Текст книги "Производственный роман"

Автор книги: Петер Эстерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

«Сиди, пожалуйста, неподвижно. На твое пузо сверху, вот так, я кладу мяч, вот так, который потом скатится вниз. Целью эксперимента является выявить, когда мяч покинет жилет с металлическими пуговицами. Очень тебя прошу, милый старик, не отрыгивать, и вообще, создать условия». У господина Миксата от растерянности сперло дыхание. «Вот-вот, – одобрил мастер лабораторные условия. – Вот-вот! Даже воздух нельзя!» – с этими словами, поправив жилет на господине Миксате, он положил на пузо мяч. Отодвинулся вместе со стулом назад, голову склонил набок. К тому времени вокруг стола уже стояло много народу. «Как это», – сказал господин Миксат. Народ знал, в чем суть дела, и улыбался. Мастер попросил тишины. «Ап!» – воскликнул он и с этими словами просто выпустил находящийся в вытянутой руке шарик. Обрамляющие ладонь пять растопыренных пальцев образовали терновый венец. Мяч отправился во фривольный путь, затем приблизительно в первой трети пуза отделился от него. «Теперь! – воскликнул мастер весело, потому что до тех порвсе шло как по маслу. – Видите, сладкий мой, совпадает! – Он опирался на свою основную специальность. – Друзья мои! С поверхности полусферы радиусом R, находящейся в состоянии покоя, груз с нулевой начальной скоростью соскальзывает без трения».

Вопрос мастера, ни больше и ни меньше, состоял в том, где груз отделяется от поверхности сферы. Рассмотрим следующий рисунок:

Груз отделяется от поверхности в тот момент, когда необходимая для центростремительного ускорения сила становится больше составляющей веса груза, направленной к центру сферы.

Центростремительное ускорение: V ²/R; следовательно:

mg cos α = mv ²/R (1)

С другой стороны, из равенства потенциальной энергии и энергии движения следует:

mgh = mv ²/2

Из последнего уравнения, выразив ν ², подставив в (1) и выразив оттуда cos α, получаем:

cos α = 2h/P (2)

Непосредственно исходя из рисунка можно записать:

соs α = (R-h)/R (3)

Из сравнения (2) и (3) следует: h = R/3

Господин Миксат постепенно приходил в себя. «Прокисли у тебя мозги, сынок, как вино у Кальмана Седла». Мастер, избегая взглядов, вновь установил теннисный мяч. Тот немного перекатывался, он легкими, кружащими движениями отыскивал его место. Что-то нашептывал. «Знаешь, дядя Кальман, такое пузо великолепно. Воплощение духа и достоинства…» Он рывком забрал мяч, на руке вздулись мышцы. (И одна вена, как у силачей.) «Скажи, дядя Кальман, ты в самом деле намеренно и сознательно играл в тарок с Тисой?» – «Ну, если не хватало четвертого», – сказал спокойно мастер едкого анекдота, который избегал Йокаи и декадентов, с успехом ведя борьбу за голос, который был способен стать отражающим реалии эпохи зеркалом. «Ну, если не наберется четверо то как же нам играть Пашкевича? [66]66
  Тарок на четыре персоны, а вообще-то вышеупомянутое лицо являлось талантливым командующим русской армии, с готовностью принявшей участие в подавлении венгерской революции, как нам всем прекрасно известно.


[Закрыть]«– продолжал он с обидой размером с муравья. Мастер понимающе кивал. «Да уж… играть в тарок с Тисой… Неслабо!» – мечтательно сказал он в продолжение. (Неужели это – решение? «Друг мой, – сказал он уныло, – вот решение: h = R/3».) Сжимая в ужасе видавший виды теннисный мяч, свободной рукой – потому что таковой являлась одна его рука: свободной – он замахал. «Но я не знаю ни одной карточной игры. Только вист…»

(Ну вот,снова интересное место – как дыра в окружающем женский солярий заборе, намерения наши, конечно, не подлежат сравнению! – наблюдать за тайными изгибами в искусстве, за дряблым, но сосредоточенным духом, глаза потуплены, конечности раскинуты, и все, все открыто навстречу чудесному, льющемуся золотому свету солнца. «Доводилось ли вам, несчастный мой друг, бывать в женском солярии?! Могу вам сказать, что вряд ли найдется что-то менее отвратительное». Здесь речь идет о тайном признании: он ввиду женского солярия чувствует себя аутентиком, поскольку им и является, здесь следует стыдливый поклон, одной душой и телом с мадам Гитти! Итак, беспрепятственно возвращаясь к скрытым течениям в искусстве, очищению в клубах пара, неустойчивой и намеренной красоте цветов и запахов: да будет уважаемому и наблюдательному Читателю известно: он и в «шестьдесят шесть» – или в «шесть-шесть»? – умеет играть! Вам самим точно так же, как и мне, известно, что такое данное слово. Я знаю, что изменились отношения – связь между орудиями производства, производственными отношениями, производительными силами и т. д., – однако благородное поведение остается тем, чем было. Потрясенно осознаю в данную секунду: он сказал неправду [в том смысле, что и в «шестьдесят шесть» умеет играть, а не только в «вист»]. Однако положим торжествующе руку на сердце: эти заблуждения очевидно не равнозначны. Есть чисто субъективные, случайные промахи. Мы знаем, что даже такие гиганты литературы, как Толстой, не были застрахованы от ошибочных взглядов. Однако же Толстой был правдивым зеркалом русской революции! – я считаю, то, что можно было выяснить, мы здесь выяснили.)

Господин Дьердь перестал церемониться. «Да-амы и Г-господа! На выход, на выход. Гр-рус-стный момент». Бросал горестный взгляд на кого-то. «Батя, завтра, – всхлипывал он, – завтра встретимся». Затем прогремел, как спущенный с цепи фельдфебель: «Закрываемся, едрить твою налево! По домам, по улицам, по крышам, по сторонам, всех ждет домашний уют. А завтра Джорджо!» Все стали собираться, лишь пощелкивал игровой автомат. Тогда господин Дьердь выбрал чрезвычайно простое, но тем более действенное оружие. Выдернул штепсель. Поднялся угрожающий ропот: «Не дури, граф!» – «Не страшно было?» – спросил мастер на более поздней стадии у младшего брата. «Я бы его задавил», – ответил здоровенный парень. «Но он здорово дерется»; – «Ниче. На случай, если запахнет жареным, была там парочка корешей». – «Гм-гм», – хмыкал мастер.

«Знаете, друг мой, я еще никогда никого не ударил. Только своих младших братьев». Эхе-хе, старые добрые времена, когда мастер в бараний рог скручивал щуплых братцев! Например, дошло даже до того, что он объявил Конкурс Мордобития! Кто выдержит от него больше пощечин! «Как если бы я, друг мой, был сама Жизнь». На конкурсе с большим преимуществом победил господин Михай, который с посинелыми губами выдержал хлопки, шлепки и т. д. 212 ударов. О нравственной высоте мастера говорит то, что господин Михай – по собственному признанию – не собирался останавливаться на двухстах двенадцати, а хотел побить рекорд; однако же до этого дело не дошло. Ему надоело, да и стыдно было. Господин Марци продержался до пятидесяти шести, а потом «вылетел». А господин Дьердь даже участия не стал принимать, со страхом сказав: «Нет». Уже тогда он физически был сильнее мастера, но больше года не осмеливался дать сдачи, укоренилось (крепостное) сознание. Для мастера расположение сил также не было секретом; очевидно, поэтому он вел себя по отношению к господину Дьердю еще более агрессивно, вызывающе. «Мерзкий был год». Он изволил насаждать подлинный гнет, полицейскую диктатуру, со шпионами, казнями, сфабрикованными обвинениями, процессами, несметным числом пощечин, развевались перья жандармов, до тех пор пока господин Дьердь ему так не дал по морде («вдарил»), что мало не показалось. Он смел все: кровать, диван, вазу, книжную полку, – все. После этого они всю вторую половину дня проплакали в саду под гамаком, и таким образом ситуация была разрешена. Господин Дьердь настолько сильнее мастера, что о драке и речи быть не может. Не то что господин Марци! Там уже неттой безмятежности, господин Марци и так-то менее почтителен, чем господин Дьердь. Господин Марци способен по сей день, даже после критических признаний, выворачивать его – в прочих случаях – держащую перо правую руку, и когда мастер изгибается буквой S, доставая лбом до знаменитой правой ноги господина Марци, тот цедит: «Сволочь! Сейчас ты заплатишь за все страдания! Рассчитаешься за все преступления, которые совершал против меня в течение долгих лет». – «Но, Марцика, – визжит авторитетный труженик пера; без сомнений, он представляет собой в этот момент жалкое зрелище: может быть, только братская любовь может подсластить пилюлю, – но, бесценный мой Марцика, я и в прошлый раз уже рассчитывался».Господин Марци отпускает мастера, наподдает разок, если есть настроение, так, что тот опрокидывает два стула и приземляется у батареи; господин Марци задумывается над словами мастера. «Ничего, – возникает у него идея. – Еще раз рассчитаешься», – и с поднятым кулаком направляется к извивающемуся на полу мастеру. «Сумасшедшие», – сухо улыбается мать мастера.

«Знаете, друг мой, тот удар пришелся как нельзя кстати. Хотя мог бы все-таки быть полегче. Уже очень утомительно было насаждать террор. И скучно». Отмечу здесь – хотя, может быть, где-то в другом месте это привело бы к меньшим недоразумениям, однако иногда – простите меня! простите! – я бываю сыт по горло этим трезвоном, тем, что мастер из огня скачет в полымя, что порядочная, располагающая к себе схема изложения, точнее, линейный ход вещей, уже практически стали недостижимой мечтой, что, однако, более чем странно, во всяком случае утомительно, и поскольку хотелось бы поколебать оказанное доверие: то тематически или хронологически совместимое, я стараюсь совместить; д-да, понесло меня, – значит, мне следует добавить, что удар, похожий на удар господина Дьердя, получил он еще однажды, в августе 1968-го, на берегу венгерского моря; после того как они небольшой компанией («практичная смесь парней и девушек») перелезли через шлагбаум перед ними вдруг выросли пожарные на своей маленькой, симпатичной, красной машине, с соответствующим персоналом. «140 ф-ов», – сказали они. Мастер стал препираться относительно практической стороны дела, штраф ему казался большим (отметим: он и был большим; с другой стороны: через шлагбаум дисциплинированный гражданин практически никогда!..). Последовавший спор проходил на повышенных тонах, мастер «рта не закрывал». В этот момент, как будто из-под земли вырос, из тени платана вышел какой-то мужчина и без спешки подошел к мастеру, который как раз излагал людям в форме свою любимую теорию, а именно, что он протестует против применяемого к нему тона, они мастеру не начальники, мастер им не подчиненный, и несмотря на то, что они тоже не подчиненные мастеру, однако стоят на страже режима мастера, за это он, мастер, платит налоги. (Это было ужасно милым преувеличением, ведь тогда он еще не платил налогов, а как раз сдавал выпускные экзамены и считал, что мир принадлежит ему. С этим ребяческим подходом мы здесь можем столкнуться на каждом шагу.) Тот платановый спокойно подошел к мастеру и, не размахиваясь, так ему врезал, что – как после удара Брюса Ли – тот немного приподнялся над землей, затем отлетел назад, описав плавную дугу, прямо на деревянный забор, который медленно обвалил. «Знаете, друг мой, на другой день я долго там околачивался, с плюшкойв руке, и думал о себе с почтением, адресованным мощности удара. Однако на следующий день забор уже стоял, ничего нельзя было увидеть, и я сам руководствовался лишь платановым деревом». Забор обрушился, медленно, как бы бросившись вслед за мастером (потому что он-то его быстро проломил). Было не больно, мало того, мастер хотя и не видел во время своего полета испуганные, большие птичьи глаза одной конкретной «блондиночки», но мог их представить и на мгновение подумал: как ловко у него вышло, малой кровью стал героем, объективный наблюдатель («Только не я, mon ami! Я могу пообещать быть искренним, но не беспристрастным») посчитал бы ситуацию достаточно запутанной, ни тот, ни другой не были правы, да ничего страшного бы не было, но в тот момент он вдруг очень испугался, очень. Итак, этот удар по морде пришелся не вовремя.

«Не дури, граф. У меня осталось еще пять бесплатных игр». – «Хорошо, приятель. Заплачь еще. Но чтобы не пустить тебя, приятель, по миру, приходи завтра за пять минут перед открытием, поимеешь ты свои пять игр. Еще и пива стакан бесплатно налью», – бросил господин Дьердь свысока и без раздумий вытолкал компанию в замшелую тьму улицы. Господин Дьердь не выносил мелочности в любом проявлении; ему было даровано доброе сердце, на пару с неуемным эгоизмом. «Ну, старик», – ласково обратил он предназначавшийся мастеру взгляд на господина Миксата, которого выпивка хоть и не брала, но теперь немного «разморило». Неуверенно двигаясь, он распрощался с партнерами, погладил мальчугана с пианино, который виртуозно играл йессер,по белокурой голове. «Мьюзик», – удовлетворенно кивнул господин Миксат, истинный талант, который смог стать творцом своей судьбы, а не ее пленником, как это бывает с половинчатыми талантами; без сомнений, путь его был труден: много было парализующей, опутывающей душу лжи, а поддерживающей силы рядом не оказалось но он все равно смог – хотя и относительно – отвоевать внутреннюю независимость: он смог стать заступником в делах народа; подражая ему, далеко не уйдешь, но у него можно и нужно конструктивно учиться – не только профессиональным тайнам мастерства, но и писательскому достоинству. Мальчик выволок пианино, ловко огибая ботинки, мастер склонил голову. «Пивная пена растворяется с легчайшими хлопками!»

«Ну что, старик, еще бы одно красненькое с минералкой… мелочи нет, да?… завтра занесете 40 филлеров». Господин Дьердь поддразнивал его, выпендривался, мастеру это и нравилось, и нет; вот большой, статный человек посмеялся вместе с ними, а потом, как человека, под коротким летним ливнем за мгновение ока промокшего до нитки, его внезапно охватила усталость, и, кряхтя от боли в пояснице, он отправился выводить баланс. «Славный парень», – сказал господин Миксат, когда они вышли в тяжелую летнюю ночь. Мастер незаметно, но с большим интересом оглядел поджидающий там «трабант» господина Дьердя. Оборачивая дело в шутку, он не узнал, есть ли в универсаме свежий опреснок; но с пристальным вниманием изучил накарябанную на грязном стекле надпись ГРЯЗНАЯ. «Видите, друг мой. Машина, вне всяких сомнений, грязная. Там так и написано: грязная. А там, где стоят буквы «г», «р» и «я» и т. д., там какая? Вот как раз там-то она чистая. Очень интересно то, mon ami, что слово «грязная» передается чистотой. Это можно сформулировать так, что беззащитная чистота указывает на нечистоплотность, предательство и т. д.» – «Эх-х, зачем выискивать во всем мораль».

До остановки электрички два писателя-реалиста почти не сказали ни слова, их силы уходили на ходьбу – сложное желание, заставляющее плясать под свою дудку душу и тело. Один раз безостановочное движение прервалось, господин Миксат вцепился в мастера, как в кулек с фисташками, и так посмотрел на мастера, чтобы тот почувствовал: сейчас последует нечто поучительное. Однако затем они изволили отправиться дальше. В электричке господин Миксат тихо что-то мурлыкал. Парень контролер остановился перед ними: «Мой последний заход». Однако, увидев их замкнутое покачивание головой, удалился. Обернувшись, сказал: «А спортивный образ жизни, Петерке?» – «Буду играть за половину бабок», – ответил он с вялым юмором. (Кальман Миксат снова ехал «зайцем».)

Транспортное средство остановилось. Господин Миксат выглянул в окошко, а потом с испуганной поспешностью дернул дверь. «Филатори Гат». Сполз вниз. Обернулся. Посмотрел на мастера. «Пока, сынуля». Теперь они оба проснулись. «Блин, – сказал старший из них снизу, кисло рассмеявшись, – ну и бестолковый сегодня мир, но, Боже мой, вчера он был такой же бестолковый. И завтра наверняка тоже будет. В этом есть нечто утешительное».

Современная, автоматически закрывающаяся – однако вручную открывающаяся! – дверь с громким лязгом, как гильотина в отпуске, захлопнулась. «Утеши бум-м!» – практически проглотила она слово господина Миксата. Хвостик слова; головотяпка.Двери закрылись, но электричка еще не тронулась. В окне, ставшем до какой-то степени зеркалом, мастер мог одновременно видеть самого себя и господина Миксата. Мастер внимательно изучал устройство своего глаза, то, как длинное переходит в короткое: его патлатые кудри – в колючий ежик старика.

На черном фоне – свечение его волос, в их обрамлении – прозрачное лицо. Ну вот, а в его обрамлении виднеется лицо господина Миксата! То в промежутке между двумя пухлыми щеками появится рубильник мастера, а то – о чудо! – над розоватыми губами мастера закручиваются усы (коршун? сом?). А глаза! Сверкают друг на друга, как два драгоценных камня в витрине. («Рядом с ними, mon ami, кусачий ценник».) Электричку тряхнуло, мастер ударился виском о поручень. Подскочил к окну, прижался лбом, выглянул наружу. Но не увидел никого знакомого, лишь большое столпотворение, на ткацкую фабрику спешила ночная смена. Господина Миксата нигде не было. Вот шельмец! Наверняка уже прошмыгнул вслед за молодой девушкой с вертлявым задом, которая работает здесь ткачихой, и теперь ей повысили почасовую оплату с тринадцати пятидесяти до пятнадцати; хотя ткачихи работают, скорее, сдельно.

Я намеревался привести здесь одну из его бесчисленных записок, которые окружают мастера во время работы, «прямо как маленькая семья». (Вот видите, на примере этого микроскопического сравнения можно застигнуть врасплох художественную беспощадность, которую он применяет по отношению к себе, и эгоизм, каковые качества, несомненно, помещают его семью, теперь уже людей из плоти и крови, в невыгодное положение. Но, несмотря на это, мастер – мужчинасерьезный, надежный и бескорыстный. В нем есть одиночество, свобода, душевная страсть, крупномасштабная оптика, вера в себя, а также близость к грехам и безумствам; хотя присутствуют в нем и человеческие качества: немного чувства, страсть, любовь. Однако все это чистая импровизация. Да, вот каким он изволит быть.) Мастер вместо приведения здесь записок удалился с упомянутыми в свою святая святых, чтобы за несколько часов кропотливого труда – фломастером! – создать так наз. спонтанную записку (см. след, стр.). Над чем я все-таки

в душе забавлялся, поскольку, как выясняется, и у человека такого масштаба есть свое маленькое тщеславие.

 
³³Идет кисонька из кухни,
У ней глазоньки опухли,
Повар пеночки слизал
И на кисоньку сказал!
 

³⁴(воскресенье для тунеядцев) Донго Митич сияла улыбкой, мастер во всем блеске отцовства стоял там. Шелковистые, тонкие волосики девчушки рассыпались по воздушному лбу, а также сзади по шее. На щеках розами цветут здоровье и жизнерадостность. «Не-ет, папка, не-ет», – последовал протест. Мастер заискивающим голосом затянул песню. (Его отношения с дочерью покоились на искренней, дружеской основе, но не были лишены некоторых дидактических приемов.) «Идет кисонька из кухни, – вздохнул он, – у ней глазоньки опухли!» Таким образом, с отвлекающими приемами дела обстояли хорошо в тот момент, когда Миточка неосторожно наступила на резиновую собаку (на своего лучшего друга гривастика-ужастика с большой головой) и впечатляюще упала. Розовый ротик скривился; вот-вот расплачется. «Не реви, коммунисты не плачут, – отдал молодой отец плачу приказ «смирно», с немного пошлым и довольно антиисторическим шалтай-болтайством, – не реви, жизнь тяжелая штука… Однако продолжим!» (О, память, лгунья с осиной талией! Так вот,ситуацию, личность: говоря нескромно: суть – лучше помню я! Но слова! Слова уже только, как навьюченный осел в моей жизни, теперь являются простыми посредниками. Мастер относится к этому несколько по-иному. Все это должно было прийти мне в голову в силу жесткой логики. В самом ли деле он изволил сказать: однако продолжим? А не: однако жепродолжим? Или взял [?], да и просто продолжил? Не введет ли это в заблуждение? Не являетесь ли вы рабами содержанияточно так же, как я сам, благонадежныйинтеллектуал, или с удовольствием окунаетесь в сомнительную пену формы, стиля???Я вот думаю о чем-то, а потом в другой раз подумаю об этом же и вдруг, не знаю, о том же самом я думал или нет… Но затем закрою глаза, подумаю о мастереи без всяких яких начинаю абзацвот так: прохладным, солнечным воскресеньем сентября месяца 19… года – и так далее. Видите, господин Дежэ! Такая у меня легкая рука. Больше всего меня бы порадовало, если бы как можно больше читателей подумало: с ним произошло то-то и то-то [это был бы он сам], теперь он это рассказал, и… [тремя этими точками также был бы он]. Я – сердце, полное надежды. Однако продолжим! [Sic!])

«Но, послушай, я тебе хороший отец: давай я тебя в лоб чмокну, и баиньки». Лицо дитяти просветлело, и, соединив неуклюжий шажок и подъем на цыпочки, она прижала свой лоб к отцовским губам. Последовал чудесный концерт, скажу я вам. «Знаете, друг мой, Гайдн, без сомнений,был бы мне рад». – «Видишь, Дэйна моя, это был настоящий, фирменный папочкин целебный поцелуй! Спроси у матери, как он хорош!» – «Петер!» За это время мадам Гитти вышла из ванной, она присела на корточки, и джинсовая юбка многообещающе завернулась.

«Итак, кратко перечислю наши успехи на данный момент, – молвил глава семьи, – идет кисонька из кухни, у ней глазоньки опухли. Вместе с тем продолжу: повар пеночки слизал». К этому времени как мужчина так и женщина с маленькой Дорой-борой улыбались, к чему-то готовясь, мало того, мадам Эстерхази нежно провела указательным пальцем под носом У Донго Митич. «И на кисоньку», – взволнованно сказал мастер и выжидательно наклонился вперед. +И на кисоньку», – сказали супруги в унисон. Миточка (вообще-то: лучший лева, главная глухая рыба, иногда даже маленькая скотинка на убой)героически выдерживала момент. Раз, два, три, четыре: «Сказа-ал!» – выкрикнула она наконец, и несколько «а», конечно, заглушит хохот. Авдотья Егоровна снисходительно погладила лица родителей. «У твоего ребенка произношение, – сказал мастер с иронией, – как у плохого Диссидента». – «Ну да», – перебила на полуслов

– – – – –  -

Эстерхази

(сочинение)

Эстерхази – имя существительное. Название одной семьи. Они христиане. Хорошие люди. Однажды один Эстерхази умер. Священник его похоронил. У бедняги было двое маленьких детей. Упокой, Господи, его душу?

Почему не прав тот, кто эмигрирует?

Многие уезжают жить за границу. То, что они покидают родную землю, большая ошибка. Что было бы, если бы все уехали из Венгрии? Многие эмигрируют потому, что у них зарплата, иногда работа лучше, чем здесь. А ведь и зa границей есть плохие вещи! И если они не хотят, чтобы Венгрия отстала, пусть они лучше помогают своей родине. Здесь на счету каждый отдельный человек! Здесь почет труду, а на Западе – деньгам. Но почему еще люди хотят уехать за границу? Может быть, из-за красивых мест? Так ведь они и дома есть. Здесь синеют воды Балатона и влечет туристов вершина Кекеша. Помимо этого: система здравоохранения в странах социализма на высоте. Если в другой стране кто-то заболевает, то теряет целое состояние. А у нас здесь есть поликлиники. А сколько светлых голов дала Венгрия миру! Ее успехи в области культуры следуют один за другим. Недавно с оглушающим успехом прошли концерты хора Венгерского Детского Радио. Наши народные танцы известны во всем мире! Маленькая Венгрия тоже пробивалась вверх все эти годы! А сколько у нас бывает иностранных гостей! Летом ими кишат Балатон и Хортобадь. Интересно, что для некоторых людей красивы только другие страны. Я же считаю, что «другой отчизны не ищи и смертный час тут встреть, в беде иль в счастье должен ты здесь жить иль умереть [67]67
  Прим. ред.


[Закрыть]».

В лагере куруцев

Рыская по лесу, подлые немцы обнаружили на поляне лагерь куруцев. Ликуя, вскочили на своих усталых лошадей и во весь опор поскакали к своему командиру, подлому атаману шайки с тонкими, как спички, ногами и носом как у сороки.

Куруцы, ни о чем не подозревая, пели, готовили обед. Сторожевые в камзолах из волчьих шкур, черных сапогах и красивых бархатных колпаках зорко охраняли покой лагеря. Вожди, сидя в своих шатрах, разговаривали о лабанцах. Что это за низкие негодяи: нет чтобы помочь – пришли занимать нашу родину! Выродки!

Но что это?! Лошади заволновались. Чуют дух лабанцев, шутливо вставил один солдат. Там же трещит хворост! Тревога, по коням! Началась кровавая битва. После двух часов смертоубийства лабанцев победили. На этот раз вышло, но как-то будет в следующий? – вздохнул кто-то. Мертвых похоронили с подобающим почетом.

Из этого видно, какой это был смелый, любящий родину народ. Они были способны оставить свои семьи, чтобы защищать нашу маленькую родину, к сожалению безуспешно.

Мое выступление на жилищном собрании

Уважаемые товарищи жильцы! Во-первых, хотелось бы поблагодарить Кароя Мате за то, что он устроил так, чтобы автобусный маршрут захватывал и проспект Каласи, но, к сожалению, есть и недочеты, хотя их все меньше. Приходится решать новые проблемы. Во-первых, автобусный маршрут. С тех пор как было наводнение, он перестал ходить по старому маршруту. Это большой минус. Необходимо также установить новые весы. Благодарю за любезное внимание и прошу довести мои претензии до сведения вышестоящих инстанций.

– – – – –  -

е женщина и влюбленно ответила на его взгляд. (Это с моей стороны прием сжатия формы: поскольку это значит, что до песни мастер влюбленно посмотрел на нее.)Миточка классически сияла улыбкой, находясь между супругами, немного впереди, чтобы вышла хорошая фотография.

Ну, что там говорить, мастер – чудное создание. Сядет или встанет где угодно, во всяком случае, среди людей серьезных, которые за деньги, из энтузиазма или по другим легко понятным причинам выполняют – иногда, бывает, и небезупречно! – свою работу, и вдруг возьмет и скажет: «Вчера в «Глухую рыбу» играли, я наконец-то занял первое место». Вздыхает и со скрытой гордостью оглядывается по сторонам. Не будем подробно разбирать последствия такой краткости. О чем здесь речь? «О композиции Мастер-Миточка». – «Мы – две глухие рыбы». – «Карп». – «Ладно, только плавники держи как следует». Она держит как следует. «И тогда, друг мой, надо начать ходить по комнате, бесшумно, мелкими шажками, в отчаянье раскрывая рот. Это и есть глухая рыба». В жюри – Фрау Гитти, она строга, неподкупна. Миточка занимает первое место, мастер – второе. И в таких случаях он подробно разъясняет ценность серебряной медали, потому что «голубушка, в случаес таким строгим жюри вполне может случиться так, что ты будешь на втором месте. Это тоже нада цанить».Так он подготавливает девочку к жизни. И в самом деле, наступил момент, когда первое место занял мастер. Но поучительного примера из этого, хе-хе, не вышло, потому что Миточка Дейна в свою очередь второй не стала. «Папочка, я не глухая рыба, я Дора». Пиф-паф.

Вернемся к нашим баранам, прохладному воскресенью сентября месяца, – тот день начался уже утром. «Это не глупость. Ведь сколько таких дней, которые даже в полночь не…» Мастер проснулся точно в полвосьмого. Продолжительное потягивание сопровождалось незнакомым треском. «Знаете, друг мой, – сказал он на более поздней стадии, – знаете, такое, наверное, ощущает на войне солдат: протянет было руку за подарком маркитантки, каковым является сама маркитантка, когда: тра-та-та-та-та. Волосы у молодого солдата вздрагивают, как будто под дуновением ветра, но больше ничего не происходит». Ничего? «Ничего. Но всем очень страшно».

«Блин, – сказал он после озадаченной паузы, – это кровать!» Фрау Гитти посмотрела на него снизу вверх сонными глазами. Мастер вновь подивился на утреннюю разглаженность женского лица, свежую красноту рта, ослепительную (не в том смысле, разумеется!) черноту глаз, мягкие дуги бровей, доверительную нейтральность носа (сов-вершенство!) и усталую белизну лба; он, мастер, просыпается каждый раз измятым, как бульдог. Правда, на лице ее уже появилось несколько складок – исчезла свежесть гимназических лет. «Ты все хорошеешь». – «Шпунты», – шепнула женщина со знанием дела. «Что-что?!» – «Деревянные кобылки». От этих слов он расслабился. «Хорошее слово. Деревянные кобылки». Но было не до искусства, к сожалению, – добавлю я.

С великой осторожностью выполз он из постели. Беглым взглядом окинул пространство: тапок не видно. В конце комнаты на грани бодрствования и сна причмокивала Бойго Дикич. Рекомендовалось соблюдать тишину (ту самую). Мастер был не рад такому повороту дела, с тапками: он не любил, когда приходилось касаться основания унитаза, стоя перед ним в ожидании расслабления по-утреннему тугого полового органа» – и шаря правой ногой вокруг в поисках желтого губчатого коврика (о котором мастер то и дело думает: это полотенце, упавшееполотенце), поскольку холод от холодной каменной плитки взбирался до колен. «Знаете, mon cher ami, стоять, пока не переключатся каналы». (Вновь меня одолевают сомнения. Входит ли на самом деле в задачу хроникера настолько прослеживать события приватной жизни? Вероятно, я уже упоминал: ничто так не чуждо мне, как создание записок типа «великий человек в быту». Однако я, скорее, надеюсь на то, что рано или поздно в частной жизни блеснут гуманистические залежи. И тогда уже… «Спасайся, кто может!»)

«Из-под стула припустили в направлении стены два старых кеда. За ними тянулись ворсистые, замусоленные шнурки. Носок левогопросил каши, как будто хозяин его был левшой. Наши наполненные ужасом взгляды встретились. Матьвашу! Им было страшно, мне тоже было страшно, но им страшнее. Они поскрипывали в углу, чуть ли не кусая друг друuа и стену. И смердели».

Мастер примирился было с неизбежностью, когда заметил, что из-под упавшего листка рукописи и снятого журнала «НАДЬБИЛАГ» выглядывает заломленный задник кеда. Он всунул в них ноги вместо тапочек и зашаркал из комнаты. На носке левого кеда ткань, как на ране, разошлась, создавая впечатление, будто мастер – левша, хотя он – правша, и как раз-таки шаг, производимый этой ногой, влечет за собой второй, который таким образом продирается. «Мышь?» – тихо спросила мадам Эстерхази. «Что-что?» – спросил он, судя по форме вопроса раздраженно. «Это не мышь шуршит?» – «Нет. Не мышь. Тапки. Точнее, кеды». – «Тапки?» Мастер подтвердил: «Тапки». – Подобный вихрь вопросов, раздражения, недоразумений и нежностей требовал разъяснений. В то время в родительском доме мастера развелось много мышей. Они появлялись каждый год, но на этот раз их развелось много. Мать мастера, многое на своем веку повидавшая и испытавшая и, прямо скажу, замечательная женщина, экспериментировала с изысканными средствами. Сначала, естественно, отправила «седовласого, старика-отца» мастера за официальной мышеловкой. Но из этого ничего не вышло. «Подпорка», – вздохнула мать, обращаясь к мастеру, когда он прилег отдохнуть после утомительной тренировки. «Послушай, сынок, – сказал отец, поспешивший жене на помощь, поскольку лицо мастера говорило о небольшом количестве усвоенной информации, – послушай, я думаю, достаточно будет сказать: мыши, для того чтобы найти свою смерть, нужно одной рукой держать дверцу мышеловки над пружиной, а самой, если кишка не тонка, лакомиться вкусной приманкой». – «Не солоно хлебавши?» – расхохотался Эстерхази-младший. Родители не настаивали. Мать мастера деликатно перешла на другую тему. «Есть не хочешь?»