Текст книги "За голубым сибирским морем"

Автор книги: Петр Гагарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В МУЗЕЕ

1

В это воскресенье Павел наконец-то пошел в музей.

Первый зал был посвящен истории города. Грибанов шел от картины к картине, смотрел и удивлялся: любовь к прошлому и полное безразличие к настоящему.

Вот картина XIX века. Нарисована великолепная улица. Зелень. Большие дома купцов и промышленников, многоэтажный универмаг. Жизнь города бьет ключом. А вот мазня местного художника. В большой золоченой раме «увековечена» новая окраина города, которую называли Нахаловкой. Рядом другое творение кисти ехидника и злопыхателя – большие пни. Был лес за городом и нет его – картина опустошения.

За годы советской власти в городе вырос огромный мясокомбинат, последнее слово техники. Рядом с ним – заводы: овчинно-шубный, кожевенный; на другой окраине – электромеханический, авторемонтный, машиностроительный. Вместе с заводами выросли большие рабочие поселки с многоэтажными жилыми домами, клубами, школами, детсадами, больницами, магазинами, асфальтированными дорогами, садами.

Преобразился центр города: сметены торговые ряды и деревянные лачуги, на их месте – современные архитектурные ансамбли. В музее об этом – ни слова.

Во втором зале – животный мир края. Интересные экспонаты. Забайкалье так богато зверьем, и все оно представлено. Великолепно! За это можно и спасибо сказать.

Но вот о том, как колхозники создают новые породы овец, – ни слова, о садах мичуринцев – молчок. Почему?

У входа в следующий зал красовалась большая вывеска: «Завоевание Сибири русскими».

Какова роль русских в развитии экономики и культуры Забайкалья – ни слова. Музей ведет речь только о завоевании. На стенах – древнее русское оружие, воинские доспехи, планы «военных кампаний».

Русские землепроходцы вроде только тем и занимались, что налетали на местных жителей, убивали их, грабили и уходили дальше.

А декабристы, где декабристы?

Павел пошел к директору музея.

Из-за стола поднялся высокий мужчина, лет сорока пяти. Блеснула лысина, которую чуть-чуть прикрывали жидкие льняные волосы, прилизанные от левого уха к правому.

– Я Ветков, я. Чем могу служить?

Ресниц почти не видно, лицо выхоленное, самодовольное.

На Веткове был сильно потертый костюм в мелкую серую клеточку, крахмальный воротничок, галстук.

– Недоволен вашей экспозицией, – заявил Павел. – Вернее, не согласен. Решил поговорить с вами.

Он представился и высказал свои замечания.

– Вот как! – как-то артистически удивился Ветков. – Не ожидал. А вы напрасно возмущаетесь, молодой человек, – медленно произнес директор. (Он любил позировать, как бы говоря: «Вот я какой, смотрите»). – Музей – это история. А историю нельзя подкрашивать.

– Но ее нельзя и искажать, перекрашивать. Вы же всех русских землепроходцев превратили в разбойников. Здесь, нет прогрессивной роли русских.

– Может быть, может быть, – перебил Павла Ветков и замолчал. Достав из кармана сигарету, разрезал ее лезвием бритвы, вставил одну половину в мундштук и закурил. Все это он делал не торопясь, привычными движениями, подчеркивая свое спокойствие и непоколебимое положение хозяина.

Павел еле сдерживал себя. И все-таки он сидел и ждал, когда Ветков наконец закурит и заговорит.

– Может быть, среди многих были и добрые люди, – продолжал тот, – вполне возможно, не отрицаем. Но покорение есть покорение, штык есть штык.

– А русская цивилизация? Наши предки принесли сюда свою культуру, она же была значительно выше культуры народов окраин, Не так ли?

– Может быть, пожалуй, и так. Но в чем это выражалось, в чем? Где конкретные доказательства?

– Значит, вам нужны доказательства?

– Вот именно.

– Хотите, чтобы вам принесли их на блюдечке?

– Мы не просим и не нуждаемся в них. Не нуждаемся, – подчеркнуто спокойно сказал Ветков. А потом вдруг внимательно посмотрел на Грибанова и еще тише, осторожнее добавил: – Вы говорите об истории нашего края, и я вспомнил: статья о Чернышевском не через ваши руки проходила?

Павла бросило в жар.

– Да… я сдавал.

– О, дорогой! Я бы на вашем месте об истории нашего края говорил более осторожно.

– Потому что не знаю ее?

– Мм… вероятно, не совсем хорошо.

– Тогда оставим глубину веков. А вот раздел социализма, развитие Забайкалья в наши дни вас устраивает?

– Слабоват этот раздел, слабоват, признаем.

– Не слабоват, его почти нет. Уходите от современности.

– Кое-что, может, мы и не показали, но наш город – это вам не Комсомольск и не Магнитогорск. Согласитесь, это же так?

– Н… нет, не соглашусь! – выкрикнул Грибанов и, непозволительно сильно хлопнув дверью, вышел из кабинета.

2

В понедельник Павел снова заговорил с редактором о давно задуманной статье.

– Опять вы о музее?

– Иван Степанович! Музей – важный участок идеологической работы. Там непорядки.

– Я знаю, Павел Борисович, – не школьник. Но поймите, что в первую очередь нам нужны деловые статьи – из практики заводов, колхозов, клубов, школ. Злоба дня, так сказать.

– Музей – тоже злоба дня.

– А я говорю, музей – не главное. Кстати, вчера мне в обкоме снова напомнили о той ошибке… Но не в этом суть.

Сейчас сеноуборка в разгаре. Выезжайте-ка лучше в район да покажите передовую избу-читальню, ее роль в пропаганде решений февральского Пленума. Вот наша работа. Музей не убежит. Потом.

Грибанов повиновался.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ЗАГОВОР ДРУЗЕЙ

1

В первую субботу июля Грибановы получили квартиру: коридор, кухня, большая комната с балконом. Дом был только что отстроен, в нем не выветрился еще запах извести и краски.

Супруги долго обсуждали, как лучше разместить мебель. Кровать поставили в угол, справа, так, чтобы рядом с нею в недалеком будущем можно было втиснуть кроватку сына. Слева, у самого окна, – письменный стол, около него – диван, посередине комнаты – круглый стол. Не было книжного шкафа – Павел сделал полку. Долго возился с недоделками строителей.

Дверь на балкон прошпаклевана и покрашена, а крючок не закрывается. Пришлось отрывать его и прибивать заново. И шпаклевка полетела. Только это успел сделать, Аня крикнула с кухни:

– Ты посмотри, дверь сама открывается.

Отрезал кусок кожи и прибил к усохшему полотну двери.

Раковину умывальника маляры так завозили масляными красками, что пришлось долго скоблить ее ножом. После Аня терла ее содой. Стала, наконец, чистой и гладкой.

Весь выходной провозились, лишь поздно вечером сели на диван и, уставшие, но радостные, стали любоваться чистотой и уютом своей новой квартиры.

2

Вместе с другими материалами Грибанову принесли от редактора большое коллективное письмо и кучу любительских фотографий. Павел начал было рассматривать их, но помешал Курбатов. Он, как всегда, широко распахнув дверь, шагнул в комнату и сразу же заговорил:

– Ну, братцы, Агриппина Львовна на «Победе» отъездилась!

Люба посмотрела на него, улыбнулась.

– Не ты ли запретил?

Павел тоже поднял глаза, улыбнулся. А Курбатов состроил удивленное лицо:

– Ничего не слышали? Э-э, вы, как всегда, отстаете от жизни. Без отдела информации – никуда. – Он вытащил из кармана плаща блокнот, несколько коротких исстроганных карандашей, повесил плащ и продолжал: – Вот послушайте. В выходной день, то есть вчера, первый секретарь обкома Богунцов был на центральном колхозном рынке.

Люба засмеялась, махнула рукой:

– Понес, понес!

– Да ты слушай, слушай. Эта информация точная. Значит, был на рынке. Говорят, ходил по рядам, беседовал с колхозниками. И вдруг подкатывает «Победа» председателя горисполкома. Оказывается, председательша за свежим лучком пожаловала. Сегодня Богунцов вызывает к себе председателя, спрашивает: «Твой шофер отдыхает?» – «Нет, – говорит, – почему, работает». – «А он же вчера работал». Ну, и дал ему прикурить. Об этом сегодня весь город знает.

– Весь город!

– Ну ладно, Люба, не придирайся к слову, главное – факт. Теперь любой начальник подумает, прежде чем дать машину жене. Правда, Павел?

– Конечно, правильно. Но… на базар съездить еще полбеды. Некоторые на государственных машинах на охоту выезжают, за зайцами гоняются. Вот бы кого проучить еще!

– Проучат, не беспокойся. Богунцов на этот счет молодец, у него не сорвется, – внушительно протянул Курбатов, приступая к работе.

Павел начал читать письмо.

Воспитанники детского дома подробно описывали свой туристический поход. Они с восхищением сообщали о тайге, сопках и падях, увиденных птицах и зверях, с детской непосредственностью хвалили своего директора.

Грибанов прочитал письмо и вслух порадовался:

– Интересно. Детдомовцы в походе.

– Что, что?.. – переспросил Курбатов, не отрываясь от работы: он спешил закончить отчет о вчерашнем футбольном матче.

– Воспитанники детского дома совершили большой поход.

– О-о! Так это же чистейшая информация, почему она к вам попала? – он теперь уже бросил писать, встал и направился к Грибанову. – Это мне, мои строчки.

– Куда? – засмеялась Люба. – Павел Борисович, уберите письмо – схватит.

– Ну, я уж не такой, как у вашего отца дети.

Он взял в руки письмо, а Павел продолжал просматривать фотографии. Вот ребята карабкаются на скалы; здесь переправляются через горную реку; варят обед; тут склонились над картой…

– О, братцы, – крикнул Володя, потрясая конвертом. – Это же чистейший подхалимаж! Дети хвалят своего учителя. Подстроили.

– Хороши дети, – возмутилась Люба, – ученики седьмых и восьмых классов.

– Ну и что? Нет, нет, я бы на вашем месте ни за что не взял этот материал, а отдал бы его… мне.

– Дудки! – подразнила его Люба. – Здесь целый фотоочерк будет.

Курбатов, почесывая затылок, огорчительно пробубнил:

– Завидую я вам, черти полосатые.

Павел сходил к Армянцеву. Отобрали с ним лучшие фото, договорились, как их расположить в газете, сколько к ним дать текста. Потом он сел писать фотоочерк.

3

Утром Голубенко подошел к Павлу и спросил телефон Ани. Грибанов удивился:

– А зачем тебе?

– Надо. – Записал на уголке газеты номер телефона и ушел.

Павел вскоре забыл об этом. Но в середине дня, пробегая с рукописью в машбюро, Грибанов заметил шушукавшихся в коридоре Голубенко, Шмагина и Курбатова. Увидели его, заговорили о чем-то другом и разошлись. «О чем они?» – недоумевал Павел.

А Курбатов тем временем вошел в кабинет и, улыбаясь, стал угощать Любу конфетами «Ривьера».

– О, шоколадные, не откажусь, – и решительно сунула руку в кулек.

– Чур, не все, – взмолился Курбатов.

– Пожалел.

– Не пожалел, а… убывает.

Пошутил, посмеялся, угостил конфетами Павла и стал бойко рассказывать о своих успехах.

– Смотрите, сегодня у меня сплошные удачи: заглянул в гастроном – шоколадные конфеты; всего два часа походил по городу и схватил пять информаций.

– Для газеты, – спросил Павел, – или для…

– Не, не, для газеты. Да еще какие – пальчики оближешь. Вот послушайте. – Он начал было листать блокнот, потом вдруг закрыл его: – Э, нет! Не скажу. Перехватите. Любе только дай.

– Да у тебя, их просто нет, – съязвила Люба.

– Я тебе говорю, за час – пять информаций, пять штук!

– Володя, – вставил Грибанов, – у нас на фронте в таких случаях говорили: «Нагнись, братцы».

– Почему?

– Брехня летит!

Люба закатилась со смеху:

– Володя, как тебя поймали!

– Да идите вы к моей бабушке, – он махнул рукой и, тоже смеясь, сел за стол. – Вам хорошо, а тут… сдавать нечего. Армянцев вот-вот заявится.

Пошутили, посмеялись и снова – за дело. Работалось легко.

4

Вечером вся братия почему-то толкалась в коридоре, и никто, казалось, не думал о доме.

– Вы что? – удивился Павел.

– Ничего… Погода хорошая. Днем жарко было, перед ночью прохладой потянуло, приятно прогуляться, – ответил за всех Володя.

И компания потянулась за Павлом. «Ко мне», – догадался тот. Лицо его расплылось в улыбке: он вспомнил и телефон, и шушуканье в коридоре…

…Павел открыл дверь, шагнул в дом.

Из кухни в аннушкином фартуке выплыл с большим блюдом в руках Голубенко. Аня хлопотала у стола, на котором, кроме прочих сладостей, в большой вазе выделялась «Ривьера».

– Братцы! – весь сияя, прошептал Павел и хлопнул ладонями. – Аня, ты только посмотри!

– А как же – новоселье да без веселья! – крикнул Голубенко и чинно подвел друзей к столу:

– Вот это наша «каньяктура». – Он приподнял бутылку с золотыми звездочками. – А это божья слеза, именуемая русской горькой. Садитесь, дорогие, отведаем. Анна Васильевна, вы уж рядом с новоселом… Вот так. Сюда ты, Володя. Дмитрий Алексеевич – в угол… Жаль, что Любы нет, она на сессию ушла, но… мы за ее здоровье…

Рядом с Армянцевым усадили Гусарова, заведующего сельхозотделом. По возрасту он был самый старший: ему перевалило уже за пятьдесят. В прошлом он – агроном крупного совхоза, активный рабкор. А теперь – скромный, любящий свое дело журналист.

Пожалуй, в каждой редакции есть такие труженики, как Гусаров. Звезд с неба они не хватают, больших пластов нашей жизни не поднимают, но на каждое событие откликаются, газету материалами обеспечивают. Словом, живут, трудятся, выполняют скромную роль маленького винтика большой государственной машины.

Когда все расселись, Голубенко встал из-за стола и принял торжественную позу:

– Братцы! В такую минуту хочется не только выпить, но и теплое слово сказать. Можно?

– Давай, давай… Ты же – профсоюз, – раздалось враз.

– Нет, серьезно… Давайте выпьем за то, чтобы в этой квартире была всегда радость. Ну… поднимайте!

После первых рюмок все повеселели, стали шутить, смеяться, закусывать.

Захмелевший Гусаров встал, утер губы и тихо заговорил:

– У простых людей, у нашего брата, есть добрый обычай, обязательно выпивать в трех случаях: при женитьбе, рождении нового человека и на новоселье. А вот у нас, в селе, старики пишут мне: поп, отец Савелий, нарушил этот обычай. Он теперь выпивает не в трех, а только в двух случаях. Тут Гусаров умышленно сделал паузу, и все враз потянулись к нему:

– В каких же?

– А когда есть осетрина на закуску и когда нет осетрины на закуску, – сказал и сам первый засмеялся.

Армянцев, еле сдерживая смех, проговорил:

– Осетрина хороша, но вот эта штучка, – он наколол на вилку кружок колбасы, – вот эта, московская копченая, все же лучше. Не зря говорят: самая лучшая рыба – это колбаса.

И снова все разразились смехом.

Гости комментировали слова Савелия, рассказывали анекдоты, вспоминали смешные истории из своих путешествий с блокнотом в кармане…

Володя вспомнил рассказ Кузьмы Пруткова, как молодой жених на войне был ранен пулей в нос, потом приехал к невесте, чихнул, пуля вылетела у него из носа и – убила красавицу наповал.

Голубенко хохотал до слез. Вытирая глаза, он взял со стола еще одну бутылку.

– Ну, море зеленое, таким не хочешь, да подашь.

Павел взглянул на жену:

– Горячее что-нибудь есть? Неси.

– Успеем, не спеши, – раздались голоса.

– Нет, нет, сейчас принесу, – сказала Аня.

Она вытащила из духовки жаровню, сняла крышку, и по квартире разнесся аппетитный запах тушеного мяса с картошкой и луком. В комнате, освобождая место для жаровни, Аня раздвинула на столе посуду, да поспешила: одна тарелка упала и – вдребезги. Аня ахнула. Гости смолкли. Павел сердито буркнул:

– Не видишь, что ли?

– Павел! – одернул его Николай.

Аня смутилась. Она присела и стала собирать с пола черепки. Все бросились помогать.

– Сегодня – новоселье, битая посуда – к счастью! – крикнул Голубенко. – Не так ли, братцы?

– Верно, верно…

Веселье продолжалось.

Только Ане одной было невесело. Она унесла осколки на кухню и долго не возвращалась. Павел почувствовал себя неловко. Он посматривал на дверь, думая о жене. В нем боролись два чувства: он жалел ее и сердился на нее.

Из-за беременности лицо Ани подурнело. К тому же она перестала следить за прической, одеждой – это не нравилось Павлу.

И сама стала какой-то вялой, медлительной, нерасторопной: то что-нибудь уронит, то разольет, то стукнет…

Может быть, виной всему была беременность, излишняя осторожность? А может, все это у нее было и раньше, только Павел, тогда еще страстно влюбленный, не замечал? Да, возможно, и так.

А вот теперь, когда уже угас юношеский пыл любви, когда они стали просто супругами, которым нужно и работать, и обеспечивать себя, и дом вести, – теперь они более трезво, по-хозяйски смотрели на себя, на свои поступки. Критически. Ведь в каждом человеке живет критик большой или маленький, но критик.

Больше всего раздражала Грибанова холодность жены, подчеркнутая независимость, и это особенно чувствовалось вот сейчас. Вся жизнь Ани будто заключалась только в… сыне.

А он, Павел, не человек разве?

И Павел частенько срывался.

Вот и тут вскипел. А так некстати!

Павел вышел на кухню. Аня протирала чайную посуду. Глаза ее были сухие, но красные.

– Ну, ты что? – Павел наклонился, обнял ее и поцеловал. – Ты же знаешь меня… прости… идем. – И ввел ее в комнату.

Николай подбежал к Ане.

– Товарищи, с нами одна женщина – и ту замучили кухней. Хватит! Аннушка, садись и ни с места. Мы все сами принесем.

– Правильно…

– Не выпускать ее на кухню, – шумели с другого конца стола.

А Голубенко уже разливал еще по рюмочке.

Шмагин потянулся к приемнику:

– А ну-ка, что столица передает.

В Москве пел Ленский. Курбатов улыбнулся:

– Во, новинка, «Евгений Онегин»!

Сергей Андреевич не поддержал его иронии:

– Эта опера вечно будет нова и молода.

– И все же пора бы иметь «Евгения Онегина» нашего времени, – вставил Грибанов.

– И будет, – отрезал Шмагин, – со временем все будет.

– Братцы, – взмолился Голубенко. – Хватит. Конференцию о задачах искусства давайте отложим на завтра. Вас ведь «медом не корми»… Павел, где твоя гитара? Ну-ка! Попросим хозяина.

Павел взял свою давнишнюю спутницу – гитару, поскрипел колками, провел пальцами по струнам, щипнул одну, другую, загудели они, запели.

Николай молча слушает, ни на кого не смотрит. Вот он в такт музыки качнулся вправо, притопнул ногой, потом – влево и снова удар ногой.

А струны не спеша продолжают выговаривать: «Эх, яб-лочко».

Трудно было усидеть Голубенко. Он вскочил, раскинул руки в стороны, как бывало на палубе:

– Эх, море зеленое! – И пошел!

Володя и Гусаров прихлопывали в ладоши, Армянцев улыбался, попыхивая папиросой, а Дмитрий Алексеевич из угла тянулся через стол, стараясь лучше рассмотреть ноги Голубенко, и все чаще поправлял сползающие с носа очки.

Аня волновалась. Плясал Голубенко легко, красиво, но уж слишком каблуками стучал, а пол-то новенький!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
БРАК С ИЗЪЯНОМ

1

В глухую полночь Иван Степанович Ряшков возвращался с собрания домой. «Все ученые стали, все много знают… Этот еще приехал… «Срезаете острые углы!».

Он не заметил, как шагнул в лужу, вода выплеснулась, окатила брюки. Ругнулся, выпрыгнул на сухое место и снова заворчал: «Нет, хватит. Пойду завтра к Щавелеву. Прямо ему скажу: «Нечего при всяком деле обкомом прикрываться. Если задание – так «обком требует». Если жалуешься – «ставь вопрос перед обкомом, перед бюро…» Надоело. Надо самому решать, коль тебя на это место поставили».

Ряшков полез в карман за папиросой. Пачка оказалась пустой. Смял ее, бросил и зашагал быстрее. У подъезда своего дома он остановился, представил, как Агриппина Львовна осмотрит его забрызганные брюки.

2

Жена редактора, Агриппина Львовна Чулкова, несмотря на свои тридцать с лишним лет не имела на своем лице ни одной морщинки. Она все усилия прилагала, чтобы их не было: спала только на спине, почти не улыбалась, по утрам и вечерам делала сложные комбинированные компрессы, то холодные, то горячие; массажировала щеки, шею.

А уж в моде ее никто перегнать не мог. Иногда она походила на модель, сошедшую со страниц журнала мод. И это не только сейчас. Раньше, когда жила одна, Агриппина тоже следила за модой, хотя больших денег не получала, – просто умела устраиваться. Во всех магазинах у нее были знакомые, она первая покупала лучший материал, шила платье, вскоре продавала его на рынке, готовила другое…

Нет, без денег она не жила!

Злые языки поговаривали, что Идочка (слово «Агриппина» она никому не произносила, только – Ида), что Идочка иногда бывает с мужчинами, что в свое время она выходила замуж за офицера, который преподавал в военном училище, но потом его перевели на Камчатку, он уехал, а она не захотела жить в «темных дебрях».

За свою жизнь Ида перебрала много работ: была секретарем-машинисткой, инспектором райфо, агентом по социальному страхованию, продавцом книжного магазина. Все работы ей не нравились, всюду ее «не устраивали коллективы». Она, не задумываясь, рассчитывалась в одном учреждении, шла в другое, говоря своим знакомым:

– Не пропаду, куда захочу, туда и устроюсь.

– По блату!

– По блату? Фи, старо и вульгарно. У меня – МТС! Маленькое товарищеское содействие…

При помощи такого «содействия» жены одного руководящего работника института она устроилась в библиотеку педагогического института. И здесь она, по-прежнему, хорошо одевалась, умело подкрашивала свое лицо, ходила с гордой осанкой.

Книги у студентов она не брала, а выхватывала, и никогда не подавала их в руки, а бросала, как бы говоря этим: ух, как вы мне надоели!

Студенты посмеивались, говорили ей колкости, передразнивали ее жесты, слова. Кто-то из ребят обозвал ее фифочкой. Это слово к Агриппине Львовне так прочно приклеилось, что вскоре стало ее вторым именем.

Ряшков учился на историческом факультете. Агриппина Львовна и ему бросала книги. Но он не злился на «фифочку». Иногда даже с интересом поглядывал на нее, любуясь ее одеждой, прической и даже смелой грубостью ее. Но когда он закончил институт и его оставили преподавать историю, «фифочка» вдруг переменилась к нему. Ряшков это заметил с первых дней. Она кланялась при встречах, любезно подбирала литературу, мило улыбалась.

Ивану Степановичу льстило особое внимание этой красивой, грозной женщины. Он с удовольствием стал заходить в библиотеку, брал книги, журналы и даже вырезки из газет, приготовленные Идой.

Конечно, о женитьбе Ряшков даже и не думал. Он ведь хорошо знал, что из себя представляет эта библиотекарша. Однако ее услуги облегчали ему труд. Из-за этого здесь, в библиотеке, можно было и полюбезничать.

Но она свои услуги расценивала подороже.

Когда он, молодой преподаватель института, стал получать большие деньги и зачастил в ресторан, Идочка начала оказывать ему еще больше внимания.

Из ресторана Ряшков всегда возвращался домой не по центральной улице, а темными переулками, чтобы с работниками института или – упаси боже! – с каким-нибудь руководящим товарищем не повстречаться. Но как назло, почти всегда попадалась Ида. Ну что за совпадение!

А она, всплеснув руками, смеялась, удивлялась, шутя журила за «ресторан» и, подхватив его под руку, вела домой. На прощанье каждый раз серьезно твердила: «Ну, спите спокойно: все между нами».

…Однажды утром он проснулся и пришел в удивление: под ним была перина. Через окно уже пробивался дневной свет.

Ряшков поднял голову, осмотрелся: широкая кровать, рядом с ним, закинув руки за голову, спала она… Ида.

Долго пытался восстановить в памяти вчерашнее. Чуть-чуть припоминалось, что на вечер его привели уже пьяненького, а там – выпускники, тосты, поздравления, вино, вино… Вот тут-то он вспомнил народную поговорку: «Вино с разумом не ладит».

Ряшков толкнул Иду в плечо:

– Что это, как я?

– Как? Да ты что забыл? Вчера целый вечер уговаривал, женился…

Ряшков рванул с себя одеяло, сел:

– Я женился? Это – глупость, недоразумение. Уйду – и чтобы… все это между нами.

– Котик, не шути. Объявил всем на вечере, ночевал со мной, а теперь… А впрочем, иди. Отблагодари за все. – Она закрыла глаза руками и начала было всхлипывать, но плача у нее не получалось. Тогда она тоже вскочила с кровати. – Это уж не будет «между нами». Хватит. Пойду в обком и расскажу. Разложенец.

– Я?

– Да, да. Смеяться над собой не позволю. Думаешь, уж если рядовая работница, так можно.

Подбирая растрепавшиеся волосы, она с ехидцей добавила:

– Представляю, как начнут тебя обсуждать, прорабатывать. Молодой преподаватель! На весь город.

– Этим меня не запугаешь. Я…

Ряшков кипятился, но руки его все медленнее и медленнее завязывали шнурок на ботинке. Потом он походил по комнате, остановился у окна, долго смотрел на улицу.

Ида тем временем закончила с прической, накинула на плечи халатик (она вела себя так, словно они прожили десятки лет) и уже совсем спокойно, даже ласково, сказала:

– Ваня, уже девять часов, сходи в гастроном, вот деньги. Купи коньяку, ну и сыру или… что там есть. Это будет лучше. Мир и тишина. И репутация твоя не будет подмочена. Со мной не пропадешь. Сходи, котик, купи. Я чай подогрею.

Он вышел на улицу, вздохнул: нет, не сон! Помял в руке хрустящие бумажки, сунул в карман. Сначала хотел плюнуть на это крыльцо и уйти, но потом подумал: «А если она заварит кашу, вызовут на бюро. Да и жизнь одинокая… Э-эх… поживем, а там видно будет».

Махнул рукой и зашагал в магазин выполнять первый наказ супруги.

3

Идочка вскоре бросила лисьи ужимки, стала полновластным начальником супруга. Она теперь уже не звала его котиком. Требовала денег, продуктов, лучших материй. Работу, разумеется, оставила, и если иногда заходила в центральную городскую библиотеку, так только за тем, чтобы посмотреть новый журнал мод.

На улице Идочка теперь еще чаще появлялась в новых замысловато сшитых платьях, пальто, причудливых шляпах… На шее носила глазастую, зубастую лису.

Жирно накрашенные губы делали ее рот большим, жадным… Да, она обращала на себя внимание!

Иван Степанович уж миллион раз проклинал себя за то, что струсил в то роковое утро, не подумал о настоящей супружеской жизни. Испугался угроз, не порвал с нею сразу. Затянула…

Так и жил: не холост, не женат; жил, избегая своей красавицы, своего дома. Благо, времени свободного мало было: работа, лекции, собрания, заседания, совещания… А если находились свободные часы, минуты, он садился за столик малозаметной чайной и отводил там свою душу.

Да, лучше жить в одиночестве, чем жить в несогласии!