Текст книги "За голубым сибирским морем"
Автор книги: Петр Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
1
Когда грузовик остановился, из райисполкома выбежал еще один пассажир – молодая женщина, инспектор облфинотдела. Ее лица Павел как следует не рассмотрел: оно было закутано пуховой шалью.
Грибанов сердито бросил в кузов свою туго набитую полевую сумку и сам полез на горку из мешков.
– Не замерзнете, товарищ? – спросил шофер.
– Ничего, доеду.
– Мороз-то крепчает. Вот полушубок мой возьмите. Грязноват, правда, но теплый.
Тронулись.
Все эти дни, после ледяной купели, Павел грипповал. И сегодня болезнь не унималась. Шумело в голове, перед глазами все время плыли круги, и все тело обдавало то горячим паром, то колючим инеем. Болело горло.
Начало смеркаться. До Светенска было еще далеко. Шофер спешил. Мотор ревел на больших скоростях. Машину плавно покачивало на поворотах, подбрасывало на ухабах. Ветер свистел, пронизывая одежду. Павел перевернул два мешка, устроил укрытие, вроде окопного бруствера, сел спиной к нему. Дуть стало меньше, но холод все равно пробирал. Павел подумал: «Вот сейчас хотя бы малую частицу летней забайкальской жары, от которой асфальт в кюветы сползает…»
Спрятал лицо в воротник полушубка, надышал, теплее стало. А голова все ныла, и по всему телу растекалась тяжелая истома.
Закрыв глаза, Павел прислушивался к мотору, который беспрерывно гудел: то ворчливо, сердито, то надрывно, словно жалуясь на перегрузку, то вдруг затихал и разговаривал таинственно-предостерегающе – машина в это время катилась под гору легко.
А голова трещит. Тут еще ухабы. Кузов тяжело подпрыгивает, того и гляди вышвырнет. Мысли Грибанова то светлели, то туманились. Вот они побрели домой… Память воскресила встречи с Руженой, разговор со Шмагиным, с Аней, прощание… Обидно и стыдно.
Сложная эта штука жизнь!
Где же та идеальная семья? Нет, с одними улыбками и поцелуями век не проживешь.
А холод все сильнее пробирает тело. Земля гудит, с треском колется от мороза. Кажется, вся планета не выдержит, вот так хрястнет и развалится на две части…
Машина мчится, качается из стороны в сторону, подпрыгивает на камнях и кочках, словно она недовольна тяжестью груза и пытается сбросить его.
2
Переправа в Светенске уже не работала.
Еще вчера в снеговой каше появились крупные глыбы льда. Они целый день толкались, высовывались из воды, словно для того, чтоб глотнуть воздуха и снова нырнуть. Река по-прежнему злилась, клокотала, рвалась из берегов.
Так прошла ночь.
Но сегодня лед шел уже почти плотом. Павел стоял на берегу с интересом смотрел, как один плот плыл, плыл, а потом замешкался, совсем вроде, остановился, и вдруг – натиск сверху. Огромная льдина дрогнула, зашевелилась, встала на дыбы, пытаясь вырваться из этого плена, но переломилась и – ах! – обрушилась со стоном и скрылась под водой.
И опять льдины успокоились, сошлись вплотную, ледяное поле опять медленно поплыло вниз, но вот у того берега снова льдинам тесно стало… На середине русла что-то вспучилось, захрустело, всплеснулась вода..
Река устала бороться с морозом, изнемогала, но все еще сопротивлялась, возилась, как великан, которого уже повалили, связывают, а он все еще ворчит и плечами водит.
Ветер посвистывал над рекой, помогая морозу.
Подняв воротник шинели, Павел стоял на берегу и любовался этой могущественной рекой, которая упрямо, не поддаваясь морозу, неистово, неистощимо боролась за свободу, за вольный, своенравный бег.
Стало уже темнеть. Павел повернулся и пошел с берега в гостиницу. Тут уж ничего не поделаешь! Надо ждать.
Он долго лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог. Крутился с боку на бок. В голову лезли тревожные мысли об Ане, Валерике, об этой свирепой реке, которая все еще бушует, злится, грохочет. Он будто видит перед собой возню огромных голубых плит, то вздыбленных, поставленных на ребро, то повергнутых, разрушенных в прах. Потом над рекой (это, видимо, от сильного мороза) потянулся плотный туман. Вот застлало берега, реку. Но что это… На высоком берегу сквозь туман стал просматриваться силуэт… Стройная, с большими бронзовыми косами… Улыбнулась…
Открыл глаза, шумно выдохнул воздух, прислушался: в коридоре тишина. А река все шумит и шумит.
«Эх, оседлать бы тебя стальным мостом или железобетоном! Подожди, доберутся и до тебя… А тогда поезда – стрелою.
…И мчится он, Павел Грибанов. За окном свистит ветер. Поезд похож на гигантскую сигару. Вагоны – из стекла и стали. Рельсы уложены в огромный бетонный желоб – широко, с наклоном внутрь. И каков же этот путь! Кто-то натянул шнур от Москвы до Владивостока и по нему прочеркнул трассу новой дороги, не признавая никаких препятствий.
Над падями бетон поднялся, возвышенности, как клинком, разрублены, а горы пробуравлены. Игла проходит через холст… Атом работает, всемогущий атом!
Павел откинулся на спинку глубокого кресла. Экран перенес его вдаль: на пятьдесят-сто километров от железной дороги. Плывет тайга, сопки, через них тянутся просеки с высоковольтными мачтами, оставшимися еще от тех времен, когда электроэнергия передавалась по проводам.
Спит Грибанов. Крупноликая луна, как ночной дозорный, обходит землю. Вот она заглянула в комнату Павла. Спит. Луна медленно поплыла дальше.
Ночь. Мороз. Тишина – нигде ни звука. Река и та успокоилась, покорилась.
3
На столе Богунцова – два персональных дела. На одном из них четко выведено «Щавелев В. Ю.», на другом – «Ряшков И. С.»
Богунцов встал из-за стола, открыл форточку, стал прохаживаться из угла в угол, заложив руки за спину.
«Столько лет уже работаю, а руководить по-настоящему не научился, – думал он вышагивая. – Весь секрет в кадрах. Умей подобрать, расставить командиров на поле битвы. И смотри! А мы все по анкете, да иногда еще по старой. Вот Вениамин Юрьевич – свой человек. Давно работает и думали, говорили: «Ничего, хороший». Был хороший, но с тех пор сколько лет прошло? Сам сбился с пути, да еще и другому помог. Смотреть надо. А я редко, совсем редко спускался на нижний этаж. Недаром в народе говорят: безграничная доверчивость граничит с глупостью».
Ноябрьский холод быстро освежил кабинет. Богунцов закрыл форточку и снова стал бесшумно шагать по ковровой дорожке взад-вперед. Стрелки стенных часов неумолимо ползли вниз, пора бы уж домой, но ведь завтра – бюро. Хочется все продумать, взвесить.
Дело Щавелева ему теперь было ясно, а вот редактор… С этим посложнее. Недавно выдвинули и вот уже – «потерял моральное право». Для молодого работника – это очень тяжкое обвинение. Очень. Но давайте посмотрим, почему он потерял это право, да и потерял ли?
Сдерживал критику? Да, виноват. Но разве на его поведении не отразилось щавелевское руководство? Командовал…
Любит выпивать? Да, есть и это. За это гнать его в шею? Согласен. Но ведь никто и нигде его пьяным не видел. А потом, товарищи, давайте посмотрим, почему он уходил из дому, почему он хватался за рюмку?..
И все-таки плохо, товарищ Богунцов, что ни обком, ни редакция, ни один коммунист не поинтересовались, а как живет этот обыкновенный человек – Иван Ряшков.
Да, товарищи, нам кое-что ломать надо. За последние тридцать лет наша техника совершенно изменилась, труд человека в городе и деревне совсем уж иной стал. Полная революция! Да и в партийной работе многое изменилось. А вот кадрами маловато занимаемся. Побольше с людьми надо бывать, по душам с ними говорить. Времени не хватает? А, ты заседай пореже да бумаги изводи поменьше.
Воспитывать людей, больше доверять им.
Сказав себе это, Богунцов вспомнил о телеграммах, подошел к столу, посмотрел на них. Они лежали большой стопкой. Из-за наклеенных строчек бланки коробились, топорщились. Потому на них и посадили пресс-папье из золотисто-красного мрамора с медной головкой, отполированной частыми прикосновениями рук. Богунцов поднял пресс-папье, телеграммы спружинили, посыпались в разные стороны.
Много их было. Одни шли сверху, другие – снизу, в них – команды и рапорты: «соберите», «сообщите», «провели», «готовимся», «выполнили», «обсудим и доложим».
Секретарь обкома подержал пачку телеграмм, бросил снова на стол: вот без этого жить не можем, поучаем всех, как детей, и потому нас спрашивают по всякому поводу и без повода, проводить митинги или не проводить, можно коллективно отметить золотую свадьбу или не следует. А где инициатива, ответственность?
4
Грибанов проснулся рано. Он не умывался, не завтракал, схватил шинель и побежал на берег. Реку за ночь затянуло льдом, но охотников идти по ней было мало. Все не решались.
Павел стоял на берегу, раздумывал, как ему быть.
Ба, на льду показался человек. Смельчак встал на лыжи и – пошел. Лед под ним немножко проседал, но не ломался, а как бы пружинил.
Прошел середину реки, совсем осмелел и еще быстрее заскользил к тому берегу. Какой парень!
Павел обрадовался и побежал в гостиницу, где лежали его вещи.
С вокзала он позвонил в редакцию.
В трубку кричала Люба:
– Завтра утром выписываем. Здоровы! Не беспокойтесь, нас здесь много, свои люди. Передам, передам сегодня же. Вот Дмитрий Алексеевич…
И мембрана заговорила снова:
– Ты что, друг, застрял там? Выбирайся побыстрее. Все ждут. Вот Голубенко на ухо шепчет, что сына обмывать надо. Понял, море зеленое. Ну пока, выбирайся, о семье не беспокойся.
«Раньше – о жене, а теперь уж о семье», – с радостью подумал Павел.
5
Вагоны лязгнули буферами, остановились.
Вот и дома!
Грибанов вышел на перрон, вдохнул чистый, морозный воздух. Улицы и сопки, что левее, восточнее города, уже начали светлеть: всходило солнце.
Павел зашагал по тротуару, раздумывая: куда сначала – в редакцию или домой? Скорее на работу, дело не ждет. А если через час? Имеет же он право после командировки хотя бы помыться.
Домой, домой!
Он остановился, посмотрел: на какую бы машину сесть?
По шоссе сновали автомобили: грузовые, почтовые, новенькие, отливающие блеском легковые. А вот плавно прокатилась огромная белая цистерна с большими буквами на боках: «Молоко». Потом промелькнул голубоватый, разрисованный холодильник. С лицевой стороны улыбался мальчишка с эскимо в руках. Мальчишка! Павел даже улыбнулся ему.
На стоянке Грибанов сел в такси. Шофер спросил адрес и дал газ. Автомобиль бросился, словно взъяренный конь, пытающийся выскочить из-под слишком легкого всадника, резко повернул налево и вылетел на знакомую улицу. «Вот она, родная!»
Широкая магистраль огромным туго натянутым полотном постепенно поднималась в гору, уходила вдаль, к поселку электромеханического завода.
Под лучами солнца шоссе, отполированное шинами автомобилей, блестело. Одна за другой мчались автомашины.
А на тротуаре теснота. Шли, громко споря, студенты, торопливо двигалась стайка разрумяненных холодом школьников. Вот важно шагает пожилой инженер с блестящими молоточками в петлицах; музыкант с большим футляром; девушка с газетами и журналами; строитель в забрызганном комбинезоне.
Люди спешили на заводы, стройки, в учреждения, школы… На лицах – озабоченность, радость, улыбки.
Посматривая на них, радовался и Павел: он снова был в родном городе, он едет домой! И машина словно понимает это…
– Хорошо, – произнес Павел вслух и, сдернув шапку, поворошил волосы. Заметив, что шофер в недоумении покосился на него, добавил: – Здорово машина идет!
– Еще бы, по такому-то пути, – ответил шофер, не переставая смотреть вперед. – Хороша наша машина…
«Победа» на огромной скорости мчалась вперед, в гору.
Грибанов любовался бегом автомобиля, прислушивался к ветру, который пел за стеклом дверцы, – прислушивался и, улыбаясь, мысленно говорил себе: «Это тебе, товарищ, не бойкая тройка старой России. Нет!.. Это Советская Русь!»
6
По лесенке бежал через ступеньку на вторую…
Крутнул звонок. Дверь открыла раскрасневшаяся Люба. Обрадовалась и затараторила:
– Быстрее, быстрее дверь… Холод не пускайте: сына купаем.
Павел в коридоре снял с себя пахнущую морозом одежду, пробежал в комнату, к батарее, чтобы скорее набраться тепла. На ходу скользнул взглядом по столу и… остановился: газета, его статья «Краеведческий музей – на ложном пути». Целых три колонки!
Побежал на кухню. Аня подала ему сына, укутанного в простыню.
– Это тебе, папаша, – и смущенно улыбнулась.
На столе она разостлала одеяло, на него – пеленочку, другую. Стлала да все разглаживала, проверяла, нет ли твердых швов, складок.
Павел боязливо держал Валерика, растерянно посматривая то на Аню, то на этот сверток.
Люба заторопилась:
– Теперь вы одни управитесь, я побегу.
– Спасибо, Любаша, – сказала Аня.
Завернув сына, Аня села на кушетку, дала грудь ему. Павел склонился, стал рассматривать своего сына.
– Какие же у него глаза? А носишко словно пуговица.
– Ну, ну, не просмеивай. – Аня слегка прижала сына к себе. – Смотри, папка, теперь нас двое.
– Ну, как он? – прошептал Павел.
– Спит. Пока не крикун.
– А ты не болеешь?
– Ничего. Прошло.
Он нежно, чуть дотронувшись, обнял ее.
– Спасибо тебе за сына.
А потом они долго стояли над детской кроваткой, не шевелясь, молча, прижавшись друг к другу.
Зачем говорить, о чем говорить! Сын, Валерка, который давно уже жил в их тихой и скромной квартире, здесь, с ними. Он спит. Спит новый Грибанов.
7
Все уже было собрано, уложено в чемоданы: утром она покинет Озерки.
В углу комнаты, на полу, – стопка тетрадей. Уж в который раз стала перебирать их. Планы работы библиотеки, отзывы читателей, конспекты лекций…
Отобрала ненужные бумаги, затолкала в печку. Села.
«Ну, теперь, кажется, все, – подумала Ружена. – Вот только с письмом…» – Достала его из сумочки и снова начала перечитывать. Тусклые буквы, выведенные химическим карандашом, кое-где были залиты светло-фиолетовыми кляксами… Глаза быстро бежали по знакомым строчкам.
«…Много работала в библиотеке, ходила на животноводческие фермы, но как только выходила на дорогу, по которой мы шли в степь… мучитель ты мой, отрада моя…
Сколько слез утекло! Я об этом пишу, мне не стыдно. Потому, что это – правда, искренняя, чистая, как небо, девичья правда…
Быть может, еще встречу человека, но… я всю любовь отдала вам, Павлуша, навечно. Помните, гордитесь…»
Отвела взгляд от письма, подумала, прошептала: «Гордитесь? Гордитесь… Нет, не получишь!» – и разорвала, но тут же спохватилась, старательно сложила кусочки письма в свой маленький кулачок, прижала его к щеке и печально уставилась на лампу.
8
Когда сын уснул, Аня сказала:
– Павлик, на рынок я сбегала, а обед сделать не успела. Давай готовить вместе.
Она принесла из коридора мясо, показала, как его надо изрезать, потом заставила мужа размачивать сухари, чистить лук, крутить мясорубку.
Павел работал с упоением.
Зазвонил телефон. Грибанов взял трубку.
– Здравствуйте, товарищ Богунцов. Ничего, спасибо. – Павел посмотрел на кроватку, улыбнулся. – Сына накупали, спит сейчас. Очень хороший.
Потом Аня заметила, как сияющая улыбка Павла сменилась сосредоточенностью. Складки меж бровей углубились.
– Завтра? – переспросил он Богунцова. – Хорошо, зайду.
Положил трубку, задумался: «Дело есть»… Что это за дело? О командировке, о письмах или опять о…
Не придется ли еще один бой выдержать?»
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
А ВПЕРЕДИ – БОРЬБА
1
Утром Ряшкову позвонили, что сегодня вечером – бюро.
«Какую избрать линию? – мучительно размышлял Ряшков. – Знать бы, кто о чем будет говорить?»
2
Юрмаков встретил редактора без приветливой улыбки, как, впрочем, встречал всех, но заговорил с ним доброжелательно, спокойно.
– С чем это вы ко мне пожаловали?
– Да вот… – Ряшков смутился было, не находя, что сказать, но быстро оправился: – Вот зашел, может быть, какую индустриальную проблему поднимем в газете? С рудником ведь хорошо получилось. Толково!
– Верно, с рудником хорошо получилось. Идея передовых людей восторжествовала.
– А если еще что-нибудь такое?
– Надо подумать. Так, с маху не скажешь. Я подумаю.
Больше говорить было не о чем. Наступило неловкое молчание. Тогда Ряшков решил сказать о главном:
– Сегодня бюро. Неприятно…
– Неприятно, однако, не только вам. Сами понимаете.
– Да, конечно. Что-то мне запишут с этим Щавелевым…
– Бюро решит. Но это зависит не только от членов бюро. Иногда говорят: судьба человека в руках самого человека.
– Как?
– А так. Сам набедокурит, в тюрьму посадят – судьба. Заслужит почет и уважение, его поднимут на щит – тоже судьба.
– Я не совсем понимаю. При чем тут бюро и…
– От поведения коммуниста во многом зависит и решение. Сознание и совесть двигают человеком. Об этом редактор знает.
Ряшков вышел от него злым: разведка не удалась. То, что не следует лезть на рожон, он и раньше знал, а вот каково мнение членов бюро, как следует сегодня выступить, вот это…
Придя в свой кабинет, Иван Степанович перечитал тезисы защитительной речи, приготовленной им с утра, опять задумался, выискивая наилучший план действий.
После больших раздумий решил написать два варианта выступления: одно совсем короткое – признать все ошибки и только, чистосердечие, покорность смягчат удар; второе – последнее, на случай угрожающего положения, чтоб уж бить главным козырем.
3
Бюро, как всегда, проходило в малом зале заседаний обкома партии. Здесь – два ряда столиков, поставленных «ромбом», так что уголки столов плотно примыкали друг к другу, а все стулья, приставленные к этим столикам, были обращены к длинному накрытому зеленым сукном столу. Справа от него стояла невысокая, полукруглая трибуна.
В этом зале принимались важные постановления, здесь решались судьбы людей.
После перерыва члены бюро расселись за зеленым столом. Щавелев и Ряшков, неслышно ступая по ковровой дорожке, прошагали на передние места.
Богунцов посмотрел в зал, ожидая, когда усядутся приглашенные, стихнет шум. У секретаря обкома, как всегда, аккуратно подстрижены столбики усов, тугим узлом завязан темно-синий галстук с широкой стального цвета полосой посередине. Карие глаза немножко грустные.
Тяжело ему. Предстоит обсудить два персональных дела. Секретарь за всех в ответе, а за этих – в особенности. И обидно и стыдно. Просмотрел.
Вот все затихли, смотрят на «первого» да на членов бюро: «Сейчас начнут… Что-то решат?..»
Богунцов пошептался с одним членом бюро, с другим. Стучит по звонку, хотя в зале ни звука – это он по привычке или по рассеянности. Позвонил и кивнул работнику орготдела:
– Ну, докладывайте.
Когда суть дела была изложена и Богунцов попросил выступать, в зале наступила напряженная тишина. Переглядывались, высказываться не спешили: надо подумать, послушать Других.
Щавелев отвалился на спинку стула. Квадратные стекла пенсне тревожно поблескивали.
Спиной к нему, за противоположным столиком сидел Ряшков. Он достал блокнот и авторучку, приготовился писать. Но пока никто не выступал, и потому он поставил локти на стол, сцепив пальцы в один кулак, посматривал то на членов бюро, то на приглашенных. В его взгляде читалась растерянность, нетерпение и мольба.
Грибанов выступил одним из первых.
– В заявлении на имя секретаря обкома, – начал он, – мои замечания изложены. Здесь не стоит их повторять. Могу только добавить. Настоящий руководитель должен уметь выслушивать подчиненного и учитывать его предложения, если они полезны. Ряшков этого не делает. Потому его и не любят в редакции. Он не изучает жизнь, а наблюдает ее из своего кабинета да из автомобиля.
На трибуну вышел Юрмаков. Его черные, с монгольским разрезом глаза пробежали по залу, на мгновение остановились на секретаре обкома:
– С предложением о Щавелеве – согласен. Ему придется сдать дела. Иначе он… – Даже Юрмаков, всегда уравновешенный, сегодня нервничал и потому чаще обычного повторял свое слово «однахо».
– А редактора, однахо, снимать не следует, – продолжал Юрмаков. – Молодой, его можно перековать. Выбить из него трусость надо. Чего трусишь? Коммунист ведь. – Ряшков поднял голову. – Да, да, я тебе говорю. Сам вопросы решай, руководи. Зачем жить по древнему обычаю: по земле ходи, а на бога поглядывай.
Шмагин слушал его и поддакивал: «Правильно говорит, очень верно. Но… Но как же получается? Этот – правильно, Грибанов – тоже… Как же быть? Выступать надо, а тут мысли раздвоились…».
– «А секретарь парторганизации редакции говорить будет?.. – услышал он голос Богунцова и, вздрогнув, поднял голову.
– Да, да, скажу. – Переступил с ноги на ногу, развернул блокнот. – Вот тут… Тут правильно говорили. Конечно, у Ряшкова не все качества отрицательные, и тут прав товарищ Юрмаков. Снять легко, труднее вырастить. Но руководил коллективом, редакцией он неважно. И тут, видите ли…
– Вы смелее, смелее, – подбодрил Шмагина секретарь обкома.
– Я думаю, что наше собрание вынесло правильное решение. Не оправдал Ряшков высокого доверия обкома партии – потерял моральное право…
Богунцов, как обычно, выступил последним. Говорил сегодня сердито, громко, с паузами. В зале – не шелохнулись.
– Товарищи! Нам на командных постах нужны не оловянные солдатики, а руководители – творцы, революционеры! Конечно, такие люди не родятся, их надо воспитывать, закалять, но, дорогой товарищ Юрмаков, у Ряшкова нет данных, это человек не той натуры. При выдвижении его была допущена грубая ошибка, нас вот кто подвел, – он сделал паузу, посмотрел на Щавелева. – Поверили ему. Теперь эту ошибку исправить надо. Мы виноваты в том, что и Щавелева не контролировали. Положились на одного работника, газету отдали ему на откуп. Все решал один он, а не все мы, члены бюро. Вот и результат.
Надо беспощадно корчевать эгоизм, шкурничество. Либерализм в этом деле опасен.
Секретарь обкома склонился над столом, закрыл «Персональное дело» Щавелева, на него отбросил и папку Ряшкова, сделал это так резко и шумно, что многие невольно посмотрели на Богунцова.
«Значит, все, – подумал Ряшков и низко опустил голову. – Вот тебе и не лезть на рожон. Что ж, теперь начну… Если не сделать этого, потом скажут: он же на бюро со всем согласился… Нет!»
Богунцов опять поднял голову, посмотрел в зал:
– Но дело, дорогие товарищи, не только в этих двух работниках. Я думаю, нам надо и о других подумать, иначе не избежать новых провалов. Без хороших командиров много не навоюешь… Изучать кадры, воспитывать. Каждого работника понимать надо, потому что в каждом человеке много плюсов и минусов. Найти их в анкетах невозможно. Нам надо дело поставить так, чтобы больше не повторять вот таких промахов. Каждая ошибка в подборе руководящих кадров дорого обходится и партии и государству.
Желающих выступить больше не оказалось. Тогда Богунцов обратился к Щавелеву:
– Вы хотите?
Тот грузно поднялся, развел руками.
– Что тут говорить. Я, конечно, уж не настолько виноват. Газету, например, читал не только я, ее читали и члены бюро, и вы, Семен Давыдович… Ну, в общем, если обком доверит, пойду на другую работу.
– Вы, товарищ Ряшков?
– Приходится говорить. – Ряшков встал, развернул два листа с тезисами. – Я, конечно, виноват, не отрицаю. Но снять меня с работы? Это, это, мягко выражаясь, не совсем правильно. Отдельные работники здесь перехлестывают. И я понимаю почему. Мои выступления не всем нравятся. Взять хотя бы на сессии областного Совета. Некоторые решили припомнить… – Члены бюро переглянулись, по залу прокатился ропот, задвигались стулья. А Ряшков продолжал: – Но это так не пройдет. Вы, товарищ Богунцов, однажды поучали меня: люди не шахматные фигурки. Помните? Так я тоже человек… Партия учит воспитывать кадры, беречь их, как золотой фонд страны, а вы…
Щавелев и Ряшков, покидая зал заседания, даже не посмотрели друг на друга: теперь они рядовые, равные.
Они не смотрели и на других: стыдно было. К тому же каждый из них был занят своим. Ведь бездельничать они не смогут, надо работать, а где? Что им доверят?
А Ряшков думал еще и о своей супруге. Он решил, что теперь, пожалуй, можно и распрощаться с ней.
4
В одиннадцать часов вечера Грибанов и Шмагин вышли из обкома. На улице было холодно и буранно. Шмагин шагнул на тротуар и сразу повернулся спиной к ветру:
– Эге, как он разыгрался! Поднимай воротник.
По Павел и воротника не поднял и ничего не ответил. Шел насупясь.
– Ты что загрустил? – спросил его Шмагин. – Теперь уж вздохнем. Сняли!
– Да, вздохнем… А почему ты сегодня уж очень робел? Жалость одолевала?
– Ну, что ты! Я просто, ну… думал, передумывал. Ведь Юрмаков тоже прав. Выковать, закалить настоящего работника – это тоже победа.
– Ты на заводе никогда не работал?
– Не приходилось.
– Так вот, знай: сталь можно закалить, а железо – никогда. Его хоть кали, хоть не кали – оно все одно гнется и туда и сюда.
– Об этом слыхал. Но теперь все. У нас – новый и довольно опытный зам. Придет новый редактор.
– Не спеши. Этот крови еще попортит. Сегодня же сочинит заявление в ЦК: покритиковал, мол, руководителей, невзлюбили… Попробуй не прислушайся к такому сигналу! Приедет комиссия, спросы да расспросы, чего доброго соберут актив, а то и Пленум обкома. Найдутся заступники, скажут: да, действительно, выступал, крыл руководителей, боевой редактор…
– Против него слишком много фактов.
– Я своего оружия не сложу, пусть знает.
– А кто его сложил… Ну, мне сюда. До завтра.
Шмагин свернул в переулок.
На станции хлопотливо покрикивали паровозы. По улицам, прорезая светом фар снеговую завесу, сновали автомашины, где-то на окраине города простуженным баском кричал заводской гудок.
В эти минуты Грибанову вспомнились и те упругие порывы ветра, которые он ощущал тогда в дверях вагона, подъезжая к этому городу; и путешествие по раскаленной степи с Руженой; и ледяная купель в Светенске; и сотни других трудных и радостных дорог, встреч; вспомнились схватки с Ряшковым и Ужалгиным, Чекаленко и Ветковым…
«Уже зима. Больше полгода прошло, как я здесь, – думал Павел. – Сколько пережито! И не зря».
Вьюжный ветер пригоршнями швырял в лицо колючий снег. Трудно было идти. Но Павел шагал уверенно и бодро.
