Текст книги "Дорога стального цвета"
Автор книги: Петр Столповский
Жанры:
Детская проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
Поезд подходил как-то устало, словно из последних сил дотягивая до станции. Лязгали откидные люки тамбуров, в дверях появлялись проводницы со свернутыми флажками в руках. Лица всех проводниц были чем-то похожи одно на другое. Должно быть, потому, что их одинаково мало интересовала и станция Бугуруслан, и те, кто сейчас пополнит вагоны. Дорога кого хочешь измотает, даже закаленных проводниц.
Поезд облегченно вздохнул сжатым воздухом и замер. Зуб пролез под вагоном на другую сторону, отошел подальше от поезда и уселся на сложенные штабелем чугунные тормозные колодки. Недалеко от него прохаживался какой-то паренек в кургузом пиджачке, в фуражке с большим сломанным козырьком. В руках он держал плетеную кошелку. Должно, такой же «заяц», как и он сам. Увидев Зуба, паренек пошел в конец поезда. Боится, что ли?
Поезд стоял недолго. Как только он тронулся, паренек в куцем пиджачке со всех ног кинулся к нему и уцепился за поручень. Зуб ухмыльнулся: что за поспешность? Он давно понял, что садиться надо на скорости. Если кому-то и вздумается за тобой погнаться, то сесть следом уже не сможет. Он это по Георгиу-Деж знал. Сдай тогда у него нервишки, сядь он не в последний тамбур, а чуть раньше, то была бы ему крышка.
Зуб нарочно подождал тот вагон, на который сел суетливый паренек. Интересно, что за нужда заставила его ехать без билета? Зуб уже чувствовал над ним превосходство – зеленый, сразу видно.
Прыгнув на подножку и ощутив знакомый рывок поручней, поскольку скорость поезда была уже приличной, Зуб первым делом повернул ручку двери. Открыта. Это то, что нужно. А пока в вагоне делать нечего, пока можно и на крыше проветриться.
Тот паренек с кошелкой уже сидел на гармошке. Когда Зуб поднялся к нему по скобам, он посмотрел на него настороженно и вместе с тем так, словно кто-то решил нахально занять его законное место.
– Здоров! – сказал Зуб, усаживаясь напротив
паренька.
– Здоров.
Хозяин кошелки – щуплый, пучеглазый – продолжал приглядываться к Зубу из-под ломаного козырька. Потом, видимо, решил, что новый пассажир – человек мирный, зла ему не желает. Обычный фэзэушник. На том паренек успокоился и стал глазеть по сторонам.
Бугуруслан остался позади. Сложное чувство оставлял он у Зуба. С одной стороны, тут его обманули так подло, как никогда в жизни не обманывали. А с другой, – в Бугуруслане учатся Юра, Миша, Витя – его новые друзья, с которыми Зуб обязательно должен еще встретиться.
Он дал себе такое слово. Как только приедет на место, сразу напишет этим парням. А потом, может, через несколько лет, поедет работать туда, куда их пошлют после техникума. Хорошо бы где-нибудь в Сибири... Салкина же эти ребята рано или поздно поймают, Зуб в этом не сомневается. Они ему и за себя, и за него отквитают.
Солнце тем временем ушло на покой. Воздух сразу посвежел, хоть днем и стояла теплынь. Пока терпится, нужно ехать на крыше. Там, внизу, его еще успеют погонять.
– Куда едешь? – громко, чтобы перекрыть грохот поезда, спросил он паренька.
– В Абдулино. Тут недалеко – километров сто. А ты?
– Мне дальше.
Паренек помедлил, потом доверчиво пересел к Зубу. На его стороне лучше – ветер бьет в спину.
– У меня там бабка с дедом живут, – сказал он. – Старые уже. Мать соберет им чего-нибудь, а я везу.
– Без билета чего? Мать на дорогу не дает?
– Дает. И туда дает, и обратно, – Паренек хитро улыбнулся. – А я экономлю. На мотоцикл собираю.
– Ты что, работаешь?
– Не-е. В десятом классе учусь.
Мотоцикл, как видно, был его любимой темой. Поэтому, помолчав, он спросил:
– Есть у тебя мотоцикл?.. А я «Ковровец» куплю. Уже почти накопил, тридцать семь рублей еще надо. Ничего машинешка, жаль только – одноцилиндровая. «Ковровец» куплю, а сам снова копить буду.
– Зачем еще?
Паренек глянул на Зуба так, словно имел дело с наивным ребенком.
– Ты что, не понимаешь? Будут тети-мети, я «Ковровец» толкну кому-нибудь, а куплю «Иж-планету». Вот это техника! Видел когда-нибудь? Мечта!
И он стал взахлеб расписывать «Иж-планету».
– Может, сразу на машину будешь копить? – усмехнулся Зуб.
Но паренек усмешки не заметил. Или он не допускал мысли, что можно смеяться над таким серьезным, даже святым делом.
– Не-е, на машину мне не потянуть, – с сожалением сказал он. – Куда мне?! Это когда работать буду, тогда... Хочу на телемастера пойти. Знаешь, сколько они зашибают! Лопатой гребут, зараза.
– Жлоб ты, – разозлился Зуб.
– Почему жлоб? – заморгал паренек. – Просто экономный я.
– Ты же не работаешь, что тебе экономить? С матери да с отца тянешь – это разве экономия?
– Ага, с отца потянешь, гляди! Я раз копилку забыл спрятать, так он из нее все до копейки вытряс, зараза. А вместо денег шайбочек накидал.
У Зуба пропала всякая охота разговаривать со жлобом. Но тот не умолкал.
– А ты знаешь, что я тогда сделал? – И глаза его азартно заблестели. – Он раз пьяный пришел – магарыч где-то сшиб, – а я у него с руки часы снял и в тот же вечер по дешевке толкнул. А он подумал, что по пьянке потерял. Правда, сначала придирался ко мне – ты, говорит, и все. Потом вспомнил, что ремешок старый был, от пота уже сопрел.
Этот мотоциклист без малейшего стеснения распинался перед Зубом о том, как умеет экономить и обкрадывать своих ближних. А чего стесняться, если он с этим фэзэушником никогда больше не встретится. Бедный начинающий скряга ни дома, поди, ни в школе не смеет обо всем этом рассказывать. А душа требует излиться.
Наконец он умолк. Порылся в кошелке, стоящей на коленях, достал широкую как лепеха шаньгу с творогом и принялся жевать, вертя головой в разные стороны.
В животе у Зуба что-то тяжело заворочалось. Проклятый мотоциклист. Без его шаньги желудок вел себя смирно, будто и есть не хотелось. А теперь – пожалуйста.
Зуб глотал жидкую пресную слюну и косился не кошелку, подумывая, не перейти ли по крыше на другой вагон, чтоб не мучиться вот так! Зря он решил не есть сегодня. Надо было хоть пончик какой-нибудь купить.
Оттого что рядом сидел человек (да и не совсем еще человек), в гнусности которого не приходилось сомневаться, Зуб решил с ним не церемониться. Придав голосу как можно большее безразличие и отведя глаза, он сказал:
– Дай-ка чего-нибудь пожевать.
Зуб потом может поклясться, что говорил не он. Говорил его изголодавшийся, одуревший от постоянных мучений и начинающий враждовать с головой желудок. Желудок определенно потерял всякую совесть.
– Ты чего, голодный, что ли? – повернулось к нему недовольное пучеглазое лицо.
Зуб промолчал. А паренек не спешил раскрывать кошелку. Сунул в рот остаток шаньги, вздохнул и промямлил:
– Ты извини, но бабка и так заподозрит. Я на базаре все помидоры толкнул, что мать положила.
Зуб начал густо краснеть. Как он мог у этого скряги!.. Говорят же, что язык – враг. А желудок вообще предатель.
– Чего раньше-то не сказал, я б тебе половину шаньги отломил, – извиняющимся тоном продолжал паренек. – Сидел, молчал...
Стыд уступил место злости. Она с такой силой закипела в груди, что натруженные Зубовы руки начали подрагивать. Он уже не ругал свой язык. С языком все в порядке. Это с экономом с этим не все в порядке! Взять бы его сейчас за шкирку!..
Эта мысль острой спицей вонзилась в мозг: взять бы его... А дальше?
Зуб смотрел перед собой расширенными глазами. Дыхание стало прерывистым. Он в эту минуту боялся сам себя – злого, напружиненного.
А паренек ничего этого не замечал. Он ковырялся в кошелке, оценивая ее содержимое.
– Точно, заподозрит бабенция, – повторил он и, подражая бабкиному голосу, сказал: —Ты, сизокрылышек, не растерял чего-нибудь по дороге?.. Матери еще брякнет когда-нибудь. Так что извини.
...За шкирку, и!.. Нет, это невозможно. Он на это не способен. Бред собачий. Это брюхо бредит, не голова. Он что, судья этому гнусу? Попробуй-ка сам сигануть с крыши, каково будет.
Зуб как-то обмяк. И сразу задрожал всем телом. Должно, от холода – солнце совсем скрылось Или потому, что отделался от страшной мысли, не дал ей перейти в руки.
«Надо уйти от греха, – подумал Зуб и поднялся. – А то он начнет рассказывать, как бабку свою грабит».
Он хотел сказать на прощанье, что не очень-то, мол, нужны ему какие-то там шаньги, что он просто решил проверить жлобскую натуру. Но злость нахлынула новой волной. Она не дала ему притворяться и врать.
Хищно оскалившись, Зуб дико вдруг заорал, не помня себя:
– Лезь вниз, гад! Вниз!
Жлоб встрепенулся. В выпученных его глазах захолодел страх. Он скорее подсознательно почуял, что надо беспрекословно подчиниться. С этим фэзэушником что-то неладно.
– Сейчас, – шевельнул побледневшими губами паренек. – Сейчас...
Не спуская глаз с Зуба, он залапал трясущейся рукой по крыше, нащупывая скобу.
Зуб выхватил из другой его руки увесистую кошелку и швырнул ее далеко в сторону.
– А! А-а! – прерывисто застонал сизокрылышек.
– Сброшу гада! – хрипел Зуб, чувствуя, как холодные мурашки стягивают кожу на затылке.
– А-а! Не надо!..
Обладатель копилки, грабитель собственного отца и родной бабушки, будущий владелец автомашины долго будет гадать, каким чудом оказался в тамбуре вагона и как не свалился под откос следом за своей кошелкой. И черт его знает, о чем он еще будет думать, вспоминая этот загадочный для него случай. Может, после, вытирая мягкой тряпкой капот «Волги», станет рассказывать ротозеям, что однажды был свидетелем, как человек сходил с ума. Сидел, сидел, и вдруг – бах! И готовенький.
Зуб медленно приходил в себя. Колени, когда он сел на выступ, ходили ходуном. Не удержался. Стоило ли из-за этой мрази...
Вспышка бешенства была похожа на электрический разряд. Он, должно, начал накапливаться и зреть с того момента, как стало ясно, что Салкин сбежал. Но Зуб не старался разобраться во всех этих зарядах-разрядах. Он был вне себя, и все тут.
Однако чувство самосохранения, обострившееся за последнее время до предела, заставило его подняться и долго бежать по крышам вагонов, перепрыгивая гармошки. Остановился он совсем близко от тепловоза. Если у эконома и хватит ума поднять шум, то изловить Зуба будет очень даже непросто.
41
По земле растекались сумерки. Проплывающие вдали перелески потемнели, погрустнели. Краешки крыльев исчезнувшего за горизонтом солнца сделались грозными, багровыми, предвещая завтрашнюю стынь.
Зуб собрался было в вагон, потому что вконец задрог, но впереди замелькали редкие нестройные огни. Должно быть, это та станция, куда едет малолетний жлоб. Придется еще подрожать – в тамбурах наверняка уже столпились выходящие пассажиры.
Собираясь спускаться вниз, чтобы спрыгнуть на ходу, Зуб различил в сумерках вывеску на торце вокзальчика – Абдулино.
Спрыгнув, он отбежал в сторону и присел на каком-то бугорке, подальше от рельсов. Поезд протянуло так, что он снова оказался напротив последнего вагона. Остановка была минутная. Поезд тронулся. Зуб пошел через пути, рассчитывая сесть на последний вагон. Там, как он знал, не заперта дверь.
На освободившемся от поезда перроне он приметил парнишку в кургузом пиджачке. И тот увидел Зуба, потому что постоянно озирался. В первое мгновение обладатель копилки струхнул и даже сделал движение, собираясь драпануть. Но быстро сообразил, что фэзэушнику сейчас не до него, и начал кривляться, крутить пальцем у виска. А когда тот скрылся за вагоном, заорал:
– Эй, псих! Куда без билета лезешь? Тетя, вон парень цепляется! Зайцем едет!
Кричал он, конечно, проводнице. Придется сесть на другой вагон. Зуб припустил что было сил и начал обгонять набирающий скорость состав.
– С той стороны! – долетел до него голос жлоба.– – Сейчас в вагон полезет!
Зубу удалось обогнать два вагона. Тяжело дыша, он ухватился за поручни. И уже по привычке попробовал дверь. Эта тоже была не заперта. Хорошо все-таки, когда проводницы рассеянные. Он заглянул в тамбур через давно немытое стекло. Кроме проводницы, в нем не было никого. Зуб перебрался на торец вагона и ухватился за скобы.
Надо немного подождать. Проводница уйдет, и он спокойно заберется в топку.
Через несколько минут Зуб снова заглянул в тамбур. Никого. Он смело повернул ручку, но дверь не подавалась. Заперто. Должно, все проводницы из ближних вагонов слышали, как верещал этот пучеглазый, и проверили двери.
Он снова бежал по крышам, и бежать в этот раз было страшно: в темноте можно запросто запнуться ногой за трубу вентилятора или за выступ и сыграть вниз, где бешено грохочут колеса.
Зуб все же нашел незапертую дверь. В тамбуре, куда он ввалился, гармошка топки подалась легко. В полной темноте он затворил за собой хитроумные створки и с облегчением вздохнул.
42
Зуб спал. Спать было очень неудобно и ко всему еще больно – голова то и дело безвольно грохалась о железо. Расслабившись в какую-то минуту, он соскользнул с выступа, на котором примостился, и в кровь расшиб колено.
Спать было мучительно, а не спать Зуб не мог. После бешеного дня, после пяти платформ с гравием он, кажется, заснул бы и вниз головой. Глухой ночью, желая поудобнее устроиться, стал спросонок ощупывать свою добровольную мышеловку. Где-то над головой нечаянно повернул податливый кран, и на него хлынула студеная вода. Пока он снова нащупывал этот предательский вентиль, пока заворачивал его, гимнастерка совсем вымокла.
Дрожа от холода, снова спал, точнее забывался в беспокойной, тяжелой полудреме. Во сне постанывал то ли от болей в желудке, то ли от того что тупо ныли все до единой жилки, которые он усердно надрывал, работая на тунеядца Салкина.
Эта боль оборачивалась во сне образом Салкина, одетого почему-то в кургузый пиджачок, лопнувший на спине по шву. Салкин стоял на крыше вагона и кривлялся, держа в руках кошелку. Он похлопывал по ней ладонью, дескать, тут они, твои заработанные. Зуб хочет кинуться на Салкина, но не может шагу ступить, словно держит его крепкая паутина, которой он весь опутан. А Салкин заливается, наслаждаясь Зубовой беспомощностью. Он издевательски грозит ему пальцем и кричит, давясь смехом и дурашливо взвизгивая от избытка веселья: «Накажу! Рублем накажу! Пацан!..»
Зуб вконец измучился. Прошла вечность, пока в окне, закрашенном белой краской, забрезжил рассвет. Гимнастерка к тому времени почти высохла. Он решил плюнуть на все и пробираться в вагон.
Тут ему повезло – никто не обратил на него внимания. Вскоре он прямо в ботинках лежал на полке под самым потолком. Пришлось согнуться в три погибели, потому что в ногах стоял ящик, обернутый огромным старым платком.
Пусть ревизоры стаскивают его отсюда, ему все равно. Засыпая, Зуб еще успел подумать, что ни в коем случае нельзя разгибаться. Если спихнет с полки ящик – а вдруг там телевизор! – то ему не сдобровать.
43
Проснулся он от того, что в нос шибануло запахом борща. Спал он по-прежнему скрюченным, но ящика в ногах уже не было. В первое мгновение он ужаснулся: спихнул! Однако тут же сообразил, что если бы ящик загудел вниз, на проход, хозяин не стал бы беречь Зубов сон. А никто не шумел и не стаскивал его для расправы.
Он с облегчением вытянул ноги. Это было и приятно, и немного больно. Больно потому, что позвонки, да и все натруженное тело, словно закостенели в одном положении. И еще ступни словно распухли.
Поезд мерно покачивался. За окном было пасмурно. Проплывали мокрые от дождя придорожные заросли, почерневшие телеграфные столбы.
Запах борща ему не приснился. Внизу звенели ложками, аппетитно хлюпали. Кто-то беспрестанно вздыхал, явно от удовольствия. Время от времени низкий женский голос ворковал:
– Ну, Сергунчик, ну хлебни? Ты только попробуй, а потом захочешь.
– Не захочу! – капризно отвечал Сергунчик, – Там лук плавает.
– Замучилась с ним, – вздыхал низкий голос. – Чем только живет ребенок?.. Ну Сергунчик, ну ложечку. Скажи, ты любишь свою бабушку?
– Не люблю.
– О господи!..
Зуб свесил голову. Запах борща шибанул сильнее. Ели две тетки. Сбоку отрешенно сидел парень в очках, читал книгу. Лет ему было за двадцать. Вся его поза говорила, что он сам по себе и не имеет ни малейшего отношения ни к борщам, ни к чавканию.
Одна из теток – тучная, с бровями, навсегда застывшими в страдальчески-озабоченном изгибе, – старалась впихнуть ложку борща в рот вертлявому мальчику лет пяти. Тот крутил головенкой, с отвращением морщился и катал по дивану заводную машинку. На столике вперемешку лежали раскрошенное яйцо, кусочки печенья, булки, над кусанный кругалик колбасы и другая снедь – все, что, наверно, пытались затолкать в Сергунчика. Зуб облизнул сухие, потрескавшиеся губы.
– Ну, замучилась! – вздыхала женщина и принималась сама хлебать из железкой миски, какие приносят из вагона-ресторана. – А врачи-то – зла на них не хватает! Ребенок, говорят, развивается нормально. Как же нормально, если ничегошеньки не ест? С чего ему развиваться?
Другая тетка не отвечала, ела себе и ела. Была она по-крестьянски деловитая, экономная в движениях и словах. Растянутая, сто раз стиранная кофта некрасиво висела на ее худом теле. Доев, она вылила в ложку последние капли борща. Потом собрала в щепоть крошки хлеба и отправила в рот. Поднявшись с миской в руках, она потопталась в нерешительности и спросила с виноватой улыбкой:
– Где мыть-то, я прям и не знаю.
– Что мыть? – подняла на нее удивленные глаза тучная женщина. – Да кто ж моет? Заберут и так.
Тетка села, поправила на голове простенький белый платок, и с темного ее лица не сходила озабоченность. Она то и дело натыкалась взглядом на немытую миску, и тогда руки ее машинально поправляли платок. Она, видно, всегда его поправляла перед тем как встать и пойти по делам. Парень все читал, время от времени указательным пальцем надвигая очки глубже на переносицу. Надвигая, он косил глазом на соседок, на Сергунчика, и уголки его насмешливо-снисходительных губ вздрагивали. Было похоже, что парень знает и понимает такое, до чего никому за всю жизнь не дойти.
– Ну, Сергунчик, ну, золотко, – ворковала женщина. – Три ложечки осталось, бабушка за тебя все съела.
– Ешь еще.
– Ну, что ты с ним будешь делать! – Женщина в сердцах шлепнула себя по коленке. – Это же наказание, а не ребенок!
Толстая бабка вместе с ее Сергунчиком начинали злить Зуба. Каким надо быть привередливым дураком, чтобы не уплетать за обе щеки борщ и все остальное, что лежит на столике! Разве Зуб позволил бы себе вот так кочевряжиться? Он представил, каким вкусным должен быть борщ, и сглотнул слюну.
– Сергунчик, ну оставь машинку.
– Не хочет мальчик, – не выдержала тетка в кофте.
– Да как же не хочет! Что вы мне такое говорите! – возмутилась на замечание женщина. – Надо же ему чем-то жить. Если не толкать в него, так он и совсем есть перестанет.
Тетка в кофте с недоумением посмотрела на Сергунчикову бабку, но ничего не сказала. Глаза ее снова споткнулись о немытую миску. Поправив платок, она взяла ее и поднялась.
– Водицы-то чай найду?
– Вот неймется, – хмыкнула женщина. – Там, в начале вагона, если уж вам так хочется. – А когда тетка ушла, она сказала, обращаясь к парню в очках: – Деревню сразу видать.
Тот скосил на нее глаза, и уголки его губ дрогнули. Они дрогнули и тогда, когда голод согнал Зуба с полки. Не повернув головы, парень оглядел новоявленного с макушки до пят. Зуб, видимо, по всем статьям был достоин презрения парня в умных очках. И все вокруг, если смотреть сквозь эти очки, было презренно. И даже книга вызывала у него ухмылку и, наверное, раздражала. В книге, должно, не было и близко того, что знал и понимал парень.
– Сергунчик, а яичко будешь? – не унималась женщина. У нее вроде не было в жизни другой заботы, как только натолкать в Сергунчика всякой всячины по самую завязку. – Съешь, миленький, желток. Смотри, какой желтенький – как цыпленочек!
Сергунчик больше вообще не реагировал на уговоры. Ему край как хотелось вытащить из машинки железные внутренности.
– А то мальчику отдам, будешь знать! – пустилась женщина на уловку.
– Отдай! – оживился Сергунчик и приготовился смотреть, как спустившийся сверху мальчик будет поедать ненавистный желтенький желток.
Но ни тому, ни другому удовольствия не доставили. Тогда Сергунчик подскочил к столику, схватил наполовину раскрошенную булку и протянул Зубу:
– Ешь!
– Вот и поговори с ним! – мученически вздохнула женщина, отбирая у внука булку. Брови ее изобразили предельное страдание.
Зуб не выдержал такой пытки. Поднялся и пошел по вагону. Ели почти везде. А где уже не ели, там на столиках лежали горки объедков и скомканная просаленная бумага.
Посторонившись, чтобы пропустить довольную тетку с вымытой миской, Зуб увидел, что в вагон зашеп долговязый человек, в коротком белом халате. Он нес перед собой огромную плетеную корзину.
– Булки, пироги, мармелад, эвкалипт! – монотонно кричал он. – Булки, пироги, мармелад... дай пройти... эвкалипт! Зуб поспешил к нему.
– А зачем эвкалипт? – спрашивали разносчика.
– Простуду лечить, – коротко и безразлично отвечал тот. – Что берете?
– С чем пироги?
– А эвкалипт – это что?
– С рыбой. Растение такое. Что берете?
– Странно, почему именно мармелад и эвкалипт?..
– Все свежее, – отвечал на это разносчик.– Булки, мармелад, эвкалипт!..
В проходе показывались головы. Головы раздумывали, хотят ли они есть. А если не хотят, то можно ли еще чего-нибудь съесть.
Тем временем у корзины собралось человек семь. Дожидаясь своей очереди, Зуб с большим нетерпением присматривал себе пирог. Он хотел именно пирог. Вон тот, который шире и толще других. Как он пахнет! Голова кругом идет.
Странное дело: пузырьки с настойкой эвкалипта покупали все. Иные, осмотрев с недовольной миной булки, пироги и мармелад, требовали только эвкалипт. Даже Зуб смутно почувствовал, что не прочь заиметь такой пузырек, хотя у него не было даже намека на простуду. Но такая добавка к пирогу была бы для него роскошью. Он ткнул пальцем в облюбованный пирог – самый большой, самый поджаристый:
– Вот этот!
– А эвкалипт?
– Эвкалипт не надо.
Он схватил большой мягкий пирог и с трудом удержался, чтобы тут же в него не впиться.
– Рупь десять.
Он не сразу понял, что сказано ему.
– Рупь десять! – строго повторил разносчик.
– С меня? – упавшим голосом спросил Зуб.
– А то с меня, – постно, одной стороной ухмыльнулся хозяин корзины. – С рыбой у нас дорого.
Первая мысль была – положить пирог и взять булку, которая, наверно, раз в пять дешевле. Но он не посмел этого сделать, потому что руки у него были очень грязные. С обреченным видом он выгреб содержимое кармана, отсчитал себе тринадцать копеек, а остальное отдал разносчику. Тот, не считая, кинул деньги в широкий карман халата и двинулся дальше по вагону.
– Булки, пироги...
– Товарищ продавец! – окликнула его женщина с пузырьком в руках. – Сколько раз за день принимать?
Разносчик обернулся и изобразил на своем скучном лице раздумье:
– При болях... Булки, мармелад, пироги, эвкалипт!
– Приготовьте билеты! – донесся строгий голос. С другого конца вагона шла проводница. – Билеты готовьте – контроль. Парень, где твое место? Ты, ты, с пирогом! Где, говорю, сидишь?
– Там, – неопределенно кивнул Зуб.
– Садись на место и жди.
– Проводник, что сейчас будет?
– Проверка будет.
– Я спрашиваю, станция какая?
– Челябинск скоро.
Зубово место вполне определенное – на крыше вагона. Там он и уселся с пирогом в руках.
44
Поезд шел по сибирской земле. Плыли низкие клочкастые тучи. Сырой, холодный ветер хлестал по спине. От вчерашнего тепла остались одни воспоминания. Но Зубу на все это наплевать – он управлялся с пирогом. Он глотал его, едва успевая выбирать рыбьи кости, а которые все же попадали в рот, он их перемалывал крепкими молодыми зубами. Пирог был вкусный и сочный, каких он никогда, кажется, не едал. Но все равно на душе было тяжело, потому что Юрины деньги растрачены глупо и неблагодарно. Узнай об этом Юра, Зуб сгорел бы от стыда за свое тупоумие и нетерпение. Нет, это даже не тупоумие, это жадность, обжорство. Вот дай ему пирог пошире – и все тут! Дернуло же его кинуться с грязными руками! Ведь можно было потерпеть до Челябинска и купить там полбуханки черного хлеба. Ну и камсы какой-нибудь. И сыт, и целый рубль в кармане. А сейчас в кармане бренчит тринадцать копеек. Что на них купишь?
А брюхо ликовало! А настроение неудержимо лезло вверх. Ветер был уже не такой холодный, как сначала, а пробивающаяся желтизна зарослей и перелесков не казалась унылой. Хорошо. Внизу проверяют билеты, а он здесь, и ему дела мало до ревизоров. Зубу представилось, что по вагону ходит тот нервный ревизор с сумкой через плечо, который грозился отвернуть голову. Пусть теперь достанет...
Показался большой город – с дымами, пластавшимися над бесконечными крышами, с улицами, закованными в асфальт, с людьми, не обращавшими на поезд никакого внимания, с автобусами, похожими на неповоротливых разноцветных жуков.
Должно быть, от веселости, которую дал пирог, Зуб осмелел и решил не прыгать на ходу. Висел на торце вагона, ухватившись за скобы, и ждал, когда поезд остановится. На другой стороне проплывал скрежет репродуктора, объявляющего о прибытии пассажирского. Слышались топот по перрону, возбужденные голоса встречающих, отъезжающих и провожающих.
Когда поезд встал, Зуб пролез под вагоном на перрон и бесцельно пошел вдоль состава, глазея по сторонам. Потом вспомнил о карте и пошел искать ее в вокзале. Нашел. На стене были нарисованы ломаные линии железных дорог, кружочки-станции. Выходило, что половину пути Зуб уже одолел. Осталось столько же. Ну, может, чуть меньше. Ничего, теперь выдюжит. Будет ехать без остановок. Хватит с него всяких приключений.
Объявили, что через три минуты поезд тронется. Надо успеть пролезть на другую сторону состава.
Зуб выскочил из вокзала и, прежде чем нырнуть под вагон, огляделся по сторонам – нет ли милиционера. В людской толчее мелькнула фигура, показавшаяся знакомой. Он не придал этому значения. Откуда у него знакомые в этом городе, в такой дали? Наклонившись было лезть под вагон, Зуб все-таки снова поискал глазами ту фигуру. И увидел. На другом конце длинного вокзала двое свернули за угол. Один в сером плаще, а другой в драном пальто и черном берете. Салкин же это!
Забыв о поезде, Зуб кинулся следом. Он натыкался на людей, на чемоданы, на него орали, шипели. Он боялся выпустить из виду эту вертлявую голову в берете. Салкина за углом не оказалось. Тут вообще мало было народа. Зуб пробежал еще много, свернул за какие-то постройки, беспомощно заозирался. Исчез. А может, померещилось? Откуда тут взяться Салкину? Хотя ведь он бродяга. Да и сел на поезд, который шел в этом же направлении. От перрона отходил пассажирский. Надо успеть. Придется садиться со стороны вокзала. Он же решил не делать остановок.
Зуб бросился к перрону и тут же остановился. В закутке между штабелями пустых ящиков, высившихся у приземистого строения из белого кирпича, он увидел Салкина. Тот сидел с каким-то сутулым верзилой на опрокинутых ящиках и с нетерпеливым беспокойством смотрел, как верзила бьет ладонью по донышку бутылки.
– Салкин! – кинулся к ним Зуб.
Тот сначала и ухом не повел, а потом вдруг вскочил как ужаленный.
– Ворюга! – вцепился Зуб в лацканы драного пальто. – Отдавай деньги!
– Ты чо, ты чо, пацан? – забормотал ошарашенный Салкин. – Погоди, разберемся...
– Давай сюда деньги, гад! – орал Зуб и тряс Салкина, как грушу.
– Ты кто такой? – завизжал вдруг Салкин и изо всех сил ударил Зуба по рукам. – Чо к людям пристаешь, пацан? Милицию позвать, да?
Губы у него побелели, в глазах были страх и воинственность.
– Давай деньги! – хрипел Зуб, собираясь снова схватить вора.
Салкин увернулся. Тут же пришлось уворачиваться Зубу – Салкин хотел ударить его ногой.
– Миня, Миня! Чо этот пацан пристает? Дай ему!
Верзила в сером плаще сидел на ящике и хлопал глазами. На его бурой и тупой, вытесанной на манер клоуна физиономии было что-то вроде удивления.
– Миня! Ну чо сидишь?
Салкин схватил ящик и пустил его в Зуба. Тот пригнулся. В следующую секунду Салкин всхлипнул от сильного удара в челюсть. Пока пятился, беспомощно размахивая руками, получил еще один смачный удар, от которого перелетел через опрокинутые ящики. Зуб шагнул к нему, но тут в голове загудело, в глазах сделалось темно – тупорылый обрушил на него свой ядерный кулак. Он ударил так, как бьют молотом ло наковальне.
Зуб упал на колени. Штабели раскачивались и каким-то чудом не рассыпались.
– Ишо? – услышал он над собой и в то же время как бы издалека.
– Миня, теперь я сам! Я знаю...
Удар ботинком в живот согнул Зуба пополам. Он застонал и повалился на бок.
– Молодые люди!
Проблеском сознания Зуб подумал, что этот строгий, ровный голос доносился из станционного репродуктора.
– Молодые люди, не процитировать ли вам соответствующую статью из уголовного кодекса?
Раздался топот, и все стихло.
45
Дыхание возвращалось медленно. Обливаясь холодным потом, Зуб с трудом поднялся и сел на ящик. Перед ним стоял человек в роговых очках, которые старили его молодое лицо. В руках он держал массивный портфель желтой кожи и свернутый плащ. Человек молча наблюдал.
Немного отдышавшись, Зуб взглянул на него исподлобья. Все еще стоит.
– Что, интересно смотреть?
– Не грубите, дышите глубже, – тонко улыбнулся человек, ничуть не обидевшись.
В ушах еще стоял шум. От боли в животе накатывались тошнотные волны. Кружилась голова. Она словно бы разбухла, увеличилась в размерах. Но штабели ящиков и все остальное постепенно становилось на свои места.
Разделались с ним так быстро, что опомниться не может. Это, наверно, и есть тот прием, которым хвастался Салкин – ботинком в живот, и ваших нет. Проклятый ворюга!.. Зуб понимал, что второй раз он вряд ли его когда-нибудь встретит. А если и встретит, то разве сможет отнять деньги? С этим мордоворотом он живо с ним управится.
– Надо заметить, молодой человек, что вам повезло.
Очкастый все не уходит. В чем повезло, интересно знать.
– ...Вас били неграмотные хулиганы. Дилетанты, так скыть. Ни одного синяка на лице – определенно повезло. А лицо, что б вы ни говорили, это визитная карточка джентльмена.
Человек поставил портфель и присел на ящик, положив на колени свернутый плащ. Он улыбался Зубу мягко и чуть иронически. Было ему, должно, больше тридцати, но из-за роговых очков и все сорок дашь. Одет модно: серый пиджак с ворсом, коричневые брюки, светло-зеленая рубашка с полосатым галстуком. Волосы гладко зачесаны назад. Артист, наверно. Или даже ученый. По разговору видно. А приехал, конечно, издалека. Зуб подумал об этом потому, что заметил засаленный ворот рубашки.
– Вы так на меня смотрите, молодой человек, будто я вас не выручал, а участвовал в избиении. Несправедливо. Давайте-ка лучше знакомиться. Меня зовут Бронислав Власович. А вас?
