Текст книги "Производственный роман"

Автор книги: Петер Эстерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Однако удалимся от пышно цветущей природы, хотя, уверен, он рассуждает так: существуют отдельные элементы, которые нас объединяют (нас – людей, в смысле), и задача искусства в том, чтобы их уловить. Эффектно. Но я-то подобной задачи не устанавливал. А кисловатый запах молока «второй свежести» (!) постепенно въедался в кожу и волосы. Чуть погодя команда сидит на спуске, рядом с полем, побежденная команда-победительница. Туман рассеялся, у солнца прибавилось сил, и все это: трава, поле и небо в комбинации своих цветов имело чрезвычайно здоровый вид. Так что господин Ичи склонился к густым волосам мастера – поскольку тот откинулся назад, подставив лицо солнцу, – и подмигнул. «Вот видишь, – с упреком, но в последний раз сказал он нападающему. – Хорошая публика». Мастер кивнул в подтверждение того, что девушек он тоже видит.

Правый Защитник, который из-за кучи детей, хорошего аппетита и воинственной жены часто становился мишенью, прервал исполнение (насвистывание) печального блюза. «Хороша публика, да не наша».

Жена у него была красивая, волосы длинные черные, и лицо как у «Мадонны, которую несколько месяцев морили голодом». Кожа белая, черты лица четкие, твердые. «Рот как щель». Как-то раз Центральный Нападающий, высокий богатырь с сильным ударом, после матча, естественно, предложил: «Давайте выпьем пива. Шнеци-друт, дай двушку». Правый Защитник, исследовав карманы, попросил два форинта у жены. Женщина щелкнула сумочкой, щелкнула кошельком для мелочи и передала мужу монетку в две единицы. «Хотя мне, пожалуй, «Тонику», – сказала она, все еще держа деньги на весу. Центральный Нападающий трясся от смеха, когда рассказывал это. (Отмечаю: сколько интерпретаций. Одно событие, один свидетель, рассказчик, пересказчик, хроникер, читатель. Говорить по этому поводу можно все: 1. У семи нянек дитя без глазу. 2. Ничего себе фильтрация. Как отпадает постепенно все наносное, чтобы засверкала суть подобно алмазу! Или чтобы даже и не засверкала. Как черешневая косточка. «Куда нам, право, до этого!») В общем, вернемся к трясущемуся от смеха Центральному Нападающему: «Надо было видеть лицо Шнеци: как он клянчил у нее, губы трубочкой. Тру-у-бочкой!..» Он вытер глаза. «А сам покраснел». – «Шнеци?! Не верю». – «Да правда это». – «Наверняка в шутку». – «Гадом буду». Мастер только качал головой и обстреливал глухую вселенную печальными мыслями об институте брака. «Знаете, друг мой, – продолжил он спступление на эту тему, – первый ребенок укаждого игрока линии нападения родился недоношенным. Хилый недоносок в четыре кило», – и лукаво подмигнул. «Так умеет подмигивать Йожеф Веверка», – сказал он как-то в другой раз. «Немного, хи-хи-хи, недоношенный, ты ведь понимаешь». Ужасно строгая мадам была, эта вырезанная из черного дерева Мадонна, но: «Петике, деньги она распределяет хорошо, а ведь мы не роскошествуем, а как готовит! Мамочки! Пожрать я очень люблю. Особенно мясо». В лице уэтой женщины есть одна сердитая, горькая складка: начинается она там, где обычно заканчиваются усы, и идет вниз, до уровня губ, плавной дугой, упираясь концами в уголки рта. Мастер не часто встречался с этой женщиной, но чувствовал, что эта усталая злость адресована и ему. Мужчинам она адресована, мог бы сказать я, хорошо осведомленный о двойной морали, мужчинам, ибо раньше эта женщина… И я чуть слышно пролепетал то слово, которое в этом прекрасном новом мире означает давно исчезнувшую профессию, а ведь она является «древнейшей», «однойиз первых». «Неужели эта строгая мадонна была шлюхой?» – недоверчиво тряс он головой. (У мастера что на уме, то и на языке, в этом вы сможете потом убедиться.) Я заметил, что впоследствии, изредка встречая эту женщину, мастер окружал ее таким утонченным тактом, исключительной вежливостью и «материнской» любовью – что просто мурашки бежали по коже. Nicht mein Kaffe. [29]29
  Это не мой кофе (нем.).


[Закрыть]

Итак, Правый Защитник прервал печальный блюз, вернулся, так сказать, к товарищам по команде и сказал: «Не наша публика». Что, по большому счету, верно, потому что – за ничтожным исключением – публика принадлежит победителям. Вдруг они стали там совсем чужими, и мастер ощутил то же самое, что ощущал нечасто, но с тем большей горечью, а именно: зачем он сейчас здесь? Ведь он играет в футбол именно потому, что такой вопрос далее не возникает; тем больше проблем потом, когда он возникает. «Малейший повод…»

Чтобы время поскорее прошло, они оживляют в памяти наиболее волнующие моменты трагического матча (голы, несколько особенно красивых или дурацких ходов и т. д.). В такие моменты мастер узнает много интересного. «Удалили?» – ошеломленно восклицал он, и все еще заинтересованно. «В каком матче ты играл, голубчик?» – желчно спросил господин Чучу. Да: мастер со своей способностью сосредоточиваться живет одной только игрой, на второстепенные вещи он не обращает внимания. Он, конечно, заметит, если, например, образовалась брешь, потому что кого-то, например, удалили, – но это дело профессиональное. Я думаю, что эта игра, этот способ двигаться у него в крови. Он не разговаривает с приставленным к нему блокирующим, как не разговаривают с безжалостным убийцей, и нарочно почти никого не пинает. Со скромностью комментирует это так он: «Ума у меня на это не хватает. Не могу уследить и за тем, и за другим». Затем шутовское лицо освещает «былой задор». «Достаточно восторгов, вострогаясь, человек достаточно ошибается…» Уж пусть мир простит, но это все же… «Дружочек мой, следите лишь за текстом, так будет правильней… А что до выражения моего лица, так это для того, чтобы вы не считали меня полным тормозом… – Он ненадолго задумался, последствия приобрели более неприятный характер. – Даже не совсем так Я уже слишком давно играю в футбол, чтобы быть эстетом. Два очка – это два очка. Если вы меня понимаете». Эффектно. (Таким образом он отвел от себя подозрения в том, что является хомо эстетикус и сапиенс.)

«А за что удалили?» Он, конечно, не знал даже, о ком речь. «Парень послал Малу к такой-то матери». Мастер кивнул. «И за это его удалили?» – «За это». – «Бедолага». Затем, вслед за хаотичным движением мысли: «Ерунда. Мала все равно туда бы не пошел». – «Остроумно», – сдержанно сказал Правый Защитник – а ведь мастер – человек с университетским образованием, – и, повернув свою белокурую голову, продолжил печально-прекрасный блюз.

Нахохлившиеся птицы, сидели на жердочке они. К ним подошла добрая девушка с корзиной яблок; «Вы лучше всех». Яблоки хрустели у них на зубах. Девушка наблюдала за варварской трапезой – потому что так оно и было: по краям ртов стекал сок, и еще не наступало время следующего укуса, когда наступал сам следующий укус (цело, дело, дело!), рты набиты, – девушка в желтой майке наблюдала за ними, скрестив руки почти под самой грудью, на прожорливых детей, которые мимоходом подглядывают в щелочку за ней в душе. «Кто это?» – неделикатно спросил мастер. «Одна наша поклонница». – «Вечером дискотека», – прощебетала, уходя, дама с яблоками. Господин Чучу склонил свою импозантную, сухую голову. Мастеру очень нравилось в нем полное отсутствие нахальства, очень.

Они с трудом поднялись на разминку. Но нет. Не пошло. Стояли на тренировочном поле, лицом к главному полю (это не шутка: позади него высокая насыпь, на ней паровоз, который дымит и дымит, к негодованию спортивных фанатов; мастер и не видел его никогда в движении), на котором проходил финал. Правый Крайний заворчал. «Он обожает ворчать, друг мой». – «Кто на нас пойдет после финала». О, эти взгляды, бросаемые им в ту сторону! Он, как обычно, скреб подбородок. «Любители», – несправедливо заметил он, имея в виду участников финала.

В этот момент рядом с ним кто-то заговорил сдавленным голосом. Это был низкий, мужской голос, и по приглушенности ощущалось, что сдерживать его стоит больших усилий. «Как слон в посудной лавке,можете себе представить». – «Простите, вы Петер Эстерхази?» – «Да, я», – сказал он с простотой, свойственной великим. Мужчина (и говорить не стоит: чудес не бывает: низкий мужской голос исходит из мужской глотки, а эта мужская глотка соединялась с мужским горлом и так далее, безо всяких эксцессов) по-конспираторски посмотрел вперед, будто бы простой будто бы болельщик. «Простите, – его взгляд бегал туда, сюда, вниз, вверх и в стороны, «будто бы глазами он следил за пьянчужкой воробьем», – простите, нападающийПетер Эстерхази?» – «Ну, скажите, друг мой, вы всему находите объяснение, раскройте же секрет, зачем было спаивать этого несчастного воробья?! А?!» Меня заботит лишь одно: как провести такуювыпивку по счетам? Вопросов множество, но звезды молчат.

«Ага, дружочек мой, вот в чем загвоздка! Достаточно малейшей невнимательности, которой было предостаточно в том, если можно так выразиться, шоковом состоянии, в которое мы погрузились в промежутке между двумя матчами, этого достаточно, чтобы у человека – каковым является он сам – цедил слова сквозь зубы, а внимание в ужасе было приковано к воробью. Да». – «Петерке, дорогой, успокойтесь, мы вас слушаем. Подробности позже». Когда мастер повернулся теперь уже всем своим существом, открытый, уязвимый, чтобы отчасти сердито, по причине нанесен? ного оскорбления, отчасти услужливо, по причине полученного воспитания, сказать: «Что-что?!» – то… то ему пришлось убедиться в том, что там никого нет; он резко повернулся, как прошедший огонь и воду учитель, но и там никого!.. «Ичи, Ичике!» – бежит он сломя голову к вратарю, чтобы прибегнуть к услугам его безупречного зрения. «Помните, друг мой, я был еще начинающим писателем, – тут он поправляет волосы, как популярная актриса Ханна Хонти, – и, неважно, в общем ехали мы из Трансильвании! Какие гонки мы устроили с «Аутобьянки»! А Ичи в это время следил, не едет ли навстречу телега с сеном. О Татрусе и говорить нечего». (См. рис. стр. 210.) «Ичике, радость моя, – сказал он, обращаясь к голове вратаря, без всякой радости следил за матчем: она (всегда) была такой, будто ее вытачали из камня или какого-то черного камня (конечно, мы имеем в виду не щетину; ситуация не настолько тривиальна), замечу, что такая голова есть еще у кое-кого: отца мастера, но это не черный камень, а белый камень, – Ичике, посмотри вон туда, что ты там видишь?» Господин Ичи с достоинством, как рублем подарил, посмотрел на мастера сверху: «Что?» В глазах у него светилось такое самоотречение и отчаянье, что нападающий испытал сильный стыд из-за того, что отвлекал его своими частными проблемами. «Извини». Затем, чтобы до премудрого вратаря дошло, добавил: «Меня взяли в кольцо».

Тройной – поспешный – свисток судьи завершил финал. Кто-то победил. Значительная часть зрителей направилась по домам или если не по домам даже, то прочь со стадиона. Они стояли на поле, противник бил по воротам, ускорялся, менял направление: проверял свои силы.

А что же поделывают наши хорошие знакомые? Они стояли в районе шестнадцатиметровой, кто по ту сторону, кто по эту, кто на линии, как обычно бывает при таком распределении ролей, стояли внутри, на поле, на игровой площадке, сбившись в кучу, взрывая ботинком землю или пиная ее носком, кто смотрел прямо перед собой, кто куда-то вдаль, как и прежде. Эге, но сейчас-то положение иное!!! Потому что одно дело – по ту сторону и другое – по эту! По ту сторону разрешается глазеть по сторонам, даже если испытываешь при этом такую горечь. (Мы знаем: это было так.) Но что будет здесь, сейчас! Судя по всему, ситуация не улучшалась. (Казнить нельзя помиловать и т. д.) Мастер – ни рыба ни мясо. Он видел, как же не видеть, приближающуюся беду; но средства против нее не нашел. «Знаете, друг мой, с философской точки зрения, дело в следующем: у нас из-под носа увели возможность встать в романтическую позу». Но-но-но. Я бы спросил, был бы ежели в такой ситуации, кто увел, когда и почему, и вообще, романтической ли позы нам не хватает больше всего? Но я не могу об этом спросить, ибо как же это возможно.

Эстерхази очень любит тот момент, когда они выходят на поле, направляясь кто куда, руки сцеплены за спиной или неловко, как плохо повязанный галстук, болтаются по бокам, и выглядят они такими несчастными, неловкими, что зрители не в силах сдержать своего смешанного с сочувствием и досадой «о». «О».

Как клоуны-музыканты, которые до поры до времени дают публике потешиться над собой, ловко заплетая ногами и делая самим себе подножки, они возмущенно шлепаются в стружку – до поры до времени. Но затем из оттопыренных карманов клетчатых штанов они достают инструменты и начинают играть так, что у всех на глаза наворачиваются слезы, и детям дают подзатыльники, если они осмеливаются пищать. Они очень любили это дешевое маленькое представление, прекрасно видя, конечно, что им слишком «в кайф» играть в футбол, чтобы быть в драных майках, да и ноги уних заметно кривоваты. Но ведь майки у них драные и ноги заметно кривоватые со времен сотворения мира. Вопрос, очевидно, встает таю миром ли является такой мир?! Однако зрелище было еще более жалким.

Он предпринимал жалкие попытки, и, о, как это поучительно, именно из этих никчемных потуг родилось решение. Ибо решение пришло, и было оно прекрасно. Чтобы начать готовиться к неизбежному событию (подумаешь: игра), он, как известно, сказал: «Какие новости? Защищаемся или нападаем?» Но как будто обращался к куклам: одно ковыряние в земле, взгляды, как будто еще… на эту сторону, на ту.

Кто-то пожалел их и подкатил мяч, предоставленный заботливыми организаторами; однако они им не воспользовались; мертвым грузом лежал он где-то посередине, как ржавый шариз кегельбана. Нет зрелища более удручающего, чем мяч, когда он… Но вот он сдвинулся с места. Добряк Правый Защитник небрежно покатил его дальше, прямо на мастера. И тогда тот, как испорченный граммофон, низким голосом произнес: «Наопаодаоем!» Можете себе представить? Как будто бы играло на 33 оборотах вместо 45.

И он, как цветная реклама кока-колы, помчался вперед. Этот smetterling, [30]30
  Бабочка (нем.).


[Закрыть]этот smetterling! Мышцы у него были расслаблены, как у бабочки, – и, верный своему обещанию, он бросился в атаку; вот что удумал. Подтолкнул мяч, и одновременно с движением мяча раскрылись оба его крыла, медленно, торжественно, выше, выше, к небесам, где обитает один только Бог и ангелы (обитают). Его замедленная пантомима кое-что с этих небес принесла… Он вел мяч на господина Ичи размашистыми, сонными движениями и описанным выше манером, под стать замедленным движениям, крикнул: «Иэчиэкиэ, выходим на гол». Вратарь обернулся. Двое друзей столкнулись нос к носу! Ситуация повисла на волоске. Будь у мастера двойник, он бы бросился вратарю в ноги: «Голубчик ты мой. Слушай. Помоги. Я не могу один, один я ничего не могу». Но умница парень и без двойника уловил тему и, состроив гримасу отчаянья, медленно, как заводская труба, упал, как раз в противоположную от мастера сторону («купился на обманное движение»), он же повернулся, и по новой.

Крутилось замедленное кино. И тогда, это было значимое нововведение, Правый – почти в обход неписаных законов, которые касались добровольной приостановки, – бросился к нему, точнее, упал, выставив обе ноги. И так все по очереди: Второй Связующий, Либеро, Правый Крайний итакдалее; и тому подобное; и в самом конце господин Чучу, который необыкновенно точно умел заполнять жизненные пустоты (поэтому он занимает последнее место). И теперь своими длинными, грубо выражаясь, худыми, как спички, ногами он, как огромный, премудрый паук-крестовик, колдовал над мячом, крутил, почти выпускал, чтобы потом повернуть, развернуть и закрутить, «зафиндилить», а команда мастера с готовностью бросалась то вправо, то влево, как побитая градом пшеница. Зрители с удовольствием следили за представлением, достойным цирковой программы, и в тот момент, когда прозвучал призывный судейский свисток, грянули аплодисменты. (Оставшихся зрителей.) От этого настроение некоторых наших героев может испортиться, но скорости – которая теперь превратилась в свою противоположность, да еще какую. – они не сбавили; настолько, что мастер, исполняя обязанности капитана, с описанной выше заторможенностью протянул руку дляпожатия, а судья, который, вероятно, рассчитывал найти протянутую руку в определенном месте, схватил сначала воздух. «Пожал рукой воздух». Какой-то судья на линии рассмеялся; мастер испугался, что, наверное, настроил судью против себя; а тот, в свою очередь, был настолько сбит с толку этим эпизодом, что проныра-мастер мог бы без труда украсть у него монетку в два форинта, с помощью которой бросают жребий. «Хам», – произнес господин Чучу с непонятным мастеру раздражением.

Конечно, хеппи-энда просто так не бывает, и такой профессиональный недочет, как отсутствие разминки, даром пройти не может. «Слабаки совсем», – бросил мастер на бегу господину Чучу. Щекотливость ситуации заключалась в том, что за десять минут противник повел в счете: 3:0. Но никто особо не нервничал. Какое-то время это было хорошо, так как свидетельствовало о небезосновательной уверенности в собственных силах, но какое-то время (то же самое время) спустя это уже не было хорошо, так как обернулось расхлябанностью. «Вдарить нужно!» – как справедливо замечает господин Арман, а вот этого как раз и недоставало. Тогда мастер, повысив голос до крика, высказал замечание – дословно цитировать его не позволяет весь мой предыдущий опыт. Замечание носило критический характер; темой же была недостаточная сыгранность команды; в предложенном решении, в эдаком сюрреалистическом вихре, промелькнули родители Правого Крайнего, которым была отведена отрицательную роль. «Я был не прав. Такое можно сказать лишь тому, кого любишь». Тяжелый был случай. Правый Крайний воспринял обращение не так, как подобает человеку, занимающему уважаемый и ответственный пост. В кратком ответном слове мастер выступал в роли отсылаемого. Тот быстро попросил прощения («Мало того, мою мамочку!»), Правый Крайний простил. После чего они посвятили все свои силы процветанию команды – в чем заключена юмористическая сторона дела.

Они выиграли. На них повесили бронзовые медали; те висели на длинных красно-бело-зеленых лентах. Им хлопали. Господин Чучу стал самым результативным игроком, таким образом, фиаско уже не казалось фиаско.

Однако затем стемнело (день прошел). Господин Чучу и мастер отделились от остальных в каком-то узком переулке. Стояла тьма-тьмущая, на заднем плане растущие, как грибы, дома. «Что до меня, то сегодня я ставлю на нас», – нарушил молчание господин Чучу. Мастер не его нарушил. «Обычно-то мы такие уроды», – продолжил второй нападающий в то время, когда его красивое лицо оказалось в дрожащем, то и дело колеблющемся свете древнего фонаря. Как нимб… «Точно», – задумчиво согласился он. Они приблизились к необъятным колоссам зданий. «Убожество», – брезгливо, что вообще-то было для него характерно, сказал господин Чучу. Мастер начал угрожающе подмигивать. В качестве цели он избрал окна нижних этажей. «Да уж, это что-то… Но успокаивает то, что в некоторые окна можно просто подсмотреть». Он издал смешок. Господин Чучу вновь слился с темнотой. В одной из взятых под наблюдение квартир ужинала семья. Отец и долговязый подросток сидели, мать вносила большую суповую миску. «Такая миска с куриным супом Уйхази…» Женщина была блондинкой. Вслед за ней вошла точно такая же женщина. Ну в точности такая же. Мужчина вскочил. Сказал что-то со злостью или волнением, Мать поставила суп. Вторая женщина улыбнулась подростку, (на что) тот неохотно задвинул занавеску. «Вуаля», – устало поклонился мастер.

⁶ Однажды, в первой половине дня, мастер прискакал верхом к господину Банга, искусному иллюстратору (см. рис. на с. 210). Оживленное движение по проспекту короля Лайоша Великого задержало мастера на пути к цели, но в конце концов цели: господина Банга – он достиг. Они с трудом нашли общий язык по какому-то типографскому вопросу. Мастер сказал господину Банга, что следует двигаться в сторону наименьшего сопротивления. Господин Банга, вероятно, подумал, что мастер шутит, и ответил, что (им двоим) следует разменять талант на мелкую монету. Мастер поступил как человек, который считает, что господин Банга шутит, и печально сказал: «Насколько мелкую?» (Мастеру явился призрак цвета, лилового, как одеяния епископа. «Пусть обложка будет лиловая, как одеяния епископа», – сказал он с простотой Пирра, и после этого они с господином Банга зарылись с головой в ворох воспоминаний; их в основном интересовали те времена, когда они мальчишками прислуг живили на похоронах священнику – «нередко и по двадцатке выходило!» – чтобы припомнить цвета. Пока до него не дошло, что на кладбище тогда был не епископ. «Балда ты». Во всяком случае, сердца книжных специалистов они не завоевали. «Потом все утрясется».)

Он залпом выпил чашку знаменитого кофе господина Банта, отдав дань уважения прикрепленному к стене произведению искусства, сделанному из лимонов, которые жена господина Банга кушала во время родов (витамин C!) и которые были «великолепны и трагичны, как иссушенные младенцем женские груди», бегом осмотрел люстру из берцовой кости («шутка»), а потом: крэкс-пэкс-фэкс, и вот он уже стоит возле своего верного скакуна. Лошадь – ибо скакун был именно ею! – представляла собой образчик превосходной орловской породы, статное, великолепное животное. Окрас у него характерный – дымчатый; узкий круп. Сильная грудина и крепкая кость сразу бросаются знатоку в глаза. Даже если ест солому, то всеравно остается в хорошей форме, хорошо усваивая корм; прекрасно зарекомендовал себя не только на скачках, но и при перевозке грузов.

Вот за что он любил лошадей этой породы.

Куча позади лошади с идущим от нее паром свидетельствует о том, сколько прошло времени. Кто-то (какой-то прохожий) завел об этом речь. Он без лишних слов плюхнулся в седло и, выпрямив спину, ускакал прочь. (Сколько раз он уже ощущал этот спазм в желудке, когда, выйдя из ворот своего института, в котором является интеллигентом с гарантированным рабочим местом за две тысячи семьсот в месяц, он видит крышку капота, чуть ли не обваливающуюся под «сладким грузом», и если к тому же шел дождь: то по слегка покатой поверхности желтыми струями что-то стекало, сама кучауже размокла до состояния каши, несколько кусков отделилось от основной массы и стекало вниз; на заднем плане – беспардонно «счастливая» морда ржащей лошади, – и если в такой момент кто-то в накрашенном видеподходит к нему и говорит: «Петер, пожалуйста, пойдемте. У меня есть зонт. Вы можете понести его до площади Маркса», – то он, с испугом взглянув в это лицо, продолжает стоять!)

Въезжая на мост, он был мучим проблемой. Поскольку приближение к мосту всегда связано с проблемой: в какой ряд человеку, точнее, мастеру пристроиться. Поскольку хоть и справедливо то, что внешний ряд быстрее в конце, а внутренний быстрее в начале, но где – каждый Божий день – начинается начало конца, и где заканчивается конец начала; и если заканчивается конец начала внутреннего ряда, там ли начинается начало конца внешнего ряда, а может быть, шучу, конечно, начало середины там, где с незапамятных времен то ли раскорячился, то ли нет автобус гармошкой. Как это непросто.

Мастер выбрал внешний ряд ради хеппи-энда. «В такие моменты я очень жалею, мой друг, что нет поблизости мухи – на крупе у лошади или еще где-нибудь, – я бы муху одним махом убил». Он часто похвалялся мастерством мухолова, которому обучился в детстве, во время одного из своих визитов в деревню. Как-то раз он с удовольствием живописал английской королеве, как в другой раз он поймал пятьдесят четыре мухи. «Знаете, ваше величество, – сказал королеве Эстерхази; они даже приходились друг другу седьмой водой на киселе, – в этом деле надо запомнить две вещи. Первое: нельзя хлопать». Королева недоверчиво глядела на него. «Бить. Ни в коем случае. Тогда все коту под хвост, ваше величество, ведь уже самим движением воздуха, произведенным ладонью, муху относит; происходит перемещение мухи. Тогда, – тут лицо мастера приобрело строгое выражение, – охотник сам освобождает свою жертву». Королева любезно кивнула, одобрив таким образом сказанное. «И все это пропорционально площади, поэтому безнадежно. Муху надо ловить мягко, от кисти, как бы между прочим подзывая ее. Иди сюда, голубушка, иди». Королева смотрела на мастера. «Идьи, сьюда, голубушка, идьи?» – «Да-да», – сильно обрадовавшись захлопал он в ладоши. «Ты бы лучше тоже повторил, – сказала Елизавета, покраснев, наследнику трона, – нечего тебе здесь хныкать!» – потому что он хныкал.

На мосту его с непривычной осторожностью обогнал черный «мерседес». Мастер одной рукой взялся за поводья, а другой придерживал плохо прикрепленный к седельной луке портфель. Он увидел, что в машине сидит Янош Кадар. Пришпорил со звоном своего орловского чудо-жеребца и, пристроившись рядом, сделал вид, что хочет поправить действительно опасно торчащий из портфеля порнографический журнал («Умелые руки проституток Гонконга»; «Как повысить интерес к сексу у вашей жены? Под светом лампы сладострастия»; «Немного испорченные девушки»; «Оргазм отсутствует на восемьдесят процентов»), наклонился, лицо ему щекотали волоски гривы; заглянул в машину, но в машине сидел не Янош Кадар. Мастер не почувствовал печали, поскольку не было из-за чего.

⁷Мой дорогой Петер!

Спасибо большое за недавнее любезное поздравление. Очень мило с вашей стороны, Петер, было вспомнить обо мне. Ни один мой день рождения, можно сказать, не был так торжественно обставлен, как нынешний, семьдесят пятый. Хоровой кружок приурочил его к милому пасхальному вечеру. Столы, убранные цветами и свечами, были заставлены калачами и напитками. В мою честь хор изволил спеть мою любимую песню, а затем все стали по очереди поздравлять, кто целовать – некоторые даже обнимать. Отдельно я получила в подарок бутылку шампанского со спрятанной у горлышка открыткой и большим букетом цветов! Меня даже сфотографировали. Отдельно поздравили государственный секретарь из министерства, главный ишпан комитата (Landsrat) и Местный Губернатор» Хотела бы я, чтобы это видела моя семья им бы было чему поучиться. Но я теперь совсем одна если и есть у меня кто-то, так это вы, дорогой Петер.

Но и вас здесь нет. Гостей же море. Этот Рубинштейн обещал прийти вечером и сыграть на досуге Рахманинова. Но играл этюды Шопена и, можно сказать, фальшивил. Кроме того, съел все мои бутерброды. Какая удача, что недостатка в них не было, можете себе представить, дорогой Петер. Видите, видите, старею и становлюсь все более раздражительной. С меня слетают слои доброты и терпения, я превращаюсь в тощую старуху.

Передайте от меня привет вашему отцу. Он бы тоже мог написать разок, не все только ваша добрая мама.

Целую и обнимаю вас,

ваша старая Йоланка.

P. S. Посылаю вам это интересное семейное древо. У «Любезного родича» сейчас большие проблемы из-за многочисленных забастовщиков. Кстати, у меня обедал этот ваш (или наш? Видите, видите…) великий поэт. Явился в клетчатом пиджаке а-ля Эстерхази и галстуке цвета спелого мака. Может, чтобы меня позлить? Или посчитал это революционным? Он хороший собеседник.

Й.

⁸Дорогой Петер!

Спасибо за уморительный отчет о Футбольной Гулянке – я не говорю, что и дальше в том же духе. Меня он жутко развеселил. Здесь есть один Агшоньи, он так гордится своим оленем с рогами восемнадцатого размера. Нутрий больше нет, разбежались; но в озере плавает много диких уток Пес Агон еще есть в природе, он ужасно толстый и любит полаять.

Напишите, прислать ли эстрагона. Высушить или зеленого? Ведь ваша милая мама обычно хранила его в засоленном виде, а я в засушенном.

Ну, теперь обнимаю вас, драгоценный мой Петер, и жду вестей.

Большой привет вашей дорогой семье.

Йоланка.

P. S. Пожалуйста, не перепутайте адрес. Не 1010, а 1100 и 2ДН, а не 2/TV. Посылаю вам следующее высказывание.

Пометка на стену возле письменного стола.

Пишите индекс правильно!

Облегчите работу почтальонов!

Из-за неточно написанного адреса корреспонденция теряется!

Так происходит во всем мире!

⁹«Не переживайте, mon ami, в этом есть грамматическая прелесть, и все тут. И вообще, что вы без конца прячетесь за разными вещами?! Знаете, лапуля, самое главное, наверное: признать, что всякий факт – это уже теория… Чего нам искать за событиями, они уже сами по себе являются выводом. Так что не мельтешите».

¹⁰«Знаете, друг мой, весенний сезон весь был осовелый.Осовелый-пофигелый. Мы то выигрывали, то проигрывали». Да: ставки падали; поражение вызывало недолгую грусть, победа – такую же радость. «Знаете, друг мой, это еще в порядке вещей. Только вот ком в горле, его не хватает…» (Я хорошо помню тот день – тот позорный день, каким он обернулся, – когда он стоял, опершись локтями на забор, перед матчем, зрители уже собирались, играла запаска, и его то и дело спрашивали: «Петике, выиграете?» – «Не могу делать заявлений для общественности», – шутливо и небрежно отвечал он; все на всех надеялись; взглянув в лицо болтающегося без дела, ковыряющего жесткую железную трубу господина Чучу и обнаружив там такое же напряжение, как и у себя самого, мягко произнес: «Чучука, скажи, тебе здесь так же давит, как и мне?!» – и показал куда-то между сердцем и ложечкой. Господин Чучу тихонько рассмеялся, тихонько.)

Ситуация была следующая: солнце уже припекало, свет бил в глаза, как полотенце, («Вот, mon ami, о чем можно было бы поговорить, о полотенцах, непромокаемыхи куцых кусочках материи». —«Произошло впитывание», – говорит Либеро, тяжело ворочая языком), ветры не дули, но поток воздуха был прохладным, бодрым, свежим: можно было вдарить. Стороннему наблюдателю могло показаться: незачем. Они ни вылетят, ни продвинутся вперед. «Вы молодцы», – говорили им болельщики и спрашивали друг у друга: «Коллега, у вас не найдется семечек?» – «Только жевательная конфета». – «Годится. Хорошо еще, что не карамель. Она полностьюприлипает к зубам».

Даже если мастеру и не хватало кома в горле, он все-таки с большим энтузиазмом бросился в атаку. «За дело», – как он говорит, подавая сигнал… – несмотря на то, что несомненно осознает общественную пользу своей деятельности вне футбола. «К чему этот фейерверк, приятель. А вообще: знаете, друг мой, эдакий типичный ничейный матч. Такой можно легко выиграть или проиграть». Но это суетливое отсутствие ставок никогда не вызывало в нем безразличия; или если так случалось – ведь кто знает, что происходит во тьме интимных извилин сердца и души, – он сопротивлялся.