Текст книги "Ренессанс в России  Книга эссе"

Автор книги: Петр Киле

Еще при жизни Лермонтова выходит сборник стихов “Лирический пантеон”, автор которого укрылся под инициалами А. Ф. Судьба его по рождению не менее удивительна, чем Жуковского. Афанасий Неофитович Шеншин, которого поэт считал своим отцом, был женат на Шарлотте Фёт, которую он увез из Германии от ее мужа за месяц или два до рождения ребенка, записал его своим законным сыном, не будучи вообще женат, а брак с его матерью оформил лишь спустя два года, что вышло наружу, когда Афанасию Шеншину-сыну исполнилось 14 лет, и Орловская духовная консистория постановила, что он не потомственный дворянин, а гессен-дармштадтский подданный Афанасий Фёт.

Для мальчика, надо думать, в высшей степени впечатлительного, это была величайшая катастрофа, в одночасье он оказался без отца, вне семьи, без родины, без роду и племени, между тем все это у него было, как прежде. Трагедия потрясла его душу так глубоко и сильно, что к первому курсу университета выяснилось, что он “отвергает бытие бога и бессмертие души” и даже заключает пари, что и через двадцать лет будет утверждать это. Учился же он по словесному отделению философского факультета, еще студентом выпускает сборник “Лирический пантеон” и начинает печататься в журналах.

 
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит;
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышет на ямках ланит…
 

А.Е.Варламов положил на музыку стихи студента, и песня сделалась с тех пор почти народной. Говорят, Афанасий Фет остался атеистом на всю жизнь. Лирика заменила, очевидно, ему религию, веру и даже бессмертие души, поскольку вся мистика веры оказалась в сфере поэзии, которая одна остается “вечно юной”, – в это-то он верил свято.

Гуманисты, поэты, художники, мыслители эпохи Возрождения не достигали такого синтеза античного и христианского миросозерцаний, когда вся полнота мировоспрития – это поэзия, объемлющая мироздание и внутренний мир человека. Это и есть тот случай, когда богоматерь оказывается мадонной, земной во плоти женщиной, как у Пушкина, воплощением любви и красоты. Пребывая в мире христианском всецело, Лермонтов лишь жаждал встретить земное воплощение Вечной женственности. Фет находит новое решение: оказывается, вера возможна вне религии, вера всеобъемлющая – это и есть трепетное дыхание жизни, ее свет, поэзия! Вся лирика Фета – об этом, как Петрарка пел Лауру, только один истинно верующий, другой истинно неверующий, но поэзия объемлет все – и веру, и безверие, вместе с природой, мирозданием.

 
Тихая, звездная ночь,
Трепетно светит луна;
Сладки уста красоты
В тихую, звездную ночь.
 
 
Друг мой! в сияньем ночном
Как мне печаль превозмочь?..
Ты же светла, как любовь,
В тихую, звездную ночь.
 
 
Друг мой, я звезды люблю —
И от печали не прочь…
Ты же еще мне милей
В тихую, звездную ночь.
 

С призванием сразу прояснилось, но Фет не мечтатель, не романтик, ему необходим статус, отнятый у него Орловской духовной консисторией. Он поступает на военную службу, не имея связей, как разночинец, в захудалый кавалерийский полк где-то в Херсонской губернии, куда не доходят журналы и книги.

“Офицерский чин в то время давал потомственное дворянство”, – вот его, кроме славы, земная цель. Журналы перестают печатать стихи Фета, – нет интереса у публики к чистой лирике в 40-50-е годы, да и позже, в 60-70-е годы.

Бедный поэт полюбил девушку, и она – его, но он не может жениться. “Я не женюсь на Лазич, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений, – пишет Фет другу детских лет. – Этот гордиев узел любви… который чем более распутываю, тем туже затягиваю, а разрубить мечом не имею духу и сил… Знаешь, втянулся в службу, а другое все только томит как кошмар”.

В высшей степени трагическое положение, это как приговоренным к смерти быть, что может еще привлекать в жизни, даже любовь молодой женщины; они расстались, вскоре Мария Лазич сгорела от неосторожно брошенной ею спички. Всю жизнь поэт будет помнить о ней со всей остротой переживаний, что отзовется во многих его стихотворениях.

 
Ты отстрадала, я еще страдаю,
Сомнением мне суждено дышать,
И трепещу, и сердцем избегаю
Искать того, чего нельзя понять.
 
 
А был рассвет! Я помню, вспоминаю
Язык любви, цветов, ночных лучей.
Как не цвести всевидящему маю
При отблеске родном таких очей!
 

Пока Фет служил, дважды поднималась планка – до чина капитана, до чина полковника, когда предоставлялось право на потомственное дворянство, – ему фатально не везло.

Между тем Некрасов открывает вновь для широкой публики Тютчева и Фета, а извещая читателей журнала “Современник” о выходе нового сборника поэта, пишет: “Смело можно сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном из русских авторов после Пушкина не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет”.

Взяв годичный отпуск, Фет побывал в Германии, Франции и Италии и, словно оттаяв душой, женился на М.П.Боткиной, дочери крупнейшего чаеторговца и сестре критика В.П.Боткина. Так и недослужившись до полковника, он выходит в отставку, поселяется в Москве, а затем покупает землю в том же Мценском уезде, где родился, поселяется в деревне, как Лев Толстой в Ясной Поляне, где становится рачительным хозяином.

Есть что-то поразительное как в военной службе Фета, так и в трудах землевладельца, в его прагматизме, что находится в полном контрасте с его лирикой, но и в том, и другом проявляется черта, очень характерная для эпохи Возрождения. Ведь также умножал свои владения Джорджо Вазари, скульптор, зодчий, автор “Жизнеописаний наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих”, давший определение эпохе – Возрождение. Но помещиком зажил теперь и Лев Толстой в своей Ясной Поляне, и когда в 60-е годы радикальная интеллигенция отворачивается от лирики Фета, он-то становится почти единственным ценителем стихов поэта.

МАЙСКАЯ НОЧЬ

 
Отсталых туч над нами пролетает
Последняя толпа.
Прозрачный их отрезок мягко тает
У лунного серпа.
 
 
Царит весны таинственная сила
С звездами на челе. —
Ты, нежная! Ты счастье мне сулила
На суетной земле.
 
 
А счастье где? Не здесь, в среде убогой,
А вон оно – как дым.
За ним! за ним! воздушною дорогой —
И в вечность улетим!
 

Л.Н.Толстой писал Фету 11 мая 1870 года: “Развернув письмо, я – первое – прочел стихотворение, и у меня защипало в носу: я пришел к жене и хотел прочесть; но не мог от слез умиления. Стихотворение – одно из редких, в которых ни слова прибавить, убавить или изменить нельзя; оно живое само и прелестно… Я не знаю у вас лучшего. Прелестно всё”.

Переписка в этом роде, вместе со стихами Фета, создают совершенно особую атмосферу в пространствах России, как прогулки знаменитых поэтов эпохи Тан с чтением стихов, какие навсегда вошли в сокровищницу мировой поэзии.

 
Ночь лазурная смотрит на скошенный луг.
Запах роз под балконом и сена вокруг;
Но зато ль, что отрады не жду впереди, —
Благодарности нет в истомленной груди.
 
 
Всё далекий, давнишний мне чудится сад, —
Там и звезды крупней, и сильней аромат,
И ночных благовоний живая волна
Там доходит до сердца, истомы полна.
 
 
Точно в нежном дыханьи травы и цветов
С ароматом знакомым доносится зов,
И как будто вот-вот кто-то милый опять
О восторге свиданья готов прошептать.
 

Взял наугад. 12 июня 1892. Воробьевка. Это год смерти. А стихотворение полно мотивов поэзии эпохи Тан. Ли Бо и Ду Фу стали небожителями. Фет тоже один из бессмертных в мировой лирике.

Новая русская музыка

Музыкальное образование в дворянских семьях к началу XIX века становится столь же непременной дисциплиной, как и знание иностранных языков, в первую очередь французского, разумеется. Игра на фортепиано, на гитаре, на скрипке, пение, даже сочинение, скажем, романсов вошли в быт в дворянских усадьбах; это было любительство для приятного времяпрепровождения, а профессионалами выступали крепостные, из которых составлялись оркестры и хоры.

При этом звучала прежде всего европейская музыка, как в Петербурге и Москве с непременной итальянской оперой и выступлениями европейских знаменитостей. Между тем в России постоянно звенела народная песня – и в будни, и в праздники в унисон с временами года. И вот в подобной атмосфере дворянского быта в пору расцвета русской лирики явился и первый музыкальный гений в России.

Это Михаил Иванович Глинка (1804–1857), который сыграл в развитии русской музыки ту же роль, что целая плеяда поэтов от Ломоносова до Пушкина в развитии национальной литературы. Казалось бы, зарождение новой русской музыки, вырастающей из стихии народной песенной культуры, происходит позже, лишь в начале XIX века, но ее развитие от 30-х годов за какие-то 50 лет от Глинки до Чайковского столь стремительно и блистательно, что определение новой оказывается верно и по отношению к старинной песенной культуре, и по отношению к европейской музыке, опыт которой не только освоен первыми русскими композиторами, но и превзойден с разработкой новых форм и тем, и, надо сказать, именно новая русская музыка, в отличие от лирики, но неся в себе ту же поэзию русской души, обретает мировое признание почти сразу как высокая классика, по сути, как высшее достижение Ренессанса в России, отныне, надеюсь, осознанное как таковое явление.

Михаил Глинка родился 20 мая 1804 года в селе Новоспасском Смоленской губернии. У дяди Глинки (по матери), который жил за восемь верст от Новоспасского, был оркестр из крепостных музыкантов. Однажды, когда Глинке было 10–11 лет, музыка, а именно квартет Крузеля с кларнетом, произвела на него “непостижимое, новое и восхитительное впечатление, – как вспоминает композитор в “Записках”, – я оставался целый день потом в каком-то лихорадочном состоянии, был погружен в неизъяснимое, томительно-сладкое состояние и на другой день во время урока рисования был рассеян…” С той поры он страстно полюбил музыку, даже заявил учителю рисования: “Что ж делать? Музыка – душа моя”.

А вот воспоминание, в котором угадывается природа новой русской музыки. “Во время ужина обыкновенно играли русские песни, переложенные на две флейты, два кларнета, две валторны и два фагота, – эти грустно-нежные, но вполне доступные для меня звуки мне чрезвычайно нравились (я с трудом переносил резкие звуки, даже валторны на низких нотах, когда на них играли сильно), – и, может быть, эти песни, слышанные мною в ребячестве, были первою причиною того, что впоследствии я стал преимущественно разрабатывать народную русскую музыку”.

Глинка был слаб здоровьем, и его отцу пришлось отказаться от мысли о военной карьере для сына. В 1817 году он поступает в новооткрытый Благородный пансион при Главном педагогическом институте в Петербурге, где преподает только что выпущенный из Царскосельского лицея В.Кюхельбекер, который становится также “особенным гувернером” впечатлительного мальчика, впервые оказавшегося вне семьи в условиях барской усадьбы.

Однако он мало похож на дворянского недоросля или мечтателя не от мира сего, учится хорошо, успевая по всем предметам, выказывая исключительные способности, особенно к языкам, но с годами занятия музыкой оттесняют все на второй план.

В Благородном пансионе учится Лев Пушкин, и брат его Александр Пушкин, друг Кюхельбекера, часто заходит к ним. Вскоре молодой поэт был сослан на юг, а “особенный гувернер” уволен за чтение стихов опального друга. В 1825 году в связи с восстанием на Сенатской площади выяснится, что Кюхельбекер – один из декабристов, и Глинка был допрошен и отпущен. Не причастный к заговору, несомненно он переживал трагические события эпохи остро, тем более что начинающий музыкант не находил себе места в жизни, поскольку профессиональная деятельность пианиста и композитора для дворянина, пусть семья и обеднела, не имела в России еще подходящих условий. Музицирование и сочинительство были всего лишь любительством, формой приятного времяпрепровождения.

Молодой Глинка знакомится с князьями Голицыными, с камер-юнкером Штеричем, с графом Виельгорским, – все они либо поют, либо играют на разных инструментах, либо сами сочиняют музыку, и они то и дело задают всевозможные концерты, даже на катерах, идущих по Черной речке, развлекая самих себя и дачную публику. Так Глинка вращается в высшем свете, а отдохнуть от шумных увеселений золотой молодежи приходит к Дельвигу, где вновь встретился с Пушкиным по возвращении его из ссылки.

В “Воспоминаниях о Пушкине, Дельвиге, Глинке” Анна Керн высказывает мысль, которая характеризует эпоху в ее сходственных чертах с золотым веком Флоренции, да и с веком Перикла, с пирушками, на которых велись философские беседы, воспроизведенные на свой лад Платоном в его знаменитых “Диалогах”.

“Художественные создания Пушкина, развивая в обществе чувство к изящному, возбуждали желание умно и шумно повеселиться, а подчас и покутить”.

И такое же настроение мы находим в Москве в 40-50-е годы в кружке А.Н.Островского, но уже в среде разночинной интеллигенции и купечества, с гульбой и с исполнением русских песен. Эта сфера жизни, бытовая как бы, но из которой вырастали мысли и переживания творческих озарений, стихи Пушкина, Лермонтова, Фета, музыкальные импровизации Глинки, теперь совершенно ясно, носила ярко выраженный ренессансный характер.

Да и когда бывает, чтобы поэты, музыканты, прекрасные женщины собирались день за днем в одном доме, у Дельвига, да при этом один из них – гений поэзии, другой – гений музыки, ведущие себя как праздные гуляки основоположники национальной литературы и музыки? Что же это такое, если не Ренессанс, его житейская, бытовая сторона, до сих пор не узнанная нами?

“Весь кружок даровитых писателей и друзей, группировавшихся около Пушкина, носил на себе характер беспечного, любящего пображничать русского барина, быть может, еще в большей степени, нежели современное ему общество, – вспоминает Анна Керн. – В этом молодом кружке преобладала любезность и раздольная, игривая веселость, блестело неистощимое остроумие, высшим образцом которого был Пушкин. Но душою всей этой счастливой семьи поэтов был Дельвиг…”

И тут же Глинка. “Богатые дарования этого маленького человека (Глинка был гораздо меньше обыкновенного среднего роста мужчины) чрезвычайно были привлекательны, и самый его ум и приятный характер внушали и дружбу и симпатию”.

Он садился за фортепиано. “У Глинки клавиши пели от прикосновения его маленькой ручки. Он так искусно владел инструментом, что до точности мог выразить все, что хотел; невозможно было не понять того, что пели клавиши под его миниатюрными пальцами”.

Анна Керн при ее безупречном такте, верно, недаром сочла необходимым заметить: “Ради правды нельзя не признаться, что вообще жизнь Глинки была далеко не безукоризненна. Как природа страстная, он не умел себя обуздывать и сам губил свое здоровье, воображая, что летние путешествия могут поправить зло и вред зимних пирушек; он всегда жаловался, охал, но между тем всегда был первый готов покутить в разгульной беседе. В нашем кружке этого быть не могло, и потому я его всегда видела с лучшей его стороны, любила его поэтическую натуру, не доискиваясь до его слабостей и недостатков”.

В “Записках” Глинка тоже постоянно жалуется на расстройство здоровья, но о пирушках речи нет, кроме как о представлениях в домах и усадьбах представителей высшего света, что безусловно завершались ужинами, разумеется, далеко не чинными. Так или иначе здоровье окончательно пошатнулось, что подтвердил и доктор, который объявил отцу Глинки, что у его сына “целая кадриль болезней” и для поправления его здоровья ему необходимо пробыть “не менее трех лет за границей в теплом климате”.

В Италии Глинка завершает свое музыкальное образование, всестороннее – как композитор, певец, пианист. Он набрасывает вариации на темы итальянских опер, от которых итальянцы в восторге. Однако, как пишет в “Записках”: “Все написанные мною в угождение жителей Милана пьесы, изданные весьма опрятно Giovanni Ricordi, убедили меня только в том, что я шел не своим путем и что я искренно не мог быть итальянцем. Тоска по отчизне навела меня постепенно на мысль писать по-русски”.

В одном из писем того времени вот как звучит это “мысль писать по-русски”: “… Я полагаю, что я тоже мог бы дать нашему театру произведение больших масштабов. Сам первый готов допустить, что это не будет шедевр, но, конечно же, это будет и не так уж плохо! Что ты на это скажешь? Самое важное – это – удачно выбрать сюжет, во всяком случае, он безусловно будет национален. И не только сюжет, но музыка: я хочу, чтобы мои дорогие соотечественники почувствовали бы себя тут, как дома, и чтобы за границей не принимали меня за самонадеянную знаменитость на манер сойки, что рядится в чужие перья”.

В 1834 году Глинка возвратился в Россию с тем, чтобы обменять паспорт и вновь уехать за границу. Но здесь неожиданно задержался, почувствовав склонность к одной особе, говорят, из первых красавиц Петербурга, на которой вскоре женился, к своему несчастью. Возобновились встречи с поэтами, в Зимнем дворце с Жуковским, который предложил сюжет “Ивана Сусанина”.

На лето он уезжает в Новоспасское. Уже в пути, в карете, он сочинил хор “Разлелеялось”. Глинка, похоже, мог сочинять, как Моцарт, легко, быстро, в любой обстановке. “Подробности деревенской жизни исчезли из моей памяти; знаю только, что я прилежно работал, т. е. уписывал на партитуру уже готовое и заготовлял вперед. Ежедневно утром садился я за стол в большой и веселой зале в доме нашем в Новоспасском. Это была наша любимая комната; сестры, матушка, жена, одним словом, вся семья там же копошилась, и чем живее болтали и смеялись, тем быстрее шла моя работа”.

По возвращении в Петербург работа шла также успешно, только с либретто возникали накладки, поскольку Жуковский передал их сочинение барону Розену, придворному поэту, который по-русски-то говорил с акцентом; он скоро сочинял, но был упрям, и Глинка ничего не мог ему доказать. Когда дело дошло до постановки, Жуковский предложил автору оперу “Иван Сусанин” посвятить его величеству с изменением названия “Смерть за царя”; у Николая I хватило ума и вкуса переделать на “Жизнь за царя”. Первой русской национальной опере придали верноподданнический смысл в духе официальной идеологии “православие, самодержавие, народность”, с введением сцены “Молитва за царя”. Нет худа без добра. Опера могла быть поставлена на сцене Большого театра лишь с одобрения царя; однако придворная и аристократическая публика нашла ее “кучерской”, а демократическая – явно верноподданнической, и успех ее носил двусмысленный характер.

Но то, что воспринимали, как кучерская, – это русская песенная стихия зазвучала впервые в опере, с рождением новой русской музыки.

Пушкин принимал участие в чествовании Глинки среди поэтов, возможно, здесь где-то был и Карл Брюллов, ценивший рисунки гения музыки, вполне возможно, на спектакле среди зрителей сидел и Карл Росси, это 1836 год, Петербург обрел свой классический вид… Да, да, перед нами воистину ренессансная эпоха, ее золотая пора! Глинка задумывает писать новую оперу на сюжет поэмы Пушкина “Руслан и Людмила”, поэт готов по случаю, очевидно, многое в ней переделать, но месяца или двух не пройдет, как его не станет.

Царь подарил Глинке за оперу перстень в 4000 рублей, который достался его жене в пору уже начавшегося разлада в семье, и предложил поступить на службу на должность капельмейстера Придворной певческой капеллы под начало сановника, который очень скоро невзлюбил гениального композитора, и жизнь его резко нарушилась, работа над новой оперой шла урывками.

И в это время у сестры, муж которой каким-то образом из провинции перешел на работу в Смольный монастырь, институт благородных девиц, Глинка видит, как он пишет, “первый раз Е.К. Она была нехороша, даже нечто страдальческое выражалось на ее бледном лице. Ходя взад и вперед (он был не в себе от нервного раздражения, как с ним бывало), мой взор невольно останавливался на ней: ее ясные выразительные глаза, необыкновенно стройный стан и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей ее особе, все более и более меня привлекали”. Это была Екатерина Керн, дочь Анны Керн.

Между тем Глинка подает в отставку, чего не мог себе позволить Пушкин, оставляет жену, неверность которой была уже всем из его знакомых известна, но бракоразводный процесс – долгое дело по тем временам, даже на явную неверность жены, более того даже на ее тайный брак с офицером, что вовсе преступление. Этот вопрос мог быстро решить лишь один человек, это царь, но он не хочет вмешиваться, отправляет дело по новому кругу.

И вот на премьере “Руслана и Людмилы” 27 ноября 1842 года императорская фамилия до окончания спектакля демонстративно покидает театр. Нельзя говорить о провале, но и полного успеха нет. В последующие дни опера идет все с большим и большим успехом. Что случилось? Многие накладки были устранены, вышли на сцену другие певица и певец на главные роли, но, самое существенное, состав театральной публики изменился, вместо посетителей премьер явились зрители-разночинцы (студенты, мелкие чиновники, купцы, мещане, демократическая интеллигенция), которые отныне будут самой благодарной читающей и театральной публикой. Глинка, так и не дождавшись решения Синода по разводу и по делу его жены, преступившей все законы, не решаясь более мечтать о женитьбе на Екатерине Керн, уезжает за границу, чтобы жизнь провести в странствиях до ее конца.