Текст книги "На заре и ясным днем"
Автор книги: Петр Скобелкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
А дождь все лил и лил… Часы на стене показывали 6. 30 утра, когда в дверях появился начальник узла связи член парткома Анатолий Стремяков вместе с парторгом Виктором Ивановичем Кочкиным. И едва он переступил порог, Хохлов взял его в оборот:
– Анатолий Федорович, немедленно объявите по радио аврал по всему совхозу, зачитайте мой приказ. Повторите два, три раза. И еще по пути разыщите комсомольского секретаря Гену Гусева и срочно пошлите его ко мне. Он у нас самый молодой из руководства, значит, самый моторный. Ясно? Ну быстро!
Взял телефонную трубку. Задумался. Потом вслух: «Все на своих местах. Парторг на Центральном, глав-спецы на местах…»
– Гараж? Где завгар? Слушаешь? Срочно, немедленно собери всех шоферов, нет, пожалуй, не всех, самых опытных… Вот-вот, Криворотова не забудь, Кискина обязательно. И этого, как его?.. Да, Кочкина. То же самое трактористов. Понял? Ну действуй!
Девушка? Соедини с элеватором. Не отвечает? Дай квартиру Брагина. Квартира? Иван Семенович? Ты чего это сегодня дома? Дождь идет, никто не едет? У нас нет никакого дождя. Сегодня мы работаем на полную катушку. Так что принимай зерно. Устрой, пожалуйста! Когда выезжаем? Через полчаса. У тебя? Через два часа встречай… Да, примерно две тысячи центнеров. Потеряем на рефакции? Зато спасем хлеб. Ну привет!
Райком партии. Райком? Хохлов говорит. Прошу оказать всяческое содействие, зерно горит на току. 6 тысяч центнеров. Дождь? Да, дождь. Будем возить. Ничего, прорвемся! Спасибо!.. Спасибо.
Школу. Здравствуйте, Хохлов. Да. Вы уже в курсе? Ну отлично! Ждем. Хоть сейчас.
Повесил трубку, тут же снова снял ее, но не успел сказать: в дверях появился Геннадий Гусев.
– Гена, кстати ты очень. Слушай: одна нога здесь, другая за порогом, срочно разыщи завхоза, посмотри на часы – к двенадцати ноль-ноль чтобы на току был горячий обед человек на тридцать. Проследи, чтоб не экономили, пусть продуктов не жалеют. И еще передай – питание бесплатное, то есть за счет совхоза.
Ну дуй!
И снова за телефон.
– Девушка, еще гараж. Гараж? Главный у себя? Вот вместе с ним топайте сейчас же сюда. Люди собираются? Хорошо. Жду.
Снял со стены карту района: «Ну-ка, Виктор Иванович, а сейчас надо нам с тобой по всей трассе дежурные тракторы расставить. Так… Один, ясно, надо вот здесь, в балке, перед поворотом, другой…»
Вскоре в кабинет директора собрался весь аварийный штаб. Склонились над картой.
– План такой, – выпрямился Хохлов, – ровно в 9 часов утра выезжает первая колонна, 4–5 машин. Интервал полчаса – идет следующая. Четыре дежурных, или патрульных, как хотите называйте, трактора отправляются немедленно на трассу. Их задача дежурить по всей линии: вытаскивать из кювета, ликвидировать пробки, если такие возникнут, если потребуется, буксировать машины с зерном. Дежурить, патрулировать, пока не поступит команда «отбой».
Вернулся Геннадий: «Обед будет ровно в 12».
Хохлов резко поднялся: «Пошли на ток».
Дождь лил не переставая. Хохлов вдруг зло сплюнул. «Вот, черт побери, не везет! Так все хорошо складывалось и – на тебе – все сразу: и зерно загорелось, и дождь полил».
На току уже кипела работа, загружали первые машины.
Зашли в дежурку. Хохлов снял плащ.
Прежде чем взяться за лопату, Григорий Тимофеевич подошел к бурту, встал на колени прямо на зерно, засучил рукав выше локтя. Сделал ямку и сунул туда руку. Потом проталкивал ее все дальше и дальше, по локоть, до плеча. И выхватил вдруг руку, замахал ей, подул на ладонь: «Как будто в чугунок с горячей картошкой сунул. Горит зерно, огнем горит… Володя, кинь-ка лопату!»
– А ну покажем, на что мы еще пока способны!
Несмотря на дождь, настроение у работающих на току было бодрое.
Работал Хохлов как зерноройная машина. Лопата в его могучих руках показалась игрушечной, и зерно с ее штыка сыпалось как с ленты транспортера. Это было чем-то вроде утоления жажды стосковавшегося по физической работе человека. С полчаса он не разгибал спины. Потом выпрямился, вытер рукавом рубахи пот со лба, с бровей и, довольный, крякнул.
Вскоре первые машины были загружены. Следом за ними решили отправлять груженный зерном трактор с тележкой.
А в это время патрульные тракторы уже были на трассе. Хохлов глянул на часы – без четверти девять.
– Володя, позвони в гараж, пусть пошлют сюда «газик», хочу проехать немного по трассе.
Ровно в 9 утра первые машины с зерном съехали с весов. Впереди около тридцати километров по размытой дороге.
«Газик» то и дело шел юзом. Дорогу будто намылили. К счастью, груженые машины шли несколько увереннее. «Если дождь не прекратится к вечеру, людям опять придется мало спать», – с грустью подумал Хохлов.
По пути заскочил в контору. А в конторе обычный рабочий день. Хлопают двери, кто-то говорит по телефону, скрипят арифмометры. Не снимая плаща, сел за свой стол. Снял трубку, долго думал, вспоминая, что надо сделать в первую очередь. Наконец, в трубке что-то щелкнуло. Оживился: «Девушка, элеватор мне… Элеватор? Машины из «Большевика» не пришли еще? Нет? Как придут, позвоните, пожалуйста!».
В дверь робко постучали. Вошла дородная женщина. Одета явно не по погоде и не по сезону: короткие сапожки, шелковый пестрый платок, какой-то сверхмодный (а может, и старомодный, откуда знать директору такие тонкости) жакет. Остановилась у двери, мнется. «Проходите, проходите! – Григорий Тимофеевич, перегнувшись через край стола, подвинул стул: – Садитесь».
Женщина достала из жакета аккуратно сложенный лист бумаги, распрямила и протянула Хохлову: «Вот читайте!».
Григорий Тимофеевич глянул на лист, узнал «молнию».
– А почему она у вас?
– Сняла со стены, неделю уже висит, неделю уже смеются надо мной, хватит!..
Хотел было директор выговор сделать ей за такое своеволие, но передумал и спросил нетерпеливо:
– Ну что у вас там?
– Это у вас что?! Читайте! – Взяла из рук Хохлова «молнию» и стала читать: «Пора кончать гадание, Матрена Петровна! Как видите, выпала пиковая карта. Один выход – работать, а не сидеть дома. В такое время, как уборка, работают все – пенсионеры и школьники…»
– И что же? По-моему, все верно, Матрена Петровна.
– И это вы считаете верно?! И вы?!.
Она достала платочек и приложила к глазам.
– Ну чего тут несправедливого? – недоумевал Хохлов.
– А вы рисунок, рисунок посмотрите! Это же оскорбление личности! Ну посмотрите, – она встала и сделала пол-оборота, – неужели я такая толстая, как тут намалевали?!
Хохлов успокоил ее:
– Конечно, нет.
– Они думают, мужика нет, заступиться некому, так что угодно вытворять можно!
– Больше этого не будет, – успокоил Матрену Григорий Тимофеевич. – А поработать в самом деле надо. Приходите на ток. Это пойдет только на пользу… совхозу.
Зазвонил телефон. Взял трубку. «Да, слушаю. Алло! Да. Разгружаются? Понял. Понял, говорю, спасибо!»
Посмотрел на часы. Без пяти минут двенадцать. Как там с обедом на току?
По-прежнему дождило. Что у них там, в небесной канцелярии, порвалось что-нибудь?!
Завхоз уже был в дежурке. Хохлов заглянул в котел. Приятно защекотало в носу. Вспомнил, что так и не успел по-людски позавтракать. «Мяса не жалел? Масло есть? А яички? Молоко? Все есть, все готово? Зови на обед».
Только успела пообедать первая бригада, на ток заехали три грузовика – ребята вернулись с первого рейса. Первая бригада прямо из-за стола, натянув мокрые куртки, ушла на загрузку.
Григорий Тимофеевич решил расспросить шоферов о дороге, о рейсе, а заодно и перекусить. Нового ничего не узнал – дорога известная: грязь, ухабы, не разбежишься. На приемном элеватора, правда, хорошо: ни одной другой машины, «никто, кроме нас, сегодня не возит». «Не радуйтесь, – подумал про себя Хохлов, – прослышат про нас, повезут и они».
С улицы прокричали: «Готово!» Парни напялили картузы и, дожевывая на ходу, ныряли под дождь – бегом к машинам. Моторы не были заглушены, и через полминуты головной грузовик был уже на весах.
Сейчас на току работали добровольцы: учителя со школьниками, воспитатели детского сада, медработники.
Где-то около четырех вечера позвонила жена.
Директорский шофер Василий Чудинов сидел у окна, листал старый «Крокодил». Хохлов поднялся:
– Ну что ж, пора торопиться на трассу, надо трактористов накормить. Заодно узнаем, как у них там настроение. Забери на кухне все, что можно довезти, и заезжай за мной.
Объезд начали с дальнего поста. Здесь стоял ДТ-75. Подъехали вплотную. Трактор гудел на бровке грейдера, мерно тарабаня двигателем. Хохлов открыл дверцу машины, покликал тракториста к себе в кабину. Тот растерялся: «Да я ж грязный!» – «Ничего, давай влезай!»
Парень долго очищал сапоги о подножку «газика» и затем как-то неуверенно вкатился на заднее сиденье. Хохлов повернулся к своему шоферу:
– Вася, корми танкиста…
«Танкист» замялся: «Мне бы лучше закурить, курево кончилось». Хохлов рассердился: «Пока не поешь, никакого курева! Давай наворачивай».
Хохлов подождал, пока тракторист насытится, потом дал закурить и спросил про настроение, а еще про дождь и про то, что думает он обо всем этом.
Тракторист был заядлый охотник, Хохлов знал это и потому не удивился его ответу, а наоборот, рассказ его ободрил и снял напряжение, которое не покидало с утра.
– Есть такая птица, Тимофеевич… Не знаю, как она там по науке называется. Да ты знаешь ее. Нашито зовут ее «фубу-фубу». Слыхал, может, как она кричит? Как будто в пустую бутылку дует. Так вот фубу живет на болоте. И вот когда пришел на охоту и вдруг услышал это «фубу», сматывай удочки, охоты не будет. Потому что фубу – хозяйка болота. И как только она закричит, вся другая птица торопится убраться. А ведь если разобраться, это вовсе безобидная птица, только надо к ее повадкам приспособиться. То же и дождь. Вон он с утра все шумит-шумит, все машины разогнал, я вот сколько уж стою, ни одной чужой не видел. А наши идут. И пойдут, пусть себе дождь шумит.
На прощание Хохлов оставил трактористу пачку сигарет. Тот поблагодарил. «Не за что. Это тебе спасибо за дежурство. И за фубу особо…»
К 9 часам вечера на элеватор с тока было переброшено около двух тысяч центнеров зерна. Неплохо поработали парни. А почему, собственно, «поработали»? Идти домой никто не собирался. Молодые, они, конечно, выдюжат. А вот кто постарше?.. Григорий Тимофеевич подумал об этом не случайно: только что из рейса вернулся Никита Максимович Криворотов. Он уже два раза обернулся. Эх, кабы еще разок, еще бы тележку!..
Хохлов подошел к водителю, стал объяснять: «Понимаешь, Никита Максимович, такое дело… Еще бы разок, мы «прогрессивку» выпишем, завтра же можно получить…»
Криворотов выслушал директора, потом сердито укорил:
– Я не за деньги здесь работаю. Я свой хлеб спасаю.
Ночь была по-осеннему темной. Дождь вроде чуть приутих, но продолжал надоедливо моросить.
Диспетчер на элеваторе потихоньку ругался: «В такую непогодь шастают…»
Тракторист-«охотник» устал таращиться в темноту и потихоньку начал дремать. Увидев вдали огни фар, он ободрился. Когда машины подъехали ближе, посигналили: «Помогать не надо?» – «Нет», – мигнули ему четыре фары. «Так можно и впрямь заснуть», – подумал тракторист и достал пачку сигарет, оставленную директором.
А в это время Григорий Тимофеевич стоял на крыльце у своего дома и негромко стучал. Наверное, уже спят и жена и сын. Посмотрел на часы: без четверти 12. Конечно, спят.
Зажегся свет. Сказал шепотом: «Приготовь, Ленуша, кофе, черный и покрепче». Елена Ивановна накрыла на стол. Григорий Тимофеевич несердито отмахнулся: «После, после».
– Выпей хоть чашку, – дотронулась ласково до плеча жена.
Григорий Тимофеевич сжал легонько ее локоть.
– Спасибо. Принеси-ка лучше термос.
Она покорно принесла и, не спрашивая ни о чем, наполнила его до краев.
– Вот хорошо, вот славно, – приговаривал он, пряча термос.
– Извини, там ребята одни в степи, умаялись, кабы не заснули… А кофе, он, сама знаешь, бодрит.
Эти слова он говорил уже на ходу, открывая плечом дверь в сени.
Тракториста с третьего поста не оказалось на месте. Нагнали его дорогой. Тот объяснил, что едет вытаскивать Кискина. Кискин прочно сидел обоими задними скатами в кювете и был страшно расстроен тем, что вот сейчас его обязательно обойдут.
Четвертый пост дымил сигарету за сигаретой. Прощаясь с ним, Хохлов спросил:
– А как там поживает птица фубу?
– Шумит пока, но уже тише.
– Подержись еще, немного уже, в 2 часа отбой.
Было ровно час ночи, когда Хохлов добрался до тока.
Загружались одновременно восемь машин. Директор попросил минутку внимания. Когда шум затих, спокойно сказал:
– Поработали хорошо. Спасибо. Кто устал, кто хочет домой, может уходить. У меня все.
Люди выслушали и, как будто ничего не было сказано, снова взялись за лопаты.
Хохлов заметил вдруг старика Агеева. Подошел к нему и сказал негромко:
– Александр Михайлович, вы шли бы домой, ведь…
Агеев взял его за руку, отвел чуть в сторонку и полушепотом, чтобы никто не услышал, укоризненно ответил:
– Ты что, Тимофеевич, думаешь, что говоришь? Да как я уйду в такое время – у меня же орден Октябрьской Революции?!.
Около трех утра вернулись Криворотов и Кочкин. Они поставили рекорд: сделали по пять рейсов. По пять! Ставлю восклицание, так как даже в хорошую погоду добросовестные водители едва делают по столько.
Через 15 минут появился Кискин и поставил машину под погрузку. Но Хохлов отобрал у него ключи от зажигания. Пришлось отобрать, так уж хотелось Кискину догнать Криворотова и Кочкина. Но из-за этой буксировки он на целый рейс отстал от ребят.
– Завтра нагонишь, – успокоил его директор.
Прибыли еще четыре машины. В четыре утра около тока прогромыхали три трактора. Четвертый, это был «фубу», растаскивал последнюю пробку и появился около пяти часов.
В 5 часов утра Хохлов вырубил на току свет.
Стало тихо и темно. Немного приглядевшись, он с удивлением заметил: светает.
– Всем по домам! Спокойной ночи!
А потом будет еще такой же день и такая же ночь. Ночь спасения хлеба. Во имя хлеба…
А сейчас спать. Он тихо вошел в дом, сел на порог и стал снимать сапоги. Щелкнул репродуктор, и бодрый приятный голос диктора оповестил: «Вы слушаете «Маяк». Сегодня воскресенье, 22 сентября».
* * *
Хотя сам Хохлов человек не мнительный, но вот что-то зацепило и скребло-скребло на душе. Он гнал от себя это предчувствие, махал рукой и вслух приговаривал, больше, пожалуй, для того, чтобы сон «отогнать: «Ни фига, перезимуем…»
А на следующее, точнее, в это утро где-то около девяти часов в Крутых Горках тревожно замычали коровы. Выпал снег…
Свалился на голову. Такое вот горе… Сам я родился в деревне, связан с нею, и было мне от этого первого снега не торжественно, а печально. Тягостно. А каково же, думалось, им, которые сеют, нянчат и убирают этот хлеб?! Как Григорию Тимофеевичу, который первый в ответе своей совестью хлеборобской за этот хлеб перед государством? Как Володе Асямолову, молодому агроному и комсомольскому секретарю? Как Володе Шевкуненко, Василию Чудинову, которые так старались на своих комбайнах всю уборку?
Запечалились Крутые Горки. Даже ребятишки присмирели. Не смеялись, не галдели. Не бросались, как бывало, снежками, а смиренно шли домой.
В то же утро в конторе на обычном месте появился «Приказ № 212 от 24/IХ.
В связи с установившейся холодной погодой для сохранения здоровья комбайнеров приказываю:
1. Выдать всем комбайнерам, работающим на обмолоте, дополнительную спецодежду, ватные куртки.
2. Обеспечить дополнительно ночное горячее питание комбайнеров и шоферов…»
Но вот такая своенравная погода в степной Сибири – после полудня снег уже стаял. Показалось солнце, подул ветер. Уже надежда светится из-за туч. И вот ведь какое дело, веселее смотрят люди!
А вечером с Виктором Ивановичем засиделись у Хохлова. Говорили о трудном хлебе, о тяжелой нынешней осени. Заговорились до 12 часов ночи. Я заторопился на отведенное мне для ночлега место (тоже дурная привычка – писать по ночам), а Григорий Тимофеевич тяжело встал, поправил ладонью непослушные волосы.
– Я в Дубровное часика на три-четыре…
И уехал.
ЗА МЕДВЕЖЬЕЙ РОЩЕЙ
Дует северный ветер. Холодно. В час ночи кончилась горячка. Василий Чудинов, сейчас он с директорского «газика» пересел на комбайн, влез на штурвальную площадку и снова пошел по загонкам. (Тут, пожалуй, лучше сказать не о личном шофере Хохлова, а о том, что в эти дни все мужчины старше 16 лет работали на хлеб.) Как раз в это время и появился на своем «газике» Григорий Тимофеевич. Осветил комбайнера фарами, замигал: «Остановись!». Но Василий жмет на всю железку, машет: «Давай проезжай, не до тебя сейчас!»
Возвращался Хохлов уже утром. Бессонная ночь дала себя знать. Задремал Григорий Тимофеевич. Прямо за рулем, на ходу…
И приснился ему сон. Стоит будто лето. Жарко. Сидит он на веранде и пьет чай со своим любимым яблочным повидлом. Жена его Елена Ивановна качает внука. Его самого любимого. Гришку. Качает и говорит:
– Как же это, Гришенька, получилось – двенадцать лет ты проработал председателем в колхозе и сколько выговоров получил? А вот тут четыре года прошло, а нет…
Укоряет вроде.
– Тонкая это штука, маты бьют, значит, любят, значит, надеются…
Говорит он это так, а и сам не верит в свои слова. И с веселой грустью думает будто сам про себя: а ведь и в самом деле много тумаков… Может, им там, в Шумихе, виднее? Может, так надо для дела? А может, они уже привыкли и не мыслят иначе, не могут уж по привычке изменить себе? Вот и нынче, наверное, опять выговор сочиняют, опять Хохлова за хохол теребить начнут.
Ну да ничего. Как сказал мой сосед: «Это только на пользу. Нас скребут, а мы от этого только крепчаем…»
А вслух попросил жену: «Сходи-ка, Ленуш, открой лучше ворота, гудит кто-то».
Очнулся. Понять ничего не может. Дороги впереди нет, и стоит его «газик» лоб в лоб с автобусом. Шофер автобуса улыбается:
– Ну, выспался, я пять минут ждал тебя, объезжай!
АННА ГРИГОРЬЕВНА
Утром иду на ток, думаю, сяду на первую машину и поеду в поле. На току людно, но не суетно. Тарахтят сушилки, постукивают транспортеры, шелестит зерно.
Заметил ближайший ко мне грузовичок. Сажусь в кабину. Шофера пока нет, где-то, видно, замешкался. Устраиваюсь поудобнее и чувствую, будто что-то мешает. Ах, вот оно это «что-то» – полотенце! Веселенькое такое, с цветочками, висит ниже ветрового стекла на ручке. Ну и ну. Открывается дверца, в кабину протискивается женщина в сером халате.
– Поехали? – спрашивает она добродушно.
– Поехали, – неуверенно отвечаю ей.
И поехали. Хорошо поехали. «Вот только гуси мешают на дороге, ох, уж, эти гуси», – жалуется она, объезжая выводок.
– И давно за рулем? – пытаю.
– Уже два месяца.
Она сделала упор на слове «уже», как будто это уже два года, не меньше.
– А работаете в совхозе кем?
Она не удивляется вопросу.
– Бухгалтером на центральной усадьбе. Муж у меня раньше ездил на этой машине. А началась уборка, он сел на комбайн, а я сюда.
– И много вас, женщин, в совхозе шоферами работают?
– Сейчас 12, а училось 27.
Молча объезжает яму, потом улыбается.
– Муж говорил, когда я впервые разы-то за руль садилась: «Только ты мне гидравлику сорви! Домой не приходи». Господи!.. И так раньше двух ночи не прихожу…
Переключила скорость, продолжает:
– Конечно, мужики сначала смеялись: «Да вам к комбайну не подъехать» А я своему говорю: «Я еще лучше тебя машину сохраню. Вы ведь вон как гоняете!» А он на своем: «Какую отдал, такую и верни».
Она молча улыбается этим воспоминаниям. А затем, повернувшись в мою сторону, полусерьезно-полушутя заявляет:
– Вот закончим уборку, день шофера отметим…
– А когда он, этот день шофера? – любопытствую я.
– Его вообще-то нет, этого дня, а мы вот, одни бабы, соберемся и отметим.
Гляжу на тоненькие пальцы, которые сейчас спокойно лежат на баранке, и становится мне почему-то немного жалко Анну Григорьевну и ее подруг. Спрашиваю:
– Трудно?
Молчит. Повернулась ко мне, а на лице вопрос: «А как вы думаете?»
Потом честно призналась:
– Трудно… Особенно вначале. Ведь и в самом деле поначалу подъехать к комбайну не могла, комбайнеры выручали… Да и как не трудно: дома бываешь всего три часа в сутки… – Вздохнула: – Хорошо бы, кто хоть ждал…
«Кто бы хоть ждал…»
Вначале я удивился этой ее жалобе. А потом узнал, о ком жалела Анна Григорьевна. О детях, которых «не дал им с мужем бог…»
Помолчав, она, продолжала:
– Недавно было, помню, выехала ночью. И надо же так случиться – на грейдер только заехала, мотор заглох. Вышла из кабины. Ветер, снег, холод, тьма-тьмущая. Открыла капот, ничего не могу сделать, хоть реви. Хорошо, машина шла встречная, помигала ей, остановилась. Вылез незнакомый шофер (у нас из Свердловской области автоколонна работает, наверное, оттуда). Два часа он ковырялся под капотом. Замерзла вся. А я ведь в кабине сидела… Лицо его незнакомое, из приезжих. Потом узнала, фамилия его Паленый… Вот такие дела.
Подъехали к комбайну. Загружаемся. Анна Григорьевна посмотрела на меня и грустно сказала:
– Не знаю, как пойду обратно в контору после уборки… Привыкла я к машине. Жалко расставаться.
Уже потом, покинув Крутые Горки, я думал, откуда у людей такая настырность? Как удалось им за неделю сделать это чудо? Ведь когда я приехал туда, еще 30 процентов оставалось необмолоченных хлебов! Где берется эта энергия? Может быть, оттого, что в «Большевике» все молодые? Может быть, потому, что средний возраст ведущих специалистов здесь не дошел и до 30 лет? А может быть, просто люди здесь такие удивительные, моторные?
Наверное.
ПОДКОРЫТОВ
Познакомился еще с одним из них. Фамилия его Подкорытов, зовут Сергей Григорьевич. И тут я вспомнил, что знал его еще давно, раньше. Еще пять лет назад был я здесь, в Крутых Горках. Даже нет, еще до этого узнал эту фамилию по приказам, по директорским приказам. По тем, что зашнурованы в книгах, на которых написано: «Хранить 75 лет».
Вспоминаю, вот приказ о Подкорытове-механизаторе, вот об электрике. А вот в приказе следующая запись: «Командировать электрика Подкорытова на сдачу экзаменов», «Дать внеочередной отпуск в г. Челябинск в связи со сдачей государственного экзамена и защитой диплома» в Челябинском институте механизации и электрификации сельского хозяйства. И вот еще один: «Назначить на должность главного энергетика».
В коридоре совхозной конторы плакат висит: «Творческий план энергетика Подкорытова С. Г.». Зацепился я за него и решил «завести» директора совхоза. А вы не знаете Григория Тимофеевича! Слова из него не вытянешь, пока не заведешь. Ну а уж если… Вот я его и завожу:
– Какой же это творческий план? Это просто-напросто план рационализаторских предложений инженера-энергетика! Причем самый рядовой.
И тут Григорий Тимофеевич взорвался с полу-оборота, как говорится:
– Ложь и провокация!
(Завел!)
– А электроковрики в свинарнике не творчество?! Ни у кого такого нет. А как это было? Проволока нужна для спирали, подобрали что было. А сколько ее мотать, чтобы температура была плюс 35–40 градусов? Двадцать, пятьдесят, сто, двести метров? Где об этом написано? Именно для этой проволоки? А нигде!
И он ломал свою голову над этой немудреной вроде задачей, режим своей жизни ломал, не спал ночами. Вставал среди ночи, чертил, ругал за плохое снабжение областной Сельхозснаб и сам себя. И нашел-таки: длина проволоки должна быть 92 метра. И не больше, и не меньше.
А подогрев воды? Раньше человека надо было, чтоб следил за нужной температурой. А Сережа сам, без стандартных чертежей смастерил автоматический регулятор. А свет? У нас никто сейчас за рубильник не тянет. «Автоматика» Подкорытова сама включает и выключает свет в Крутых Горках. А электромоторы почему не выходят из строя в Крутых Горках. Ни один. Опять Серега придумал – поставил предохранители. А…
Видел я Сергея Григорьевича на фотографии в районной газете. Лицо его видел: сосредоточенный взгляд, волевое выражение. Богатырь! И вдруг на самом деле оказался Сергей Григорьевич человеком весьма невысоким и худощавым. Сплошное противоречие. Любопытная деталь: обычно флегматики вялы и неразговорчивы, а сангвиники и холерики, наоборот, энергичны, словоохотливы. Сергей сангвиник. Моторность в нем необычная. Он сам рубит проволоку, роет ямы, ставит столбы (зачем бы это ему, главному энергетику?). Резок, суетлив, подвижен и… неразговорчив. Молчун редкий. Как сказал потом Володя Асямолов, «он говорит больше только после бани: попарится хорошенько, и, видимо, язык тогда у него маленько размякнет».
Григорий Тимофеевич любит своего питомца:
– Он все время что-нибудь да мастерит! Вот зайди к нему сейчас, застанешь над каким-нибудь чертежом.
– А я ведь и зайду, – ловлю на слове директора, – и не «как-нибудь», а прямо сейчас.
– Погоди, сначала позвоню к нему на квартиру, – останавливает меня Григорий Тимофеевич.
Из трубки пропел тоненький голосок: «Але…»
– Позови папу, – пробасил Хохлов.
– А папу нельзя позвать, папа спит…
Вот тебе на! Времени половина одиннадцатого, идет уборка, а «папа спит»!
Потом я рассказал об этом Володе Асямолову, главному агроному и секретарю комсомольской организации, по дороге в Шумиху, и он объяснил мне:
– Ничего тут нет странного, все на месте. У Подкорытова же такая работа. Его в ночь, бывает, по два-три раза поднимают то на ток, то на ферму, что-нибудь да стрясется. Хоть машины и железные и служба электрическая у него отлажена, но страда есть страда и люди на том же току не все специалисты – всякое бывает.
Вот он на всякий случай и решил немножко соснуть.
АСЯМОЛОВ
Получилось как-то так, что не видел я его, главного агронома и комсомольского секретаря, до самого своего отъезда из Крутых Горок. Вот и уезжать уже собрался… А повидаться надо обязательно. Но где поймать: с утра Володя уезжает в поле и возвращается только поздно вечером. Ищи ветра в поле! Уговорил я Григория Тимофеевича помочь «изловить» Асямолова. И вот встретились мы с ним в конторе. Захожу к нему в кабинет.
Сидит за столом молоденький светловолосый парнишка. Глаза красные, веки тоже покраснели. Держит телефонную трубку и с кем-то этак спокойно и даже, как мне показалось, с удовольствием переругивается.
Времени у него опять не оказалось: надо срочно спешить в Шумиху. Володя неделю назад стал папой, сына повидать едет, Люду, жену свою, обрадовать хочет.
Мне как раз в Шумиху надо добираться, и мы поехали вместе на директорском «газике». Володя за рулем, я рядом.
Дорогой Асямолов делится своей радостью, а скорее всего не может таить ее в себе:
– Сын у меня родился. Слышали, наверное?
(Интересная штука: почему-то каждому молодому папе, когда у него родится сын, хочется, чтобы об этом знали все.)
– Сын у меня. Первый… И сразу вот сын… Только не вовремя, надо было бы подождать ему появляться на свет, пока уборка кончится: а он вот взял да и объявился.
– Так видел ли ты его хоть сам-то?
Улыбается довольный.
– А как же… Показали издалека. Правда, я ничего не разобрал тогда. Люда показывает его, шумит в окно: «На тебя похож!» Неужели, думаю, я на него в самом деле похож?
А потом Володя расскажет, как приживался он здесь, на сибирской земле, как сходился с людьми, как форсировал пропасть между академическими знаниями и практикой, как уговаривал молодую жену не торопиться покидать Крутые Горки.
– В общем, – подытожил он свой рассказ, – жил почти полнокровной жизнью…
– А в город не тянет? – задаю провокационный вопрос.
Володя помолчал, глядя на бегущую под капот дорогу, и вздохнул:
– Тянет… Иногда тянет.
Остановил машину: «Что-то натрясло, покурите на воле».
В степи было тихо. Далеко, у горизонта дрожит белым озером марево, стелется над теплой землей серебристый ковыль. Тихо. И вдруг запел жаворонок. Володя задрал голову и ловил его взглядом. Увидел и замер. Потом повел рукой вокруг:
– Разве от этого легко уехать?..
Вот и снова покидаю «Большевик». Знаю, что вернусь сюда еще не один раз. Вернусь, потому что привык к этим трудолюбивым и веселым людям. Так я тогда и Григорию Тимофеевичу обещал. А он на прощание крепко, прямо до хруста в пальцах, пожал мне руку и сказал спокойно, но твердо:
– Не беспокойся, не укатают нас Крутые Горки…
ОЖИДАНИЕ ДОЖДЯ
И ведь не укатали-таки Крутые Горки хлеборобов!
Спустя время я узнал, убедился в этом лично, когда я снова встретился с теми, о ком писал, с кем вместе горевал, когда ахнул не ко времени снег, с кем мотался от комбайна к комбайну.
Вот и снова в Крутых Горках. И не узнаю знакомой деревни – тут вон, рядом с совхозной конторой, новый дом каменный вырос и заселен уже, другой до венца подведен, из степи телятники новые весело поглядывают на центральную усадьбу. И радуюсь – в гору, в гору катят Крутые Горки!
Все хорошо, и вот, как и в тот раз, опять что-то незримое и неладное надвигается, чую.
И это неладное на этот раз – жара. Такую жару, такую сушь я пережил, пожалуй, только в Туркмении. Но ведь то юг Средней Азии, полупустыня. А тут Сибирь – и на тебе! +35 – +38 градусов в тени. Больше того, до сорока доходило и за сорок зашкаливало!
Пшеница уже высоко поднялась, густая, зеленая пока, но возьмешь на ладонь побеги, а они теплые – теплые и вялые.
Вот ведь напасть какая? Не выпади на неделе дождя, пожелтеет она и ляжет на горячую сухую землю.
Поздно вечером где-то за Шумихой глухо загромыхало. Край неба полосовали косые молнии. Но что-то держало их там, на расстоянии, не пускало сюда.
Стало душно. Уснуть в такой духоте почти невозможно. Спасался только тем, что смачивал под водопроводным краном простыни и ложился на мокрое и прохладное. Однако через два часа они были уже сухие.
Утром чуть посвежело, появились тучи, но гроза так и обошла Крутые Горки.
Люди жили ожиданием дождя. И больше всех, пожалуй, переживал главный агроном.
Вечером, вернувшись с работы, Асямолов, не умываясь, устраивался на крыльце. Приходил Иван, сосед. Садился рядом, закуривал. Дымил папиросой. Потом вставал и, не сказав ни единого слова, тяжело брел к калитке. Уже собираясь закрывать ее, поворачивался к Володе и с безнадежностью в голосе негромко спрашивал:
– Ну чего-нибудь слышал?
Владимир поднимался, махал рукой:
– Слышал, в Москве сегодня утром, передавали, дождь шел.
– Да, – глубоко вздыхал Иван. – А что наш пророк Дьяков обещает?
– Наш пророк молчит. И его, видно, погода с панталыку сбила.
Притихли даже всегда шумливые ребятишки. И Нина, маленькая дочка Асямолова, приходила домой со своих игр раньше обычного, садилась рядом с бабкой на крыльце и спрашивала:
– Баб, а ты чего все туда да туда смотришь?
Бабка гладила внучку по голове и ласково объясняла:
– А там Дубровное и есть.
– А почему в Дубровное смотришь? – не унималась внучка.
