Текст книги "Дорога стального цвета"

Автор книги: Петр Столповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

ребятам: – Кто зачинщик?

Те понуро молчали.

– Я вас спрашиваю! Ты, Зубарев?

Молчание. Только Мишка Ковалев без устали

шмыгал носом.

– Ну, с тобой, Зубарев, все решено. А зачинщика найду – вместе с тобой выгоню. Вон! Все – вон, пока не вызову!

– Эт который Зубарев?– поинтересовался председатель.– Коренастенький? Ничего, подходящий паренек.

7

В общежитие шли молча. Мишка Ковалев, перестав вдруг шмыгать носом, первый юркнул в дверь, будто спасался от директорского гнева. В коридоре Зуб не выдержал и со злостью сказал Саньке:

– Ну что, сторожить нечего, трепло? Послушал

я тебя, дурак...

Крутько смолчал. Перед тем, как войти в комнату, он хмуро бросил:

– Хана мне теперь, Зуб.

– Чего это – хана?

Санька оглянулся по сторонам, поманил Зуба в угол коридора и со страдальческой миной на лице зашептал:

– Слышь, Юра, если меня вместе с тобой выпрут, я пропал – убьет отец.

– Так уж и убьет,– хмыкнул Зуб, удивляясь тому, что Крутько назвал его по имени.

– Убьет, верно говорю! Он припадочный, не помнит даже, что делает. Глянь, шрам на голове, вот тут. Это он костылем меня. Еле отняли. Не веришь?

Санька снова оглянулся – не слышат ли их. Шепот его стал еще тише, еще просительнее:

– Юра, скажи, что ты подбил пацанов, а? Тебе ж все равно теперь.

– Почему это все равно?

– Так директор же сказал, что с тобой все решено. Значит, выгонит. А зачинщика вместе с тобой – того...

– Паразит ты, Санька!– не выдержал Зуб.– Врезать бы тебе, да руки неохота марать.

Зуб повернулся, чтобы идти в комнату, но Санька вцепился в его рукав.

– Ну ладно, ну паразит... Юра! Что тебе стоит, ты же свой парень!

– Какой я тебе свой? Отвали!

Крутько скривил мордаху, кажется, вот-вот заплачет. Зубу представилось на секунду, как припадочный отец будет убивать Саньку, как тяжелый костыль проломит ему голову, и Санька останется лежать белый как полотно в луже крови. А все из-за него, Зуба, который не хочет назваться зачинщиком. В самом деле, что тут такого, если выбора действительно нет – зачинщик он или не зачинщик, из училища все равно попросят убраться.

– Ладно, не ной,– мрачно обронил Зуб.

– Скажешь, Юра?– оживился Крутько.

– Скажу. Исчезни.

– Все, исчезаю! Вот это я понимаю – друг!

Дай пять.

– Иди ты... Друг выискался.

– Юра, исчезаю!

Саньке Крутько сразу стало беззаботно и весело. Когда один за другим собрались рассыпавшиеся по всей округе яблошники, Санька стал с жаром рассказывать, как их изловили, как привезли сперва в колхоз, а потом в училище, как возмущался и задыхался директор. Выходило, что это была развеселая забава да и только. Остальным, конечно, крупно не повезло, что они не попали в эту потешную передряжку. Словом, Санька выглядел настоящим молодцом, не в пример писклявому Мишке Ковалеву.

8

На следующий день в первой половине дня всем троим велено было явиться на педсовет. Значит, сообразили ребята, дело пахнет керосином. Но Крутько не терялся. Он загодя предупредил всех яблошников о том, что Зуб берет основную вину на себя. Глядите, мол, чтобы в одну дудку у всех получалось.

Ребята провожали Зуба на педсовет с таким чувством, словно видели его в последний раз. Одни хвалили: верный кореш, за таким не пропадешь. Другим же эта затея совсем не нравилась. Эти другие называли Саньку Крутько хитрозадым и еще кое-какими нехорошими словами. Но что бы там ни говорили, а забрать назад свое обещание Зуб уже не мог. Для него это было совершенно немыслимым делом.

Директорский кабинет был в конце длинного полутемного коридора административного корпуса.

Ребята остановились перед дверью, обитой черным дерматином, и не решались постучаться. А может, и не надо стучаться, может, их вызовут?

Дверь была закрыта неплотно. Мишка Ковалев заглянул в щелку, увидел, как много в кабинете народу, и задрожал пойманным воробушком. Наверно, готов был драпануть отсюда.

– Ну чо трясешься?– напал на него Санька.– Смотреть противно.

– Сам не наложи,– недружелюбно оборвал его Зуб, и Крутько покорно смолк.

Голоса из кабинета директора стали доноситься громче.

– ...Это же хулиган какой-то!

Зуб узнал голос Ноль Нолича, и был уверен, что коли хулиган, значит, это в его адрес. Ребятня прислушалась.

– Я не могу уразуметь, во имя чего либерализм...

Все ясно: за дверью решается судьба троицы.

– Поверьте, Николай Нилыч, у меня тоже запас терпенья не бесконечный.– Это голос директора.—Но ведь если не он зачинщик, то выгонять придется сразу двоих. А это непозволительная для нас с вами роскошь. По головке за это не погладят.

– Но почему мы обязательно должны выявлять зачинщика? Почему?

– Да потому, Николай Нилыч, что справедливость этого требует.– Даже за дверью было слышно, как тяжело дышит директор.– Элементарная справедливость,

– Странное дело,– вмешался третий голос, принадлежавший Степану Ильичу, преподавателю материаловедения.– Почему директор уговаривает мастера, а не наоборот? Неужели этот самый Зубарев стал для вас, Николай Нилыч, таким уж бельмом?

– Многоуважаемый и почитаемый Степан Ильич!– повело мастера на обычные словесные выкрутасы.– На вас когда-нибудь выливали ведро холодной воды?

– Причем здесь это?

__Если не выливали, то вам повезло. А на меня, представьте, выливали.

– Ну и помогло?

– И сделал это ваш драгоценный Зубарев.

– Почему мой? Он как раз ваш, вы у него, с позволения сказать, мастер.

Из-за двери слышалось веселое оживление педсовета. Педсовету перепалка нравилась.

– Если б я вам рассказал, что он еще проделывал, то вы бы его не защищали.

– А что он еще с вами проделывал? Это интересно.

– Я прошу не шутить со мной!– взвизгнул Ноль Нолич.

– Товарищи, товарищи!– постучал чем-то по столу директор.– Давайте прекратим... Я все же уверен, что зачинщик Зубарев. Очень это на него похоже. Поэтому тут и спорить не о чем.

Кто-то плотнее прикрыл дверь, и ребята отпрянули. Санька настороженно и заискивающе посмотрел на Зуба, вымученно, жалко улыбнулся:

– Ну что, железно? Не продашь?

Зуб не успел ответить– распахнулась дверь,

– А-а, голуби сизые!– воскликнул Ноль Нолич.– Они уже тут. Прошу, покорнейше прошу!

Педсовет был в сборе. Все взгляды остановились на вошедшей троице. А больше всего они ощупывали Зуба, словно пытались разглядеть, где у него хоронится совесть, если она вообще водится у тех, кто способен вылить на своего мастера ведро холодной воды. Мишка еще за дверью начал шмыгать носом. На лице Саньки Крутько пропечаталось такое искреннее раскаяние, что наверняка кому-нибудь из педсовета хотелось погладить его по головке. Только этот невозможный Зуб поглядывал на всех исподлобья, словно не он, а педсовет в полном составе лазил в колхозный сад.

Директор поднялся, промакнул лоб огромным платком и, сдерживая одышку, заговорил со всей строгостью, на какую только был способен:

– Разговор будет серьезный. Очень серьезный! Но сначала педсовету необходимо знать, по чьей инициативе совершено это возмутительное – я повторяю: возмутительное!– хулиганство.

– Преступление, можно сказать!– встрял Ноль Нолич.– Вы знаете, что из-за вас училищу придется всю капусту убирать?

– Терпение, Николай Нилыч, – прервал его директор.– Ну, мы ждем признания.

Зуб почувствовал, что Санькин локоть легонько коснулся его – раз да другой.

– Что, смелых нет?– повысил голос директор.

– Есть,– негромко, но твердо сказал Зуб.

– Что значит «есть»? Говори точнее, Зубарев. Ты зачинщик?

– Я.

Директор снова промакнул лоб и задышал с легким посвистом.

– Ну-ка, Крутько, подтверди – он?

Санька дрогнул всем телом, будто его пырнули под ребро. Он мгновенно залился краской, угнул голову и выронил себе под ноги:

– Он.

Зуб не выдержал, покосился на него и презрительно хмыкнул. И тут же поймал на себе пристальный взгляд Степана Ильича. Хотел выдержать этот взгляд, но не смог – отвел глаза.

– Ну вот, а вы говорите!– повернулся к педсовету Ноль Нолич.– Все стало на свои законные места.

– Тут что-то неладно, – негромко сказал Степан Ильич.

– Что ж тут неладного, скажите на милость?– насторожился мастер.

Но Степан Ильич даже не взглянул на него.

– Неладно что-то с Зубаревым. Зубарев, хочешь, я скажу, почему ты берешь на себя вину? – Взгляд у Степана Ильича словно привязь – никуда от него не уйдешь. Крутько даже дышать перестал.– Ты считаешь, что тебя в любом случае отчислят из училища. Дескать, семь бед... Верно говорю?

У Зуба мелькнуло, что Степан Ильич читает его мысли. Видно, и в самом деле гипнотизер. Но он упрямо повторил:

– Я зачинщик.

– Ты думаешь, мы тут героя выявляем? Нет, Зубарев, нам надо знать главного виновника.

– Степан Ильич, я вами удивляюсь!—с возмущением заявил Ноль Нолич.– Это никуда не годится.

– А я вам удивляюсь, Николай Нилыч,– спокойно повернулся к нему преподаватель.

Но тут директор снова постучал карандашом по столу:

– Товарищи, давайте без излишеств.– Он сердито попыхтел и добавил: – Все ясно. Прошу педсовет высказываться.

Педсовет помолчал немного, потом кто-то кинул первый камешек:

– Да, преподнесли подарочек... в капустном

листе.

– Учебную программу бы не сорвать.

И началось. Зуба стыдили, бранили, пугали. Ему чего только не припомнили. У Ноль Нолича, оказывается, отличная память на этот счет. Все складывалось так, что паршивца Зубарева надо не только из училища турнуть, но еще и в милицию сдать как опасного субъекта. О Саньке же с Мишкой словно забыли, а ему все говорят, говорят. Сперва Зуб старался слушать равнодушно. Ведь все заранее решено, что ж расстраиваться. Одно неясно ему было: коли решили выгнать, зачем же напоследок валить на него все подряд? Зуба это стало задевать за живое. А вскоре он уже едва сдерживался, чтобы не выбежать из этого кабинета, хлопнув как следует дверью.

– Этого голубя сизого и в колонию-то не примут!

– Как дальше жить будешь, Зубарев?

– И выпороть его некому – детдомовский. А ведь что ни говорите, помогает иногда.

– Ничего, на стройке с ним чикаться не станут.

– Дам тебе один совет, Зубарев. Хорошенько запомни, на всю жизнь...

– Не нужны мне ваши советы, обойдусь!– неожиданно звонко, совсем по-мальчишески крикнул Зуб, и подбородок его предательски дрогнул.

– Как ты ведешь себя на педсовете? Распустился!

– Вот-вот, я с этим голубем сизым второй год чикаюсь.

И педсовет повело на второй круг.

Ноги сами собой развернули Зуба. Он выскочил в коридор, и если бы кто-то попался на его пути, сшиб бы, наверно.

– Какое хамство! – неслось вслед. – Вы только подумайте!

Подальше отсюда, в поле куда-нибудь!

– Зубарев, вернись! Вернись, тебе говорят!.. «Идите вы все!»—подумал Зуб, силясь, чтобы

не пустить слезу. Он давно разучился плакать. И сейчас не простил бы себе подобную слабость.

9

Скорой нервной походкой он шел прямиком через убранное поле. Понемногу успокаиваясь, сбавил шаг. Порожние поля выглядели уныло. Скучно желтели далекие лесопосадки. Все было под стать его настроению.

Из разговоров на педсовете Зуб понял, что его пошлют в пятое стройуправление, и будет он там работать в бригаде каменщиков Ермилова. Хоть в этом повезло.

Зуб знал Ермилова по практике. Мужик строгий, даже суровый, но ребятам он отчаянно нравился своей справедливостью и умением работать как никто другой.

Однажды Ермилов решил показать ребятне класс. Отобрал себе человек пять в подсобники – кирпич и раствор подавать, расставил всех по местам и рубанул мастерком воздух:

– Старт!

Как он клал стену! Он жонглировал кирпичами. Мастерок просто порхал по кладке. Казалось, у бригадира не две руки, а больше, как у индийского божества. Но ни один кирпич не лег криво, все швы, как после проверили, были хорошо заполнены раствором.

Кирпич – ляп, мастерок – жик! Ляп – жик! Ляп – жик! Ребятня взмокла на подаче, а Ермилов знай подгоняет:

– Не зевай, рабочий класс, поворачивайся!

Ляп – жик, ляп—жик! Ряд за рядом, ряд за рядом.

Зуб вместе с Крутько ставил кирпичи на ребро под строгим углом, чтобы Ермилов мог брать их, почти не глядя. Минут через двадцать заныли руки, заломило спину. Но никто бы не посмел даже себе признаться, что устал. С Ермилова, с того вообще пот градом катился, рубаха на широченной спине – хоть выжми. Он тоже не желал скоро сдаваться, решив, должно, преподать ребятне такой урок, чтоб на всю жизнь запомнился.

Любо и весело было метаться по подмостям в этой вихревой работе. Бывают же счастливые минуты, которые часов дороже!

Когда подмости стали низки для выросшей стены, Ермилов хрипло крикнул:

– Шабаш, рабочий класс!

И тяжело опустился на ополовиненный штабель кирпича, грудь его ходуном ходила.

Зуб, хоть и вымотался порядочно, не поленился сбегать в бригадную будку за ведром воды. Первый ковшик он подал бригадиру. Ермилов осушил его одним духом, длинно крякнул, подмигнул Зубу и выплеснул остаток на его обнаженную потную грудь. Тот даже не дрогнул, только засмеялся.

От строгости и неразговорчивости Ермилова не осталось и следа. Работа его опьянила.

– Уморили, чертенята!– весело кричал он на весь объект.– Ну, чертенята! Они кого хошь умотают! Вот ты,– кивнул он на Зуба,– кончишь свое училище, ко мне просись. Понял?

– Понял.

Выходит, Зуб попадает к, Ермилову досрочно. Только помнит ли его лихой бригадир?

10

Перейдя широкое поле, Зуб вышел на окаймленный старыми ивами заросший пруд и долго сидел на берегу. Было ему так одиноко и так обидно за свою жизнь-невезуху, что несколько раз откуда-то изнутри поднимался к горлу шершавый комок. Зуб задирал голову и ждал, когда комок опустится обратно и станет легче дышать.

Высоко-высоко плыли чистые облака. Плыли они степенно и даже торжественно, не суетясь и не обгоняя друг друга. Путь их лежал прямо на восток, в далекую Сибирь. Зубу подумалось, что хоть одно из этих облаков должно доплыть до Каримских Копей, где живет его дядька Василий Павлович – единственный из оставшихся или известных ему родственников. Превратиться бы в такое облако и уплыть к нему в Сибирь. Там наверняка было бы все по-другому.

За все время дядька написал своему племяннику несколько куцых писем и в каждом напоминал, что писать не умеет и не любит, так что, мол, не обессудь. А в последнем звал к себе. Совсем, говорит, состарился, и старуха моя померла. Остался как былинка на ветру, и ни одной родимой души нету.

Звал дядька настойчиво, даже описал с подробностями, как доехать: поездом до Новосибирска, а оттуда пересесть на абаканский, от Абакана же автобус ходит до Каримских Копей. Соберешься, говорит,—пришлю денег на дорогу. Крепко, видать, надеялся на приезд племянника. В конце, после «до свидания», приписочку даже сделал: «А в Копях ты меня взажмурки найдешь. На въезде стоит кирпичный завод, а третий дом за ним

будет мой. Горняцкая, 2». На всякий случай описание это Зуб запомнил.

И хочется ему к дядьке, и понимает он, что нельзя ехать к незнакомому, хоть и родному, человеку обузой. Ну кто он, что умеет в жизни? Кабы закончить училище да получить твердую специальность, тогда и печали нет. А то ведь все у него через пень-колоду. Из училища – теперь уж и не гадай – выгнали. Да еще неизвестно, как на стройке дела пойдут.

Глядя на парад пышных, нарядных облаков, Зуб думал: хорошо жить тому, у кого впереди что-то светится, огонек или звездочка есть. А у него, у Юрия Зубарева, что впереди? Да ничего. Нет у него, если разобраться, никаких особых желаний. Другие умеют всякие цели намечать, задачки себе придумывают, а он вроде и не способен. Дни как-то по-глупому проходят. Позавчера на вокзале проболтался, вчера в сад лазил за этой распроклятой антоновкой, а сегодня из училища выгнали. Завтра еще что-нибудь в этом же духе...

Нет, баста! Дальше все должно идти по-другому. Кончилось детство. Все до последнего денька вышло. Шестнадцать – это, брат, уже не детство, паспорт имеется. Он не крайний, у него тоже подходящая цель найдется. Для начала поработает у Ермилова, получит разряд, стены научится класть не хуже самого бригадира. Ну, само собой, оденется, как все добрые люди одеваются. Днем – работать, вечером – учиться... Сначала среднюю школу закончить, потом и дальше можно. Разве в институтах какие-то особые учатся, не такие, как он? А можно еще так: получить разряд и ехать к дядьке, в Сибирь. Поди, и там институты есть. Дядька одинокий стал, Зуб тоже как перст. А вдвоем они уже кое-что...

– Зуб! Вот ты где!

К берегу шел улыбающийся Санька Крутько. За ним плелся настороженный Мишка.

– Я так и знал, что ты сюда смылся.

– А ну, дуйте отсюда!– медленно поднялся

Зуб.

– Чего ты? Мы ж к тебе по-хорошему.

– Вот и дуйте по-хорошему. Пожалеть захотелось? А ну!..

Зуб поднял увесистый голыш.

– Юра, мы ж...

Крутько увернулся от камня и отбежал назад.

– Директор сказал, чтобы ты за направлением шел. Тебя в пятое управление...

Второй камень не долетел. То и дело оглядываясь, ребята пошли назад. У Мишки Ковалева глаза были такие виноватые, будто он – причина всего, что произошло сегодня на педсовете. Зубу даже подумалось: приди Мишка сюда один, без этого мокрогубого, он бы его не прогнал.

Зуб лег в холодную траву. Земля пахла осенью. Хорошо бы простудиться, схватить воспаление легких. Его тогда положат в больницу, станут за ним ухаживать. Медсестра будет прикладывать к его лбу свою мягкую добрую руку, говорить ласковые слова и смотреть на него так, как умеет, должно быть, смотреть и говорить только один человек – мама.

Облака задергались, затуманились, стали наползать одно на другое. Зуб крепко зажмурился. Две горячие капли скользнули к вискам и затерялись в них. Рывком перевернувшись на живот, он уткнулся лицом в траву.

Один раз он уже болел воспалением легких – в детдоме. Бегали всем классом на лыжах, он,

разгоряченный, потный, наелся снега – и готов. Была больница, были ласковые руки и глаза, полные сострадания, И все, кто тогда узнавал, что он детдомовский, относились к нему с лаской, наперебой угощали всякой всячиной. Зуб даже уставал от такого внимания, но был счастлив. В то же время он мучился от смутного ощущения, что счастье это не его, а словно бы украденное или незаконно, ошибочно полученное. Будто счастье, как это бывает с письмами, перепутало адреса и привалило ему по недоразумению. Настоящий же адресат сидит где-то и дожидается.

Ночью Зубу привиделось, будто в дверях палаты появился кто-то сердитый, посмотрел на него и сказал с негодованием: «Да это же не он! А ну, уматывайся отсюда!»

Зуб со страхом проснулся и долго смотрел в светлый квадрат потолка. Он мечтал о чуде: вдруг выяснится, что ласковая медсестра и есть его потерянная или потерявшая мать. Вот это было бы счастье!

Но чудеса такие разве случаются?

Время, по всему видно, было обеденное. Крутько, поди, уже сбегал в дровяной сарай и слопал там шматок сала. Теперь сидит в столовой, наворачивает борщ и в десятый раз рассказывает, как они лазили в сад и какие там были интересные приключения.

Вспомнилось, как однажды на занятии по материаловедению он с Санькой попал за один стол. У Крутько в учебнике вместо закладки лежала маленькая пилочка для ногтей. Кончик у нее был интересный, в виде пики.

– Попробуй,– шепнул Санька Зубу,– как скальпель отточил. Операцию можно делать.

– Тоже мне – хирург.

– А что, я крови с детства не боюсь. Дай руку, я тебе чуток надрежу.

– Нашел дурака.

– Боишься? Эх ты, слабак!

Крутько, видно, очень хотелось попробовать свой «скальпель» на живом, а заодно показать, как он не боится крови. И он долго подначивал Зуба, уговаривая дать ему руку.

– Вот такие, как ты, от каждой царапины в обморок падают,– насмешливо сказал Санька.

Если бы он сказал это не на уроке, то, наверно, получил бы затрещину. Но шло занятие. Чтобы как-то отреагировать на Санькину насмешку, Зуб решительно положил перед ним левую руку вверх ладонью.

– Режь, если ты такой храбрый.

Санька с готовностью приложил острие пилочки к запястью, и сталь довольно глубоко вошла в кожу. Из надреза длиной сантиметра в полтора выступила бусинка крови и стала расти. Глаза у Крутько нехорошо заблестели.

– Еще?– криворото улыбнулся он.

Зуб молчал, но и руку не убирал. Странно было: как можно без всякой нужды, ради одного животного любопытства и так запросто, с улыбкой резать по живому?

А Крутько и не дожидался ответа. Пилочка снова вошла в руку. Зубу даже почудилось в тишине легкое потрескивание разрезаемой кожи. Из-за непонятного глупого упрямства он не отдернул руку, хотя было очень больно. И было еще мерзко, обидно терпеть эту боль от Крутько, которого Зуб и без того презирал.

Сделав второй надрез, Санька снова было вонзил пилочку в кожу. Но в эту секунду Зуб, не помня себя от злости, так залепил свободной рукой ему в ухо, что Крутько чуть не свалился в проход.

Степан Ильич быстро подошел к их столу.

__ Что произошло? Зубарев, чего не поделили?

Тот угрюмо молчал, вытирая промокашкой кровь. Степан Ильич посмотрел на три аккуратные надреза и, кажется, все понял.

– Дай сюда,– протянул он руку к Крутько. Сказано было негромко, но так, что ослушаться невозможно.

Пилочка легла на ладонь преподавателя. Он посмотрел на отточенный кончик и так же тихо спросил:

– А зарезать ты смог бы?

Крутько не ответил. Он стоял в проходе между столами, прижимая ладонь к уху.

В наступившей тишине Степан Ильич вернулся на саое место, раздумывая, видимо, как поступить в этом случае.

– Он и меня уговаривал,– нарушил тишину кто-то из ребят.– Давай, говорит, дурную кровь пущу, здоровее будешь.

– И меня тоже...

Помолчав, Степан Ильич обвел взглядом ребят и спокойно сказал:

– Продолжаем занятие. Крутько, пересядь за соседний стол. Кстати, тебе что, тоже больно бывает – за ухо-то держишься?

Ребята дружно засмеялись. В их смехе чувствовалось желание, чтобы Крутько было очень больно, чтоб он тоже почувствовал.

И вот за этого самого Крутько Зуб, не задумываясь, подставил свою голову. Пожалел бедного...

11

Тишь пруда убаюкала Зуба.

Проснулся он оттого, что продрог. Пруд взялся

мелкой волной и был похож на огромную стиральную доску. Небо посерело, стало непривлекательным. Ветер дул с севера – осенний, остуженный льдами далекого океана. Вместе с запахом убранных полей он нес свежесть снежных туч.

Зуб поднялся и побрел в сторону города.

Училище, как видно, отправилось в кино. Народу почти нет. На территории установилась непривычная тишина. Конечно, об изгнании Зуба знали все– плохие вести не лежат на месте. Ребята, которых он встретил на пути к главному корпусу, провожали его взглядами, в которых сочувствие было смешано с неприятным для Зуба любопытством.

Главный корпус оказался безлюдным. Только техничка гремела где-то ведром и шумно передвигала стулья. Зуб повернулся уходить, но тут открылась дверь одного из кабинетов. Вышел Степан Ильич с повязкой дежурного воспитателя на рукаве.

– За направлением? Теперь до завтра – директор ушел.

Подойдя к насупленному Зубу, он положил руку на его плечо.

– Все образуется, Зубарев.

Тот дернул плечом, но Степан Ильич руки не убрал, только грустно, понимающе улыбнулся. Зуб поймал себя на мысли, что раньше не замечал, чтобы этот человек улыбался. Все считали его замкнутым и даже загадочным.

– До завтра ты еще наш, ершистый Зубарев. И чего ж ты, брат, такой ершистый?

– Если не нравится, загипнотизируйте, буду послушным,– съязвил Зуб, которому теперь было на все наплевать, даже на то, если его в самом деле начнут гипнотизировать.

– Вот чего не умею, того не умею.

– Зря говорят про вас, что ли?

– Говорят... Про тебя вон тоже говорят.– Степан Ильич вздохом согнал свою грустную улыбку. – Не всему верь, что говорят. А то, бывает, веришь, веришь да и захрюкаешь.

– Я хрюкать не собираюсь.

– Правильно, не надо. Поэтому на веру не все принимай.

– Значит, не верить, что про меня на педсовете говорили?—с вызовом спросил Зуб.

Очень ему было интересно, что скажет на это Степан Ильич, как он будет выкручиваться. С одной стороны, он вроде заступался за него, на Ноль Нолича нападал, а с другой – не станет же он говорить, что педсовет был несправедлив к нему. Только Степан Ильич и не думал выкручиваться. Он внимательно, словно в чем-то испытывая, посмотрел на Зуба и спросил:

– А ну, признавайся, кто ребят подбил в сад лезть. Только честно, как между мужчинами.

– Я.

– Это что, честно? Не верю.

– Говорю – я!

– Но ты хоть подумал, кого выгораживаешь, ради кого врешь?– с неожиданной злостью, даже грубо спросил преподаватель. Его рука крепко сжала плечо Зуба.

– Я не вру, понятно?– так же грубо ответил Зуб и сбросил руку а плеча.– Нечего тут...

Что ему нужно? Зачем ему знать, кто подбил пацанов? Выгнали, и делу конец. И вообще, что он орет? Голоса никогда не повысит, а тут разорался.

Но Степан Ильич уже был спокоен, и глаза его, как обычно, стали задумчивыми, как бы обращенными в себя.

– Может, это и благородно с твоей стороны,– сказал он,– только не в дело ты благородство употребил. Такие Крутько всю жизнь ищут невольников чести.

«На пушку берет,– подумал Зуб.– Откуда ему знать, что я Саньке слово давал?»

А вслух он упрямо сказал:

– Крутько тут ни при чем, нечего на человека наговаривать.

Но Степан Ильич вроде и не слышал его.

– А без чести, брат, опять же не годится,– задумчиво продолжал он.– Как тут быть? Уж если честь терять, так вместе с головой. Да...

Зубу показалось, что Степан Ильич говорит это вовсе не ему, а кому-то другому, с кем недоспорил или не смог убедить в свое время.

– У тебя, Зубарев, жизнь длинная будет, всякого повидаешь. Поэтому сразу соображай, как и честь уберечь, и головы не потерять. А то ведь сегодня ты в дураках остался. Кумекать надо.

Зуб молчал. Не все ему было понятно про честь и про голову, но он чувствовал, что этот разговор не пустой, и о нем стоит помнить. Поумнеет – разберется.

Они молча спустились с деревянного крыльца корпуса. Зуб хмуро, словно в оправдание, сказал:

– А вы бы на моем месте что сделали?

– Я на твоем месте прежде всего не лазил бы в сад,– немного сухо ответил преподаватель.– И дверью не хлопал бы. Ты этим окончательно все испортил.

Степан Ильич остановился и внимательно посмотрел на Зуба.

– Впрочем, не все потеряно, есть маленькая надежда. Ты вот что. Иди завтра к директору и расскажи все как было. Сможешь?

– Нечего мне рассказывать!– Зуб довольно недружелюбно посмотрел на преподавателя.– Вы-то чего переживаете?

– Да, ершист ты, брат, ничего не скажешь,– обескураженно пробормотал Степан Ильич.– Ладно, невольник чести, ужин скоро. С довольствия тебя завтра снимут, так что смело можешь идти в столовую.

Зуб повернулся было уходить, но Степан Ильич его остановил:

– Знаешь, Зубарев,– негромко заговорил он,– был у меня один случай. На твой сегодняшний похож. Один наглец шел по чужим горбам как по ступенькам. И я тоже свой горб подставил, хотя лучше всех знал, что подставлять нельзя. Я тогда считал, как вот и ты, будто свою честь спасаю.

Степан Ильич замолчал в задумчивости, и Зуб спросил:

– А куда он шел... по горбам?

– Наверх, куда же. Благополучно дошел. С моей помощью, к сожалению. Тогда я, кстати, тоже мог пойти и рассказать все как на духу.

– И не пошли?

– Не пошел. Считал, что это будет подло с моей стороны... Ладно, Зубарев, мне пора. На ужин приходи. Мы еще повоюем за тебя!

В столовую идти было рано. Зуб неохотно отправился в общежитие. Он злился на себя за то, что грубил этому человеку. Странно получается: хотел, чтобы Степан Ильич дольше поговорил с ним, а сам грубил ему...

12

Начали возвращаться из кино ребята. Общежитие понемногу наполнялось голосами. Зуб в это время лежал на кровати в своей комнате. Лежал прямо в ботинках, отвернув матрац, чтобы не запачкать. Так делали многие, и воспитатели устали бороться с этой дурной привычкой.

То и дело открывалась дверь, в комнату заглядывали ребячьи мордахи.

– Привет, Зуб. Уже пришел?

– Нет еще. Скройся.

Мордаха скрывалась, но появлялась другая, такая же любопытно-сочувствующая.

– Плюнь, Зуб, не переживай!

– Исчезни.

Дверь все открывалась и открывалась, ему что-то говорили, советовали не переживать, плевать и прочее. Зуба взорвало. Он стащил с ноги ботинок и, когда дверь приоткрылась в очередной раз, запустил им. Ботинок грохнулся в моментально захлопнутую дверь и отлетел под соседнюю кровать, Зуб снял второй ботинок. Но дверь больше не открывалась. Видно, было объявлено, что у Зубарева нынче неприемный день и не стоит его тревожить по пустякам. Даже те трое, которые жили с ним в этой комнате, решили не рисковать.

Он лежал и думал, что завтра начнется самостоятельная жизнь. Только на какие шиши он будет перебиваться на первых порах, до того, как что-то заработает? Учебный год только начался, практики еще не было, а в кармане только два рубля новыми. Не попросить ли у Ермилова до первой получки? Вряд ли сможет это сделать – язык не повернется.

Ничего не придумав, Зуб решил, что время подскажет выход.

Дверь приоткрылась – робко, на узкую щелочку. Зуб с удовольствием замахнулся ботинком.

– Это я,– испуганно пискнул Мишка Ковалев. Зуб опустил ботинок.

– Чего тебе?

– Просто так.

– Ну, заходи.

Мишка зашел и нерешительно сел на одну из трех свободных кроватей. Сидел и молчал. И Зуб молчал. И обоим, как это иногда случается, не было неловко от того, что они молчат.

Из привычного гула голосов выделился голос Саньки Крутько:

– Гады!– орал он на весь коридор.– Кто в чемодан лазил? Сало свистнули, гады!

– Куркуль, – усмехнулся Мишка. – Так ему и надо, куркулю.

– Дежурный! – вопил Крутько. – Кто тут оставался, говори!

– Зуб оставался, – ответили ему. – Иди, спроси, может, он взял,

В коридоре засмеялись: дескать, иди, спроси, он тебе ответит.

– И спрошу! – хорохорился Санька. – Испугаюсь, что ли?

Зуб занес над головой ботинок и стал ждать. Мишка тоже не сводил глаз с двери. Но она так и не открылась.

– Боится, жлоб, – презрительно сказал Мишка. – Эх, дать бы ему по кумполу!

– Дай, я разрешаю,– сказал Зуб. Мишка вздохнул:

– Он меня побьет. А то бы я дал.

– Ну и что ж, что побьет? Не в этом же дело.

– А в чем?

– В чем, в чем... В том, что ты решил дать ему по кумполу.

Ковалев с минуту молчал, глядя в пол. Потом решительно встал и направился к двери.

– Ты куда?

– Крутько бить, – воинственно заявил Мишка.

– Сядь, балда! – усмехнулся Зуб. – Все равно ты ему ничего не докажешь.

Мишка помедлил и нехотя вернулся на место. Зуб глянул на его плотно сжатые губы, нахмуренные брови и улыбнулся. Если бы кто-то другой собрался бить Саньку, то ничего смешного не было бы. А то – Ковалев, которого самого вечно шпыняют.

– Ты, Мишка, невольник чести,– повторил Зуб слова Степана Ильича.– Кумекать надо.

– Почему это я невольник чести? – не понял тот.

– Я и говорю: кумекать надо.

– Ну почему, почему?

– Потому что честь есть, а ума еще нету.

Они замолчали. Мишка, должно, раздумывал, почему это Зуб о чести заговорил, что его слова означают.