Текст книги "Дорога стального цвета"

Автор книги: Петр Столповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Спал он настолько крепко, что ревизору – высокому, хорошо сбитому человеку средних лет – стоило трудов растормошить его. Зуб встрепенулся, распахнул глаза и на вопрос, есть ли у него билет, ответил спросонья:

– Есть.

– Давай, – протянул руку контролер.

Зуб повернулся на спину, порылся в кармане брюк и подал. На билете, однажды уже продырявленном, значились два предательски четких слова: «Челябинск – Татарск». Ревизор прочел это без всякого удивления и спокойно сказал:

– Слазь.

– Мне и тут хорошо.

Должно быть, во сне он обзавелся такой наглостью. А может, у него не прошло давешнее настроение. Только ревизор и тут не удивился.

– У нас будет лучше, – сказал он с усмешкой. – Слазь.

Зашнуровав на скорую руку ботинки, Зуб взял под мышку телогрейку и пошел, куда ему велели. Давать тягу тут бесполезно – не успеет и двух дверей открыть, как его сцапают. Тем более, что он шел и от боли в ступнях чуть не кривился.

Ревизор привел Зуба в служебное помещение. Сел за столик, записал в какую-то книжку его фамилию, имя и отчество.

– Штраф полагается, – спокойно объявил он. – Билет я тебе сам выпишу. Есть деньги?

– Нет.

Ревизор и бровью не повел. Он повернулся к проводнице, которая стояла в дверях:

– Кладовка у вас запирается?

– Запирается.

– Пусть до Новокузнецка посидит. Я его в линейную милицию сдам.

– Четыре рубля есть, – хмуро сказал Зуб, которому меньше всего хотелось угодить в милицию.

– Честный парень, – усмехнулся ревизор, принимая деньги. – Сам признался. Куда едешь?

– В Абакан.

– А чего не ближе? Тебе разве не все равно? Зуб смолчал.

Ревизор достал бланки квитанций и начал писать. Потом ловко оторвал корешок, подал «зайцу».

– Это штраф, – бросил коротко. Написал и протянул вторую квитанцию:

– А вот тебе билет до Новокузнецка. Как говорится, извини за беспокойство.

Он встал, кивнул на прощанье проводнице и вышел – высокий, крепкий и невозмутимый, унося в своей ревизорской сумке последние Зубовы рубли.

56

Теперь он снова законный пассажир. Но от этого не было ему никакой радости. Сидя у окна, Зуб угрюмо смотрел на пологие поросшие тайгой сопки и ругал себя на чем свет стоит. В его положении и топливный отсек – роскошь, так нет же, развалился на полке как барин.

Тайга то вплотную подступала к поезду, то уходила в сторону, уступая пространство полям. Из тайги вдруг выбегала каменистая речка, шла некоторое время вдоль железнодорожного полотна, потом, словно бы наглядевшись на поезд, снова сворачивала, в дремучие дебри.

Здесь все было готово к зиме. Лиственные перелески и кусты оголились, трава пожухла. Небо затянули отяжелевшие тучи, готовые рассыпаться над тайгой первым снегом.

Поезд останавливался часто. На станциях пассажиры метались как оглашенные в поисках чего-нибудь вкусного. Но на этой дороге ресторанов им не порасставили. Поэтому пассажиры покупали огромные кульки кедровых орехов и грызли их без устали.

Проплывали деревянные полустанки, мелькали извозившиеся в осенней грязи деревеньки. Рубленые из толстенных бревен избы были крыты обомшелым, почерневшим от времени и дождей тесом. Зуб никогда не видел таких крыш. Ему подумалось, что это и есть самая важная примета сибирской земли. Каменный дом тут редкость, все из дерева. Рядом с избами стояли интересной постройки сараи – двухэтажные, с крутой односкатной крышей, тоже деревянной. Внизу, видимо, скотину держат, а наверху, под крышей – сеновал либо ненужный скарб хранят.

Все это могло быть куда интереснее, не лишись Зуб последних денег. В кармане осталось двадцать копеек медяками. Теперь их никак нельзя тратить. Ведь от Абакана надо еще ехать автобусом. «Зайцем» там не проскочишь, на крышу не заберешься. К тому же, неизвестно, сколько за проезд стребуют – может, полтинник, а то и весь рубль. Дядька такую деталь не описывал.

Тайга вдруг раздалась, а потом вовсе отстала от поезда. Начинался город – закопченный, угольный. Он и в самом деле был шахтерский и назывался Ленинск-Кузнецкий. Не успел поезд отойти от него, как объявили, что сейчас будет другой город – Белово. Потом Гурьевск, потом Киселевск. Такое впечатление, что это один город—громадный, разбросанный в полном беспорядке. Земля в иных местах казалась сплошь усеянной угольной пылью. Зуб уже не единожды слышал от пассажиров слово «Кузбасс». Вот он, выходит, какой – Кузнецкий угольный бассейн, о котором Зуб знал лишь по учебнику географии.

Начинало вечереть, когда объявили, что скоро Новокузнецк.

– Твоя, готовься, – строго сказала проходившая по вагону проводница.

В вечернем небе клубились дымы. Много дымов. Они застилали дальние оголенные сопки. Можно подумать, что главная забота этого большого города – коптить небо. А может, Зубу это только казалось, поскольку он смотрел на приближающийся город чересчур хмуро.

Не дожидаясь остановки, он вышел в тамбур. Там стояло человек пять, безбожно смоля папиросы. Подозрительно оглядев их, Зуб потянул дверь топки. Гармошка сложилась. Он зашел туда и закрыл за собой дверь. Никто не сказал ему ни слова.

Не успел еще примоститься, как дверь отворилась. Проводница.

– Ты здесь! А ну, марш!

В тамбуре над ним посмеивались:

– Во тетка какая! И не спрячешься от нее.

Посмеивались вроде добродушно, но Зубу хотелось так ответить, чтобы у этих курильщиков папиросы изо рта повываливались.

Проводница взяла веник и, уходя в вагон, сказала:

– Его уже раз оштрафовали, а он – пожалуйста! – И Зубу: – Чтоб больше тебя не видела, а то бригадира вызову. Не хватало мне еще.,.

Она ушла в вагон. Один из курильщиков посоветовал:

– Дуй в вагон-ресторан и сиди, пока не закроется. Там не проверяют билеты.

Зуб пошел по вагонам. Но до ресторана добраться не успел – поезд остановился. В одном из тамбуров, забитом выходящими пассажирами, его остановила пожилая проводница:

– Ты чего гуляешь? Где билет? Ну-ка, выходи! Давай, давай, приехали.

Чего это он такой приметный стал, что не к кому-нибудь, а именно к нему цепляются?

Он очутился на перроне. Тут его разобрала злость: было так хорошо, и вдруг все испортилось. Нет, так не пойдет. Все равно уедет на этом поезде, никто не остановит! Будет брыкаться, кусаться, но оседлает поезд. Ждать ему больше нельзя ни часу, потому что желудок снова начинает бастовать, потому что все сильнее болят ноги, а бесконечные приключения настолько измучили, истрепали нервы, что он готов теперь оседлать не то что поезд, а кого угодно, хоть самого ревизора, лишь бы поскорее кончилась эта проклятая дорога, лишь бы скорее добраться туда, где можно отдохнуть, где ему разрешат не бояться каждого встречного, разрешат работать и спокойно спать по ночам, лишь бы скорее туда, где живет недосягаемый дядька Василий Павлович, который, наверняка, поймет его и пожалеет...

Зуб хмуро огляделся. Поблизости тянулся через все пути высокий виадук. От него к платформам спускались лестницы. Мелькнула даже такая мысль: забраться на этот мост, а когда поезд тронется, спрыгнуть на крышу. Мысль была сумасшедшая, психическая. Она только сильнее разозлила Зуба.

Собственно, что выдумывать? Надо делать так, как он делал всегда.

Согнувшись, Зуб пролез под брюхом вагона на противоположную сторону состава. Минут через пять поезд тронулся, Подождав, пока он разгонится, Зуб выскочил из-за опоры виадука и побежал рядом с поручнями. Ступни жгло каленым железом. Он стал опасаться, что не сможет сесть на ходу, поэтому поспешил вцепиться в проплывавшие поручни тамбура. Ноги потащились по гравийному полотну, и он ничего не мог сделать. Из рук словно вся сила ушла.

– Затянет! – услышал он сзади испуганный крик. – Прыгай в сторону, балда! Ноги отрежет!

Этот крик подстегнул его. Поймав момент, он оттолкнулся ногой от полотна и повис на поручнях так, чтобы не чертить ботинками по гравию. Осталось подтянуться, как на турнике... Куда ж силенки подевались?.. Наконец колено уперлось в подножку. Взобравшись на нее, Зуб перевел дух. Оглянулся. На полотне стоял удаляющийся железнодорожник и грозил ему кулаком.

57

Снова был темный топливный отсек. Снова он мучительно спал, расшибая голову о вентиля, трубы, углы, обдирая колени. Что за сонная болезнь напала на него за последние два дня? Дошел, видимо, до какого-то предела.

Измучившись вконец, он сел на пол, чувствуя, как в тело вселяется стынь железа. Успокаивало лишь то, что ночью проводницы не ходят сюда за вениками, и его не погонят.

Утро, казалось, не наступит никогда. Но и это перестало беспокоить Зуба. Такое на него напало безразличие, что когда по голосам в тамбуре он понял, что поезд подходит к Абакану, то не выявил у себя никакой радости. Как-то равнодушно отметил, что вот, мол, добрался, куда хотел, что пора выходить на свет божий. Добрался, ну и делу конец. Когда-то ведь должен был добраться.

За дверью стали толпиться пассажиры, бухая в стены углами чемоданов. Зуб безо всякой осторожности раздвинул створки и вышел, не обращая внимания на удивленные взгляды.

Появилась сонная проводница, открыла дверь. Лязгнул люк, прикрывавший ступеньки. Зуб с усмешкой подумал, что сейчас он сойдет на перрон, как порядочный пассажир, и никто даже знать не будет, какую он оставил позади себя дорогу. Да и никому это не интересно. Еще он подумал, что если бы ему надо было испытать все это во второй раз, то он почел бы за счастье умереть на месте. Такая дорога может быть у человека только раз в жизни. Такие дороги не повторяются.

Поезд тихо и как-то грустно подполз к невысокому вокзалу, напоследок дернулся железным своим телом и замер. Проводница сошла на перрон. Путаясь в узлах и чемоданах, за ней хлынула толпа.

– Ты откуда взялся такой? – неодобрительно взглянула на Зуба проводница, когда он вышел из вагона.

– Из Луково, – едва взглянув на нее, ответил тот.

– Где это такое?

– В Европе.

– Хорош европеец, – сказала проводница вслед. – Тунеядец, небось, а не европеец.

Из динамика, установленного где-то за вокзалом, доносился гимн, «Шесть часов, – вяло отметил про себя Зуб, поеживаясь от холода. – Пора начинать новую жизнь.»

Однако прежде надо было попасть в Каримские Копи. Новая жизнь должна начаться там, возле дядьки. Он спросил, откуда идут автобусы в том направлении, и ему указали на улицу:

– По ней прямо-прямо, а там язык до Киева доведет.

И он отправился прямо на своих издырявленных ногах. Должно, потом их так... Снова спрашивал дорогу и снова шел, стараясь становиться внешними краями ступней, чтобы было не так больно. Со стороны он, наверно, казался криволыдым. Наконец добрался до одноэтажного деревянного дома, который ютился возле городского рынка.

Что-то надорвалось у него внутри. Зуб ругал за эту надрывность ревизора, который лишил его последних рублей. Он виноват, он его вконец доконал. Но, ругая, Зуб чувствовал, что это не так. Видимо, и у железа, и у человека, и у всего на свете есть свой предел, своя последняя черта. Раньше казалось, что он будет чуть ли не прыгать от радости, когда сюда доберется. А прыгать не хотелось. Ни радости, ни удивления. Один туман в голове. Не это пройдет, это должно пройти. Все проходит. Он еще порадуется.

Подошел небольшой автобус, с широкой красной полосой вдоль всего корпуса. Из него полезли торговки. Переваливаясь с боку на бок, охая под тяжестью огромных кошелок и громко разговаривая между собой, они направились к воротам рынка. Зуб видел только плывшие по воздуху кошелки. Из них то высовывался морковный хвост, то дразнил глянцевым боком помидор, а из одной корзины, проплывшей под самым носом, невообразимо пахло чем-то жареным, наверное курицей.

Глотая слюну, Зуб провожал воспаленными глазами караван кошелок до тех пор, пока они, переговариваясь, не скрылись из вида.

По динамику объявили посадку на Каримское направление.

Автобус был маленький, и Зубу пришлось в нем стоять. Сначала ехали по улицам, но вскоре небольшой город остался позади. Начались поля. Тайги не было и в помине. Это казалось ненормальным. Как же в Сибири без тайги?

Куда ни глянь, кругом голые холмы, только слева блестела широкая лента реки. На другой ее стороне было обширное пространство пойменных лугов и зарослей кустарника.

По автобусу двигалась кондукторша, звякая мелочью и отрывая билеты. Зуб давно поглядывал на нее, зажав в кулаке свои медяки. Наконец он высыпал их на ладонь кондукторши и сказал, как говорили все:

– До Копей.

Кондукторша оторвала ему ленту билетов, собралась было кинуть мелочь в свою сумку, как вдруг с возмущением переспросила:

– Куда, ты сказал?

– До Копей.

– А что ж ты мне суешь? Еще десятик надо. Зуб отвел глаза:

– У меня больше нет.

– Ну и врать тогда нечего! Да Копей ему – видали? Дай сюда билеты.

Она оторвала часть ленты и вернула Зубу.

– В Малом Яре выйдешь.

И она пошла дальше, рассказывая не слушавшим ее пассажирам, как все норовят ее надуть, а у нее зарплата с гулькин нос, и как невозможно уследить за каждым жульем, у которого ни стыда, ни совести не имеется. По всему видно, сам того не желая, Зуб завел ее на весь предстоящий день. Надо было спросить сначала, сколько билет стоит, а уж потом совать медяки.

Минут через двадцать езды кондукторша объявила:

– Следующая – Малый Яр.

И выразительно посмотрела на Зуба: готовься, мол, вышвыриваться. Но тот сделал вид, что это его не касается, и когда автобус остановился в центре длиннющего села, выходить не стал. Не надеялся он на свои ноги.

– Эй, парень, заснул? Твоя остановка! – прикрикнула кондукторша. – Пешочком пробежишься, не будешь в другой раз врать.

– Я не могу пешком, – хмуро сказал он.

– Чего это ты не можешь?

– Ноги болят.

– Ведь опять дураков ищет! – обратилась кондукторша к пассажирам, призывая их быть свидетелями бессовестного вранья. – А ну, кому говорю?.. Коля! Помоги тут одному!

Из-за перегородки выглянул шофер – мордастый мужик с папироской в зубах.

– Кому тут помочь?

Пассажиры с интересом наблюдали, чем все это кончится. Но Зуб не дал им досмотреть – вышел. Автобус презрительно фыркнул и покатил. Ничего не оставалось, как двинуть за ним. Зуба давно уже качало. Он был уверен, что не сможет одолеть и километра.

58

Идти было все труднее. За свинарником, которым заканчивалось это безразмерное село, Зуб отдохнул. Но после остановки ноги словно сильнее отекли. Чтобы срезать путь, он пошел по тропинке, упирающейся в речной обрыв. В одном месте подобрал палку и стал на нее опираться.

Река текла светлая, быстрая, с частыми перекатными разгонами. Сверху хорошо было видно каменистое дно. Зуб спустился к берегу, разулся. В воду вошел, как в огонь—такая она была студеная. Притерпевшись маленько, он как будто почувствовал облегчение ногам.

Долго потом сидел на крутолобом валуне и полоскал, полоскал издырявленные ступни на упругом течении. Видимо, вода вымыла из ранок соль дальней дороги и лечила кожу. Наклонившись, Зуб черпнул пригоршней тугую струю.

Вода была горькой. Или ему показалось?

Он еще зачерпнул. Да, горьковатая, словно слезы. Это ж надо – целая река слез! Кто ж их наплакал? В горах река течет по каким-то горьким минералам, не иначе.

Начался нудный осенний дождь. Зуб обулся и двинулся дальше берегом горькой реки. Идти стало легче. В стороне тянулась дорога, по которой изредка гудели машины. Но Зуб не обращал на них внимания. Дорога безденежных не любит. Уж как-нибудь сам доползет с передыхом. Вон сколько от Луково проехал, а это разве расстояние?

Часа через два показался поселок. Вернее, сначала показались шахтные постройки, а уж потом дома. Как писал дядька, его дом стоит с краю, сразу за кирпичным заводом. Горняцкая, дом 2 – он помнит.

Чем ближе подходил к поселку, тем больше начинал волноваться. Как войдет в дом, что скажет? А как дядька встретит? Обрадуется ли? Видок у его племянничка, конечно, не очень привлекательный, добрые люди таких стороной обходят...

«Что будет, то и будет!» – решил Зуб. Но волнение его все равно не оставляло. Он все задавал себе вопросы, которые только путали, сбивали с толку. Как называть дядьку – просто дядькой или Василием Павловичем? А как он отнесется к тому, что его вытурили из училища? А что он скажет... А как он...

Миновал забор кирпичного завода. За ним – овраг. За оврагом начинается улица.

На большом длинном доме была прибита табличка: «Горняцкая, 2». И с той, и с другой стороны – калитки. Значит, два хозяина. Куда же заходить?

Зуб стоял столбом и не мог решиться. Когда нужно было прыгать на поезд, он не раздумывал так долго... Сердце колотилось. Как назло, кругом – ни одной живой души, у кого можно было бы спросить. Заметив у одной калитки щель почтового ящика, он подошел ближе. Может, фамилия где нацарапана.

– Здрасьте вам! – услышал он со двора. – Кого надо?

В глубине двора, у сарая стоял с вилами в руках старик. Был он высокий и сухощавый, но на вид крепкий. Одет в овчинную безрукавку, голова с глубокими залысинами непокрыта.

– Мне Зубарева Василия Павловича. – Сказал и замер.

– Зубарева?! Во как! – Старик как будто удивился. Неторопливо приставил вилы к стене сарая и направился к калитке, с любопытством разглядывая паренька в фуфайке. – Василь Палыча, говоришь? Что ж ты, милый, поздно стрянулся? Нету его, Василь Палыча.

– А где он?

– Где, где… Помер Василь Палыч. Второй уж месяц как помер, земля ему облачком.

Зубу показалось, что он стал стремительно уменьшаться в размерах. Или опять что-то сделалось с ногами? Они не хотят его больше держать. Зачем он, дурак, палку-то выкинул...

Но как же это? Он же ехал! Долго ехал! Почти как всю жизнь. Нет, такого не бывает, чтоб к человеку ехали, а его уже...

Он хотел крикнуть старику, что этого не может быть, что совестно на старости лет шутки этакие шутить! Но почувствовал, что голос пропал.

А старик, не дойдя до калитки, повернул в дом, поскольку все, что надо, сказал. Зуб постоял с минуту, собираясь с силами, и пошел на деревянных ногах, не зная даже, куда они его ведут.

59

Горька водица в реке. Видно, впрямь – слезы. С какого ж горя великого их столько наплакали?.. И дорога шла не по розовому. Розовое – это для сказок, в жизни же...

– А ты чей будешь?

Одна сказка кончилась. Должно, вторая теперь начнется...

– Слышь, сынок! Ты чего его спрашивал?

Зуб остановился. У калитки стоял тот, в безрукавке.

– Ну чего молчишь?– начал серчать старик,– Как, говорю, фамилия?

– Зубарев.

– Твоя, я спрашиваю, как фамилия?

– Зубарев.

– Дак... Божья мать! Эт как же?.. Не племяш ты ему?

Зуб кивнул.

– Эт который... Ну не дурень ли старый! Я ж подумал еще! – открыв калитку, он быстро направился к пареньку. – Детдомовец ты, так? Ну не

дурень ли! Вот и ушел бы, и поминай...

Зуб смотрел на старика и ничего не мог понять. Не сам ли это дядька его? Может, правда, шутку с ним такую пошутил?

– Пойдем, милый, заходи в избу. Не серчай, как звать тебя позабыл.

– Юрий.

– Вот-вот – Юрий! Ждал тебя Василий, мне про тебя рассказывал. Говорит, через годок, как кончит училище, должен приехать. А ты вон раньше. Маленько, видишь, дядька тебя не дождался.

«Нет, это не дядька, – снова сжалось сердце. – Сосед просто».

– А мы с дядькой твоим, Палычем-то, вроде как побрательники были. Во как! – не умолкал старик. – Писал он про меня, нет? Кружанков я, Семен Мироныч. Заходи, заходи! Хозяйка моя к дочке пошла внуков попроведать. Сейчас явится. А я тут с коровой управлялся.

Старик Семен Мироныч был человеком, видать, словоохотливым и по натуре добрым. Так и кружил вокруг Зуба. Заведя в дом, он сам снял с него фуфайку, бросил пол ноги стоптанные шлепанцы. Потом провел в горницу и усадил там на старый плюшевый диван с кругляшками по бокам. И все рассказывал, как трудно помирал дядька, у которого «проклятый рак в желудке завелся», как в последний день никого не узнавал, даже его, побрательника, только с Прасковьей – хозяйкой своей покойной – разговоры вел.

Комната была удивительно уютной. На полу – домотканые дорожки, на окнах – белоснежные занавески с вышивкой, шторы на дверях. Широкая деревянная кровать убрана без единой морщинки.

– Сыновья иногда приезжают, – кивнул на нее старик. Кровать старинная, с резными спинками. На комоде опять же вышитая крестом накидка. Круглый стол посередине с точеными ножками. Из горницы двери вели еще в две комнаты. Просторно живут хозяева.

– Сурового кроя был дядька твой, с пустым человеком знаться не желал, – рассказывал Семен Мироныч. – А душу имел прямо ребячью, все ему куда-то надо, минутки не посидит. Во как! И руки у него – чистое золото. Он те самую дохлую машину сейчас раскидает, туда, сюда, глядишь, через день-другой поехала как миленькая. К нему, знаешь, со всей области увечные машины тащили. Уж хворый, гнуться не может, а не отказывается. Я ему: Вася! А он: не могу, говорит, такого вытерпеть, чтоб машинам больничные давали. Добрые люди, говорит, для езды их делали. Во как! Прасковья-покойница тоже такая была беспокойная. Чужой человек в нужде, а она, бывало, места себе не находит.

Старик помолчал, горестно вздохнул:

– Божья мать! По таким разве людям смерти ходить? Он-то без нее всего годок вынес. Семен, говорит, хорошо ли, плохо ли, а мне теперь эта самая жизнь...

Последние слова Семен Мироныч произнес сдавленно и осекся, не договорил. Моргнул с усилием, на потолок уставился, словно ему там разглядеть чего надобно. Потом сердито сказал:

– Ладно, рассупонился... Я, знаешь, не люблю этого.

Успокоившись, он снова стал рассказывать о дядьке, о том, как они с ним воевали – «до самого ихнего Берлина дотопали, и все рядышком». Они и дом вместе рубили.Вдруг Семен Мироныч перебил себя:

– Ну, голова! Что ж я тебя баснями кормлю? Вишь, дорога как тебя приморила. Не спал, поди, а? То-то и вижу: лица на тебе нет. Мы, Юрик, вот что. Я сейчас баньку протоплю, да мы с тобой как напаримся! Заново народишься. Во как! А уж опосля сядем да пообедаем как надо. Потерпишь?

– Я помогу вам топить.

– Посиди, отдохни, Юрик. Дело пустяшное, все под рукой.

Зуб слышал, как за стариком затворилась дверь, и больше ничего не помнил. Прям сонная болезнь... А когда Семен Мироныч потряс его за плечо, Зуб встрепенулся, уверенный, что снова проверяют билеты.

– Вишь, сморило как, – сочувственно сказал старик. – Ну, видно, дала тебе жару дорога! Пойдем, Юрик, дошла наша банька. Вместе похлещемся. Ох, люблю ж я это дело!..

Он покопался в старинном комоде, бормоча о том, что хозяйка некстати загостилась, и вынул стопку белья. От сынов осталось – объяснил. Вышли в сени. Там Семен Мироныч снял с гвоздя березовый веник, тряхнул им.

– Ну, Юрик,– сказал с азартом,– дам я тебе жару! Всю из тебя усталь выпарю!

Банька была бревенчатая, древняя. На белый свет она смотрела единственным подслеповатым окошком. Парила она, видать, не одно поколение людей. За долгие годы вросла в землю, один угол подгнил и осел. Она словно старая усталая бабка приступила на одну ногу, давая отдых другой.

Пригнувшись, зашли в жаркое нутро. Разделись. Зубу стыдно было своей черной шеи. Да и весь он оказался таким, будто кочегарил телешом. Но делать нечего.

Семен Мироныч черпнул ковшиком из железной бочки и плеснул на каменку. Будто взорвалась она. Пар ударил, как из паровоза. Зуб испуганно отступил в угол. Дышать ему было все труднее.

– Погрейся, Юрик, пусть дых попривыкает, а то долго не выдержишь.

Семен Мироныч уселся на лавку и стал рассказывать про шахту, поселок и про то, как тоскливо быть на пенсии. Хорошо хоть его частенько зовут в мастерские на подмогу. Никогда не отказывается, потому как «слесарное дело – это же сласть для души».

– Копи наши знаешь почему Каримскими прозывают? В старые времена охотник тут был – Карим. Развел он в этом месте костерок, камни под котелок подставил, а они возьми да и загорись. Уголь, значит. Вот люди и уважили охотника – копи эти Каримскими стали звать... Попривык, Юрик? Ну, теперь с богом. Здоровее баньки, скажу тебе, ничего на свете нету. Кто в баньке парится, в тот день не старится. Во как! Деды наши знали, что говорили.

Семен Мироныч, видимо, решил управиться с племяшом своего побрательника по-свойски. Он загнал его на выбеленную жаром полку и начал охаживать распаренным веником. И похлещет, и потрусит им над спиной, и так, и этак пришлепнет. В его руках веник словно бы танцует. Семен Мироныч, видать, большой мастер пар в кожу вгонять.

Зуб впервые попал в деревенскую баню. И в детдоме, и в училище обходился городскими, с бетонным полом и такими же лавками. В этих городских банях простыть было не мудрено, а попариться – дело сложное. А тут Зуб попал в настоящий ад. Сознание его мутилось, но он мужественно выносил пытку зноем. Были минуты, когда он переставал понимать, где пол, а где потолок. Казалось, что его тело, сделавшись невесомым, клубится вместе с паром и липнет к седому от зноя потолку.

А Семен Мироныч чувствовал себя как рыба в воде. Он сыпал шутками-прибаутками, по-детски звонко смеялся над тем, как разобрало Юрика, и все выпаривал, выпаривал из него «усталь», накопившуюся за дорогу. И дорога казалась теперь Зубу кошмарным сном, но никак не явью, испытанной на собственной шкуре. И все – и пар, и веник, вытанцовывающий на его спине, и сам старик – все казалось нереальным. Словно и взаправду шло новое нарождение на свет Юрия Зубарева, который с этого второго захода должен получиться гораздо лучше, правильнее.

Между делом Семен Мироныч рассказывал про своих сынов. Трое их у него.

Голос старика долетал как сквозь сон:

– Ладные ребяты вышли, ей-ей не хвалюсь... Ну-ка я еще наддам.

На раскаленных камнях рявкнуло, и Зуба снова закружило где-то под потолком.

– Разбрелись мои ребяты, каждый себе дело высмотрел. Николай по Тюмени ходит, нефть ищет. Я говорю, какую ж вам еще прорву нефти надо? А он мне: все сгодится, папа. Мы пока, говорит, стучимся в недры, погоди, еще двери откроем, зальем. Во как! В самую, значит, утробу норовят. А Борис – и чего ему далось! – на Дальнем Востоке сайру ловит. Как остался там после армии, так и завяз в этой самой камсе. Трудно, спрашиваю? А что б, говорит, понятно было, так труднее не бывает ни на суше, ни на воде. Да какая ж сатана тебя держит, на воде-то? А та, говорит, сатана, которую мы в банки закручиваем

да вам на стол подаем. Вот и потолкуй с ним... Юрик, что это с пятками у тебя?

– Не знаю, – ворохнул Зуб непослушным языком. – От пота, наверное.

– А и верно – от пота. Не разувался, поди. На фронте в летнюю пору у нас бывало такое. Как, понимаешь, известкой.

Зуб вспомнил меловые горы. Там тоже известку делали.

– Ничего, это быстро проходит. Хозяйке надо сказать, травку чтоб заварила... А меньшой – Ленька-то – отслужил и при мне остался. С Палычем по механике работал. Дядька твой, можно сказать, все, что сам знал, в него переложил. Уж так он хотел Леньку механиком сделать – на шаг от себя не отпускал. Им с Прасковьей бог детей не дал, так он... Я иной раз сам себе думаю, чей же есть Ленька – мой или его сын? Во как! Ну, парень стал мастер хоть куда. А весной задурил. Услышал про ГЭС, и не удержишь. Шахта, говорит, ваша, неперспективная, нечего мне тут с вами толочься... Ты, поди, тоже слыхал про Саяно-Шушенскую? Тут она, под боком, считай. Как мы с Палычем не воевали, все ж утек Ленька. Да и не очень воевали, чтоб не соврать. Больно стройка интересная, мы ж разве не понимали. Сами бы... хе-хе... стреканули туда, годы вот только... А мать, та прям под замок грозилась посадить. Третьего, говорит, никуда не пущу. Во как!

Семен Мироныч еще наддал жару, от которого и так уши заложило. Первый раз, говорит, тяжко, а во второй раз сам побежишь.

– Вот приезжает Ленька на выходные, я спрашиваю: куда ж тебя, беглеца, приняли? В гарем, говорит, приняли. Лекарем. Как так – в гарем?! Ты мне, отцу, не морочь, а прямо отвечай: к какому делу пристал? А он, так его и вот этак, закатывается: не боись, говорит, по женской части я не механик, я механик по машинам. Работаю, говорит, в авторемонтных мастерских, если сокращенно, то получается «Аремм». А там все гаремом мастерские эти называют. Так что все в порядке, как у нас в танковых войсках. В танковых он служил... Юрик! Да тебе не дурно ли?

– Нет, мне ничего.

– Как ничего – разморило, гляжу, вконец. Ну-к, я тебя окачу,

Семен Мироныч хлестнул по его раскаленному телу несколькими ковшичками холодной воды, от которых Зуб и не дрогнул. Казалось, обложи его льдом, только приятно будет.

– Сядь пониже, отдышись, – сказал старик. – Я скоренько.

60

Минут через двадцать они вышли из бани. Зуб диву давался, как легко он нес свое тело, которое два часа назад казалось чугунным, и подламывало ноги. В голове, как только он вдохнул свежего воздуха, сделалось на удивление ясно. Мысли стройные, упругие.

– Хозяйка моя уж хлопочет – гостя учуяла, – кивнул Семен Мироныч на трубу, из которой вился дымок. – Ну-ка, чем она нас употчивать будет? Поднялся Зуб на крылечко вслед за стариком и сробел. Как хозяйка посмотрит на его появление, да еще в одежде ее сыновей? Очень неловко он чувствовал себя в ней. Неловко еще и потому, что сыновья, видать, ребята крупные – штаны были настолько просторные, что норовили свалиться. Приходилось придерживать их одной рукой. А в рубаху три таких, как Зуб, вошли бы. Сибирские люди.

Пока он топтался на крыльце, Семен Мироныч уже входил в дом.

– А где гостя оставил? – послышался хозяйкин голос.

– Юрик! – окликнул старик. – Иди познакомься.

Куда ж теперь деваться... Придерживая штаны и от этого еще больше стесняясь, Зуб вошел в дом. Его улыбчиво встретила полная женщина. Лет ей было, должно, меньше, чем старику.

– С легким паром вас! – Она слегка поклонилась и подала руку, быстро вытерев ее о передник. – Мария Осиповна я, знакомы будем.

– Юрий, – неловко принял он хозяйкину руку.

– Ну, мать, в жизни б тебе не догадаться, кто это есть! – нетерпеливо заговорил Семен Мироныч. – Помнишь, Василий про племяша своего рассказывал? Юрик-то! В детдоме который...

– Господи! – всплеснула полными руками хозяйка. – Сыночек ты мой! Как же ты не застал дядю своего! Ведь один ты у него был, одинешенек!

Обняв Зуба, она затряслась в плаче, и все причитала, заливала слезами уже не единожды оплаканное горе. Зуб стоит, не шелохнется и чувствует, как у самого глаза горячими сделались, вот-вот слеза оттает. Хочется ему обнять хозяйку Марию Осиповну, да не смеет.

А Семен Мироныч посуровел. Переминается рядом с ноги на ногу. Моргнул, порассматривал потолок и грубовато заговорил:

– Ну хватит, мать, хватит. Ты ж знаешь, не люблю я этого. Кормить надо парня, с дороги он. А ты слезами угощаешь. Вон одежонка ему вроде как великовата... Слышь, мать. Что сталось, говорю, того не перекроишь.

Мария Осиповна отстранилась от Зуба, оглядела его с укором, сквозь слезы сказала: