Текст книги "Ревущие сороковые"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
РЕВУЩИЕ И НЕИСТОВЫЕ
Суда нашей флотилии стали готовиться к переходу через широты, которые– моряками всего мира прозваны «ревущими сороковыми». Именно на этих широтах, где на тысячекилометровом пространстве сливаются два океана, природа как бы создала непроходимый ветро^ вой барьер. Шальные потоки воздуха, устремляющиеся с запада на восток, разделяют Южное полушарие на две части – холодную и жаркую. Непрекращающиеся бури, став высокой стеной, задерживают ледяное дыхание Антарктиды, не пропускают его к берегам Африки и одновременно сметают тепло, идущее из тропиков. Ураганные ветры порой так буйствуют, что вздымают волны, похожие на заснеженные горы.
Боцманы убрали с верхних палуб все лишнее, а оставшееся накрепко принайтовили болтами, стальными тросами и цепями. Матросы задраили люки, горловины. Механики ходили с озабоченными лицами и еще раз проверяли судно и машины, так как от ушедших на рассвете австралийских судов по радио поступили вести, что их треплет сильный шторм.
Советским кораблям нельзя было дольше задерживаться в Кейптауне: начался сезон охоты. К полудню вся флотилия собралась на рейде, построилась в походную колонну и двинулась в путь.
До мыса Доброй Надежды суда шли в спокойных водах, но стоило выйти на простор Мирового океана, как их встретили бесконечные стада белогривых волн, подгоняемых сильным ветром.
Горизонт был хмур, он почти сливался с темной далью океана. Это предвещало шторм. Боцман со старшим механиком еще раз проверили, нет ли на судне щелей, куда бы могла проникнуть вода, не ослабли ли крепления, плотно ли задраены люки и заглушки. Вахтенные надели непромокаемые плащи с капюшонами и приготовились к борьбе со стихией.
Ветер усиливался. Он срывал с верхушек волн пену и клочьями забрасывал на мостик. Суда шли, слегка накренясь.
Мы со старшим механиком пробрались к кочегарам. Трушко, увидев зеленовато-бледное лицо Мазина, спросил:
– Продержитесь до конца вахты?
– Ой, навряд ли… мне уже худо, – страдальчески кривясь, ответил тот. – Я же просил перевести меня на базу…
– Только прежде времени не распускайся, – прокричал Трушко и поспешил уйти.
Когда я, сменив старпома, вышел на мостик, свет вокруг уже померк. Ревущий океан был вспенен и изрыт высокими волнами. Свист ветра превратился в какой-то сплошной сиплый вой.
За рулем находился Трефолев. Широко расставив ноги, бывший балтиец крепко вцепился в штурвал и, не отвлекаясь, смотрел вперед. Он понимал: стоит не удержать судно носом к высокой волне – тяжелый удар обрушится на китобоец.
«Очень хорошо, что на руле Трефолев, – подумал я. – С ним мы уже сплавались, он поймет меня по любому жесту. Не в таких бывали переделках».
Водяная пыль, проносясь над судном, хлестала в лицо, секла глаза. Всматриваться в ревущую темень было трудно. От влажных ударов ветра деревенело лицо и болели глаза. Подняв локоть левой руки на уровень носа, я приказывал себе: «Не жмуриться, не отворачиваться… Терпеть! Это еще только начало. Тебе же шторм не в диковинку».
Да, да, держи полный ход, иначе судно не будет слушаться руля. И зорче поглядывай по сторонам, следи за впереди идущими, чтобы ненароком не натолкнуться на кого-нибудь из них. В такую темень всюду подстерегает опасность. Малейшая неточность, промашка твоя или рулевого – и… волна сметет с мостика всю вахту.
Казалось, ветер собирается поднять на воздух всю воду океана. Меня не могли защитить ни плотный непромокаемый комбинезон, ни наглухо застегнутый плащ с капюшоном. Я стоял под резкими струями дождя и колючих брызг…
Высокие волны бились в надстройку, взлетали на мостик, стучались в задраенные двери, стремились проникнуть внутрь судна, к перегретым работающим машинам.
«Какой ад сейчас внизу», – подумалось мне. И, как бы в ответ на мои мысли, открылся носовой люк, ведущий в матросский кубрик. В кружке света появился Тоша Самалход. Камбузника сразу же обдало водой. Но он не растерялся: захлопнул люк, отряхнулся и, хватаясь за леера, добрался до тамбура в машинное отделение и скрылся в нем.
– В машинном! – крикнул я в переговорную трубу. – Что у вас стряслось?
– Мазин укачался, теряет сознание, – ответил механик. – Его подменит Охапкин.
– А как другие?
– Еще держатся. Всем сегодня достанется.
Сквозь шум непогоды я различил тяжелый и ровный стук машин, удары лопастей гребного винта, которые временами то слабели, то учащались. «Видно, на вершине высокой волны винт обнажается и крутится вхолостую», – понял я и сообщил об этом рулевому.
– Чувствую, – ответил Трефолев, – руками ощущаю, словно стопудовую колоду ворочаю! Едва удерживаю, так и сносит.
Промокнув до нитки, я так озяб и устал, что, когда пришел на смену третий штурман, я не мог выговорить ни слова: рот одеревенел.
Хватаясь за поручни, я почти ползком скатился вниз. Вместе с боцманом мы заглянули к кочегарам. У топок никого не было видно.
– Эй, кто там… – крикнул Демчук. – Вы что, умерли?
– Нет, живы, можете посмотреть, – отозвался Тоша Самалход.
– Ладно, верю на слово, – засмеялся боцман. – Только не засыпай.
– Да я не усну, мне здесь еды подкинули. Удивительный человек этот Тоша, он еще мог есть в таком аду.
Я с трудом добрался до своей каюты и не узнал ее: здесь все было как после погрома: вещи слетели со стола, полок, вешалок и перекатывались от переборки к переборке.
Кое-как приведя в порядок каюту, я разделся догола, натянул на себя сухое белье и вскарабкался на верхнюю койку; Но качка стала такой, что невозможно было удержаться на постели. Пришлось привязаться.
Ночь прошла как в бреду. Умывальник урчал, хрюкал, бормотал и чавкал. Судно то взлетало на вершины волн, то падало в бездну. При этом оно вздрагивало, скрипело и стонало, раскачиваясь во все стороны.
В эту ночь с огромным напряжением работали не только люди, но и машины. Механизмы перегревались, вели себя капризно, пожирали много топлива и масла.
У топок термометр показывал больше шестидесяти градусов. Духота, запах соляра и скапливавшихся газов изнуряли моряков.
Кочегар Мазин, вытащенный в тамбур, лежал на пробковом матраце пластом. Корчась от позывов к рвоте, он стонал и просил:
– Дайте чего-нибудь… сердце заходится, помру. Проклят буду, если еще раз наймусь на корабль. Ой, плохо… Ой, худо мне!
Если бы не Тоша Самалход, машинной команде пришлось бы туго. Камбузник не укачивался, легко переносил жару и, казалось, был неутомим. Он подряд отстоял две вахты и казался свежим.
– Ну и парень! – восхищался старший механик. – Вез него мы пропали бы. За ночь четверых укачало, а он все держится… У форсунок гож, и масленщика подменил.
Утром, стало как бы легче – дневной свет действовал успокаивающе.
От качки голова тяжелая, лоб потный, тело кажется изломанным, настроение паршивое.
Бывает, рвется парень в море, мечтает о дальнем плавании, ночей не спит. Ничего ему, кроме «манящих просторов», не нужно. Парень целеустремлен и настойчив, он устраивается на судно и готов перецеловать всех, кто ему помог стать моряком. Но не длительна его радость. Первый же шторм ошеломляет новичка. Узнав, что такое выматывающая душу и опустошающая тело качка, он на первой же стоянке говорит:
– Болею очень… жить не хочется. Отпустите.
Качка стала для парня непроходимым барьером. Он испугался недуга, вызванного морем.
Штормовой ветер разворошил океан, породил высокие водяные горы с белыми вершинами. Среди бесконечной цепи качающихся исполинов китобойцы казались крошечными скорлупками. Они то взлетали на хребты, то исчезали из глаз. Даже огромная китобаза была игрушкой океана, она глубоко зарывалась в зеленоватую воду, и волны перекатывались по ее палубам.
Чудилось, что корабли не движутся, а толкутся на месте, то взбираясь на валы, то откатываясь назад.
На третий день невдалеке показалось стадо китов. Морские исполины тоже стремились на юг. По коротким и частым фонтанам чувствовалось, что животные, преодолевая полосу штормов, выбились из сил.
– Киты! Справа фонтаны! – закричал стоявший на мостике марсовый Семячкин.
Но его крик никого не воодушевил. Людям было не до китов, они сами измотались.
Вызванный Сыретинским, Ула Ростад нехотя выглянул из каюты и, определив по фонтанам, что рядом плывут сейвалы, махнул рукой и ушел отлеживаться.
Вскоре уставшие сейвалы начали пристраиваться в кильватер китобойным судам. Так им легче было преодолевать встречные волны и пробиваться вперед.
В пенистом, ревущем и грохочущем океане, где для дикой толчеи собрались все ветры и бури, люди мирно двигались рядом с животными, на которых шли охотиться с одного конца земли в другой. Нам было не до китов. Все силы и внимание мы сосредоточили на борьбе со взбесившейся стихией.
* * *
Ночью киты исчезли, Ветер стал успокаиваться, но температура упала до пяти градусов. Южная весна оказалась холодной. Пришлось всем надеть теплые брюки, полушубки и зимние шапки.
У китобойцев истощился запас горючего, его требовалось пополнить. Флотилия легла курсом на остров Южная Георгия. Там, по сводке метеорологов, погода была спокойной.
Вскоре кончились «ревущие сороковые» широты и начались так называемые «неистовые пятидесятые», славившиеся неожиданными снежными бурями.
Нам повезло: погода была лишь свежей. Над океаном нависли слоистые облака. Солнце через них не могло пробиться.
НАЧАЛО ОХОТЫ
В пятидесятых широтах нас встретили белые ночи. День тянулся более двадцати часов, а ночь была похожа на сумерки.
В одну из таких ночей вдали показались две высокие фигуры, закутанные в белые саваны. В тишине они угрожающе скользили нам навстречу,
– Ага! – взглянув на них, воскликнул Ула Ростад. – Белые бродяги вышли встречать. Завтра начнется охота. Наконец-то мы добрались до края больших льдов. Здесь день длится все лето, а ночь – всю зиму. А по правде говоря, настоящее лето не заглядывало сюда с самого сотворения мира.
Когда посветлело, мы увидели, что со всех сторон нас окружают молчаливые сторожа Антарктики – айсберги. Одни из них были похожи на великанов в белых балахонах, другие – на хрустальные замки, башни, гроты, пронизанные голубым сиянием. Проглянувшие лучи солнца вспыхивали на гранях льдин оранжевыми и красноватыми искорками, цвет которых то усиливался, то ослабевал. Тени были мягко-фиолетовыми и зеленоватыми.
Вокруг разливалась такая тишина, что слышно было, как переговариваются вахтенные на соседнем судне.
Лавируя, мы миновали молчаливую толпу льдин и вышли на чистую воду. Здесь с флагмана было получено разрешение начать поиск китов и охоту.
С этого часа все вахтенные на китобойцах переходили в подчинение гарпунерам.
Ула Ростад, выйдя на мостик, помолился, держа сложенные ладони у груди, словно собираясь нырять, затем оглядел море и поздравил вахтенных с началом охоты.
Я ждал от него распоряжений: каким курсом идти на поиск?
Старик не спеша вытащил из нагрудного кармана какую-то кожаную книжицу, развязал тесемки и развернул старую, потрепанную карту, наклеенную на тонкое шелковое полотно. Прикрыв карту от посторонних взглядов полой меховой куртки, норвежец нацепил на нос очки и принялся внимательно разглядывать ее. При этом он шевелил губами, точно делал какие-то подсчеты, закатывал глаза… В общем, священнодействовал, искоса поглядывая на меня. Наконец Ула Ростад сложил карту, спрятал ее в карман и сообщил, какой курс он выбрал.
Наблюдение за морем старик не доверил нашему марсовому Семячкину, а посадил в «воронье гнездо» своего Эрика.
– Русский не отличит белого гребня от фонтана, – сказал Ула Ростад,
У пушки старик прямо шаманил. Прежде чем дотронуться до нее, он пробормотал молитву, потом рывком сдернул чехол, сделал им в воздухе крест и все окропил святой водой, захваченной в пузырьке из Финмаркета. После этого посыпал свою площадку крошками канифоли, мелом вычертил на палубе круг и, став обеими ногами в него, принялся ворочать стволом пушки, покачиваясь всем телом, как бы ища устойчивое положение,
И с пушечным зарядом Ула Ростад производил какие-то таинства. Просунув руки с медной гильзой под чехол, он, словно «холодный» фотограф, некоторое время сосредоточенно копошился, будто изменял в темноте состав взрывчатки, затем вытащил уже начиненную гильзу, вставил ее. в казенную часть и захлопнул замок.
Гарпун норвежец подготовлял еще медленнее: осторожно вложил в головку дистанционный капсюль и привинтил чугунную гранату так, что она стала острием гарпуна. Снаряд, привязанный к тонкому и прочному хамплиню, старик вогнал в ствол пушки и, широко расставив ноги, стал смотреть вдаль.
Китобойцы, ушедшие на юг, уже передавали по радио, что видят китов и начали охоту. А перед нами по-прежнему расстилалось пустынное море с тремя айсбергами на горизонте.
Прошло еще минут двадцать. Вдруг Эрик заворочал головой и что-то крикнул гарпунеру из бочки, показывая вправо.
В бинокль было видно, как в шести или семи кабельтовых время от времени взлетали над водой тонкие белесые струи и словно таяли в воздухе.
Старик всмотрелся в них и досадливо махнул рукой: показавшиеся киты его не устраивали.
Перейдя с площадки гарпунера на мостик, Ула Ростад сказал:
– Эти сейвалы очень быстры и увертливы, а жира в них немного. Нет смысла гоняться за тощими китами.
– А почему их сейвалами называют? – поинтересовался я.
– В наших северных водах они любят рыбу сэйе. А «вал» – это кит.
Старик посмотрел на небо и велел изменить курс на пятнадцать градусов.
– Милях в десяти начинаются большие поля льдов, – сказал он. – Там могут быть пастбища.
– Почему вы так решили, господин Ростад?
– Об этом у гарпунера не спрашивают, – недовольно заметил норвежец. – Когда поплаваете столько, сколько я, сами поймете. Прошу исполнять приказания без лишних вопросов.
Видя назревающую ссору, капитан Сыре-тинский предложил мне:
– Идите, товарищ штурман, отдыхать. Я подменю вас.
Я хотел возразить, но сдержался. Из меня еще не выветрилась военная дисциплина. Молча уступив свое место Сыретинскому, я все же мостика не покинул. Это не понравилось норвежцу, он то и дело сердито косился на меня.
Прошло еще с полчаса. Впереди. действительно показались поля плавучих льдов, а среди них разводья. В одном из них вода имела какой-то буро-красный, оттенок.
– Китовая похлебка, – сказал старик вслух и, требуя внимания, по-английски крикнул Эрику:
– Аттеншен!
Но тот и без приказания вертел во все стороны головой.
Я спустился с мостика и подошел к Семяч-кину, который, взяв брезентовое ведро, приготовился зачерпнуть для интереса китовую похлебку.
– Бери глубже, – посоветовал я ему.
– Есть глубже.
С первого же заброса Семячкин выудил дюжины две рачков-черноглазок, похожих на креветок, и немного жиденьких, едва различимых водорослей.
– Не жирное едово у китов, – определил марсовый.
Но выглянувший из камбуза Ваня Туляков решительно не согласился с ним:
– А ты съешь такого хлебова тонны две – тогда другое запоешь. Киты, они не дураки. Говорят, эти рачки, если их отварить, вкусней всяких деликатесов. Норвежцы их щелкают, как семечки. Налови рачков побольше, я вам на ужин их отварю, с солью и укропчиком… Пальцы оближете!
Через некоторое время Эрик выпрямился в «вороньем гнезде» и закричал, что видит впереди финвалов.
Ула Ростад тотчас же по узкому переходному мостику поспешил к гарпунной пушке.
Стоя на высоком носу «Пингвина», старик поднял левую руку. Это означало: все внимание сосредоточить на мне. Теперь судном управлял только гарпунер: рулевой, следя за движениями его рук, крутил штурвал, а Сы-ретинский двигал рычажком машинного телеграфа, то прибавляя, то убавляя скорость хода.
Финвалы спокойно кормились в разводье, не обращая внимания на приближавшееся судно. Казалось, что там, впереди, плавали под водой резвящиеся паровозы, которые по временам показывали черные спины и шумно стравливали пар. Пар вылетал из китовых дыхал высокой голубой струей, похожей на фонтан, и опадал мелкими брызгами.
Чувствовалось, что на океанском пастбище паслось очень голодное стадо. Финвалы ныряли с широко открытой пастью, захватывали, как ковшом, воду с кишащей живностью, процеживали ее сквозь густое сито усов и заглатывали пойманную добычу.
Один из финвалов так увлекся охотой на черноглазок, что вынырнул почти перед самым носом «Пингвина». Гарпунер прицелился и выстрелил из пушки…
Звук получился не сильный. Я расслышал свист летящего гарпуна с извивающимся хамп-линем и даже заметил, как снаряд вонзился под левый плавник кита. Там звездообразно треснула кожа.
Весь полутораметровый кованый гарпун вошел в тушу финвала. Из раны змейкой выбегал лишь хамплинь, соединенный с толстым манильским канатом, которого у нас было несколько бухт.
Граната в туше кита разорвалась глухо. Финвал застыл, словно прислушиваясь к боли, затем дрогнул, горбясь, подскочил и, уйдя под воду, так сильно потянул за собой канат, что завизжали блоки амортизаторов, свисавшие с мачты.
Китобоец застопорил ход. К лебедке подбежал старший механик и принялся стравливать канат, не давая ему сильно провисать и натягиваться.
Кит уходил на глубину стремительно. Он вытянул около семисот метров каната и, видимо устав, начал всплывать.
Лебедка заработала интенсивней, выбирая канат из воды.
Эрик, перебежавший к пушке, чтобы ее перезарядить, уже навинчивал на головку гарпуна гранату…
Тяжело раненный кит всплыл и выпустил невысокий фонтан красного цвета.
Добойный выстрел не понадобился. После второго кровавого фонтана финвал судорожно забился и вытянулся, повернувшись вверх белым гофрированным брюхом.
– Запускайте компрессор! – приказал Ула Ростад. – Подтягивайте кита, его надо накачать воздухом. Мертвые финвалы тонут.
Боцман притащил полую пику, соединенную шлангом с компрессором, с силой воткнул ее в брюхо финвала и накачал тушу сжатым воздухом так, что длинные складки кита разгладились и он стал походить на раздутую резиновую цистерну.
Ула Ростад показал, как надо паклей заткнуть дыру, проделанную пикой, как обрубить края хвостовых плавников финвала и принайтовить кита цепями к борту судна.
Больше он не стал охотиться. С добытым китом мы отправились на поиски флагмана.
«Салют» дрейфовал невдалеке, сияя огнями. Около него суетился китобоец «Морж». Он тоже был с добычей.
Любопытное население флагмана высыпало на палубы, выглядывало почти из всех иллюминаторов. Мы были встречены возгласами одобрения и аплодисментами.
На ужин мы получили отбивные котлеты из китятины. По внешнему виду мясо финвала мало чем отличалось от обычной говядины – оно лишь было несколько темней и волокна оказались раза в два крупней. А по вкусу жареная китятина была не хуже любой дичины. Пингвиновцы в один присест истребили все отбивные котлеты и потребовали к себе кока.
– Просим каждый день готовить свежатину, – сказали матросы. – И от заливного не откажемся. Говорят, что оно получается из хвостовых плавников, которые мы отрубаем и выбрасываем.
– Есть, – ответил Ваня Туляков. – По заливному я пятерку в поварской школе получил. На меня в обиде не будете.
* * *
Через день Эрик приметил в бинокль резвящихся на планктонном поле китов. Издали определив их породу, он по-норвежски что-то радостное крикнул Ростаду.
Старик оживился.
– Готовьтесь к богатой добыче, – сказал он. – Там охотятся на рачков длиннорукие горбачи. Горбы имеют две породы китов – зубастые кашалоты и беззубые весельчаки, – принялся объяснять норвежец. – У нас, на Севере, длиннорукие любят лакомиться селедкой. Если она массой идет поверху, то они высоко выскакивают из воды и падают в самую гущу косяка с таким треском, что оглушенная рыба всплывает вверх брюхом. А потом горбачи ныряют с раскрытой пастью и заглатывают ее. Это хитрые и очень дружные киты: если один попадет в беду, другие выручают его.
Обнаруженные киты вели себя шумно: словно играя, они свечой выскакивали из воды и, помахав непомерно длинными, похожими на раскинутые руки плавниками, падали в воду, поднимая каскады брызг.
Мы осторожно стали приближаться к двум самкам и двум самцам, плававшим в одной группе.
Самцы этой семьи ходили по большому кругу, словно были в одной упряжке. Самки же словно чего-то выжидали. Круг, по которому двигались самцы, постепенно суживался. Вскоре создался круговорот, втягивавший в себя рачков…
Решив, что похлебка достаточно сгустилась, самцы нырнули, показав хвосты, похожие на мелькнувших огромных бабочек, и принялись заглатывать лакомую пищу. К ним присоединились и самки.
На нас киты не обращали внимания, они показывались на поверхности, только чтобы вдохнуть воздуху, и, не отдыхая, сильно сгорбившись, опять уходили под воду. Хвосты-бабочки так и мелькали над волнами.
Норвежцу хотелось убить крупную самку. Он старался поближе подойти к ней. А она плавала с меньшей рядом. Порой трудно было различить их.
Но вот с шипением и свистом вырвался вверх пушистый фонтан, и показалась спина полнотелой китихи…
Грохнул выстрел. На мостик донесся запах пороха.
Раненная в бок, китиха взмахнула хвостом и отвесно ушла на глубину. Но там металась недолго. Выплыв метрах в двухстах от нас, она забилась на поверхности, выпуская кровавые фонтаны.
Эрик принялся заряжать пушку добойным гарпуном. А Ростад успел заметить ошибку: под выстрел попала молодая китиха.
Ее мамаша была обеспокоена. Она ходила вокруг и хлестала хвостом, отгоняя невидимого врага…
Потом старая самка подплыла к потерпевшей. Она явно норовила оттащить свою дочь подальше от опасного места: стала толкать носом, затем повернулась на бок и обхватила ее грудными ластами.
Нас потрясла любовь матери. Боцман замахал руками и затопал по гулкому железу коваными сапогами. Но старая самка не обращала на него внимания.
– Подтягивайте к борту! – распорядился норвежец, повидавший на своем веку не одну китовую трагедию. Он решил воспользоваться удачей.
Старший механик дал на лебедку пар и стал подтягивать раненую китиху к носу. Мать не отставала от нее.
Когда старая самка приблизилась метров на двадцать, грохнул второй выстрел. Ростад всадил ей гарпун прямо под левый плавник.
Обливаясь кровью, самоотверженная китиха продолжала хлестать хвостом по воде. Она не уходила на глубину, а металась на поверхности.
Самцы, не понимая, что случилось с их подругами, обеспокоенно ходили вокруг, ныряли под них и тоже били хвостами. Видя, что старая самка теряет силы, они подплыли к ней вплотную и стали подталкивать ее головами, поддерживать плавниками, чтобы она могла дышать на поверхности. Они не уходили от нее, готовые пожертвовать собой.
Ула Ростад воспользовался благоприятным моментом: накачав китих воздухом, он одного за другим загарпунил и самцов.
Мужественное поведение горбачей удивило и потрясло нас. Судно возвращалось к базе, таща слева и справа по два кита, а мы не радовались богатой добыче. На душе было так тоскливо, что не хотелось ни есть, ни шутить.
