Текст книги "За голубым сибирским морем"
Автор книги: Петр Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
ПО НОВОМУ ПУТИ
1
Рудник молчал. Голубенко послал напоминание, затем – второе, Шмагин дважды звонил. Чекаленко возмутился и позвонил редактору, обвиняя сотрудников редакции в том, что они разводят бумажную волокиту.
Ряшков вызвал Шмагина и предложил ему самому «расхлебывать эту кашу». И тогда Шмагин снова пошел в обком.
Юрмаков тут же вызвал к телефону Чекаленко, спросил:
– Как у вас с предложением Стрекача? Двигается дело или нет?
– Да, мы этот вопрос пересмотрели, идея хорошая, одобрили.
– А дальше? Насчет внедрения то как?
– Так вот… Конкретно в наших условиях она все-таки не годится, тут…
– Словом, идею одобрили, а предложение отвергли.
– Видите ли, мы обсуждали на техсовете, мнения разошлись.
– Поэтому и не ставите вопрос о строительстве разреза?
Чекаленко молчал. Юрмаков вздохнул и сказал:
– Что ж, вы однажды предложили поговорить с вашими специалистами. Вот и редакция этого просит. Давайте проведем у вас широкое совещание. Пусть сам народ скажет.
– Совещание? К сожалению, не смогу на нем быть: уезжаю в Главк, – сказал начальник рудника.
Но такой ответ не смутил Юрмакова, он спокойно ответил:
– Вы уедете – главный инженер будет. Потом он вас проинформирует. Он же ваш заместитель.
Чекаленко сжал кулак, ругнулся про себя: его расчет и тут не оправдался.
А телефон поторапливал:
– Значит, решили? Пусть товарищ Соснин готовит совещание.
– Соснин? Н… да… – неопределенно произнес Чекаленко. – Я вот раздумываю, Петр Егорович. Неудобно получится: обсуждать будут важнейший вопрос, а хозяин рудника в командировке. Понимаете? Я, пожалуй, свяжусь с Главком, может, поездку отсрочат.
– Ну что ж, дело ваше.
2
К совещанию готовились работники редакции, горячо готовился к нему и Чекаленко. В эти дни он со многими поговорил. И все наедине… (Новая технология, освоение, неприятности. А план? Руду-то спросят! Где уж там о прогрессивке!).
Готовился, чтобы отстоять свое, а потом сказать: «Ну что? Я же говорил…»
И вот совещание открылось.
Зал был переполнен.
Никакого доклада не было. Заведующий промышленным отделом обкома Юрмаков прочитал вслух статью Стрекача, попросил желающих высказаться и сел.
Наступила тишина.
Ни звука.
Все озираются, высматривая, кто же первый поднимет руку.
Молчат.
Грибанов и Шмагин сидели в третьем ряду. Они приготовились записывать. А пока посматривали то на сцену, то в зал. Ждали. Взгляд Павла уже не в первый раз останавливался на свежем «Крокодиле», который висел на стене, недалеко от трибуны. Художник очень ярко изобразил момент, когда рассвирепевший аллигатор своим трезубцем разбрасывал огромную кучу пухлых папок, разыскивая похороненные предложения рационализаторов.
И опять ждали. Пока еще не волновались: выступят, не «раскачались» еще, так бывает почти на всех собраниях.
И президиум сидел спокойно. Чекаленко, Ряшков, Стрекач, Соснин. Только узкие глаза Юрмакова энергично поблескивали, выискивая в зале поднятую руку.
В зале по-прежнему – тишина. Изредка слышался лишь неторопливый шелест блокнотных листков да еле уловимый беспокойный перестук пальцев Юрмакова.
…Но вот Юрмаков сильно стукнул пальцами по столу и встал.
– Однако хватит молчать. До совещания некоторые горячо спорили – здесь молчат. Интересно… Кто смелый, давайте.
– Разрешите мне.
– Пожалуйста. Слово имеет начальник рудника товарищ Чекаленко.
Чекаленко, как и тогда, в день открытия Дворца культуры, медленно шел к трибуне, посматривая под ноги. Оперся на трибуну, но тут же отдернул руки, взглянул на них, не замарались ли они, а потом уж окинул взглядом зал, блестя большими очками в тонкой серебряной оправе. Тут его чисто выбритые, припудренные щеки начали краснеть.
– Товарищи! Наш долг – всячески поддерживать начинания новаторов. И мы это делаем в меру своих сил, способностей и возможностей. Вот и с этим предложением.
Я понимаю товарища Стрекача. Он у нас уважаемый человек. Мысль его, я бы сказал, совершенно патриотическая. Мы ее одобрили, мы сообщили о ней в министерство.
Ну, а как у нас? Есть ли смысл внедрять у нас? Давайте посмотрим на сравнительные данные экономичности открытых и подземных работ. В данном конкретном случае коэффициент вскрыши оказывается предельный, то есть экономически он как будто и целесообразен, а можно сказать, и нецелесообразен. Себестоимость тонны руды, добытой в разрезе, будет, примерно, та же, что и поднятой из шахты. Так зачем же нам разрез, зачем нам новая технология? Ведь у нас, товарищи, чрезвычайно много различных горно-геологических, горно-технических и хозяйственно-климатических факторов, и мы…
– А вы попроще, – перебил оратора Юрмаков, – попроще, товарищ Чекаленко, расскажите народу, почему невыгоден новый способ?
– Скажу, скажу, пожалуйста. Предположим на минуточку, у нас в забое – экскаватор. Это же махина, сложнейшая вещь! А кто у нас знает эту машину? Никто. А возьмите электровоз, буровой станок, новую систему взрывов?..
Нам надо переучиваться. Что ж, будем сидеть, учиться, а руду стране кто будет давать?
А климатический фактор, товарищи. От забайкальских морозов под землю лезть надо.
И, уж собираясь уходить с трибуны, он воскликнул:
– Самое дорогое у нас – человек. Об этом забывать нельзя.
В зале раздались дружные аплодисменты.
После начальника рудника на трибуне побывали плановик рудоуправления, преподаватель горного техникума, контролер ОТК, механик рудника. И все твердили: шахта – наше родное дело, нечего в новизну играть.
Некоторые участники совещания начали выходить из зала. И непонятно было: то ли они не хотят слушать этих речей, то ли решили, что вопрос ясен и дальше нечего терять время.
Грибанова это свободное хождение забеспокоило.
– В чем дело? – шепнул он Шмагину.
– Подожди, – успокоил его Шмагин, а сам тоже все время ерзал, словно его кресло подогревали.
Ряшков посматривал на своих журналистов, ехидно улыбался: «Ну, как…» Потом не вытерпел, спустился в зал и сунул Шмагину записку: «Вот… шумим, шумим…» Дмитрий Алексеевич написал ему два слова: «Не кажите гоп…»
На сцену вышел бурильщик Силантьев. Говорил он громко, запинаясь:
– Обидно все-таки, товарищи. Наш начальник смены, то есть вот Стрекач Тарас Афанасьевич, правильно сказал, то есть написал. Мы с ним все это в забое обговорили.
И вот опять же к вам, Василий Михайлович. Вы говорите, морозы у нас. Верно, четыре-пять месяцев морозы. И пусть, потерпим. Я лучше буду на морозе, да сухой, чем в подземелье, да мокрый. К тому же – сквознячки в шахте, учитываете?
Товарищи, а техника, рассказывают, какая! Экскаватор со стеклянной кабиной! Электровоз – так в нем лучше, чем в городском трамвае! Вот вам и климатический фактор.
Честно вам скажу: хочется поработать на воздухе, на солнце так, чтобы с размахом, по-магнитски!
Посмотрел в рукоплещущий зал и начал было спускаться по ступенькам со сцены, но спохватился:
– Да еще одно слово, – в зале засмеялись. – Мне вот, непонятно… Вы, Александр Федорович, – обратился он к главному инженеру рудника Соснину, – на техминимуме об этом горячо говорили, а тут вот…
– Я скажу и здесь. – Соснин поднялся и размашисто зашагал к трибуне. – Хотелось рядовых горняков послушать, – заговорил он.
В руках у него был граненый карандаш. Он держал его обеими руками горизонтально и все время поворачивал, словно пытался рассмотреть грани.
– У нас пласт лежит так, что на северном участке руду добывать открытым способом выгоднее. Здесь слой пустых пород над рудным телом невелик. Снять ее – и черпай руду, вози. А вскрышные работы в наше время не проблема. В этом нам помогут и техника и взрывчатка. И руда будет, безусловно, дешевле, товарищи.
Зал одобрительно загудел: «Правильно!»
– Подготовительные работы на разрезе в недалеком будущем окупятся. А мы должны заботиться о будущем.
Грибанов смотрел на главного инженера, не мигая. Лицо Соснина худощавое, узкое, а лоб широкий, крутой, угловатый, но тем, пожалуй, и привлекательный. У этого совсем еще молодого специалиста уже от лба и до макушки блестела лысина.
Говорил он неторопливо, размеренно, взвешивая каждое слово, говорил не по тезисам, а так, словно беседовал с людьми на досуге, глядя им в глаза. Только время от времени он опускал голову, внимательно вглядывался в матово блестевшие грани карандаша, как будто в них он находил мысли и фразы.
– Товарищи! А на сколько больше руды государству давать будем! Сейчас по штрекам вагонетки гоняем, руду лопатой перебрасываем, а там будем брать ее ковшом многокубового экскаватора!
– И вывозить в железнодорожных вагонах, – бросил кто-то из зала.
– Правильно. Не вагонетки, а вагоны – по сорок-шестьдесят тонн. Товарищ Чекаленко говорил: техника сложная. Да, не простая. Но пока выстроят разрез, все изучим. Пошлем товарищей на Урал, в Магнитогорск, там поучатся.
Главное, товарищи, не надо бояться нового. Давайте действовать решительно. Министерство нас поддержит. От этого выиграет не Стрекач и не Чекаленко, а Родина.
3
Отчетом с этого совещания Шмагин и Грибанов заняли целую страницу газеты.
Единомышленники Стрекача торжествовали.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
СЕРДЦА СТУЧАТ ТРЕВОЖНО
1
Утром Ружена позвонила Павлу в редакцию. Он говорил с напускной серьезностью и ни разу не произнес ее имени. Отвечал обрывками фраз:
– Сегодня? Зайду. Хорошо… Редактором? Н… не знаю, надо подумать…
«Редактором?!» – это слово заинтересовало Любу.
– Что, вам другую работу предлагают, Павел Борисович? – с деланной безразличностью спросила она, когда тот повесил трубку.
– Нет, что вы! Это… знаете, Ружена, ей предложили написать брошюру. Издательство согласно, чтобы я был редактором.
– Ну и хорошо.
– Времени нет, да и… неудобно как-то.
– Что тут неудобного? – сказав это, она покосилась на Грибанова, но… он уже читал рабкоровское письмо.
Правда, он не читал, а только смотрел на это письмо… «А что если отказаться, не брать на себя редактирование?..»
Официальный тон Павла немного удивил Ружену. «Придет или не придет?»
Ей очень хотелось, чтобы их имена хоть тут, на последней страничке брошюры, стояли рядом: автор и редактор. Навсегда! О большем она не мечтала…
Сердце стучало радостно и тревожно.
2
После работы Павел был у Ружены. Поздоровались. Ружена сама сняла с него шляпу, повесила на гвоздик.
– Извините, такова обязанность хозяйки дома, – и опять ожгла его улыбкой, но тут же стала серьезной.
Подошла к столу, взяла толстую тетрадь.
– Вот, за два дня написала.
Павел взял тетрадь, но продолжал смотреть на Ружену:
– Вы молодец, честное слово, Ружена… – он шагнул к ней, но она замахала рукой:
– Нет, нет, давайте работать. – Взяла у него записи. – Читать буду я, вы мой почерк Не поймете.
Павел хотел свой стул поставить рядом, она не согласилась, усадила его по другую сторону стола, напротив.
Читала страничку за страничкой.
Потом Павел высказал свои замечания по рукописи.
Час был уже поздний. Ружена встала из-за стола, подала Павлу руку:
– Спасибо вам. Завтра мне работы на целый день хватит. А потом…
– А потом я опять зайду.
– Вечером?
– Да, вот так же.
Она опустила глаза, смущенно-радостная сказала:
– Хорошо, приходите.
И тут же бросилась к вешалке, взяла его шляпу, надела на Павла.
– До свидания.
– До скорой встречи. Ружена, знаете что…
– Опять косынку? – улыбаясь, погрозила ему пальцем: – Идите.
…И на следующий вечер снова читали, правили, дополняли, редактировали. Сидели – она по одну сторону стола, он по другую.
Павлу захотелось подойти к Ружене. Он встал. Облокотился на стол, и его лицо приблизилось к лицу Ружены. Он рассматривал ее волосы, лоб, ресницы, щеки. Вот его глаза скользнули на подбородок, губы, грудь. Опустил глаза, сел.
«Может, уйти? Но ведь неудобно…»
Прошла минута, две… Потом неожиданно для себя Павел прошептал:
– Ружена…
Она вздрогнула.
– Слушать надо, товарищ редактор!
– Слушаю, слушаю, товарищ автор.
Но слушал он плохо. Да и она читать стала сбивчиво, с большими паузами.
Павел пытался думать о жене, о коллективе, о своем служебном долге… Но не помогало.
Перед ним сидела Ружена, та самая Ружена…
Он обошел стол, постоял рядом с Руженой, а потом склонился к ее щеке. Она испуганно отстранилась:
– Не нужно, что вы… – потупила взгляд, потом опять посмотрела, и, краснея, добавила: – Сядьте, не сердите меня.
Но он не садился.
Видя, что Павел все так же стоит за ее спиной и не слушает ее, она закрыла тетрадь, встала:
– На сегодня хватит. Идите домой.
– Ну что ты. Мне с тобой хорошо, Ружена.
Лицо Ружены просияло и слегка разрумянилось.
– Возможно, но… – Ружена сделала паузу и почти шепотом закончила: – но вам пора домой.
– До свидания. Спокойной ночи. – Сжал ее кулачки в своих ладонях, как бы собираясь отогреть их, и невольно задержал взгляд на ее тонких пальчиках… Теперь Павел видел, чувствовал только ее одну, и больше ничего.
– Можно поцеловать?
– Вон, косынку… – глаза Ружены сверкнули.
Павел мгновение стоял в нерешительности, но затем схватил Ружену и, не помня себя, в неистовом порыве чувств стал целовать ее губы, щеки, лоб, шею.
Она закрыла глаза и тихо заплакала.
3
«Где он? Что с ним? – недоумевала Аня. – Почему его так долго нет?»
Она позвонила на работу, в библиотеку… Странно! В выходной поздно пришел, вчера, сегодня…
Аня оделась и вышла на улицу. Ночь была свежая, бодрящая: дышалось легко. Расходились из парка – по тротуару шли пара за парой. Одни спешили так, что и говорили с одышкой, не иначе молодые супруги, у них, может, дома крошка спит. Другие шагали степенно, не торопясь, видимо, старались оттянуть грустный момент расставания у ворот.
Аня прошлась по тротуару, постояла и пошла обратно.
«Где искать его? Да и зачем это? Молодая жена разыскивает мужа… А может, он уже дома?»
Но дома Павла не оказалось.
Аня старалась убедить себя, что ничего особенного не случилось, что он мог задержаться у товарищей, на каком-нибудь собрании… словом, мало ли где он мог быть!
Но тревожное, тайное чувство обиды продолжало, как червь, точить ее изнутри. Ведь он мог позвонить, предупредить!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
РАДОСТИ И ОГОРЧЕНИЯ
1
Наступила новая неделя, и снова началась напряженная работа. Ненасытные полосы газеты поглощают статьи, письма рабкоров, заметки, информации, целые подборки. Ежедневно – давай и давай. Задержался, не сдал материал, утром перед твоими очами предстанет ответственный секретарь и спросит: «В газете прикажете белое пятно оставить или тиснуть ваш портрет?»
И чтоб этого не случилось, планируй, организуй авторов, подбирай им темы, заказывай статьи, напоминай, звони, проси, настаивай, иди к авторам, убеждай, требуй, «выколачивай» материал, а вернувшись в редакцию, обрабатывай, исправляй, вычитывай после машинки, отвечай на письма трудящихся, отзывайся на телефонные звонки, принимай посетителей. А их немало, они идут и идут: рабочего обсчитали в бухгалтерии; домохозяйке крупы не довесили; пенсионеру бюрократы не отвечают; пьяный мужик жену избил; на вокзале развели антисанитарию; школьники пришли рассказать об интересной экскурсии…
Быт человека разнообразен. Он рождает столько тем, что подчас просто удивляться приходится.
А время бежало, как горная река.
Павел Грибанов урывал кусочки времени и для любимой своей темы о музее, хоть этих кусочков с каждым днем становилось все меньше: дежурства, собрания, заседания, сессии, активы… Оставались только ночи.
Иногда начинало стучать в висках, и Павел совал голову под холодную струю водопроводного крана, пил кофе и снова садился за рабочий стол.
2
Он перелистал, перечитал десятки книг, множество брошюр, статей из журналов и пожелтевших газет, статистических сводок и отчетов разных времен, изучил по карте пути русских землепроходцев, собрал яркие материалы о том, как русские люди и Петр Первый, в частности, развивали в этом крае промышленность.
В специальном разделе «Рождение металла» у Павла было записано:
«На востоке постепенно вырастал новый промышленный район России, рвущейся в шеренгу передовых держав мира.
Петр Первый всячески поощрял рудоискательство, первооткрывателей переводил в «детей боярских», награждал. Потянулись люди…
В 1704 году по велению Петра нерчинский воевода Мусин-Пушкин на реке Алтагаче открыл первый в России большой серебряный завод.
Трудно было пионерам цветной металлургии. Тяжелый ручной труд, невыносимые условия жизни. И русских мастеровых, и местных жителей беспощадно эксплуатировали.
В казну России все больше и больше текло цветных металлов. С 1704 по 1721 год в Забайкалье было выплавлено 118 пудов серебра и свыше 16118 пудов свинца, а в 1774 году – 629 пудов серебра…
Цветная металлургия вызвала к жизни и другие отрасли промышленности – вокруг заводов развивались гончарное, кирпичное, деревообделочное, слесарное производства, выросли железоделательные заводы Телембинский и Петровский.
С ростом экономики вырастают и города, развивается торговля».
Многое вычитал, записал Грибанов и о развитии в этом крае сельского хозяйства.
«1653 год. Русские казаки дошли до реки Нерчи… Весной 1654 года казаки проложили здесь первую борозду.
В Селенгинском остроге в 1670 году за хлебопашество взялся казачий десятник Любим Федоров. Он собрал богатый урожай. На следующую весну уже 20 крестьян получили семена от Федорова. Кроме того, он часть хлеба употребил на корм ясачным»[6]6
А. Васильев, том I, стр. 141.
[Закрыть].
В развитии сельского хозяйства крупную роль сыграли декабристы. Они развели здесь огородничество, табаководство, бахчи. Братья Бестужевы завезли в этот край мериносовых овец, пчел.
Русские научили местных жителей косить сено, строить дворы, содержать скот в лучших условиях, с большей продуктивностью.
…Необходимые материалы были изучены. Осталось просмотреть всего лишь один том.
Прямо из редакции Павел зашел в городскую библиотеку, где ему теперь выдавали даже редкие издания, получил нужную книгу и домой.
Ликующий вбежал в комнату и, потрясая пожелтевшей от времени книгой, заговорил:
– Нашли, Аннушка, нашли! Последний том материалов «Высочайше учрежденной под председательством статс-секретаря Куломзина комиссии для исследования в Забайкальской области».
– Хорош, хорош, – с обидой сказала Аня, – то пропадаешь вечерами, то дома торчишь над книгой. И на улицу тебя не вытащишь.
– Аннушка, это последняя книга, кончаю.
Садясь за стол, вполголоса декламировал любимые стихи:
Шуршала бумага, скрипело перо… Прочитал последнюю страницу, протер уставшие глаза и задумался.
«Старший брат вел младшего за руку, учил жить, учил, а ты?!.»
Павел уже представлял, как он снова придет к директору музея Веткову, к этому вылощенному толстяку с серыми, прищуренными глазками и выложит свои доказательства.
«Обо всем напишу, уважаемый товарищ Ветков, обо всем. Теперь уж… Прошлое, настоящее. А отдел «Социалистическое строительство?» Вас лень задавила. Пусть люди это знают».
Павел давно уже вынашивал в мыслях заголовок: «Краеведческий музей – на ложном пути». Написал его, потом порылся в папке, нашел вырезку из «Правды», прочитал ее и начал писать.
«В день 25-летия Бурят-Монгольской Автономной Советской Социалистической Республики трудящиеся Бурят-Монголии заявили:
«До присоединения Забайкалья к России бурят-монголы систематически подвергались набегам диких орд монголо-маньчжурских, ханов и феодалов. Эти набеги повторялись столь часто, что бурят-монгольскому народу грозило полное истребление. Присоединение Забайкалья к России спасло бурят-монголов от этой участи…»
Пишет, перечитывает, находит лишние слова, вычеркивает их и снова пишет.
«…Ведь только при помощи русских в первой половине XIX века вырос выдающийся бурятский ученый Доржи Банзаров.
…В годы строительства социализма в нашем крае… Однако краеведческий музей и его руководитель т. Ветков…»
Аня уже несколько раз звала его ужинать. На этот раз сердито крикнула:
– Не хочешь есть, что ли?
Она все еще сердилась на Павла за те вечера.
За все время ужина Аня так и не улыбнулась ему сегодня. У Павла настроение тоже упало. Начал работать, но прежней легкости в письме уже не было.
Кончив кухонные дела, Аня вымыла себе морковку, изрезала ее на длинные дольки и улеглась на диван. Читала «Огонек» и потихоньку хрустела морковкой.
Павел вначале как бы не замечал этого приглушенного, но методически повторяющегося хруста, потом невольно стал прислушиваться: хрум, хрум, хрум, хрум… Вот перестала.
В комнате – настороженная тишина. Проходит минута-две. Павел соединяет концы разорванных мыслей, начинает развивать их, вести повествование, но в этот миг снова: хрум, хрум… Он пытался не слушать, но неторопливый, крадущийся хруст, не спрашиваясь, настойчиво лез в уши, и Павел никак не мог сосредоточиться.
И Павлу начинало казаться, что Аня нарочно так ест, чтоб позлить его. Он склонился над книгой, заставляя себя читать. В комнате раздавался тот же хруст, раздавался совсем близко, рядом, вот здесь, возле самого уха.
Павел несколько раз порывался сказать «перестань», но не хотелось огорчать ее, она и без того уж… А нервничать ей нельзя.
Он вышел на кухню. Налил чашку густого чая, выпил. Снова сел за стол и стал перечитывать рукопись.
Аня услышала шепот мужа, догадалась. Отодвинула тарелку с морковью, посмотрела на Павла – пишет. Брови сдвинуты, на лбу складки. Вот перестал писать, подумал, что-то прошептал, и снова его рука строчит. Слышно, как, шурша, бежит по бумаге новенькое, острое перо.
Резкий толчок сына заставил Аню встрепенуться. «Подойти к Павлу… прервется, заодно отдохнет… Устал, наверно».
Но она так и не решилась, хотя ей очень хотелось мужу сказать, как их озорник бушует.
3
С машинки получилось больше пятидесяти страниц. Павел за голову схватился: куда тут в газету – целая брошюра. Тогда он решил эту рукопись предложить лекционному бюро, а для газеты оставить самые «выжимки».
Еще три вечера потратил. Пытался сделать подвальную статью – не вышло. После безжалостных сокращений осталось десять страниц. Прикинул: примерно, три коленки на газетной полосе. Это допустимо.
Утром шел в редакцию возбужденный, не чувствуя земли под ногами, словно на крыльях. Перед его глазами то появлялись, то исчезали страницы истории.
…Караваны в Китай движутся… Россия вышла к океану!..
Нет, не зря перечитал горы книг, исписал стопы бумаги… Сколько радости, однако, дает человеку труд!.. Интересно, как Ряшков воспримет статью?
В коридоре Грибанов встретил Шмагина, радостно сообщил:
– О музее кончил.
– У-у, брат! Поздравляю.
– Сегодня сдам редактору.
Павел направился было в свой кабинет, но Шмагин взял его за рукав, придержал:
– Один щекотливый вопрос есть, поговорить надо.
– Сдам материалы в номер, зайду.
…Сначала Шмагин заговорил о делах. Спросил, сдал ли статью, сообщил, что рудничный вопрос в Москве все еще не решен, но предложением заинтересовались, рассматривают, значит, дело стоющее.
– Недаром переживали! – Он улыбнулся, но тут же посерьезнел.
– А теперь вот о чем, Павел Борисович. Ты жену любишь?
– Разумеется…
– И Ружену тоже?..
– Я не понимаю.
– Как это не понимаешь? – Шмагин ткнул пальцем в дужку очков и уставился на Павла. – Две любви в одном сердце. Ах, какое оно у тебя большое! Будешь ходить этаким многолюбом…
Павел вспыхнул.
– К чему это ты? Допустим, что что-то и было. Но это вас не должно беспокоить. Сам переживаю, сам разберусь, сам все улажу.
Дверь кабинета отворилась, вошла Люба. Она сердито посмотрела на Павла, сказала:
– Вас к телефону.
– Откуда?
– Из района.
– Скажите, что он занят, – ответил за него Шмагин.
– Я просто не понимаю. У тебя ведь жена – золото, – продолжал начатый разговор Шмагин.
– Это уж мне лучше знать, – оборвал его Павел. – Со стороны – все жены хорошие… Она, может… светит, а не греет…
– Но ведь…
– Что ведь, ну что вы… Семью разрушать я не собирался, не думайте.
– Еще бы, семью разрушать!.. Но покой ее нарушил. Ты коммунист и должен знать, что за семейное счастье тоже надо бороться. Хорошую семью создавать надо!
4
Когда Грибанов сел за свой стол, Люба сердито спросила:
– Как, побеседовали?
– Да, побеседовали. Что же, и вы теперь будете пилить меня?
– Ах, обидно, горько?.. Тогда извините уж, побеспокоила вас. Но я… я думала… – Люба быстро встала из-за стола и почти выбежала из комнаты, так и не досказав, что она думала.
5
После ужина он лег на кушетку, стал перебирать газеты.
Бегло просматривал заголовки, темы, фотоснимки, читать не хотелось. Мысли метались…
Решил почитать более увлекательное, чтобы забыться. Подошел к полке. Вот Чехов. «Здравствуй, Антон Павлович…» Все такие же добрые глаза… Бородка, усы. А пенсне? Чудно, они похожи на маленький велосипедик: одно колесо уже перекатилось через переносицу, а другое еще нет… Чехонте!..
Открыл предпоследнюю страницу, оглавление: «В бане», «Злоумышленник», «Тоска», «Анна на шее»… Красавица на шее…
Захлопнул книгу, поставил на место, пробежал пальцами по корешкам переплетов, всматриваясь в имена авторов и названия книг. Золотом блеснул М. Пришвин «Избранное». «Ага, великий певец природы». Раскрыл, на первом листе, в уголке, надпись:
«Моему родному – в день рождения. Пусть и остальные дни нашей жизни будут такими же светлыми и радостными, как первые. Аня».
Вздохнул: да, светлые и радостные!..
Он виновато закрыл книгу, опустил глаза. Взял Мопассана. Полистал. Отложил в сторону. Решил почитать Горького, но раздумал. Так и не выбрал ничего. Отошел от полки. Снова лег.
Долго лежал, уставясь глазами в потолок. Взгляд его был задумчив, печален… Две бронзовые косы, ее улыбка…
В кухне скрипнули половицы. Павел приподнялся на локте. Посмотрел.
Аня склонилась над электроплиткой: пытается соединить перегоревшую спираль, но она больно обжигает пальцы.
Раньше бы обязательно его позвала, а теперь… сама все.
Встал, подошел к ней:
– Аня, дай налажу. – Обнял жену: – Хватит уж тебе сердиться. Что было – прошло. – Глаза Ани заискрились приветливой улыбкой. Она отвернулась, чтобы скрыть ее, и ушла в комнату.
Он достал из своего ящика плоскогубцы, выпрямил концы спирали, от консервной банки открутил кусочек жести, согнул его вдвое, заложил в эту маленькую скобу концы спирали и стиснул плоскогубцами.
– Готова, – крикнул Павел жене.
Она вышла, поставила на плитку кастрюлю и опять вернулась в комнату.
И снова Павел остался один.
«Уж лучше бы она кричала, ругала, что ли», – разозлился Павел.
Но и самой Ане нелегко было. Ее мучили ревнивые мысли. Вспоминались случаи, когда Павел упрекал ее за холодность… А теперь вот…
«Неужели во всем я виновата? – спрашивала она себя, и лицо ее, бледное от страха, покрывалось потом. – Ведь я люблю его… Он же – мой… Какая же я. Научил бы кто, как лучше жить, как жить!..»
– Аня, давай поговорим. Я больше так не могу.
– А я могу?.. Ты думал, признаюсь во всем и Аня сразу прежней станет?
– Нет, так я не думал. Но говорить-то можно.
– А что говорить! Где-то бродил по ночам, а теперь…
Они долго спорили, перебивали друг друга, начинали кричать и снова затихали…
Но оттого, что высказались наконец, и тому и другому стало легче.
