Текст книги "Дорога стального цвета"
Автор книги: Петр Столповский
Жанры:
Детская проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
С улицы крикнули, что каменщикам можно идти на ужин – столы готовы. Голоса в коридоре сразу пошли на убыль.
– Зуб!– послышалось за дверью.– Айда рубать, хватит тоску разводить!
Голоса вовсе стихли. Зуб рывком поднялся с кровати, нашел ботинок и стал обуваться. Мишка сосредоточенно наблюдал за ним, потом тихо, но решительно сказал:
– Я с тобой на стройку пойду.
– Чего?! – разогнулся Зуб. – Куда пойдешь?
– У Ермилова вместе будем работать.
– Чудак ты, Мишка. – У Зуба потеплели глаза. – Кто ж тебя отпустит?
– Меня как тебя выгонят. Я что-нибудь такое сделаю, и выгонят.
– Да ты хоть тресни, тебя не выгонят.
Зуб завязал шнурки и поднялся.
– Почему это не выгонят?
– Смирный ты, вот почему. Ручной. Таких разве выгоняют?
– Я ручной?!
У Мишки нехорошо блеснули глаза, он как-то враз переменился. Зуб и рта не успел открыть, как Ковалев вскочил с кровати, на которой сидел, и довольно чувствительно ударил его кулаком в грудь.
– Ого!
– Я ручной?!
Мишка бешено заколотил кулаками.
– Ручной, да? Смирный?..
С грохотом повалилась тумбочка. Зуб еле успевал уворачиваться и хохотал. Потом сгреб Мишку в охапку и бросил на кровать.
– Ну, ты даешь! – восхищенно сказал он, ощупывая скулу, по которой пришелся хороший удар. – Ты случайно не того?
Мишка, видать, и сам не мог опомниться от этой вспышки ярости. Откуда что и взялось. Да еще кого бил – Зуба! Он тяжело дышал и виновато улыбался. А глаза все еще задиристо светились.
– Нет, Мишка, с тобой лучше не связываться, – сказал Зуб, поднимая тумбочку. – Ты опасный, психический.
Он-то, хорошо знал, как приятно Мишке слышать такое. Ковалев совсем не умел драться и даже не пытался это делать, когда требовалось. Чтоб меньше досталось. Его любой мог обидеть. И вдруг – с тобой лучше не связываться. Это не кто-нибудь, а Зуб говорит.
– Ладно, пошли на ужин, – сдерживая горделивую улыбку, сказал Мишка и первый вышел из комнаты.
В Ковалеве что-то поразительно быстро менялось. Зуб видел, что это не вчерашний трусливый пацанчик, который чуть что, начинает виновато шмыгать носом, словно у него хронический насморк. Это даже не тот Ковалев, который сегодня утром стоял перед педсоветом и умирал от страха. Почему раньше Зуб не замечал, что Мишка – мировой парень?
13
На дворе быстро темнело. Когда они вошли в просторный зал столовой, там вовсю звенели ложками. Столы группы каменщиков разместились в самом углу слева. Зуб и Мишка уселись на свободные места. Все головы повернулись к ним.
– Санька, чего ж ты? Спроси у Зуба,– подначивали Крутько.
Тот сосредоточенно глотал кашу и делал вид, что ничего не слышит.
– Крутько!– нарочито громко позвал Мишка. Тот настороженно поднял голову, – Говорят, у тебя сало увели.
– А тебе какое дело?– хмуро спросил тот.
– С чесночком было, да?
– Заткнись, а то врежу.
– Куркулей так и учат,– спокойно заключил Мишка и подмигнул ребятам.
Те аж рты пораскрывали – Мишка это или не Мишка?
– Что ты сказал, тошнотик?! – поднялся Крутько. – А ну, повтори!
– После ужина повторю, потерпи,– все так же спокойно сказал Мишка и придвинул к себе кашу.
– Нет, ты сейчас повтори! Санька грозно вышел из-за стола.
– Сядь, – негромко сказал Зуб и с прищуром посмотрел на Крутько.
– Ладно, – стушевался тот, – ладно... Я с ним еще поговорю.
Зуба он всегда побаивался, а сегодня вовсе не хотел иметь с ним дело. Но Зуб на него ни разу больше не взглянул.
Ребятня же никак не могла взять в толк, что такое сделалось с тихоней Ковалевым. И видно было, что на Санькину сторону никто даже не подумает вставать. Кто-то даже подбодрил Мишку:
– Ты не дрейфь. Если что, он будет иметь бледный вид.
– И макаронную походку,– добавили с соседнего стола.
Крутько сидел затравленный. На его жующих скулах краснели тревожные пятна.
Никто не заметил, как в столовой появился Ноль Нолич.
– Как ужин, голуби сизые? – весело спросил он. Заметив Зуба, мастер хмыкнул и направился к его столу.– А это кто такой? Ковалев, что это за человек?
– Зубарев. Не видите разве?
– Не знаю такого. У нас такой не числится. – Ехидство так и сочилось из его презрительно улыбающихся губ. – А что он тут делает, этот самый Зубарев?
– Кашу ест! – со злостью ответил Ковалев и добавил: – Ложкой. Понятно?
– Не груби мне, голубь сизый. Лучше скажи, почему он тут кашу ест, да еще ложкой. Он должен есть в другом месте.
У Зуба перехватило дух. Он весь подобрался. Так над ним еще никогда не издевались.
– Ты слышишь, Зубарев? Не собираешься ли ты у нас столоваться? Мы кого попало не кормим. Зуба подкинуло со стула. Ребята охнуть не успели, как он нахлобучил миску с кашей на голову мастера и быстро пошел к выходу.
– Ах ты, негодяй! – взвизгнул Ноль Нолич, скидывая миску на пол. – Остановите его! Держите!
Никто и не подумал останавливать Зуба. В два прыжка он соскочил с высокого крыльца и в вечерних сумерках чуть не сбил с ног Степана Ильича.
– Зубарев, что с тобой?
Зуб свернул за угол столовой и побежал по темной улице.
«Плакало мое направление,– мелькнуло у него в голове.– Возвращаться теперь нельзя».
Через квартал он еще раз свернул за угол. Сзади послышался топот. Зуб перебежал улицу и нырнул в проходной двор.
– Юра, подожди!
Это был Мишка. Вдвоем они забежали в какой-то сарай и, переведя дух, стали прислушиваться. Погони не было. Тишину нарушал только звонкий мальчишеский голос, долетавший с соседнего двора:
– ... Я иду искать! Кто не спрятался, я не виноват!
– Здорово ты его!– восхищенно сказал Мишка и захохотал.– Каша потекла, ребята ржут, а он кричит: милицию зовите!
– Пусть зовет. Ему еще не так надо было. Постояв минут десять, они вышли дворами на другую улицу и двинулись куда глаза глядят.
– Что теперь будем делать? – спросил Мишка.
– Тебе ничего не надо делать.
– Я не про себя.
Зуб помолчал, потом ответил;
– Дядька у меня есть. К себе звал.
Мысль о дядьке пришла как-то сама собой. Потому, видно, что это был единственный человек, которому Зуб нужен. Конечно, никуда не годится, что он поедет сейчас, когда его турнули из училища. Беглецом явится. Но дядька должен понять его. Устроит куда-нибудь учеником. Да и каменщиком он вполне мог бы работать.
– А где дядька?
– В Сибири.
– В Сибири?! – Мишка даже остановился. – Как же ты туда попадешь?
– Больше некуда деваться. Что я тут без документов?.. Да и Ноль Нолич такое может устроить – не обрадуешься.
– Этот может. А в Сибири как ты будешь без документов?
– В училище от дядьки напишу, и вышлют. Мишка задумался.
– Трудно это. Без документов тебя милиция по дороге заберет. И денег у тебя нет.
– Ничего, Мишка, не пропаду. Тут меня быстрее посадят – за кашу.
Долго шли молча. Мишка вдруг остановился и твердо сказал:
– Я с тобой поеду. Возьми меня.
Зуб быстро взглянул на него.
– Нет, Мишка, никуда ты не поедешь. Нельзя тебе.
Помедлив, он, не глядя, сунул Ковалеву руку, тот встретил ее неожиданно крепким рукопожатием. Они не сразу разняли ладони, тепло которых поднималось к груди.
После снова ходили по улицам и говорили о Сибири, где живут – они твердо это знали – сильные, крепкие и исключительно честные люди.
Незаметно для себя они оказались рядом с училищем.
– В Сибири зима рано наступает, – сказал Мишка, – У нас и то уже прохладно. Тебе без бушлата нельзя ехать.
– Бушлат надо бы забрать.
– Я тебе принесу. Ты подожди тут, за углом, а
я мигом.
Мишка убежал.
Прошло около часа, а Ковалева все не было. Зуб стал уж беспокоиться, не сцапал ли его Ноль Нолич. Хотелось плюнуть на все и самому пробираться в общежитие. Но тут послышались быстрые шаги. Из темноты вынырнул Мишка. Одет он был в Зубов бушлат, висевший на нем как пальто с чужого плеча.
– Долго, да?– виновато улыбнулся Мишка.
– Ничего... Постой, а кто это тебя?
В свете далекого фонаря было видно, что по Мишкиной физиономии размазана кровь, а нос заметно распух.
– А...– махнул рукой Мишка.– С Крутько сцепились. Я ему будь здоров навалял!
– Ничего себе – навалял,– усмехнулся Зуб.
– Ты бы на него посмотрел! Полмесяца будет фонарем светить, куркуль несчастный.
Зуб от души пожалел, что его не было в общежитии.
Мишка сбросил бушлат и полез в карман штанов.
– Ребята кое-что наскребли. Шесть рублей. Больше не набралось.
– Ну, ты даешь! И у меня пара рублей есть.
– Старыми восемьдесят получается. Вот бы превратить их в новые! Тогда точно бы доехал.
– Я и так доеду.
Прощались они как-то неуклюже. Пожали друг другу руки, потоптались. «Ну, давай», – сказал Мишка. «Ага», – ответил Зуб. Он зачем-то надел бушлат, хотя было не очень холодно. Снова протянули друг другу руки, и Зуб не мог вспомнить, что полагается говорить на прощание. То есть, он мог бы сказать многое, но ему казалось, что тут нужны слова особые – прощальные.
– Ты напиши ,– сказал Ковалев, стараясь как можно крепче сжать Зубову руку. – А то я не буду знать, что с тобой.
– Ладно. Пока, Мишка.
– Пока. Я потом найду тебя.
Последние слова он почти прошептал. Зуб вгляделся в его лицо, но Мишкины глаза были сухими и строгими.
Зуб повернулся и быстро пошел по темной улице, которая скоро растворила его в себе.
– Я найду тебя! Обязательно!– донеслось до него еще раз.
Мишка таким и запомнился – непривычно строгим, даже торжественно строгим, с размазанной по мордахе кровью и распухшим носом.
14
Зуб был почти уверен, что Ноль Нолич заявил в милицию, и теперь его ищут, чтобы упрятать за хулиганство куда следует. Он привык дорого расплачиваться за каждую свою выходку, а иногда и за чужую. Поэтому, долго не раздумывая, он сел в автобус на первой же остановке и всю дорогу к железнодорожному вокзалу с опаской поглядывал на дверь. Ждал, что в автобус ворвется разъяренный мастер в сопровождении милиционеров и закричит: «Ну что, голубь сизый, удрал?»
А может, они ждут его на вокзале? От Ноль Нолича и этого надо ждать. Зуб даже подумал, не сойти ли на предпоследней остановке. Но потом решил: будь что будет!
– Вокзал, – сонно протянула билетерша и добавила совсем вяло: – Конечная.
Выскочив из автобуса с бушлатом под мышкой, Зуб нос к носу столкнулся с милиционером и оторопел.
– Чего на людей прыгаешь? – недовольно бросил милиционер, едва взглянув на Зуба.
Вместе с другими милиционер вошел в автобус и сел у окна. Видимо, ехал с дежурства домой, и его совершенно не интересовало, кто кому надел миску с кашей-размазней.
«Заяц! – разозлился на себя Зуб. – Самый настоящий заяц! А еще в Сибирь собрался».
После этого он смело вошел в деревянное здание вокзала. Никто, конечно, не собирался его хватать, и он твердо решил, что Ноль Нолич не стал заявлять на ночь глядя, а подождет до утра. Собирается, небось, сцапать Зуба, когда он явится за направлением.
Душный зал ожидания был скупо освещен и пропитан самыми разными запахами – от приторно-сладкого до пронзительно-кислого. Народу в нем собралось немало.
Вокзалы Зубу не в новинку. Любил он на них бывать и здесь, и когда жил в детдоме. Встречал поезда с затаенной надеждой, а вдруг... Науку ездить зайцем он постиг довольно быстро, а раз прокатился даже на крыше вагона. И в училище из детдома приехал безбилетником, сэкономив целых три рубля.
В проходах между рядами громоздких, прямо-таки монументальных диванов с визгом носилась детвора, ошалевшая от предстоящей поездки на поезде. Тетки и бабки покрикивали на нее и время от времени награждали безобидными шлепками. Но при всем при этом не забывали зорко следить за узлами и чемоданами, чтобы их не присмотрел лихой человек. Иные дремали сидя, запрокинув головы с разинутыми ртами, другие спали, забравшись на диваны прямо в сапогах или ботинках. Какой-то развеселый дедок в картузе, похожем на сухой коровий блин, смолил самокрутку и громко рассказывал сонному соседу про лошадь по имени Яблочко. Дедок то и дело сипло смеялся и закашливался при этом. А лицо соседа оставалось сонным и безучастным.
Все маленькие вокзалы маленьких городов устроены на один манер, Зуб уже успел в этом убедиться.
Изучив расписание, он понял, что люди ждут московский, который проходит тут в половине одиннадцатого. Этот вроде и нужен ему.
Бездумно читая какие-то правила и положения, развешанные на стенах, Зуб размышлял, как ему быть – покупать билет или сразу ехать «зайцем». А если покупать, то на все восемь рублей или же на какую-то часть? Надо что-то и на еду оставить, не святым же духом питаться. А потом, если даже купить билет на все наличные, то их, наверно, и на треть пути не хватит.
В конце концов решил, что возьмет билет. Успеет зайцем накататься.
У кассы всего два человека. Кому требовалось, те уже взяли билеты. Зуб отсчитал четыре рубля, причем половину мелочью, чтобы в поезде не растерять. Дождался своей очереди и заглянул в узкое как щель окошко.
– Если в Сибирь ехать, то где будет пересадка?
Сухощавая узколицая кассирша жевала булку. Вид у нее был не то усталый, не то больной. Не повернув головы, она бормотнула что-то неразборчивое. Зуб переступил с ноги на ногу и переспросил.
– Глухой, что ли? – сердито бросила кассирша, по-прежнему не отвлекаясь от булки. – Георгиу-Деж, говорю. Бывшие Лиски.
Зуб подал в щель свои рубли с медяками:
– На все. На четыре рубля.
—Чего? – удостоила она наконец взглядом надоедливого пассажира. – Чего ты морочишь?
– Я не морочу.
Присмотревшись к фэээушнику, кассирша, видимо, поверила, что ее и в самом деле не собираются морочить. Сухощавая рука сгребла деньги, голова наклонилась, и некоторое время Зуб видел только пучок стянутых на затылке волос. Наконец что-то там звякнуло, громыхнуло, и рука сунула в щель продолговатый кусочек картона с дырочкой посередке.
– Приключений захотелось? – спросила строгая кассирша, насмешливо поджав тонкие губы. – Будут приключения – после Лисок, если не одумаешься.
И она, не обращая больше внимания на Зуба, откусила от булки.
Билет был выписан до Георгиу-Деж. В тех краях, не говоря уж о Сибири, Зуб никогда не бывал. От билета словно бы повеяло загадочным, манящим и в то же время пугающим новизной.
Ждать поезда оставалось немного. Почитав названия городов в расписании движения, Зуб перешел к схеме железных дорог, начерченной гуашью прямо на стене. Георгиу-Деж нашел сразу. Видать, важная станция. От нее шли ветки в четырех направлениях. Самая длинная тянулась через всю Сибирь, Дальний Восток и упиралась в Тихий океан. Зуб представил, как это жутко далеко и приуныл. Ведь Новосибирск стоял примерно на середине этого бесконечного пути. Мыслимо ли добраться до него зайцем?
Но билет – в кулаке, пути назад нет.
Зуб вспомнил, что писал дядька: надумаешь, мол, приехать, вышлю денег на дорогу. Теперь поздно. К тому же Зуб не представлял, как это – просить денег у человека, которого в глаза не видел. Пусть он даже и родня. Нет, уж лучше зайцем...
15
Лязгая на стыках рельсов, змея в двенадцать вагонов врезалась между перроном и стоявшим на вторых путях товарняком. От тормозных колодок остро пахнуло жженым чугуном. Озлобленно зашипев на людей, змея проползла еще немного и замерла. Полутемный перрон сразу пришел в движение. Торопясь и обгоняя друг друга, увлекая за собой узлы и чемоданы, люди хлынули к означенным в билетах вагонам.
Бесстрастным женским голосом зазвенел репродуктор. Он извещал, что поезд такой-то, следующий туда-то, прибыл и что счет вагонов начинается не с головы, а с хвоста.
– Проснулась, тетя Мотя! – недовольно крикнул какой-то мужик с большим чемоданом и рванул в обратную сторону.
Чертыхаясь и понося диктора, а вместе с ним станционное начальство, многие побежали от головы поезда к хвосту и наоборот. Груженная узлами, красная от натуги тетка, со сбившейся на ухо косынкой, бесцеремонно толкнула Зуба и даже не заметила этого.
– Гришка, сатана, останемся! – покрикивала она на пацана, тащившего за ней огромную сумку. – Не разевай рот, тебе говорят!
Зубу тоже пришлось пробежаться. Полногрудая проводница у тамбура преградила ему путь черной коробкой фонаря.
– Разогнался. А билет? – строго спросила она, хотя впереди ни у кого билетов не требовала.
Зуб протянул билет, но проводница едва взглянула на него.
– А то лезут! – неопределенно, но строго сказала она и тут же забыла о фэзэушнике.
Оказавшись в тамбуре, Зуб с особой отчетливостью почувствовал, что перешагнул какую-то невидимую грань, за которой начинается для него загадочный мир. Все, что составляло до сих пор его несложную жизнь – детдом, училище, ребята, Мишка Ковалев, суровый бригадир Ермилов, – все остается за этим тамбуром, переходит в область воспоминаний. Впереди же – туман, и неизвестно, что он таит для Зуба. Где-то там, в невообразимой и неведомой дали, за этим туманом, должны быть Каримские Копи, дядька. Красноярский край. Это так далеко, так нереально, что Зуб как-то неожиданно ясно понял все сумасбродство своей затеи. В эту минуту он был уверен, что не доедет, затеряется в дороге, пропадет. И никогда не узнает Мишка Ковалев, куда он сгинул.
На Зуба нахлынуло острое желание выскочить из тамбура, изорвать в клочки эту глупую картонку с дыркой, сесть поскорее в автобус и – в училище, к ребятам. Он станет просить прощения у Ноль Нолича, у директора, у кого угодно, он расскажет все, что от него требуется, наобещает всего, чего захотят, он вообще будет таким, как прикажут, лишь бы его оставили в училище, лишь бы все осталось по-старому, без этого тумана неизвестности... Но Зуб не двинулся с места. Он только крепче стиснул челюсти – до боли и насмешливо скривил губы. Он смеялся над зайцем, который шевельнулся в его сердце. Он уничтожал этого подлого зайца презрением.
Поезд испуганно дернулся, словно его держали за хвост да вдруг отпустили. Тамбур наполнялся нарастающим гулом и лязгом. Стал уплывать вокзал.
Зуб все стоял у окна, Он боялся, что, уйдя в вагон, оборвет тем самым последние нити, связывающие его с миром, в котором прожил шестнадцать с лишним лет.
Проводница выключила фонарь, которым светила в ночь, хлопнула дверью и заперла ее ключом. Глянув на Зуба, она ворчливо потребовала:
– Ну-ка, дай билет.
Он дал. Проводница придирчиво рассмотрела его и вернула. Не сказав больше ни слова, она ушла в вагон.
Колеса стучали все быстрее и слаженнее, выговаривая какие-то универсальные, на все случаи годные слова. За окнами тамбура проплывали огни, плохо различимые силуэты домов. Мелькнул переезд, на котором панически разливался звонок. Поезд окунулся в непроглядную ночь. Только изредка вспыхивали блестки далеких огоньков.
Зуб почти без мыслей смотрел в бездонную темень. Беспокойство сменилось удивлением: как быстро и круто все переменилось! Еще вчера они с ребятами лазили в сад, их ловили, бухали над головами из ружей. Сегодня еще был педсовет, а буквально четыре часа назад – этот дурацкий случай с кашей. От обиды на Ноль Нолича не осталось и следа. Зуб даже подумал: усиди он на месте, все было бы хорошо.
Та-та-та, та-та-та, – торопились рассказать про свою железную жизнь колеса.
Зуб не мог прийти в себя от стремительного водоворота событий. А ведь этот водоворот только начинает раскручиваться. Что-то еще будет впереди...
– Продаешь, али как? – услышал он за спиной и обернулся.
Позади стоял тот самый веселый дедок, который смолил цигарку в зале ожидания. Он и теперь лепил самокрутку, держа в руках кисет из красного вельвета.
– Я гляжу, под мышкой держишь, – дружелюбно кивнул он на бушлат, – Так, может, продашь, сам себе думаю.
– Нет, не продаю.
– А-а. А я думал, продаешь. Я б купил. Заклеив слюной цигарку, дед стал нашаривать в
карманах спички. Светлые его глаза были из тех, что все время смеются и часто подмигивают, дескать, верь, не верь, а жизнь – распотешная штуковина! И морщинки на его лице, усеянном седой щетиной, готовы были в любой миг сложиться в улыбку. И даже подвижные руки были у него какими-то веселыми, смеющимися.
– В прошлом годе один продал мне такую тужурку. Ничего себе, не обижаюсь. Ноская, главное дело. Я в ей, парень, плотничаю. Я ить сызмальства по плотницкому.
Дед раскурил самокрутку, поплевал на спичку, уронил ее себе под ноги. Пыхнув пару раз самосадным дымом, он спросил с участием:
– Едешь, значит?
– Куда? – глянул на него Зуб.
– Я говорю, на учебу, значит, едешь?
Зуб промолчал.
– А я, парень, знаешь куда еду? Скажу, дак не поверишь, ей-ей.
Дед весело помигал на него своими выцветшими смешливыми глазами, будто предвкушал, как ему сейчас не поверят, и сообщил:
– За медалями еду, главное дело. В военкомат. Зуб кивнул. За медалями так за медалями. Дед же махнул рукой и весело закашлялся. Заулыбались морщинки на его лице, заподпрыгивали худые плечи.
– И смех, и грех! Кому не скажи, все – впокатушки. Хе-хе-хе...
Смеясь и кашляя, он держал самокрутку на отлете, словно опасаясь, что и она заразится его смехом, отчего из нее может вывалиться огонек и наделать тут бед.
– Медали-то мои, главное дело, лошадь скусила! Слыхал ты про такое, чтоб лошадь на человеке медали обрывала? Не слыхал, а?
Дед говорил и не мог налюбоваться эффектом, который вызывает в Зубе эта новость.
– А зачем она обрывала? – недоверчиво спросил он.
– Дак ты и спроси ее, дуру! Дело-то как было... Дедок несколько раз кряду затянулся цигаркой, а нетерпеливые руки, жестикулируя, как бы сами продолжали рассказывать, как было дело.
– Рубили мы с кумом пятистенку председателеву брату. Последний, главное дело, венец положили, а он лес на стропила не везет и не везет. У нас и работы не стало. Я говорю: знаешь, Митрий, иди ты со своей пятистенкой к пьяному лешему болото делить. Лесу не даешь, дак мы пошли баню Тоське рубить. А он нас и давай уговаривать. К вечеру, говорит, лес будет. А чтоб к Тоське мы не ушли, он, значит, в сельпе блондинку белоголовую нам купил да еще, главное дело, огурцов малосольных из дому вынес.
Вышел в тамбур высокий мужчина – покурить. За ним – два парня, тоже с папиросами.
– Слышь, чего я ему баю, – обратился к ним дед, как к давнишним знакомым. – Лошадь, говорю, награды мои того... скусила.
И он повторил прибывшим, как рубил с кумом пятистенку, как лесу не хватило и вместо него вышла им бутылка «блондинки».
– Ну, мы ее с кумом опростали, рукой махнули да еще в сельпо сходили, – продолжал дедок. – Сидим, веселыми ребятами закусываем...
– Чем закусываете?
– Ну, этой самой... камсой-то. На сдачу свешали.
– А-а. Гы-гы! Га-га-га...
– Закусили, главное дело, глядим, свояк мой идет. Говорит, налаживайтесь ко мне в гости, брательник приехал. А брательник-то у него, знаешь, полковник.
– Отец, да ты про лошадь давай! Чего ты полковника сюда?
– Дак я и говорю про лошадь!.. Ну вот мы и надумали при всех наградах к полковнику явиться, чтоб честь по чести. Идем с кумом, рыгалиями вызваниваем. Мимо нашей пятистенки проходим, глядь, а Митрий уж с лесом обернулся. А я еще сам по себе подумал: на Яблочке привез. Лошадь у нас – Яблочко. Так-то она ничего кобыла, смирная и с понятием, только выпивших не любит – кусается, стерва. Подумал, главное дело, и забыл. Ладно. Митрий нам: разгружайте, мужики, лошадь держать нельзя. Мы только подходить, а я гляжу, Клавдия – средняя моя – бежит и на всю улицу благим матом голосит, что Витька в колодезь ввалился. Внук, значит.
Еще один курильщик вошел – сержант с голубыми авиаторскими погонами. Дед – к нему:
– Слышь, капитан, чего я баю. Лошадь, говорю, додумалась...
– Батя, да ты дальше давай! – перебил его высокий мужчина. – Внук-то что?
– А дальше – чистый анекдот! – махнул рукой развеселый дедок. – Скажешь кому – впокатушки. Я-то ухо навострил, разбираю, чего там Клавка бает, а Яблочко ко мне мордой потянулась да за грудь как грызанет! Ох, крещеные, свет с потемками перехлестнулся. Думал, ребро выдернула, стерва. Схватился я рукой за это место да бежать. Витька в колодезе – шутка ли? Прибегаю, а он, главное дело, за крылечком посиживает себе, пирожки из песочка лепит. Ах ты! – на Клавку-то я, – ах ты, дурында полоротая!
В тамбуре – дым и хохот, а веселее всех самому деду.
– Ну, батя, красиво заливаешь! – крутил головой один из парней. – Прям кино рассказываешь.
– Дак я чего ж и говорю – чистое кино!
Дед пришел в восторг от этого подозрения, словно и в самом деле дожидался, когда же, наконец, ему не поверят.
– А оно, робяты, вишь как получилось. Клавка, главное дело, порожнее ведро на край сруба поставила да забыла, пока в огороде ковырялась. Кошка думала, что там вода, полезла вроде бы как напиться да вместе с ведром и ухнула в колодезь. Ведро, сам себе думаю, неловко стояло – краешком. Клавка-то к срубу подскочи, а оттуда – вя да вя. Ну, она опрометью ко мне: Витька в колодезь ввалился.
Дед снова вытащил кисет, а от смеха у него никак новая цигарка не получается – табак просыпается.
– Ну, даешь! – веселились курильщики.
А тот, который подозревал, все крутил головой – не верилось.
– С медалями-то что?
– А медали, я ж говорю, скусила, стерва! Пока к фершалу меня, да пока что, а уж потом только в голову ударило: медалей-то нету. Туда, сюда, так и пропали. То ли сглотнула, то ли выплюнула где-то за ненадобностью. Они у меня, главное дело, на одну ленту были наколоты, а уж ленту я на пинжак цеплял. Вот она все до единой и скусила.
– С одной стороны глянуть, отец, так она с умом лошадь. Выпивший, значит, не форси медалями.
– Эт ежли с одной стороны глядеть, – рассудительно отвечал дед. – А ежли с другой стороны, дак и не ее вроде кобылье дело до моих регалиев.
Дед зашелся в кашле от новой самокрутки, и видно было, что вообще-то он лошадью доволен и зла на нее не держит.
– Ну я, главное дело, пошел к председателю сельсовета нашего. Он честь по чести акт составил, свидетелей вписал. Вези, говорит, Орфей Антоныч, в область, военкому... Как, робяты, дадут мне другие медали?
– А документы на них кобыла не съела?
– Документы дома лежали, целехоньки.
– Тогда могут дать.
– Ты, батя, залей военкому, как нам, так он тебе точно медалей навешает.
– Эт уж я беспременно, – согласно закивай дед. – Все честь честью.
Поезд тем временем сбавлял ход, из темноты выплывали огни, предвещая станцию. Вошла в тамбур проводница, Недовольно оглядела веселых курильщиков и стала отпирать дверь.
– Не продохнуть,– ворчала она. – Голова от вас раскалывается. – И вдруг визгливо закричала, указывая на пол: – Опять накидали! Только подмела!..
Зуб ушел в вагон – полусонный, пахнущий разопревшими ногами и снедью. Высмотрев пустую полку под самым потолком – багажную, он залез на нее прямо в ботинках и, кинув под голову бушлат, лег. И только тогда по-настоящему почувствовал, как сосет под ложечкой. Обед он проспал на пруду, поужинать ему не дал Ноль Нолич, а станционный буфет не работал. Теперь до утра.
– Где ж я тут раскидался?– услышал он голос деда внизу.– Тетка, кошелка моя не пробегала?
– Да я что, следом за ней хожу?– сердито ответил женский голос.– Гулять надо меньше.
– Я, тетка, еще при царе Николке свое отгулял,– засмеялся дед.– Ладно, главное дело, отгулял, все, как есть, помню. Верно тебе говорю. Был я, тетка, справный, не как нынче. Девки не прогоняли от себя. А певун был!..
– Ты кошелку свою ищи, чего подсаживаешься,– уже не так сердито сказала тетка.
– Батя, у нас твоя кошелка, – подали голос из
соседнего купе.
– У вас?!– искренне удивился дед.—А чего она у вас не видала?
И он засмеялся и закашлялся так же заразительно, как в тамбуре. И другие тоже засмеялись, хоть в этой шутке ничего особенного и не было. Дед, как видно, из тех людей, за которыми по пятам ходит веселье. Вот лошадь его больно укусила да еще награды пропали. Вроде горевать надо, а он этим случаем скольких людей развеселил и еще веселить будет. Руку ему, положим, или ногу оттяпает, так он, должно, и об этом весело рассказывать будет. Послушаешь такого, так и свои беды и болячки покажутся смешными и мелкими. Легко ли жить таким людям, никто у них не спрашивает. А что другим с ними легко, так это уж точно. Вот и Зуб, посмеявшись от души в тамбуре, забыл о своих волнениях, уже без прежнего страха думал о дальней дороге в Сибирь. И не жалеет, что рискнул.
В самом деле, чего бояться? Езды туда – дня четыре, ну пять, если без перерыва ехать. И в кармане у него четыре рубля. Старыми, так это сорок рублей. Почти по десятке на день – куда и девать.
О том же, что от Георгиу-Деж ему придется ехать зайцем, Зуб старался не думать. Как-нибудь. Ездят же люди. И в такую даль тоже, наверно, ездят.
– Слышь, тетка, чего я тебе баю, – не унимался дедок. – Песни-то я играть мастер был. Ох, мастер! Голос был звонкий да переливчатый. Смеркаться, главное дело, станет, я за околицу выйду да как ударю на всю округу! Девки – валом! Орфеем-то меня за что нарекли, знаешь?
– Откуда ж мне знать.
– А я скажу. Матка меня крестить понесла, а я в пеленках лежу да песни играю, пузыри пускаю. В церкви ажно звон стоит. Пять колен без роздыху выпускал, пуще твоего соловья.
– Ой, скажет тоже! – смеялась тетка.
– Ей-ей, правду тебе баю. Поп-то матке: «Ну, раба божья, Орфея ты народила. Чистый Орфей!» А матка-то кивает: «Орфей, батюшка, Орфей и есть». Сама и слыхом про Орфея не слыхала, а поддакивает. Попу-то разве слово поперек вставляли? А он возьми да нареки меня Орфеем, фулюган. И правильно сделал.
– А кто ж такой Орфей?
– Орфей-то? – будто удивился дед такому незнанию. – Это, тетка, певун был навроде меня. Только в давнишние времена жил, я уж его не застал.
Дед Орфей все балагурил внизу ко всеобщему веселью, и никто его не окорачивал, хоть время и перешагнуло за полночь. Зуб тоже улыбался, разглядывая в полутьме потрескавшиеся от многократной покраски потолок, вентиляционную задвижку и отопительные трубы. А когда уснул, с его лица еще долго не сходила легкая, беспечная улыбка.
16
Проснулся Зуб оттого, что поезд начал дергаться и раскачиваться из стороны в сторону.
– Наверно, предупреждение не заметил, вот теперь и шарахается,– услышал Зуб солидный голос внизу. – Участок ремонтируют.
В вагон смотрел день – солнечный и, конечно, теплый. Замелькали быстрыми тенями мощные переплетения железнодорожного моста. Внизу засияло лучистое зеркало реки.
Зуб свесил голову с полки. На диванах, рядом с приготовленными для выноса вещами, сидели люди. Лица у всех заспанные, скучные. Наверно, из-за этого все они казались похожими друг на друга.
– Какая станция? – спросил Зуб.
– Георгиу-Деж будет, – ответил хозяин солидного голоса. – Дон проезжаем.
Он сидел гладко причесанный и очень важный, какими чаще всего бывают маленькие начальники. Одет он был в темно-синий пиджак, вышитую кремовую сорочку, а вместо галстука имел толстый витой шнурок, схваченный у горла железкой. Такие «удавки» уже не носили. Но солидному пассажиру они, видать, нравились, и отказываться от них он не спешил.
