Текст книги "Ревущие сороковые"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
СИГГЕ ВОСЬМОЙ
Ко мне в каюту заглянул боцман Демчук.
– Товарищ штурман, – сказал он. – Тут норвежец хороший без дела. Не погибать же человеку? Помогите нашего Сыретинского уговорить, – может, в кочегары возьмем., Мазин ненадежен, наплачемся мы с ним в сороковых широтах.
– Но здесь безработных сотни, всех не устроишь, – заметил я.
– Сигге Хаугли особый: он партизанил, а когда мы десант в северной Норвегии высаживали, проводником у нас был. Человек надежный, не подведет. Я его хорошо знаю, могу поручиться.
– Если знаете, так зачем моя поддержка? Вы же парторг.
– Для Сыретинского одного поручителя мало, давай больше.
– Ладно, приглашайте норвежца обедать, – согласился я. – Старпому скажем, что это мой гость. Только вы меня, конечно, сперва познакомьте с ним.
Боцман привел высокого норвежца с очень бледным лицом и тревожными карими глазами…
– Сигге Хаугли… норжка безработный – бич, – сняв шляпу, представился скандинав. – Умею искать кита, стрелять гарпуном, стоять за рулем. Кочегар по уголь и нафта.
– О! Да вы неплохо по-русски говорите, – удивился я.
– Немного. Юнгой Белый море плавал и водил по Финмаркен советские моряки. Вы знали Молыпанов и капитан Простов?
– Нет, к сожалению, не слышал о таких. Почему вы не хотите обратиться за помощью в Норвежский союз гарпунеров?
– Для них я мизерабль, а они большие люди… особая каста. Попасть норжка союз частли… страшно трудно. Надо давать касса три тысячи крон, клятва на Библия и убивать так… десять сейвал, блювал, финвал… что приказал спексиндер. Я три раза имел… Как это, по-вашему? Эксзамен. И всякий раз аттенде… восьмой кит был плохой. Мне говорили: надо кончать, будешь сдавать в другой год.
– Как у вас это делается? – заинтересовался я.
– Мне трудно объяснять… мало знаю русские слова… только для простой разговор.
– Я сейчас устрою переводчика, – сказал старпом. – Приведу Улу Ростада. Он сегодня в' веселом настроении: получил приятные вести из дому. Ямайским ромом угощал.
Черноскул сходил за стариком и привел его в кают-компанию. Ула Ростад был навеселе. Увидев соотечественника, он вытащил изо рта трубку и захохотал:
– Где вы выкопали этого гостя? Хаугли вам наговорит! Он наш, финмаркенский. Его как короля величают – Сигге Восьмой. Парень немного не в себе, всегда на восьмом ките срезается…
Я хотел остановить старика, намекнув ему, что Сигге Хаугли немного понимает по-русски, но он махнул рукой.
– Пусть знает, что о нем думают солидные люди, а не ободранцы, не будет вести себя как зачарованный. Видите ли, ему богатства не надо! А мог бы попасть в компаньоны к Хел-ланду. Слишком строптив, а таким дороги не бывает. Так что ж ты хотел рассказать, Сигге Эйт? – обратился Ула к смущенному соотечественнику.
Тот ему что-то долго по-норвежски объяснял.
– Ага, – наконец понял старик. – Это и мне интересно: таких подробностей я не знал. Слушайте, помидорчики мои, вот еще одна поучительная история. Не всякому дано быть гарпунером. На нашем деле не трудно свихнуться.
Ула Ростад, уточнив кое-что с Хаугли, начал переводить его рассказ с норвежского на русский. Вот что я запомнил и записал:
«Сигге восемь лет плавал матросом, марсовым, рулевым, боцманом, штурманом и помощником гарпунера. А к гарпунной пушке его не подпускали. Только по настоянию старого Лун-дэ – того Лундэ, который первым плавал со знаменитым изобретателем гарпунной пушки Свеном Фойном! – были приняты три тысячи крон и было сделано исключение для Хаугли. Перед отплытием в Антарктику старик Лундэ вызвал к себе Сигге и при внучке пообещал: «Если вернешься дипломированным гарпунером, то получишь в жены Ригмур и в приданое карту, которую составляли дед и отец. В ней помечены главные пути китовых стад к океанской похлебке. Старайся, Сигге, не спеши, стреляй только тогда, когда почувствуешь, что убьешь наповал. А Ригмур будет ждать и готовиться к свадьбе».
По существовавшим правилам, диплом мог получить только тот, кто без промаха убивал подряд десять китов. Животных выбирал не экзаменуемый, а экзаменатор.
Первый раз они охотились невдалеке от земли принцессы Рагнхильды. Экзаменатор подбирал для Хаугли пуганых китов, к ним просто не подойдешь. Но Сигге за три дня ухлопал шестерых, ни одного не упустил. Четвертый день выдался холодным. В тумане китобоец набрел на стада финвалов. Бочкарь заорал: «Вижу конунга… на спине два плавника!»
Норвежские китобои верят в то, что китовые стада имеют своих предводителей. У этих вожаков, в отличие от простых китов, на спине не один плавник, а два. Хаугли показалось, что впереди действительно плывет такой конунг: в волнах показывалась темная спина и два плавника.
Экзаменатор приказал Сигге взять конунга на прицел и пообещал: «Если удастся ухлопать вожака, то получишь диплом с отличием».
Затаив дыхание, Хаугли прицелился и выстрелил. Он видел, как гарпун вонзился чуть ниже плавника, потом случилось уму непостижимое: второй плавник вдруг отделился и стал двигаться в сторону. Оказывается, это был не предводитель стада, а крупная самка, плывшая бок о бок с китенышем. Граната взорвалась рядом с ее сердцем. Китиха забилась и перевернулась брюхом вверх. Из ее сосков струями выбивалось молоко…
В этом месте Ула Ростад отвлекся от перевода и пояснил:
– Китята на воде не могут сосать матерей подобно телятам на суше, потому что у них нет мягких губ. Когда китенок проголодается, он складывает язык трубочкой и так обхватывает им сосок матери; чтобы соленая вода не попала ему в рот. Больше ничего не надо делать малышу, мать сама впрыскивает молоко в пасть.
Раненой самке, видимо, померещилось, что она кормит китенка. Мышцы ее конвульсивно сжимались, и струйки молока расплывались в воде. Для китобоя нет более постыдного поступка, чем убийство кормящей матери. Спексиндер сильно расстроился и закричал: «Где у тебя были глаза? Разве трудно отличить одного фин-вала от двух?»
Осиротевший глупыш вертелся около матери и носом тыкался в складки ее брюха, залитые молоком. На него без жалости невозможно было глядеть. Экзаменатор обозлился и заорал: «Сигге, дьявол тебя раздери, не стой пнем, доканчивай сосунка! Все равно пропадет без матери».
Боцман зарядил пушку, а Сигге вновь приник к прицелу. Руки у него дрожали. Выстрел получился неточным: гарпун пролетел мимо малыша, хлестнув его лишь линем. Но линь хлестнул так, что на спине китенка треснула кожа и остался белый след.
«Вон с гарпунерской площадки! – заорал на Сигге спексиндер. – Тебе коров доить, а не за китами охотиться».
Так на восьмом финвале на сосунке-несмышленыше был сорван экзамен.
Сигге не вернулся весной на родину, ему было стыдно без диплома показаться на глаза Ригмур и ее деду. Он остался в Кейптауне, работал грузчиком в порту. На другой год ему вновь не посчастливилось: восьмым китом оказался быстрый и увертливый сейвал. Сигге гонялся за ним больше четырех часов. Уже начало темнеть, поднялась волна, когда он настиг его. Гарпун, правда, нашел цель, но угодил в такое место спины, что удар получился скользящий… Сейвал ушел, а с ним ушла и надежда стать гарпунером. Спексиндер посочувствовал, но экзамен прервал: «Начнешь с первого кита в будущем сезоне».
Сигге с горя запил. Опомнился он, лишь когда остался в рваной рабочей одежде и не смог купить кружки пива. Пришлось продаться вербовщику и пойти в чистильщики жи-ротопенных котлов на острова. На эту работу охотников немного, так как для выскребывания граксы и накипи надо забираться в горячий котел. От жары и острого пара лица у чистильщиков делаются бледными, как у покойников.
Заработав на теплую одежду и обувь, Хаугли в третий раз отправился с экзаменатором в море. И опять срезался на восьмом ките. Последним был кашалот. О фатальном невезении стало известно даже на британских китобойцах. Остряки дали Хаугли громкую кличку «Сигге Эйт» – Сигге Восьмой. Точно он был королем после Хакона Седьмого. Кличка прилипла к Хаугли крепче котельной накипи. Даже негритянские мальчишки на улице кричат: «Сигге Эйт»!
– По-моему, с тех пор он и свихнулся, – уже от себя негромко добавил Ула Востад. – Я помню, как он ходил по Кейптауну ободранным и просил забрать его в Норвегию…
– Да, чельд возми, можно было думать, что я вывихнул мозги, – вдруг по-русски заговорил Хаугли. – А мои товарищи рады были затаскивать меня в лунатик эсайлэнс… в дом лишенных ума, в ментэл хоум.
Лишь в начале войны Хаугли удалось занять место гарпунера у пушки, потому что норвежские китобои не могли пробиться в Антарктику на промысел. В Кейптауне не хватало гарпунеров для флотилий, стоявших зиму на ремонте. За Хаугли ухватились две китобойные компании. Но тут подвернулся Джон Сэрби – хозяин флотилии «Эребус». О его прошлой профессии нетрудно было догадаться – стоило только взглянуть на расплющенные уши и перебитый нос. Бывший боксер затащил Хаугли к себе в салон, выставил виски и предложил оплату, какой не получали даже гарпунеры высшей квалификации. Кроме того, он обещал в море, где вина ни за какие деньги не добудешь, в виде призов выдавать виски и ром. За убитого блю-вала две бутылки, за финвала – полторы, и за других китов по бутылке. Ну как тут не согласиться человеку, который давно не видел больших денег? Хаугли подписал контракт.
Флотилия Джона Сэрби состояла из дикого сборища людей и кораблей: флагманом назывался грузо-пассажирский теплоход «Эребус», приспособленный для выработки консервов; вторым по величине был распространявший удушливый запах горелого мяса устаревший пароход «Сэр Джемс Кларк Росс», превращенный в жироварню; третьим – танкер «Королева Мэри», наполненный горючим. Флотилию замыкали два буксира и пять разнотипных и сильно потрепанных китобойцев, носивших имена прославленных боксеров: «Джеффрис», «Демпси», «Тунни», «Макс Бер» и «Шарки». На китобойцах собрались самые отпетые морские бродяги.
В море китобои чаще чувствовали не дружеский локоть товарища, а кулак грубияна. Увесистый кулак решал все на этой флотилии. Он был судьей и учителем. За призовой ром и виски китобои трудились, как черти в преисподней. Порой сами разделывали убитых китов. От этого все палубы китобойцев покрывались толстым слоем сукровицы, дерьма и ворвани. За весь сезон никто из эребусовцев не брился. К чему? Бессмысленное занятие! Китобои были грязны, как Свиньи, и воняли хуже золоторотцев.
От беспрестанной качки, опасной разделки китов на деревянном плотике Хаугли так уставал, что, выпив дневную порцию виски, едва добирался до койки. Спал он недолго. На китобойце не разнежишься! Гарпунер вскакивал, согревался виски и, пожевав жареного китового мяса или печенки, давал сигнал к выходу на охоту.
От такой жизни китобои валились с ног, а врачей на флотилии не было. Старые шкиперы лечили спермацетом и спиртом. Каждый день кого-нибудь с погнутым гарпуном, привязанным к ногам, отправляли за борт…
Сигге убил более двух сотен китов за сезон и заработал мешок долларов. С такими деньгами не стыдно было вернуться на родину. Но как проберешься, если в Европе грохочут пушки, а за пароходами охотятся самолеты и подводные лодки? Один из кейптаунских моряков по секрету сообщил Хаугли, что из Аргентины уходят под конвоем в Европу военные транспорты с замороженным мясом, консервами и медикаментами. Охотников плавать по минным полям немного, капитаны военных транспортов платят вдвое больше обычного. Хаугли на пассажирском лайнере добрался до Буэнос-Айреса. В аргентинском порту без особого труда устроился матросом в боцманскую команду.
Под конвоем американских миноносцев и охотников за подводными лодками транспорты дошли до Исландии. В Рейкьявике Хаугли тайно покинул транспорт и на шхуне, добывающей треску, добрался до северных островов Норвегии, а там уже на шлюпке проник в родной фиорд.
Спрятав шлюпку в скалах, Сигге бегом помчался к дому старого Лундэ. «Как-то там меня встретят? – думалось ему по пути. – Где Ригмур? Не крутит ли с кем?»
В 'домике, стоявшем на скалистом берегу фиорда, окно едва светилось. Хаугли легонько постучал в дверь. Огонек в окне стал ярче. Затем скрипнула дверь в сенях, и женский голос спросил: «Бист ту ду, Зигмунд?» Последнего слова Сигге не расслышал, ему показалось, что произнесено его имя. И он ответил: «Я, Риг-мур». Дверь распахнулась…
Ригмур, видимо приняв его за привидение, вскрикнула и отступила в кухню. Ее всю оплеснуло желтым цветом. Внучка Лундэ была в длинной, почти прозрачной ночной рубашке, с распущенными волосами, слегка прихваченными ленточкой на затылке. Она ждала кого-то другого. «Ты замужем?» – спросил он ее. «Нет, мы дожидались тебя, – дрожащим голосом ответила она. – Ты забыл про нас, не прислал ни одного письма. Зачем ты пришел?» – «Я принес долг старому Лундэ». – «Дедушка не хотел, чтобы немцы высаживались. Он взял ружье. Они убили дедушку за это. Лейтенант поселился у нас. Мне одной было страшно… И не хватило сил. Я не могла так долго сопротивляться», – созналась она.
Перед Хаугли стояла уже не прежняя скромная и тоненькая девочка Ригмур, а чужая ему женщина с полными обнаженными руками и гладкой шеей. Брови ее были выщипаны и подчернены, а рот пылал на бледном лице. «Где наши парни?» – спросил Сигге. «Они прячутся у лесных озер, за третьим фиордом», – ответила она. «Прощай, Ригмур», – сказал он и захлопнул дверь, чтобы больше не смотреть на нее.
Сигге отыскал в сарае остро наточенный гарпун старого Лундэ и уселся в тень. Ночь была лунной. Хаугли заметил лейтенанта издали. Пьяный немец шел, не разбирая тропинки, покачиваясь и спотыкаясь. Он даже пробовал свистеть. Сигге сделал шаг навстречу и преградил ему путь. Лейтенант хотел выхватить пистолет, но не успел: гарпун пробил его грудь насквозь.
Хаугли сначала один скрывался в лесах, потом набрел на небольшую артель рыбаков, В ней были его односельчане, они прятались от немцев. Парни оказались славными и стали друзьями ему на всю жизнь…
– А остальное, я думаю, не стоит переводить, – сказал Ула Ростад, поднимаясь. – Я эти затеи норвежцев не одобряю.
Уловив в конце рассказа Хаугли слово «комьюнист», я спросил:
– Вы сделались партизаном и вступили в партию коммунистов?
– Да, да. Уважаемому Уле Ростаду это не нравится.
– Не обращайте внимания на его болтовню, – сказал старик, небрежно махнув рукой. – Норвежские коммунисты такие же несерьезные люди, как и Сигге Эйт. Среди них одна голытьба – тресковики да селедочники, они в складчину покупают сети и моторки. Им, видите ли, не надо ни бога, ни богатства. С подобными мыслями не станешь солидным хозяином.
Я с сочувствием отнесся к молодому норвежцу и поговорил со старшим механиком Трушко. Тому нужен был кочегар, так как два штатных укачивались на небольшой волне.
Оставив Хаугли на «Пингвине», мы с боцманом, прихватив с собой старшего механика, отправились к замполиту.
К Михаилу Демьяновичу Куренкову можно было попасть в любое время. Его двойная каюта, находившаяся рядом со столовой базы, почти никогда не запиралась. И в этот раз дверь ее была раскрыта настежь, а в общей части толпился народ, было накурено.
Увидев нас, Михаил Демьянович словно обрадовался:
– А-а, пингвиновцы! Заходите, заходите. Давненько вас не видывал.
– Нам бы надо поговорить по секрету, – поздоровавшись, сказал боцман. – Дело неотложное.
– Ну что ж, я думаю, товарищи не обидятся, если мы попросим оставить нас одних?
Никто из базовцев возражать не стал. Когда каюта опустела, Михаил Демьянович пригласил нас сесть за стол и выложил папиросы:
– Закуривайте.
Я не раз присматривался к этому внешне простецкому и даже неказистому человеку. Михаилу Демьяновичу уже перевалило за пятьдесят, но на вид ему и сорока не дашь. Он невысок, очень худ и сутул, как бывают сутулы слесари, проработавшие за верстаком много лет. Лицо его слегка прострочила оспа, но это только сделало его своеобразным. А застенчивая белозубая улыбка и теплота, светившаяся в глазах, сразу же располагали к нему.
Больше двадцати лет Куренков слесарил на верфи. В партию вступил в год смерти Ленина. Во время войны пошел с ополченцами защищать Ленинград. Был комиссаром батальона и полка. Войну закончил замполитом командира дивизии. Кто его знал в окопах, говорили, что он умел и с бойцом душевно поговорить, и табачком поделиться.
Но вот кончилась война. Куда денешь человека с полковничьими погонами, но без военного образования? Учиться уже поздно. Секретарь обкома, бывший член Военного Совета, порекомендовал Михаила Демьяновича на китобойную флотилию.
До этого Михаил Демьянович видел море только в кино да на картинках, поэтому он несколько настороженно вел себя с теми, кто много плавал, и стеснялся употреблять морскую терминологию, чтобы не показаться смешным. Но замполит не прочь был побалагурить и шутки не боялся. О своей худобе он говорил:
– Меня мать в засуху родила, поэтому я такой жилистый. И море, наверное, не размочит, не потолстею. Зато от болезней заколдован… и качка не берет.
Узнав, что нас привело к нему, Михаил Демьянович задумался и вслух стал рассуждать:
– Как же нам взять его с собой? Пассажиром? Не допустят. Кочегаром? Валюты на такие должности не имеем. А помочь надо, я вас понимаю. Кто это сделает, если мы, коммунисты, не сумеем? Да еще в стране, где плантаторы готовы нас линчевать. Пойду к капитан-директору, авось он что-нибудь придумает. Вы здесь посидите, я быстро.
Михаил Демьянович ушел.
Нашего капитан-директора – Ивана Владимировича Дроздова – на флотилии за глаза звали «тресковиком». Треска была его слабостью. Сам он питался ею ежедневно и всех убеждал: «Тресочки не поешь – не поработаешь». Поэтому флотилия сверх нормы запаслась треской, и мы видели ее на столе чаще, чем желали бы.
Иван Владимирович вырос в среде знаменитых моряков-поморов. Его прадед, дед и отец были капитанами дальнего плавания, они отличались крутыми характерами. Переняв от родичей-мореходов мастерство и знания, Иван Владимирович также не уступал им и во властности: распоряжения его были категоричны, он не терпел возражений, все решал единолично. Если он надумает помочь, то у Сигге Эйта будет работа.
Михаил Демьянович вернулся от капитан-директора разочарованный.
– Плохо наше дело, – сказал он. – Иван Владимирович руками замахал и спрашивает: «Ты что – хочешь меня под монастырь подвести? Кто мне позволит валюту на кочегара тратить? Нам ее отпустили только на приглашенных китобоев». Я ему говорю: «Он денег не просит, готов работать за проезд». Тут старик меня и подцепил: «Во-первых, говорит, моряки по морю не ездят, а ходят на судах. Во-вторых, не могу бесплатно чужим трудом пользоваться. Сами же меня прижмете. И в-третьих, не имею права пассажиров на борт брать. Но если тебе так хочется этому чудаку помочь, то берусь переговорить с вице-председателем Норвежского союза гарпунеров. Авось они его в свою артель возьмут, тогда все можно, будет по закону оформить». В общем, решение зависит от желаний Раура Сенерсена.
– Старикан откажет, – заверил я. – Эти аристократы китобойного дела с пренебрежением к. коммунистам относятся. Мы по разговорам своего Улы Ростада знаем. Пропадет хороший парень.
– Паниковать прежде времени не резон, – возразил замполит. – И меня не стоит агитировать. Я полностью на вашей стороне и надежды не теряю. Прежде ваш Сигге сам хлопотал, а теперь за него слово замолвит капитан-директор советской флотилии. Это другое. Норвежцы задумаются: стоит ли отказывать Дроздову? Так что пока не огорчайте гостя. Ужином покормите, на ночлег оставьте… А тем временем авось все и разрешится.
Мы так и сделали. Угостили Сигге Хаугли хорошим ужином, пригласили посмотреть кинокомедию «Волга-Волга», а потом уложили спать в кубрике.
* * *
На другой день у нас появился инспектор по политработе, Семен Иосифович Стайнов. На флотилии его не любили. Он всегда ходил с загадочным видом, словно знал нечто такое, что другим недоступно. Юмора инспектор не понимал и всякую шутку встречал укоряющим взглядом: «Разве можно балагурить в такое серьезное время?» Стайнов был лишь помощником замполита Куренкова, но держался с таким видом, точно один отвечал за всю политическую работу. Говорил он с апломбом и для большей важности отрастил усы и не выпускал изо рта трубки.
Мы, пингвиновцы, представлялись ему распустившимися мальчишками, которых беспрестанно надо поучать и одергивать.
Пройдя в каюту капитана, Стайнов вызвал к себе кочегара Мазина. Тот без промедления явился и почтительно вытянулся перед инспектором. Стайнов, строго посмотрев на него, пригласил сесть и спросил:
– Почему вы проситесь на «Салют»?
– Сильно укачивает. Слабею, все нутро выворачивает.
– Ай-ай-ай! Моряком зовется, качки испугался! Не годится, товарищ Мазин, – укорил Стайнов. При этом в голосе его чувствовалась снисходительность большого начальника. – Все ведь укачиваются, но терпят, берут себя в руки и работают, не малодушничают.
– На «Салюте» меньше качает, – попробовал отбиться кочегар. – А на китобойце – прямо жизни нет, помираю. Хоть вешайся. Говорят, что в Антарктике еще хуже будет: даже те, кто терпит качку, с ног валятся. Переведите хоть на мытье танков… очень прошу.
– Неправильно рассуждаете, товарищ Мазин. Что же получится, если мы всех укачивающихся начнем переводить на флагман? Кто же на китобойцах плавать будет? – спросил инспектор и, приметив, что кочегар не находит ответа, заключил: – Видно, плохо у вас политико-воспитательная работа поставлена. Что значит: «Жизни не рад»?
– А то, что худо бывает… никакого терпежа. Вот постояли бы вы у форсунок в качку.
– Каждый на своем посту, товарищ Мазин. Всем нелегко, но одни не падают духом, по-бдлыневистски преодолевают, а другие… И вам не пристало слабину показывать, советую подтянуться. К чему упаднические настроения? Что они нам дадут? Одно уныние. Советский человек смотрит на жизнь бодро, не теряясь перед трудностями…
Стайнов поучал столь ходульными фразами, что слушать его было утомительно, а от готовой мудрости делалось муторно.
– Может, к доктору меня пошлете? – робко попросил кочегар.
– К какому доктору? Завтра все выходят в море, а вы по докторам ходить будете? – поразился Стайнов. – Что-то я не понимаю таких моряков. В труде одолевают качку, товарищ Мазин. Согласно научной точке зрения, основную роль в укачивании играет вестибулярный аппарат человека, расположенный в височной кости… Все это инспектор говорил, чтобы показать свою образованность. Он любил поучать, но редко помогал людям. Он служил «идее», нисколько не заботясь о китобоях, служил так, чтобы меньше рисковать и всегда оставаться непогрешимым.
Кочегар понял, что ему только морочат голову и что перевода на флагман не будет, поэтому, сделав страдальческое лицо, скорбно спросил:
– А если я помру?
– От этого никто не помирал, – заверил его Стайнов.
– Тогда что ж… прошу прощения. Дозвольте выйти?
– Идите. И больше с такими просьбами не обращайтесь.
– Есть не обращаться.
Когда кочегар покинул каюту, инспектор вызвал к себе парторга и принялся отчитывать его за неумение пресекать упаднические настроения в команде.
– Учитесь разговаривать с народом, товарищ парторг, – сказал он боцману. – Вы зря не присутствовали при моем разговоре с Мазиным. Поговорил я с ним по душам – и результат налицо: прощения запросил. Значит, есть в нем сознательность, только пробудить требуется… подход найти.
– Это конечно, – уныло согласился боцман. – Но лучше бы списать его на флагман. Мука нам с ним: в качку чурбаном лежит, другие за него лишнюю вахту отстаивают. Мы говорили капитан-директору…
– Да, кстати! – спохватился Стайнов. – Хорошо, что напомнили. Позовите-ка тех, кто ходил к замполиту, и капитана.
Боцман выполнил приказание: Сыретинский и Трушко явились без промедления.
Инспектор, прикрыв плотней двери, сказал приглушенным голосом:
– Я не одобряю вашу затею с норвежцем. И Куренкову высказал свою позицию. Вы его на безрассудные поступки подбиваете. Он же в. морских делах не очень… Нехорошо такого человека подводить и капитан-директора вовлекать. Потом пожалеете. На кой шут вам сдался этот Хаугли, когда свои штатные кочегары есть? Я побеседовал с вашим. Мазиным. Человек он трудный, но переломить настроение можно. Уверяю, теперь он без хныканья будет стоять вахту. Значит, надобность брать кочегара со стороны отпадает.
– Ну как же так – отпадает? Мы норвежцу пообещали, в кубрике приютили. А теперь придем и попросим убираться. Хорошо ли это будет? – возразил старший механик.
– А что же тут такого? Как появился, так и уйдет, не фон-барон.
– В том то и дело, что не фон-барон, а наш брат пролетарий попал в беду. Если мы откажемся, кто ему поможет?
– Вам, как я вижу, покрасоваться хочется, – заметил Стайнов. – Еще неизвестно, какой он коммунист.
– Как неизвестно? Известно, – вмешался в разговор боцман. – Я сегодня живой перед вами только потому, что Хаугли помог нашей разведке в северной Норвегии. В дни войны он сражался против фашистов. И коммунист верный, раз за общее дело добровольно жизнью рисковал. Такими людьми не бросаются.
– Ну, как хотите, – обозлился инспектор. – Мое дело предупредить. Не прислушиваетесь – пеняйте на себя. Вместе с замполитом отвечать будете.
Когда Стайнов ушел, Сыретинский забеспокоился.
– Навешает он теперь на нас собак! Втравили вы меня, в это дело. Может ты, Гурий Никитич, переговоришь с норвежцем? – спросил он у старшего механика. – Придумай что-нибудь: курс, мол, изменился, не пойдем мимо Южной Георгии.
– Врать и труса праздновать не буду, – наотрез отказался Трушко. – Может, скажем норвежцу прямо, что смелых людей и коммунистов на судне не осталось? – с вызовом спросил он.
– Зачем же так обострять? – обиделся Сыретинский. – Я ищу выхода из создавшегося положения, советуюсь с вами, а вы норовите меня оскорбить и своевольничаете.
– Йак же своевольничаем? Все согласовано с замполитом. А если на попятную пойдем, Куренков возмутится. Он не любит, когда согласованное отменяется. Не знаю, легче ли вам будет.
– В общем, попали между двух огней. Предчувствовал, что эта затея горбом нам вылезет, – заключил Сыретинский.
– Но вы же не один, партийная группа поддержит, – заверил Демчук. – Хотите, я опрошу коммунистов?
– Нет уж, довольно, – воспротивился Сыретинский. – Не будем лишних людей вовлекать. Болельщиков больше, чем нужно. Пусть будет так, как согласовано с замполитом.
* * *
После обеда к нам пришел Михаил Демьянович. Он шутил с вахтенными, но по глазам заметно было, что замполит невесел. Поздоровавшись с Демчуком, Куренков сказал:
– Заглянул на «Пингвин», чтобы получше с вашим Хаугли познакомиться.
– А его у нас нет, – ответил парторг. – Почему-то и обедать не пришел, хотя я самолично приглашал. Видно, не надеется на нас, работу ищет.
– Что же ты так плохо обнадеживал?
– Позориться не хотел. Крутим мы с ним;
– Как крутим? Капитан-директор по моей просьбе разговаривал. Но, оказывается, их вице-председатель не уполномочен правила Союза гарпунеров нарушать. «Хаугли не может предъявить диплома. Он самозванец». Хороши соотечественники!
– Да и у нас кое-кто не лучше выглядит, – вставил я. – Приходил ваш ортодокс Стайнов. Предупреждал и угрожал. Он, наверное, и капитан-директору наговорил.
– Возможно. Для этого я и пришел. Авось вместе что придумаем.
Но придумывать нам ничего не пришлось. Все вдруг решилось само собой. Не успели мы пройти в кают-компанию, как вахтенный доложил, что Хаугли просит разрешения прийти попрощаться.
– Зови его сюда, – предложил Куренков.
Норвежец появился в кают-компании, раскрасневшийся и смущенный. Он, видимо, очень спешил, потому, что не сел на предложенный стул.
– Что случилось, Сигге? – поинтересовался Демчук.
– Все вэри вэлл, – ответил норвежец. – Прошу прощения за беспокойство. Ит из офли кайнд ов ю{Вы страшно добры (а н г л.).}. Я встретил Эба Балфора, он правая рука Джона Сэрби. У них ту шип… два старых китобойца задержались в доке. Меня берут на «Джеффрис» капитан-гарпунером. Условия – файн, я лучшего не ждал. К вам прибежал сказать благодарность.
– Но мы ничего не сумели для тебя сделать, – возразил боцман.
– О нет, вы замечательно сделали. Я только прошу не иметь сравнение по Ула Ростад на весь норжка народ. Он гастли фибс – жуткий вранье. Ула Ростад на Библии хи майд эн оусд…{Он дал клятву (англ.). } не выдавать секрет гарпунерского Союза. Его слова – обман. Им нужно много монит. Старый Ула не должен учить рашен. Старики не желают конкуренции. Понимает?
– Поняли, Сигге, файн поняли, – заверил его Куренков. – Значит, весь норвежский народ не похож на Ростада?
– Hay, нау, чельд возми! Мы лучший друг… сейлор комрад!.
– Ну что ж, тогда желаем тебе счастливого плавания. Гуд лак!
И Куренков, хотя мало был знаком с Хаугли, крепко обнял его.
