Текст книги "За голубым сибирским морем"

Автор книги: Петр Гагарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
ОНИ ИДУТ В ОБКОМ

1

Грибанов подошел к своему столу. Рядом с пачкой свежих центральных газет лежала рукопись, перегнутая надвое. На сгибе страницы буквы уже затерлись и слова трудно было прочитать. Перелистал – да, это его статья «Краеведческий музей – на ложном пути».

«Вот она! Сколько лежала, сколько на столах валялась! Все консультации, согласования, – возмущался Павел. – Даже не объяснил».

Грибанов тут же пошел к редактору.

Тот читал полосу, замахал рукой:

– Нет, не могу, Павел Борисович, завтра. Видите, газета…

Шмагина уже не было в редакции. Сергей Андреевич его тоже ничем не обрадовал.

– Мы покритикуем, а ему отвечать, – сказал он о Ряшкове. – Неужели тебе неясно?

Утром Грибанов решил во что бы то ни стало добиться объяснения. Ряшков юлил, Павел это сразу понял. Вначале редактор говорил, что статью опубликовать не смогли: места не было, потом повел разговор о том, что над нею надо еще поработать, отшлифовать, проверить, все ли в ней исторически верно, и снова напомнил об ошибке, допущенной в статье о Чернышевском.

По форме редактор вроде был прав, а по существу – делал новую попытку похоронить статью.

Павла злило и то, что Ряшков после партийного собрания изменился только внешне. Стал вежливым, предупредительным, мягким в обращении, говорил с Павлом учтиво, только в его глазах иногда вспыхивали и угасали злые огоньки, этого редактор скрыть не мог. И когда доказывал, что он лично не против статьи, а вот обстоятельства, дескать… то глаза его говорили совсем о другом.

2

Вечером Грибанов и Шмагин вошли в приемную первого секретаря обкома партии Семена Давидовича Богунцова. Девушка поприветствовала их легким кивком головы и сказала:

– Посидите, его Москва вызвала.

Говорила она неторопливо, вполголоса, видимо, подчеркивая этим, что здесь соблюдают тишину.

А в приемной действительно было тихо, немножко таинственно, настороженно.

На столе секретарши – четыре телефона. Они, сбежавшись в кучу, на уголок стола, сейчас молчали, но вот-вот могли звякнуть. Высокая дверь в кабинет секретаря обкома была толсто обита, она не пропускала в приемную ни одного звука.

Белые шелковые шторы на окнах тяжело свисали почти до пола, возле стен выстроились темно-коричневые полированные стулья. На полу намертво разлеглись толстые ковры: ноги утопали в них, как во мху, и от этого шаги становились совершенно беззвучными.

Зазвонил телефон. Девушка взяла трубку и все так же вполголоса, лаконично проговорила:

– Он занят. Что? Одну минуточку. Позвоните, пожалуйста, в финхозсектор.

Шмагин по привычке полез в карман, блеснул было крышкой серебряного портсигара, но взглянул на секретаршу и… стал крутить портсигар, рассматривая его рубиновую защелку.

А Павел в это время сидел, откинувшись на спинку стула, касаясь затылком стены. Он смотрел на маленькие лампочки люстры и думал о предстоящей встрече с первым секретарем обкома. Он ни разу еще не видел Богунцова, но слышал, что первый секретарь очень хороший руководитель.

«Организовал массовый воскресник по благоустройству города. Отучил некоторых руководителей гонять служебные автомобили по базарам да охотничьим угодьям. А история с орехами… Семен Давыдович прогуливался по городу. Увидел лоточницу. Она продавала кедровые орехи. Взвешивала их и ссыпала, кому в карман, кому в шапку… Попросил и он орехов. Она взвесила и спросила:

– Куда вам?

– А вы в кулечек. У меня ничего с собой нет.

– Ничего нет – подставляйте карман.

– Да нет вы уж заверните.

– Бумаги нет. Подумаешь, антилигенция!

Богунцов ссыпал орехи в карман. Но на другой день в обкоме состоялась беседа с работниками торговли…

А в деревнях как! Предшественник его, бывало, прикатит в колхоз, к председателю: «Ну, как у тебя…» Выслушает, даст «указания» и – был таков. А этот нет! Сначала побывает на полях да на фермах, с колхозниками посоветуется, а то и чайку с ними попьет, потом собирает правление колхоза и спрашивает: «Почему же у вас, товарищи…» И учит, и учится.

Это – совсем иное дело!

…Интересно, как он нас встретит? Богунцов…»

Вдруг никелированная тарелочка над дверью брызнула коротким звонком и умолкла.

Девушка тут же вернулась и пригласила журналистов в кабинет.

3

Богунцов встретил Шмагина и Грибанова приветливо, как старых знакомых.

– Здравствуйте, здравствуйте, грозные газетчики. И вечером от вас покоя нет. – Он говорил и смеялся. На верхней губе у него двумя столбиками чернели усы, и когда он улыбался, усы топорщились, и лицо его становилось еще более простым и добродушным.

Потом стал серьезным, посмотрел на журналистов, сказал:

– Ну, слушаю вас. Что случилось?

Когда Павел кончил объяснять содержание статьи, Богунцов спросил Шмагина:

– А вы как думаете? Со всем согласны?

– Безусловно. Грибанов прав. Могу только дополнить. В музее есть кирка, лопата и тачка. Это – орудия древности. Есть и шахтерский обушок. А где врубовка и другие шахтерские новинки, где драга? Это же пловучая фабрика, целое предприятие! Не показывают, даже рисунка не вывесили.

– А по строительству, – подсказал Павел.

– Да, вот по строительству. Мы почти ежедневно печатаем информации: в Хилкове построен Дворец культуры, в Нарымской – стадион, в Дульдарге – школа, а какие вырастают предприятия, рабочие поселки. Колхозы создают водоемы, разводят фруктовые сады. Музей – ни гу-гу.

– Правильно, товарищи, правильно. В нашем городе – море огней, заводы! И это на месте грязного, купеческого городка. Покажи-ка это в музее – душа запоет. Недаром же наши добрые соседи – китайцы говорят: охраняй прошлое, но знай новое.

– О нашем городе в статье тоже есть, – вставил Грибанов.

– Значит, редактор отказывается публиковать статью? – переспросил Богунцов.

– Видите ли, дело не только в нем, – заговорил Грибанов. – Сам редактор, пожалуй, опубликовал бы ее, но помешала консультация. Со Щавелевым он советовался.

– А-а! Почему же вы раньше не пришли, не рассказали?

– Надеялись, – ответил Шмагин, – думали, уж раз работник обкома…

– Да и в обкоме работники бывают разные. Здесь ведь не боги сидят – простые люди.

– Это не все. У нас еще один вопрос – Шмагин посмотрел на Павла, потом на секретаря обкома. – Вопрос очень серьезный. Грибанова решили перевести в отдел пропаганды.

– Перевести? Позвольте, на бюро вас когда утвердили? – обратился Богунцов к Павлу.

– В мае.

– Полгода работы – мало. Пропаганда – дело важное, но кадры – не шахматные фигурки. А как вы сами-то?

– Несогласен. Но они настаивают.

– Кто?

– Ряшков и Щавелев. Уже приказ подписан.

– Гм…

Он поднял трубку и попросил соединить его со Щавелевым. Шмагин и Грибанов переглянулись.

– Вениамин Юрьевич? Прошу зайти на минутку. Да, да, – Положил трубку, встал. – Тут и мы виноваты. За дело поругали нас на пленуме. Конечно, сейчас, после войны, самое главное – восстановить хозяйство, укрепить и развить дальше экономику. Но эту задачу не решить без усиления идеологической работы. Мы сами допустили ошибку. Давайте вместе исправлять положение. Вскрывайте недостатки и не стесняйтесь. Смелее выступайте. Вот с рудником у вас хорошо получилось. Сегодня из министерства получили сообщение. – Он открыл папку, порылся в бумагах, взял одну из них. – Вот слушайте: «Учитывая особенности залегания руды, поддерживая инициативу передовых горняков, о которой говорят материалы местной печати, построить на Бурканском месторождении разрез, добычу руды вести в дальнейшем двумя способами: подземным и открытым…» Видите как.

В это время обитая дверь бесшумно растворилась. Грузно шагая, вошел Щавелев. Прошел к столу, с беспокойством посматривая то на секретаря обкома, то на журналистов, сел. Богунцов спросил:

– Вы статью о музее читали?

– О музее? Нет, нет…

– Вот тебе и на! Какой же вы зав. отделом…

– Позвольте, о музее? А, да, да! Я не читал, но знаю. Редактор информировал.

– Что же вы решили?

– Так ведь, редактор…

– Но он же вас информировал? Вы то… ну, хорошо, минутку, – Подошел к Шмагину и Грибанову. – Спасибо вам, товарищи, мы тут… выясним.

…Когда Грибанов закрывал за собой дверь кабинета, то увидел, что секретарь обкома резко повернулся к Щавелеву, но что он ему сказал, Павел уже не расслышал.

4

Разговаривая вполголоса, они торопливо шагали по коридору к выходу. Особенно радовался Грибанов: кто-кто, а уж первый-то секретарь внушит редактору!

Когда поравнялись они с дверью кабинета заведующего промышленным отделом Юрмакова, Павел заметил на диване знакомое лицо. Остановился.

Человек вскочил с дивана:

– Здравствуйте!

– Костя! Здравствуй, дорогой! Каким ветром? Дмитрий Алексеевич, знакомься, это тот самый шофер Александровского сельпо… Ну как там у вас, что с базой?

– Ужалгина сняли.

– Сняли?! А нам до сих пор не сообщили. – Он обратился к Шмагину. – Ответа ведь не было.

– Ну, ответ! Ужалгин долго под следствием был, – словно оправдывая руководителей облпотребсоюза, сказал Костя. – Его только вчера судили. В тюрьму! А на его месте – Бугрова.

– Никиту Степановича? – оживился Павел. – Правильно.

– Сижу вот жду его. Сюда зашел, – шофер показал на дверь. – Автомашины ремонтировать надо, а в мастерской пусто. Сюда приехали, может, запасными частями помогут нам.

– Помогут, заводы помогут, – начал уверять Павел, – сейчас о торговле все заботятся. А как ваши залежи?

– Разворошили, – Костя заулыбался. – Никита Семенович такой. Приезжайте, опять прокатимся.

– Да уж по той дороге… – Павел покачал головой. – А как там Евсеич поживает?

– О, теперь он как пан. Конуру свою забросил. Помните, избушку? Теперь в ней только дежурит. Кооперация построила ему настоящий дом, почти в самом центре. Под окном ему школьники сад посадили.

– Привет ему, большой привет. Скажи, от газетчика.

– Он помнит вас. Там вас многие вспоминают.

Когда вышли из гардеробной, Шмагин хлопнул Павла по плечу:

– Вот так «Светенские залежи»!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ВПЕРЕД ПЯТКАМИ

1

Еще вчера Иван Степанович Ряшков узнал, что Шмагин и Грибанов ушли в обком. А случилось это так. Ряшков читал третью полосу, один материал промышленного отдела вызвал у редактора сомнение, он решил проверить, проконсультироваться у зав. промышленным отделом. Послал за ним дежурного, тот сообщил: ушли в обком.

Это уж совсем нарушило покой Ряшкова. На партийном собрании хлестали, а теперь еще в обком. Зачем, к кому?

Подписав полосы, Иван Степанович не стал вызывать машину – пошел пешком. Размышлял о своем незавидном положении.

И ночь у Ряшкова была тяжелая. Часто просыпался: мучили кошмарные сны. То он в дремучей тайге один-одинешенек, то летел куда-то в пропасть, то вдруг увидел Щавелева. Остановился, решил отвесить шефу поклон. Склонил голову, еще немножко, ниже, ниже и… превратился в крендель, а потом в… мяч! Да, в футбольный мяч. Толстяк, пыхтя и отдуваясь, подошел и покатил его… Но ворота узкие… Ба, да это же не ворота – двери редакции!

Вот уже совсем близко. Но что это? Ага, команда футболистов. Ребята здоровые, эти так напинают! Нападающий подбежал – бах!.. Сильно в бок ударил, еще, еще… О, о!.. Вот и покатился обратно, а толстяк в квадратном пенсне не пускает, тихонько, молча катит обратно. Но у ворот – снова ему по бокам: бах, бах!..

– Ой, о… о… э, э…

Агриппина Львовна ткнула мужа в бок, заворчала:

– Ну, что ты мычишь? Режут, что ли? Шляется до полночи, а потом…

Ряшков открыл глаза, схватился за сердце, которое готово было выскочить. Потолок темный, опустился низко, давит. За окном – серо. Вытер пот простыней, прошептал:

– Что за проклятье, рассвет бы скорее…

Так и не мог больше уснуть.

Утром пришел в редакцию раньше обычного. Все никак не мог решить: пойти в обком или не пойти, высказаться против шефа или подождать.

«А долго ли это продлится? Правда, сейчас у меня в редакции тишина. Я им после собрания показал, кто здесь хозяин. Критиканы! В командировки помчались, как миленькие. В командировочки!.. Вот еще этого – Грибанова…»

Он выдернул ящик из стола, закурил и стал медленно прогуливаться по кабинету, скрипя половицами.

«Этак ожиревший лентяй утопит меня. Нет, хватит! Выступлю на бюро и… все расскажу.

А может быть, может быть… к секретарю сходить, к первому. Объяснить все – пусть знает. Но если Щавелев… Тогда я снова в его руках! Сегодня промолчит, а завтра скажет: «Не справляется. Пытались поправлять – не получалось». Кому же больше поверят – ему, Щавелеву. Ему поверят! Значит, опередить его, опередить!»

2

Богунцова у себя не было. «Утром выехал в район», – сообщила секретарша.

«Ах, черт побери, – прошептал раздосадованный Ряшков. – Ко второму пойти? Наверняка и его нет. Уборочная. Интересно, а Щавелев выехал куда или по-прежнему…»

В приемной Щавелева суетились люди: звонили по телефонам, просили немедленно выслать «Скорую помощь». Никто ничего не объяснял, лишь уборщица успела шепнуть Ряшкову: «С Щавелевым, сказывают, был крупный разговор, сегодня заболел – сердечный приступ».

Ряшков попятился, попятился и незаметно выскользнул из коридора. Сбегая вниз по лестнице, он клял себя: «И тут опоздал! Что бы прийти вчера, позавчера? А сейчас заяви, скажут: трус, ни совести, ни чести…

Впрочем, почему обязательно сегодня? – Он зашагал степеннее, приосанился. – Подождем, пусть на здоровье болеет, а там увидим».

Бодро вошел в редакцию, распахнул дверь своего кабинета, окинул его взглядом: стол стоял по-прежнему, только сегодня на нем не было порядка, завален бумагами, с краев уныло свесились газеты.

Медленно сел в кресло, облокотился на стол: «Теперь держись, Иван Ряшков, держись, шефа нет, а о решении собрания, наверняка, узнают… А что, если?.. Да, да, верно… Раз-два выступить, покритиковать старших, разгромить кого-нибудь, а потом если что – полным голосом заявить: «За критику расправились, невзлюбили! Как думаешь, товарищ редактор, а? – Он распрямился в кресле, потер руки от удовольствия. – Как, а? На днях сессия облсовета. На повестке – сельское хозяйство, выполнение февральского Пленума. Вот мы и…»

Эта мысль окрылила Ряшкова, он начал спешно готовить тезисы своей речи. Она должна быть не громовой, но громкой, впечатляющей.

3

Выступление редактора состоялось. Речь его, действительно, оказалась впечатляющей. Когда закончилась сессия, в раздевалке только и говорили о редакторе: «Вот это да! Смотри-ка смело как!..»

Он слышал это краем уха, слушал и радовался.

Ему верилось, что метод обороны найден! Еще одно-два таких выступления и – гарантия. Не посмеют тронуть!

Покуривая в «Победе», он продолжал торжествовать: «Еще поживем, докажем…»

Ряшков вбежал в редакцию и тут же начал командовать:

– Вызовите ко мне ответственного секретаря. Да побыстрее.

Армянцеву сказал строго, официально:

– Свяжитесь по телефону со всеми командированными, проверить надо. Пусть материалы передают – не в дом отдыха уехали.

– Со всеми, может быть, и не смогу. Все-таки – села, колхозы, да и расстояния наши…

– Передайте от моего имени – всех разыщут. Журналист – не игла в копне. Я должен знать, чем они там занимаются.

С сельским районом переговорить не так-то просто. Закажешь переговор и жди, когда тебя вызовет междугородняя: то очередь не дошла, то «все еще занято», то «линия на повреждении»… Радуйся! Но и это еще не все: в каждом районном центре – своя телефонная станция, соединят с ней, так она начинает: «занято», «не отвечают»…

Армянцев кричал в телефонную трубку, составлял макеты полос, вычитывал и слал в линотипную материалы, идущие в номер, давал указания своему помощнику и выпускающему, принимал готовые клише от цинкографа, торопил машинистку, гнал куда-то рассыльную, спешил в отдел…

К вечеру он, наконец, связался со всеми. Зав. отделом писем проверяет жалобы в Боркинском райисполкоме. Везюлин передал информацию о строительстве скотных дворов в колхозе имени Кирова. Обещал завтра выехать.

Но редактор уже занят был другим.

Он развернул только что полученную из областного отдела сельского хозяйства сводку и начал водить по ней карандашом, вслух размышляя:

– Так, так, этот на первом месте, хорошо. Этот на втором, третьем… Ага, вот Шеловугинский район. У-у, как отстает! Уж больно задиристый там секретарь. Выступал, критиковал газету – тоже что-то понимает в нашем деле…

Нажал кнопку.

– Позовите Грибанова.

Сказал и подумал: «Сразу двух зайцев убью. Отстающий район разгромлю и докажу, что острых и принципиальных журналистов люблю и уважаю».

Пришел Грибанов.

– Здравствуйте, Иван Степанович!

– Приветствую вас, садитесь. Важное дело есть. Шеловугинский район сорвал хлебозаготовки. Сами понимаете, что это значит. Езжайте, разберитесь, чем там руководители занимаются.

– Так это же… Сельхозотдел у нас есть.

– Наш сельхозотдел… Зашился он. Да и… скажу вам откровенно: материал должен быть боевым, наступательным. Вы сумеете, вас-то уж критике не учить! Пусть все знают, что мы с вами здесь не бочки катаем.

Павел сначала удивился, но тут же догадался: «Наверное, протерли с песочком, подействовало. Богунцов – это тебе не Щавелев».

– Я бы не против, Иван Степанович, но у меня жена…

– А что? У нас у всех жены.

– Родить должна.

– Ну, товарищ Грибанов, в нашей стране ежедневно рождаются тысячи, а дела от этого не страдают и не должны страдать, – уговаривал, а сам думал: «Ничего, поедешь, как миленький, будешь помнить».

– Но ведь она одна остается.

– А что, ваша жена – в далеком таежном хуторе?

– Но…

– Товарищ Грибанов! Роддом – рядом, на квартире телефон, соседи, ваши товарищи, коллективы редакции, радиовещания, смотрите семья-то какая! А вы говорите – жена одна, это смешно.

– Вам, может быть, и смешно, а мне – не очень.

– И потом, уважаемый, когда вы уходили э… э… редактировать брошюру, то, наверное, не очень беспокоились о жене.

– То совсем другое дело.

– Как это другое? Туда можно, а за материалами для газеты нельзя? Холодно, далеко, трудно, пусть едут другие, а я побуду дома, в тепле. Так, что ли?

Редактор замолчал. Закурил, долго широкими взмахами руки гасил давно потухшую спичку, а сам все поглядывал на Павла. Встал:

– Вопрос ясен, – сказал редактор. – Садитесь на поезд и до Светенска. Там переправа, говорят, еще работает, река не стала. А дальше – на машине до Шеловугино. Дело совершенно неотложное. Критику в газете надо развивать. Вы же на партийном собрании были? Вон мне как надавали. И правильно, справедливо. Но что я один. Вот давайте вместе выполнять решение собрания.

Редактор вырвал из своего блокнота листок, торопливо набросал несколько слое, расписался, подал Павлу:

– Вот вам приказ. Получите в бухгалтерии командировочные и – в дорогу. Поймите, Павел Борисович, что для нас с вами дело – прежде всего.

И уже вдогонку Павлу добавил:

– Передайте жене, что «Победа» – к ее услугам, если что – пусть сообщит.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

1

Вечером посыльный сельсовета принес Ружене телефонограмму – ее вызывали в издательство. Такая радостная весть! Да, она завтра же поедет в областной центр, прочитает странички своей брошюры, подпишет и – в печать. А главное… там Павел!

Она в этот же вечер постирала свои блузки, платки, достала из шкафа и почистила пальто, зимнюю шапочку: в Озерки заглянул уже октябрь. Потом Ружена взяла с тумбочки деревянную резную шкатулку – подарок молодых колхозниц в день ее рождения, – разыскала два письма Павла. Он их прислал еще летом, вскоре после приезда в село. Правда, в них нет и намека на любовь, речь идет все о библиотеке, читателях да о беседах с колхозниками. Но все-таки… это – его письма, каждая буква выведена его рукой. Перечитала их, поцеловала и положила обратно.

Ну вот, осталось только скоротать ночь, и – станция, вагон, город!

Уже накинув на себя ночную сорочку, Ружена подошла к зеркалу, что стояло в углу комнаты на тумбочке, посмотрела на себя – не хуже ли стала? Нет! Вроде все такая же, только вот… глаза почему-то ввалились.

На тумбочке, перед зеркалом, стояло семь белоснежных слонов – подарок матери. Они вытянулись цепочкой, казалось, готовы были сейчас тронуться в путь. Последним в цепочке был совсем малюсенький слоник-ребеночек. Ружена взяла его, повертела в руке, снова поставила на место и прыгнула в постель.

Укрылась с головой и, согревая себя дыханием, думала о своей маленькой книге – она ведь скоро увидит свет! – о встрече с Павлом, которая и радовала и пугала.

…И вот она уже собралась. Надела шапочку, подбежала к зеркалу, а тут маленький слоник. Взяла его, прижала к щеке, но он вдруг превратился в птенца, зашевелился. Она удивилась и обрадовалась. А воздуха не хватает, жарко.

Вот птенчик уже стал орлом, только глаза… Печально посмотрел на нее и взмахнул крыльями. Поднимается тяжело, нехотя. Потянулась за ним, а он выше, выше. Побежала в гору, на ту сопку… А орел все выше, выше и скрылся в синеве.

Дышать тяжело.

Отбросила одеяло, отдышалась. Лицо потное. Накрылась одной простыней. Но заснуть уже не смогла. Она думала об улетевшей птице.

2

Трюмо было высокое: от пола до потолка. Такие бывают, наверное, только в гостиницах. Ружена стояла перед ним. Ее руки медленно, но уверенно плели косы, а глаза неотрывно смотрели в зеркало.

Она глядела на себя и сожалела, что под глазами уже залегли тени, а две черточки над переносицей еще больше углубились. И взгляд стал какой-то серьезный, чересчур взрослый. Особенно если вот брови сдвинуть.

Да, родная, время бежит. Позади и школа и институт. Уже двадцать семь лет! А потом – тридцать! Даже страшно: одинокая. Что же я хуже всех?

Скажу, все скажу. Он умный, поймет. А если уж… Тогда…

Пусть я не буду его женой, но я буду матерью его ребенка. Это тоже счастье. В ребенке я буду видеть тебя, Павлуша. Всю жизнь буду видеть!

Грибанов в это время подходил к подъезду гостиницы. Шел быстро, дышал крупно, встревоженно.

О приезде Ружены он узнал еще вчера вечером, но никак не мог вырваться. И дел было много, и с собой бороться пришлось. Потом все же не вытерпел.

Любе сказал, что пошел обедать, а сам повернул к гостинице. И вот он бежит, озираясь, словно что-то украл… А ноги сами несут его на второй этаж, в пятый номер. К ней, к ней!..

Когда Павел вошел в номер, Ружена все еще стояла перед зеркалом. На ней был новенький халат из синей байки с красными маками. Поясок, повязанный бантом, перетянул ее талию, подчеркнул ее стан. В этом халате, раскрасневшаяся после ванны Ружена показалась Павлу домашней, близкой, милой.

Павел долго смотрел на нее, стоя у порога, а потом шагнул к ней и выдохнул:

– Ружена! Здравствуй!

Он не спускал с нее глаз. Ему хотелось схватить ее руки, сжать в своих ладонях да так и держать их долго-долго, чтобы она почувствовала его жар, его волненье, услышала, как бьется его сердце!

«Поцеловать бы, зацеловать бы ее с ног до головы», – думал Павел, подходя к Ружене все ближе и ближе.

Но она, словно уловив мысли Павла, с испугу отскочила от него. Подошла к столу, развязала папку и подала гранки брошюры.

– Вот наши труды, – сказала она.

А сама начала наводить в комнате порядок: сунула гребешок в сумочку, подобрала на столе бумаги, захлопнула чемодан и толкнула его под кровать…

Прибрав в комнате, Ружена взяла в шифоньере платье, извинилась:

– Я на минуточку, – и скрылась в ванной.

Оттуда она вышла уже другой. Строгое шерстяное платье темно-вишневого цвета делало ее более взрослой. В первые минуты Павлу даже показалось, что она вдруг стала какой-то официальной.

Ружена молча села на диван. Но спокойно сидеть не могла: то поправляла подол платья, то рылась в сумочке, то поправляла волосы.

– Значит, скоро гонорар получим, – улыбнулся Павел, подписывая гранки в печать.

– Получив.

– Обмыть бы…

– Что ж… – она пожала плечами, робко взглянула на Павла.

– Ну так я…

– Не надо, я пошутила. Вы надолго или…

– Вообще-то… зашел подписать.

– Только подписать брошюру? – вставила она и блеснула глазами.

– Да… Нет, не только, Ружена! – Он пересел со стула на диван, взял ее руку. Ружена попыталась высвободить ее, но Павел придержал. Тогда Ружена примирилась. Сидела молча, глядя в пол. Ее грудь то высоко поднималась, то опускалась, словно после большого бега.

Павел здесь, вот он – рядом, нежно гладит ее руку, она ощущает его теплое дыхание, он что-то шепчет… Может быть, он… Ведь и сама мечтала… Нет, страшно… Что же делать, как поступить? Может быть, началось свершение мечты?

Это и обрадовало ее и напугало. Она посмотрела в глаза Павла: они горели. Ей стало страшно. Она встала, чтобы пересесть на стул. Но он задержал ее.

– Павлуша, так… неудобно, подождите…

Но он будто и не слышал. Стиснул ее в объятьях и стал целовать.

Ружена всхлипнула и вся затрепетала.

Она почувствовала, что в движениях Павла теперь уже нет ни нежности, ни ласки: он по-мужски, бесцеремонно схватил ее. «Поступает, как с продажной женщиной, – мелькнуло у Ружены. Эта мысль оскорбила и отрезвила ее. – Нет, нет, этому не бывать!»

– Павел, Павел, – предостерегающе прошептала Ружена, пытаясь вырваться.

Он обхватил ее за талию.

– Павел! – зло вскрикнула она.

Но и это не помогло. Тогда она изловчилась и сильно ударила его по лицу.

Павел вздрогнул и отпустил ее.

Ружена села, закинула косы за спину.

– С кем так поступают? Грубиян! – вскрикнула Ружена, краснея.

Лицо Павла горело, руки дрожали. Он прижал Ружену к груди и, задыхаясь, начал шептать:

– Прости меня… Не надо, Ружена. Прости… Я же человек?

– Человек?! – Она вырвалась из его рук. – А я не человек?

– Ну что ты так… Я о чувствах.

– О чувствах! Хороши чувства.

Она встала и подошла к окну. В руках она держала свои косы, прижав их к щекам.

– Извини меня, Ружена, – едва слышно пробормотал Павел.

– Извини… – Ружена медленно повернулась, посмотрела на него, раскрасневшегося, и ей сразу вспомнился тот Павел, с которым она шла по степи в летний жаркий день.

Опять отвернулась: «Пусть не думает». А самой так хотелось смотреть на него! Удивительное дело, ведь минуту назад она собиралась его выгнать из комнаты. «Как он смел так поступить!». А вот сейчас… И она ласково, доверчиво снова взглянула на смущенного и притихшего Павла.

«Озерки, полевой стан, Дом колхозника, – думала она, перебирая в памяти все встречи с ним. – Нет, он бы столько не ходил, он бы давно махнул рукой… Значит, по-настоящему любит».

Неслышно ступая, Ружена подошла к нему.

– Павел, – тихо проговорила она, – не будем ссориться. Я не сержусь на тебя. Я все понимаю. Но… как же мы дальше?

Спросила и устрашилась: что он скажет, как ответит на этот вопрос? Теплилась надежда.

Держа руки за спиной, медленно попятилась к столу, нащупала его край, стиснула, ждала, что скажет.

А он молчал. И ему не хотелось окончательно порывать с Руженой, и его согревала надежда. Он и сам до сегодняшнего дня не понимал, что значит для него Ружена… Больно.

Молчание Павла стало раздражать Ружену.

Она выпрямилась, сощурила глаза, заговорила:

– Все вы, мужчины… таковы.

Павел вскочил.

– Не смей так, – еле слышно прошептал он. – Я… я пришел к тебе… Я люблю… Я все передумал. Но у нас… у нас скоро ребенок.

– Ребенок? – переспросила Ружена и про себя повторила: «Ребенок». Она медленно опустилась на диван. – Вот оно что!

И теперь она со всей ясностью поняла, что уже все кончено. Он уйдет сейчас и, быть может, она его больше никогда не увидит. Никогда.

Подняла голову, их взгляды встретились.

«Может, зря его оттолкнула? – спросила Ружена себя. – Может, лучше бы… Павловна. Нет, нет. Не надо. Но ведь он уйдет. Уйдет навсегда… к ней, к жене… Счастливая она: он принадлежит ей».

Павел надел шляпу и повернулся к двери. Ружена, не думая, против своей воли, кинулась к нему:

– Павел! – схватила его за плечи. – Павел! Неужели…

Ее широко раскрытые глаза беспомощно метались. Он медленно взял ее руки, стиснул их в своих горячих ладонях. Ее губы вздрагивали, но она не плакала.

Павел схватил ее в охапку, посмотрел в ее милые глаза. В горле у него защекотало… Он в бешеном порыве покрыл ее губы, щеки, лоб и волосы поцелуями и выскочил из комнаты.

Когда дверь за ним захлопнулась, Ружена долге, долго смотрела на нее, потом закрыла лицо руками, добрела до кровати и упала на подушку.

3

Грибанов долго бродил по улицам города, не понимая, куда идет и зачем. Дважды подходил к Дому колхозника, один раз даже поднялся на крыльцо. И только когда взялся за скобу двери – опомнился, пошел прочь.

И снова бродил по городу.

4

Поздно вечером Павел пришел домой пьяный. Аня удивилась и даже перепугалась – что-то неладное.

Он вышел на середину кухни, осмотрелся кругом, как будто не узнавал своего дома, уставился на Аню. В его глазах были и горе, и раскаяние, и мольба, Аня подошла к нему:

– Что ты, Павел?

– Все, Аннушка, теперь все, – прошептал он и лег на кушетку.

Ничего, казалось, в этих словах не было такого, но Аня сразу поняла, догадалась… Она вдруг с новой силой возненавидела ту, о которой Павел так хорошо написал в газете.

Аня присела на кушетку рядом с мужем. Ее голубые, как утреннее небо, глаза наполнились слезами. Но она смотрела в одну точку, не мигая, и потому слезы не падали, а, поблескивая, стояли в глазах.

Но вот ее длинные ресницы дрогнули, сомкнулись и раз и два… Хрустальные горошины скатились с них, упали. А в уголках глаз уже скопились новые.

«Мы будем жить по-иному, Павлуша, – мысленно успокаивала Аня и себя и мужа. – Будем жить! У нас – сын Валерик… Мы вместе…».

Аня первый раз за все время подумала о том, что, наверно, она виновата во всем… Оттолкнула Павла холодностью своей… А ведь он меня любил, по-настоящему любил… Как все это и просто, и сложно..

Она глубоко вздохнула, положила руку на голову мужа и медленно стала ворошить его твердые волосы: то словно пытаясь покрепче вобрать их в кулак, то опять приглаживая их ладонью.