на пестром халате подходящего колера райскую птицу и указывала на нее пальцем с ярким лакированным ногтем.

– Вот такой. Граждане!..

– Кто видел, скажите?!.

Процессия удалилась. В купе заглянула голова в легкой летней шляпе. Она с удовольствием сообщила:

– Из соседнего это, из купейного. Ясное дело – женщина. Алала да алала, а какой-то разиня – фюить!

– Алала! – передразнила вчерашняя сердитая тетка. – Не алала, а хахилей, небось, завлекала. Ишь, расфуфырилась! Сидела бы на своем синем чемодане, так из-под нее бы не увели. А теперь поди, поищи.

– Глупые люди, – сказал солидный с «удавкой». – Вор, может, еще ночью сошел или даже на ходу спрыгнул, а они ходят, спрашивают.

Шляпа закивала:

– Глупые, глупые. Ну, допустим, видел я. Ей что, легче от этого будет? Пронес человек чемодан, ну и пусть себе несет. Все чего-нибудь несут.

– Да это они ее так водят, для близира, – вмешался еще один пассажир. – Проводницы-то знают, что это теперь как покойнику горчичник.

– Батюшки! – оглашенно вдруг заорала тетка и тут же успокоилась. – Ох, господи, перепугалась до смерти. Думала, платок унесли, а он подо мной.

Она вытащила из-под себя мятый, видавший виды платок. Зуб невольно усмехнулся: такой, пожалуй, не унес бы и самый неразборчивый вор. Остальные тоже снисходительно заулыбались. Даже хозяин шнурка важно покривил губы.

Наконец подплыли к длинному одноэтажному зданию вокзала. Кому нужно было сходить, выстроились в очередь и, путаясь в багаже, стали гусиным шагом продвигаться ближе к выходу.

17

Ступив на перрон с бушлатом под мышкой, Зуб первым делом увидел длинную очередь за пирожками. Не раздумывая, он пристроился в хвост. Обжаренные в масле пирожки пахли до того аппетитно, а очередь двигалась до того медленно, что Зубов желудок больно сжался от нетерпения. Словно это кулак, а не желудок. Переминаясь с ноги на ногу, Зуб исподлобья наблюдал, как старая лотошница неторопливо отсчитывала покупателям сдачу. Она неуклюже шевелила пухлыми пальцами, иногда вторично пересчитывала, боясь дать лишку. Зуб был совершенно уверен, что ковырятся она из вредности.

Поезд тем временем двинулся дальше, на Москву. В одном из окон мелькнул яркий халат заплаканной женщины. Последние вагоны бессвязно протарабанили на стыках, и остался только шум людного перрона.

Зуб купил два румяных пирожка и один за другим проглотил их, нисколько не наевшись. Подумав, он снова стал в очередь. Прежде надо подкрепиться, а уж потом соображать, как дальше быть.

Кто-то тронул его за плечо. Зуб обернулся и увидел добродушно улыбающегося высокого парня. На нем были широкий клетчатый пиджак, модная фуражка и хромовые сапоги с гармошчатыми голенищами.

– На минутку можно? – кивнул он, приглашая отойти в сторону.

Зуб с сожалением посмотрел на пирожки и отошел вслед за парнем. Тот, продолжая улыбаться, со смущением показал ему свои руки.

– Понимаешь, вчера только гипс сняли.

– А что с ними?

– Перебиты. Несчастный случай на производстве. Как хрястнуло болванкой, так обе руки пополам. Я тут недалеко живу, помоги чемодан донести, а?

И он указал глазами на перронную скамью, под которую был задвинут объемистый коричневый чемодан.

– Можно.

– Молодец, кореш! – хлопнул его по плечу парень. – Ты не волнуйся, я заплачу.

– Да ну, – смутился Зуб. – Я и так.

– Вот что значит свой мужик! – еще больше

обрадовался парень.

Зуб потянулся было за чемоданом.

– Погоди, – остановил его парень. – Мне это... расписание нужно посмотреть. Ты иди через виадук, а потом прямо по улице. Там одна улица, не заблудишься. Я тебя сразу догоню.

– А вы за чемодан не боитесь? – прищурился Зуб.

Парень от души рассмеялся.

– Иди, чудило!

И он скрылся в вокзале.

Чемодан был довольно увесистым. Пока дошел до перекинутого через пути пешеходного моста, дважды менял руку. Да еще бушлат под мышкой мешал. Хорошо бы его надеть, но жарко – упреешь. Зуб считал бесконечные ступеньки и время от времени оглядывался. Парня все не было.

Сразу за виадуком начиналась улица одноэтажных домов, и Зуб неторопливо пошел по ней. Шел и думал, какие доверчивые бывают на свете люди. Нарвись этот парень на какого-нибудь проныру, и плакал бы его чемодан, как у той цветастой женщины. Неученый еще...

Зуб прошел уже порядочно и остановился, решив подождать хозяина чемодана. И вдруг увидел его впереди. Тот сделал знак рукой – двигай, мол, следом. Зуб потащил чемодан дальше, удивляясь, как это парень оказался впереди него. Может, другим путем обогнал?

Свернув в какой-то заулок, парень остановился и подождал Зуба,

– Устал? – спросил он, внимательно поглядывая по сторонам.

– Ничего. Далеко еще?

– Нет, рядом почти. Ты вроде шамать хочешь – за пирожками стоял.

– Ага. Вчера почти ничего не ел.

– Придем, порубаем.

– Не, – замотал головой Зуб.– Я в столовку пойду.

– Ладно, ладно скромничать, – по-свойски сказал парень. – Не девочка. Я тебя так не отпущу.

Зубу он нравился. Немного, правда, развязный, но зато добрый. Гипс сняли, оттого он такой веселый.

Однако за этой веселостью нетрудно было заметить настороженность – по сторонам озирается, к прохожим приглядывается. Но Зубу подумалось, что ему, должно быть, неловко: пацан тяжелый чемодан тащит, а он, такой сильный с виду, идет налегке. Не станешь ведь каждому встречному-поперечному объяснять, что у человека руки перебиты.

Когда парень спросил, кто он и откуда едет, Зуб не стал скрытничать, рассказал в двух словах.

– В Сибирь с четырьмя рублями?! – удивился тот. – Ну, даешь! А как же мать с отцом?

– Я детдомовский, – ответил Зуб, хотя не любил этого слова.

Он остановился передохнуть. Чемодан здорово оттянул руки.

– А что же дядька – не мог денег выслать?

– Он же не знает, что я к нему еду.

– Ну, даешь! – повторил парень, приглядываясь к Зубу, словно прицениваясь. – Я тоже без отца-матери рос. В детдоме только не был, Я это...

в других местах был, где кормят похуже. Хорошо в детдоме?

– Ничего. Директор строгий был, а так хорошо.

– Как тебя хоть звать?

– Юрка.

– А меня можешь Паней звать.

– Как это – Паней? – удивился Зуб.

– Очень просто. Пантелеймон я. Все зовут Паней. Пошли. Видишь, хата на отшибе. Это наша.

Они двинулись к ободранной, покосившейся хибаре, с полусгнившей соломенной крышей. Тропка к ней лежала между огородами, на которых пышно ботвилась не убранная еще картошка. Изба выглядела до того сиротливо, что нагоняла тоску. Зубу сразу расхотелось туда идти. Но не мог же он повернуть назад, не донеся чемодан больному человеку.

Возле хибары темнел ветхий, наполовину разобранный сарай. По всем приметам, его пустили на дрова. От забора вообще остались редкие колья, торчащие из бурьяна вкривь и вкось. То, что было когда-то огородом, теперь стало плантацией для сорняков, которые вымахали едва ли не в рост человека.

– Я тут почти не живу, – как бы оправдываясь, заметил Паня. Помолчав, он сказал: – Ты, гляжу, мужик что надо. Вот что мы сделаем. Я дам тебе подзашибить и на билет, и на жратву. Тогда и поедешь спокойненько в свою Сибирь. Как – идет?

– Не знаю, – нерешительно ответил Зуб.

– Зато я знаю. Раз дядька не ждет, так и спешить некуда... Да ты не боись, работа не пыльная. Завтра, может, и поедешь.

– А чего мне бояться?

18

У избы стояла горбатая старуха с порожним чугунком в руках. Заслонившись ладонью от утреннего солнца, она близоруко и насторженно вглядывалась в подходивших. Одета она была в латаную-перелатаную кофту и длинную заскорузлую юбку неопределенного цвета. На ногах – большие галоши, схваченные бечевками, чтобы не сваливались.

«Как баба Яга», – мелькнуло у Зуба.

Сходство горбатой старухи с бабой Ягой усиливали свисающие с непокрытой слегка трясущейся головы сивые космы и немного загнутый книзу нос. Зубу стало не по себе от недоброго, ощупывающего взгляда старухи, от всего ее вида,

– Кого ведешь? – скрипуче и строго спросила она.

– Кого веду, того и веду, – грубо оборвал ее парень, беря у Зуба чемодан.

– Гляди, Панька, доводишься!

– Заткнись, карга! Юрка, давай в хату.

Паня с удивительной легкостью внес чемодан в темную хибару и поставил на лавку у стены.

– Эй, домовой! – крикнул он. – Живой еще?

С печи послышалось немощное кряхтение, неразборчивое бормотание.

– Ты подумай! – засмеялся Панька, словно бы удивляясь живучести обитателя печи. – И тараканы его не сожрут.

Войдя в эту грязную, нездорово пахнущую избу, парень враз переменился. Взгляд его стал бойким и вызывающим, даже злым.

– Садись, – кивнул он Зубу на лавку, но тот остался стоять. – Ну!

Зуб сел, почти со страхом оглядывая мрачные, закопченные стены и убогую обстановку. Огромных размеров печь, стол с табуретами и лавкой у стены, какие-то ящики, покрытые драным тряпьем, две старые деревянные кровати по углам – вот и вся обстановка. У печи стоят десять раз подшитые валенки. Значит «домовой» иногда покидает свое запечье.

Паня заглянул в зев печи, снял там крышку с чугунка и, обернувшись, подмигнул Зубу:

– Кашу жрать будем. Пшенную. – И тут же гаркнул: – Карга! Где ты там?

Вползла старуха, неся над собой горб. Она все так же настороженно и неодобрительно глядела на Зуба.

– Чего гаешь?

– Кореша были?

– Сейчас явятся. Чита ночевал, а Стаськи с Фроськой не было. Явятся... Ты чего приволок? – кивнула она на чемодан.

– Полкуска не глядя. Идет?

– Ишь ты, ханырик! Может, у тебя там дерьма какого наложено.

– Сама ты... Глянь! Интеллигентные люди подарили.

Паня щелкнул замками чемодана и откинул крышку.

Зуба, точно током, ударило: на самом верху лежала косынка, размалеванная яркими цветами и райскими птицами. Такой был халат у заплаканной женщины.

Загорелись у старухи глаза, еще сильнее затряслась голова. Она запустила свои сухие, цепкие лапки в чемодан и стала в нем рыться, выкидывая на лавку всякое цветастое тряпье, свертки и коробки. Вытащила две пары изящных туфелек, хмыкнула пренебрежительно и швырнула их под лавку. Затем были извлечены на свет несколько книг, которые сразу же полетели к печи – никому не нужный хлам. Пахнуло из чемодана тонким ароматом духов, и запах этот был странным и до смешного неуместным в вонючей хибаре.

В руках у старухи блеснули две бутылки с красивыми коньячными этикетками. Старуха скосила на Паню глаза и стала торопливо и неловко совать одну бутылку за другой себе под кофту.

– Ты куда?!—подскочил к ней Паня.– Это, старая, не по твоей части.

Та безропотно, хоть и с сожалением, уступила бутылки и опять в большом нетерпении запустила руки в чемодан.

Зуб с трудом приходил в себя, глядя расширенными глазами то на Паньку, то на чемодан и роющуюся в нем жадную старуху. Стала пробирать противная дрожь. Он с ужасом думал, что тоже сделался вором. Раз тащил этот чемодан, значит, вместе с Панькой обворовал ту несчастную женщину. Потом к страху прибавилась обида за то, что его так дешево провели. Зуб чувствовал себя и обокравшим, и обкраденным.

Что же он теперь болваном тут стоит? Надо же что-то делать! Надо в милицию бежать, и как можно скорее, пока они тут не растащили чужие вещи.

Но ведь он, Зубарев Юрий, тоже соучастник! Да еще при себе ни одного документа не имеет. Ясно: бродяга и вор. Случись с ним что-нибудь такое, никто и знать ничего не будет. Вроде его не бывало на свете.

Все равно нельзя стоять истуканом, смотреть на этот разбой. Надо рассказать, передать как-то…

Стараясь казаться равнодушным, Зуб поднялся с лавки. Ноги сделались деревянными.

– Я пойду, мне пора, – шагнул он к двери. – До свидания.

– Ты куда! – прыгнул ему наперерез Панька. Отпихнув Зуба от двери, он гаркнул: – А ну сядь!

Казалось, он сейчас пустит в ход кулаки. Руки у него, конечно, не перебиты, тут и дураку понятно.

Впрочем, Панька быстро подавил в себе вспышку и, подталкивая Зуба к табурету, стоящему подальше от двери, сказал более дружелюбно:

– Ну чо ты, шкетик? Чо заволновался? Я к тебе всей душой, а ты... Всполоснем глотки за знакомство, все будет о’кей! Это же твое первое стоящее дело! Соображай.

Старуха не обращала на них ни малейшего внимания, перетряхивая и оценивая содержимое чемодана. Костлявые ее руки ходили ходуном от возбуждения. А Зуб лихорадочно прикидывал, удастся ли ему унести отсюда ноги, если он внезапно кинется в дверь. Паня, по всему видать, мужик ловкий, как кошка, с ним шутки плохи. Да и дверь тяжелая– быстро не проскочишь. Но попробовать стоит.

Бушлат на лавке. Старуха навалила на него всякого тряпья. Ну и черт с ним, с бушлатом! Может, в Сибири сейчас не так уж холодно.

Паня не сводил с Зуба прищуренных глаз. Догадавшись, видимо, о его намерении, подошел к двери и задвинул тяжелый засов. Повернувшись, он сказал с недоброй усмешкой:

– Я, Юра, кулаком гвозди забиваю. Хошь, покажу. Железо! – Он сжал довольно крупный кулак и показал в воздухе, как будет забивать гвоздь. – Стукачи не выживают, можешь верить. А кто разряд по бегу имеет, тому пику под левую лопатку.

«Придется повременить, – угрюмо подумал Зуб. – Выжду подходящий момент и... А то целым отсюда не уйдешь».

– Ладно уж, дам полкуска, – проскрипела наконец старуха. – Кровопивец ты, Панька, вот ты кто.

– И еще два червонца накинешь, – не глядя на нее, бросил Панька. И Зубу: —Ну чего ты, шкетик, шебуршишься? Сегодня провернем одно дело, а завтра я тебе сам билет куплю. Человеком поедешь, в купейном. А то с четырьмя рублями в Сибирь собрался, дурак!

– А я говорю – полкуска! – оторвалась от чемодана старуха. Голос ее стал вовсе скрипучим, плаксивым. – Харчи мои жрут, в хате моей пьют да блудят и меня ж обирают! Эх вы, кровопивцы! Чита как меня на прошлой неделе оплел с котлами! Котлы-то не ходют, трояка за них не дают!..

– Ладно, ладно, заныла, карга! – скривился Панька. – Тебя оплетешь, как же. Сама любого облупишь и не улыбнешься. Давай свои полкуска.

Старуха резво, словно по команде отвернулась к печи и стала нашаривать у себя под замызганной кофтой. А Панька не сводил с нее прищуренных нехороших глаз и покусывал в раздумье губы. Скоро старуха сунула ему в руку скрученные трубочкой бумажки.

– Обирают, кровопивцы, – жалобно скрипела она, с беспокойством глядя, как Панька прячет ее деньги в задний карман штанов. – Все им мало...

– Заткнись, карга, а то еще стребую!

– Креста на вас нету! Что на Чите, что на тебе.

– А твой-то крест где, старая? Профукала? Черту за червонец уступила?

– Не бреши попусту! – повысила голос старуха. – Мой крест при мне, на вот, глянь! Тьфу на тебя, Панька!

Старуха плюнула себе под ноги и крест показывать раздумала. Вместо этого она достала из ящиков большой мешок и начала заталкивать в него содержимое чемодана. А Панька вдруг развеселился, стал посмеиваться над старухой. Ему, как видно, нравилось ее подначивать.

– Слышь, карга, куда тыщи свои будешь девать? Или с собой в могилу утащишь?

– Будет брехать!– зыркнула на него старуха. – Нашел, у кого тыщи. Разломал бы вон лучше.

Она спихнула на пол пустой чемодан.

– Ломать – не строить! – весело сказал Панька, и под его сапогами затрещал чемодан, который совсем недавно красовался в синем чехле.

Через минуту черный печной зев проглотил обломки. Паня затолкал в него книги, обрывки бумаги, пустые картонки и все это поджег.

С печи донеслось натужное кряхтение и возня. Медленно показалась седая до белизны голова с редкой растрепанной бороденкой. Она обвела водянистыми глазами избу и остановила их на Зубе. Взгляд этот не выражал ничего – пустота. И она, пустота эта, была жутковатой. Словно не человек смотрит, а нежить какая. Может, и правда домовой? Ошарашенный всем случившимся, Зуб не очень бы удивился, окажись старик настоящим домовым. В этой хибаре все может быть.

Белый старик поманил Зуба длинным высохшим перстом. Тот, сам того не желая, покорно подошел к печи, не смея оторваться от водянистых глаз. Палец медленно согнулся и трижды не очень больно постучал костяшкой по Зубову лбу. Потом голова так же неторопливо, с покряхтыванием, скрылась в тряпье на печи.

Зуб с недоумением оглянулся на Паньку. – Это он с тобой шутит, – усмехнулся тот. – Домовые все так шутят. Был домушник, стал домовой... Не обращай внимания.

Завязав обрывком мешок, старуха сняла со своей цыплячьей шеи ключ на тесемке. Отодвинув к стене расшатанный стол, который стоял на крышке подполья, она отомкнула огромный амбарный замок. Крышка была массивная и тяжелая.

– Помочь, карга? – ехидно спросил Панька. Старуха испуганно глянула на него и полезла в подполье, увлекая за собой мешок и бормоча что-то о «помощничках», которых никак черт не приберет. Прежде чем исчезнуть, она подозрительно огляделась, приговаривая:

– Упаси, господи, рабу твою...

И уж потом закрыла за собой люк.

– Нет, не упасет, – недобро усмехнулся Панька. – Она бога на черта променяла. Теперь не упасет.

Он задумчиво посмотрел на закрытый люк и сказал:

– Слышь, шкет, если за ней туда полезть, у нее разрыв сердца случится. От жадности. Она теперь не вылезет, пока всю кубышку не пересчитает.

Кто-то стал бухать в дверь.

– Эй, карга, чего заперлась? – донесся грубый голос.

Панька кинулся открывать.

– Кореша! Чита со Стаськой, – не то с радостью, не то с беспокойством сказал он. – Мировые мужики, сам увидишь.

Вошли два парня. У одного, высокого и сутулого, было какое-то обезьянье обличив. Зуб сразу смекнул, что это и есть Чита. Лоб у него чуть шире школьной линейки, близко посаженные глаза смотрели откуда-то из глубины, как из засады, а нижняя челюсть занимает добрую часть вытянутого лица. Другой – невысокий, коренастый. Наверно Стаська. Был он вареный, словно трое суток не спавший, имел лицо из тех, которые и с десятого раза не запоминаются – широкое, расплывчатое.

– Кто такой? – строго спросил Чита, кивнув в сторону Зуба.

– Хороший парень, в Сибирь навострился, – ответил Панька с преувеличенной оживленностью. Он снова задвинул засов. – Помог тут мне багаж доставить. Надежный мужик.

Чита и Стаська мерили Зуба недружелюбными взглядами, а Панька все тараторил – рассказывал, что знал о нем, упирая на то, что «мужик надежный». Чита будто и не слушал его.

– На чём работаешь? – спросил он Зуба. Тот захлопал глазами, не зная, что ответить.

– Ясно, – презрительно покривил губы Чита. – Надежный... Тебе, Паня, в детский садик надо. Воспитательницей. Любишь ты это дело – сопли фраерам утирать.

– А что? – заоправдывался тот. – С ним в самый раз вагоны бомбить. Он же в фэзэушном, на него и внимания...

– Дура! – резко сказал Чита. – А если твоего фэзэушника захомутают? Он же, как ягненок, расколется!

– Кто, этот?! – будто бы возмутился Панька. – Да он...

– Заткнись, падла! – заревел вдруг Чита. Подойдя вплотную к Паньке, он тихо, почти ласково спросил: – Ты помнишь своего Леника-грамотейчика которого? Ну-ка, вспомни Леника, параша камерная. Может, ты по лесоповалу стосковался, а? Может, думаешь, мы со Стаськой мало баланды там похлебали?

– Чита, Чита, – бормотал побледневший Панька .– Леник же совсем другое, Леник же псих был, больной...

– Так я сейчас сделаю, что ты тоже больной будешь, параша вонючая.

– Чита, ну кончай, – пятился в угол Панька.

– Так вот, паскуда, Случись чего-нибудь такое, я тебя первого пришью, – наступая на него, по-прежнему мягко и негромко продолжал Чита, и от этого его ласкового голоса у Зуба вдоль позвонка забегали мурашки, – Все ясно, Панечка? Вопросиков ко мне не поимеете?

– Не поимею, – выдохнул Панька и обмяк.

– Может, ты хочешь поинтересоваться, больно это будет или нет? – не отставал Чита.

– Не хочу.

– Вот так, Панечка. Слово ты мое знаешь, Ну-ка скажи, знаешь или нет.

– Знаю.

– Какое оно слово, а?

– Да знаю, Чита!

Стаська все это время стоял столбом и не проронил ни слова. Он только перескакивал своими сонными глазами с одного на другого, не поворачивая головы. Длинные его руки висели так, словно были непомерно тяжелыми и тянули вниз.

Чита вроде успокоился, оставив Паньку в покое. Но вдруг он молниеносно развернулся к Зубу, сгреб его одной рукой за грудки и рванул на себя. Стрельнула куда-то пуговица.

– Ну, фр-раер, гляди! – задышал он в лицо. – Если что, из могилы выну!

Он еще некоторое время держал в пятерне гимнастерку, и Зубу становилось трудно дышать. Глаза у Читы были ледяные, в руке чувствовалась страшная сила.

Панька, по всем приметам, хорошо знал цену обещаниям Читы. Он все не выходил из угла, стоял бледный, съежившийся, даже слегка передернул плечами. Потом все же решился нарушить тяжело нависшую тишину.

– Мужики, тут это.., дело такое, – сбивчиво заговорил он, когда Чита разжал, наконец, пятерню и устало сел на лавку. – Тут одна дамочка два пузыря коньяка послала, очень просила принять. А то, грит, разобижусь. Хи-хи...

Он преувеличенно весело засмеялся, достал из-под лавки бутылки и ловко раскупорил одну за другой. Покосившись на них, Чита презрительно бросил:

– Интеллигенция вшивая... Где карга?

Панька указал глазами ча крышку подполья. Чита поднялся с лавки и стал на крышку. Криво усмехнувшись, он тихо, неразборчиво сказал:

– Уютно ей там будет, если что. Зажилась, грешница...

– А куда багаж будем носить! – спросил Панька.

– У нее там и без багажа хватает.

Снизу послышался нетерпеливый стук. Чита сошел с крышки, которая затем медленно поднялась. Из темного квадрата показалась косматая старухина голова и горб. Пахнуло свечной гарью.

– Чего, сатана, на крышку стал? – заорала она и смачно выругалась.

– Ты там была, что ли? – притворно удивился Чита. – И чего ж ты там, карга, пряталась? За тобой же еще не пришли.

– Она того... репетирует.

– Не ваше собачье дело до моей кошачьей жизни! – отрезала старуха.

Она поставила на пол миску с дряблыми огурцами пополам с квашеной капустой, и стала вылазить на свет божий. Пока она запирала подполье на пудовый замок, парни расселись за столом. Чита разлил коньяк в пять стаканов.

– Чего стоишь, шкет? – строго прикрикнул Панька на еще не пришедшего в себя Зуба. Он, видимо, желал показать Чите, как впредь будет обращаться с этим фэзэушником. – Особое приглашение требуется? А то я те щас сделаю реверанс!

И он глянул на Читу – как, мол, я его? Только тот и внимания не обратил на Панькины старания.

– Я не хочу, – сказал Зуб и не узнал своего голоса.

Тогда Чита медленно повернулся к нему всем телом и молча указал на место за столом. Взгляд у него был такой, что Зубу и в голову не пришло ослушаться.

Он сел на лавку, оказавшись между Панькой и Стаськой. Старуха, торопливо вешая на шею тесьму с ключом, примостилась рядом с Читой. Глаза ее не отрывались от стакана, голова уже не тряслась, а ходила ходуном. Как только Чита, а за ним и остальные потянулись к стаканам, она схватила дряблой лапкой свой стакан и стала торопливо пить мелкими трудными глотками, роняя капли коньяка на кофту. Глаза ее сразу заслезились, и слезы, блеснув, пропадали в густой пахоте морщин.

Чита управился со своим коньяком в три глотка. Выпил и презрительно сплюнул в сторону: интеллигенция... Панька со Стаськой и старуха тоже руками полезли в миску. А Чита не закусывал. Он молча уставился покрасневшими глазами на Зуба, небрежно и насмешливо приподняв верхнюю губу. Зуб понимал, что ему сейчас надо взять стакан и выпить. Но не мог. Чувствовал, что его вырвет. А лицо Читы багровело, и только массивная нижняя челюсть оставалась прежней, даже казалась бледнее обычного.

– Фр-раер, – выдавил он и кивнул на стакан.– А ну!

Зуб взял стакан, налитый чуть не до краев. Он много бы отдал, чтобы не пить эту гадость.

– Н-ну! – рявкнул, будто с оттяжкой ударил Чита, и все стали с интересом смотреть на Зуба.

Тот поднес стакан ко рту. В нос шибануло острым и вонючим, заставило передернуться так, что из стакана плеснулось немного на штаны,

– И-и-и, – противно захихикала старуха и потянулась к Зубову стакану. – Дай сюда, добро тебе переводить...

Чита, не глядя, треснул ее по лапке и снова прорычал:

– Фр-раер!

– Ну, сосунок, врежь! А то он тебе промеж глаз врежет!..

Выбора не было. Зуб решительно приложился к стакану. Огненная горечь разлилась во рту и стала проваливаться в глотку раздирающими комками. От стекающего во внутрь огня в желудке как будто начался пожар.

– До дна! – грохнул Чита кулаком по столу. Слезы застили глаза. Стакан опустел, а Зуб не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть и мучительными усилиями удерживал в себе тошноту.

Кое-как он перевел дух, и старуха, продолжая хихикать, залепила ему разинутый рот перекисшей капустой. Зуб стал жевать. Дурнота второй волной поднималась к гортани, и он снова ее сдержал. Перед глазами начало плыть сначала медленно, потом все быстрее, уши словно ватой заложило.

Он почти неосознанно жевал и жевал все, что попадало под руку. И челюсти, и желудок, и все тело делались чужими, и руки переставали слушаться его. Так странно и дурно ему еще никогда не было. Но он ел и ел, потому что желудок требовал разбавить чем-то отравное пойло.

– Во дает, сосунок! Во лопает! – словно издалека донесся до него Панькин голос.

– Трескай, малый, трескай, – подсовывала ему миску с пшенной кашей раскрасневшаяся, развеселившаяся старуха. – Трескай тут, там не дадут.

– Там тоже дают – пайки. Га-га-га!..

Зуб пытался сообразить, где это там, но мысль ускользала. Наконец понял: в тюрьме. «Сволочи! – пьяно подумал он. – Их бы сейчас одной очередью из автомата...» Он стукнул кулаком по столу.

– Не буянь, фраер, – проворчал Чита. – В рожу дам.

– Лежу на нарах, как король на именинах, и пайку серого стараюсь получать,– запел Панька и смолк. Видать, еще не выбрал свою норму – не пелось ему.

Перед глазами колебались лица, мельтешил ощеренный гнилыми пеньками старухин рот, куда-то уплывало и никак не могло уплыть обезьянье обличие Читы. А в желудке лежал тяжелый угловатый булыжник, и становилось все труднее удерживать его там. Булыжник ворочался, ему было тесно, он искал выхода.

– Чита, Панька, сволочи! – раздался над самым ухом женский голос.– Что ж вы без меня пьете?

Зуб беспомощно запрокинул голову и увидел расплывающееся, нерезкое лицо с ярким пятном

посередине – накрашенными губами. Потом различил черные перехваченные желтой лентой волосы.

– Фроська, так тебя и этак, не боись, щас повторять будем!

– А кто это такой молоденький? – заворковало лицо, приближаясь к Зубу. – Это кто у нас такой хорошенький да пригоженький?

– Куси его, Фроська, куси! Га-га-га! Необъезженный лошенок-то. Куси его!

– Она не упустит, объездит! О-го-го!

– Ладно вам, кобели! Все одно на уме! – прикрикнула на ржущих Фроська. – Они тебя обижают, да? Ух ты, махонький, хорошенький, фазанчик! —засюсюкала она. – Я не дам тебя обижать. Фроська любит маленьких.

Она подсела к Зубу, притянула его к своему пышному, пахнущему духами, потом и полынью телу и погладила по вихрам. Уплывая все дальше в туман, Зуб клонил голову к ее мягкому плечу, и становилось ему лучше от этих Фроськиных ласк и сюсюканья.

– Зачем опоили фазанчика? Ах, этот нехороший Чита! Ах, этот подонок Панька!

– Кончай выдрючиваться, Фроська, – буркнул Чита, – Мужики, на бочку!

– С дам не берем! Дамы пьют задарма! На стол полетели три бумажки.

– Ты, фраер!

Зуб поводил по столу осовелыми глазами, потом полез в карман и неверной рукой выкинул все, что выгреб.

– Я ж говорю, свой мужик! Все ведь отдал, я знаю.

– Ничё, сегодня ночью зашибет... Или я его зашибу. Стаська без слов смел со стола деньги и двинул на выход.

– Хватит ему пить, не давайте больше фазанчику, – заступилась за Зуба Фроська. – Не слушай никого, не пей больше. Видишь, позеленел аж весь. Пойдем, миленький, я тебя уложу... Ой, да ты вырвать хочешь! Скорей на двор, скорей, миленький!

Она подняла Зуба за безвольные плечи и потащила из хибары на вольный воздух. Сотрясая тело, камень рвался из желудка упругими толчками.

– Фроська! – глухо окликнул Чита. – Смоется – шкуру спущу!

Зуб споткнулся о порог, и тут его начало выворачивать наизнанку.

– Ох, и свинья ты, миленький!—отряхивала руку Фроська. Она волоком оттащила Зуба подальше от крыльца.– Ну ничего, фазанчик, поблюй, легче станет.

Зуба корежило, как припадочного. По телу пробегали судороги, дрожали и подкашивались ноги. Выпучив глаза, он хлестал в бурьян, и ему казалось, что вслед за этими мучениями придет смерть.

Предательски отравленный желудок очистился от несусветной гадости, а его все дергало, все сотрясало, пока он не покрылся холодным, липким потом и не обессилел вконец. Он застонал, и стон этот похож был на рычание. Отойдя от изгаженного бурьяна, измочаленный Зуб повалился на землю.

– Миленький, пойдем в избу, – затормошила его Фроська. – Ну-ну, вставай!