Текст книги "Производственный роман"

Автор книги: Петер Эстерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

«Знаете, друг мой, дружба может возникнуть лишь на практике, на практике может стать закаленнее. Симпатия, даже любовь совершенно не способствуют дружбе. Истинная, деятельная, плодотворная дружба заключается в том, чтобы всю жизнь идти нога в ногу, взаимно одобрять цели друг друга и так непоколебимо продолжать свой путь, как бы ни разнились наш образ жизни и мышления». А затем он продолжил прекрасным поэтическим сравнением: «Знаете, друг мой, у меня нет дружеского круга.Я своих друзей вижу наполовину осевшими километровыми столбами вдоль берега канавы… Меня слушают вообще-то?!» Он кивнул. «Значит, слушают. Вы, mon ami, пишете как женщины. Как говорит Гейне, если женщина пишет, то на бумагу смотрит лишь одним глазом, другим она наблюдает за мужчиной; исключая графиню Хан-Хан, которая одноглаза».

Прилагаю здесь его рисунок, изображающий друзей или километровые столбы? Как бишь там?

«А ты сколько зарабатываешь?» – «Знаешь, меня деньги не очень интересуют». И вот тогда в окончательном варианте продолжилось то, что до того началось: двое мужчин безмолвно стояли: потому что им нечего было друг другу сказать. Голова господина Арманда разделяла небосвод, нежно-голубой небосвод (Божий чертог). На лбу у него капельками выступил пот, по небосводу пронеслась ласточка. Мастер, чтобы смягчить эффект, сказал что-то вроде того, что для него деньги лишь средство и что их нужно ровно столько, сколько обязательно нужно. «Пиф-паф, ой-е-ей как». Было видно, что эта чистая душа пребывает в крайнем беспокойстве. «И вечером все еще корил себя. Так по-школьномувоспринять вопрос». Точно: в тот момент он почувствовал, что еще ребенок (несмотря на армию, детей, славу). «Крайне непрофессиональный подход», – более жесткого слова не может подобрать себе тот, чье занятие – жизневедение.

Затянувшемуся времени пришел конец: припозднившиеся подошли, неторопливо переодевающиеся были готовы, забитые вопреки запрету мячи вернулись. Они бежали разминочные круги. «Сколько?» Но господин Арманд таинственномолчал, отмечая присутствующих в тетрадочке. Уже порядочно запыхавшись, мастер обратился к своим товарищам: «Один угол поля отогнут, и там написано: секрет». Пыхтели дальше. В подтверждение того, что слов на ветер не бросает, перед финишной прямой он еще выдохнул: «Там. Вон». Сказать прямо, это была неправда; в том смысле, что краешек поля не был отогнут, и не было там написано: секрет; не совсем даже понятно, как он это задумывал технически, может быть, что это искусственное покрытие? – но как бы там ни было: с его стороны это снова был эдакий поэтический элемент, маленькая деталь его целостного поэтического мировоззрения. Я полагаю, это вещь достойная.

Встали они, началась тренировка. Игра – прямо как на матче с тотализатором – шла с переменным успехом, мяч стучал то на этой, то на той половине поля. Но, по большей части, на «общей» половине поля, поскольку игроки первой команды – следуя указаниям тренера – быстро уводили мяч от собственных ворот. А защитники посылали дальние передачи то центровым, то крайним. Мяч часто летел в нужном направлении. Тогда тренер даже что-то произносил: «Прекрасно, Лайош…», «Молодец, Шани». Если же по цели промахивались, главный тренер говорил: «Ничего, следующий точно выйдет», «Ошибка не в замысле, а в исполнении». Особенно они отставали от ребят господина Арманда в воздушном пространстве. «Не бойтесь толкаться, только, конечно» без рук», – отрывисто звучал голос тренера. Время прошло так быстро, никто и не заметил, опомнились лишь когда господин Арман посмотрел на часы и три раза просвистел. «Один за всех, и все за одного». (Как три мушкетера.) (Боже мой, какие блуждания, одно за другим. Но ведь таким он изволит быть: производит шаги один за другим.)

Мастер украл тапочкигосподина Ичи в надежде на то, что тот сменит гнев на милость. Сидел на скамейке, опустив ноги на скомканную форму. Какое зрелище! Мне, вероятно, не нужно подробно расписывать, какие преимущества означает какая-нибудь (или; конкретная) третья нога! Так вот, у Эстерхази она была! Меня это чрезвычайно сближало с мастером: сколько раз сидели мы в грязных, сумрачных закоулках пустых раздевалок, в то время как он не отрываясь смотрел на свои ботинки: левый и правый. «Неужели?…» – и недоуменно пожимал плечами. Великая честь. (Боже упаси меня от сплетен, отмечу лишь, что эта нерешительность сделала мастера чрезвычайно популярным у женщин.)

В душе мастер как раз намыливался – кто-то принес из дома пахучее мыло,и он его заграбастал, хотя… – в то время как тщедушный левый игрок средней линии, отсюда и название Комариный Жеребец, сказал, что обалдеть… можно. (Относительно многоточия здесь: я хотел отметить с его помощью неотсутствие чего-либо, я человек ненастолько полусветский, просто вдруг литература пробелов неотработанный материал и получит развитие. Но ведь пишу-то я о ней, и цель моя литературной быть не может. – Курсив: самоирония. – Тем не менее, если я не хочу лишиться заслуженных симпатий читательниц и более чувствительных «натур», а также вообще всех тех, в ком живо еще уважение, почтение и тому подобное к истинным ценностям, и остаться верным избранному мной методу, а также преданности – позвольте каламбур, – так вот[!] в этом случае разгорается конфликт. О чем речь? Пожалуйста: там, в тот момент, в душе, магнитофон бы записал следующее: ОБАЛДЕТЬ, БЛЯДЬ, МОЖНО. Гос-споди… Но ведь не зря же набита рука, опыт, благоприятная среда – мастер, – в такой колее утрясается всякая проблема. Не хочу теоретических обоснований, с этим вопросом не ко мне, пусть «в самом» низу стоят голое олицетворение, результат, в случае к которым и будет применена художественная справедливость.)

Еще раз сначала: мастер, значит, после того как захватил крайнюю (самую лучшую) душевую кабинку, выперев оттуда всем своим авторитетом одного перешедшего к ним в этом году юниора из юношеской сборной, зацапал чье-то личное мыло, медленно, растягивая удовольствие, растер спину и уже приступил к намыливанию груди спереди. «Знаете, друг мой, какое великое множество существует личностей,у которых здесь, спереди, знаете, растет целая шуба?» Каракулевая шуба, выражаясь культурно. В этот момент Комариный Жеребец сказал Правому Крайнему: «Обалдеть, ива, можно». (Ясно, в общем. Если «ива» будет выступать в значении, отличном от вышеупомянутого, мы сообщим.)

По телу, отражающему геометрические пропорции, телу мастера журчала-струилась вода, а онмежду тем подслушивал. (Лучше всего у него получается подслушивать в Консерватории, в антракте. Ходит взад-вперед, с искренним интересом следит за сдержанно ссорящимися супружескими парами, выражением лица уверяет их в своей полной неосведомленности и уже передает услышанный материал далее; но милей всего его сердцу круги образованные. Здесь он долго не церемонится, крикнет через весь зал Гиттушке, потому что он устраивает все так, чтобы можно было через весь зал кричать Гиттушке: «Матушка, этот Моцарт порядочная нудятина», или что-нибудь в этом духе, и горделиво удалится.) «Короче, ива, я на «Рим» поставил единицу и крестик». – «Он, ива, в прошлый раз даже Юве побил, так что, ива, единица по праву». – «Так ведь, ива, Интер, ива – это Интер, а не объединение Электроприбор, ива, Интер – это… Комариный Жеребец уже вытирался, он был очень возбужден. Неистово жестикулировал, в основном произнося слова: ива, «Интер», да нет же и т. д. – и хотя его движения могли быть элементом «крайне возбужденной жестикуляции», они одновременно сходили и за вытирание, что сильно забавляло мастера. «Sehr praktisch». [35]35
  Очень практично (нем.).


[Закрыть]«Как это, ива, Интер вот уже сколько недельне может выиграть!..» К искреннему удивлению мастера, это предложение, которое не содержало, по сути, новой информации, привело быстроногого Правого Крайнего в движение. Он сорвал полотенце с головы; это движение, эта внезапная перемена светового соотношения несколько сбила Крайнего с толку, он покачнулся и шагнул вперед и в такой позе, как будто огрызаясь, сказал кому-то другому в лицо: «А Комо, ива, берет и выходит вперед. Ива, если бы мне это сказали на той неделе… Но, ива, чтобы Интер и не смог этого…» – «Ива?!» – «Ива?!»

Тогда мастер вышел из-под душа, отодвинул плотную запотевшую занавеску и, как привидение, предстал перед ними. «Вот ива, – сказал он, грохоча, как водопад, потому что в маленькой душевой звуки усиливаются, – вот ива, здесь, в Венгрии, так набегавшись, под душем, в двадцать-тринадесятой лиге, зарабатывая 13, 20 форинтов в час, еще переживать за Комо, которая надежды, ива, подает…» – «Знаете, друг мой, я уже боялся, что ничего не случится и мы просто будем стоять до скончания века, потому что не возвращаться же мне было обратно в душ. Но потом мы все трое от души расхохотались».

Они хорошенько посмеялись в раздевалке, мало того, хочу отметить, что счастье сопутствовало мастеру, и мастер избежал коварно выставленной швабры. Повернулся в дверях, а потом, пятясь таким образом, смел опасный предмет с пути. «Друг мой, – в глазах его одиночество и сиротливость, – возможно, они тогда уже смеялись над этим? Заранее. Ох». Вот как, ему уже известны и охи; горечь и невзгоды-разочарования таким образом пополняют его писательский багаж. «О, друг мой, для того чтобы мы могли исполнить все то, что от нас ожидают, следует ценить себя выше, точнее, ниже, чем нужно». А ведь как бы его иванула эта швабра…

(В дверях он сказал: «Завоюем кубок?» – «Да», – серьезно ответил Комариный Жеребец, так, как если бы спрашивал в ответ: «Ты что, дурак?»)

¹¹Чтобы перебирать в памяти кое-каких… – ов, – ев, я мог бы радоваться этому двойному трафарету, который, даже если стесняя в действиях, даже помечая наши с ним столкновения сине-зелеными пятнами, – дает ориентир. «Оригинальность, друг мой, порождает оригинальность». Мастер и его п-п-повесть – это Великий Ориентир. Ведь и так который раз представляю себя, достоверного, болезного хроникера в виде блестящего зеркала, в котором – достаточно одного неудачного или удачного (не неудачного) движения и вот уже… Читателю, быть может, небезызвестны заграничные (западные) открытки, с которых, если их пошевелить, вследствие переливания световых лучей подмигивает женщина, точнее гетера… В тяжелые часы, которые доставляют мне эти записки, я часто думаю: мы не что иное, как это извечное подмигивание…

«Пасха – дата номер один».В воскресенье утром мастер водрузил свою маленькую семью на лошадь и поскакал к отчему дому. Маленькие кривые-горбатые улочки, извивающиеся по склону холма, подобно мускулам на спине, подвергли испытанию лошадь и всадника. Он прибыл тютелька в тютельку, так что только и успел выгрузить семейство, поцеловать мать в чудесную увядшую шею и с чувством взять материнскую руку в свою. Пальцы соприкоснулись с суховатой, изборожденной, поверхностью. Та часть, которая во времяудара наотмашь касается лица, из-за вен представляла собой пугающую карту. Родинки и красные, даже лиловые пигментные пятна делали этот образ более правдоподобным. Кожа, словно не до конца облегающая перчатка. В основании большого пальца притаилось немного плоти, здесь ладонь блестит сильнее. Упомянутая выше перчатка – тонкой работы, шелковистая, изящная, но складки (кое-где) попорчены трещинами.

(На более раннем этапе господин Ичи подверг справедливость данного описания сомнению и приписал ему определенный литературный пафос. Происходило это так: на полях предоставленной в его распоряжение рукописи он твердым карандашом «Н» проставлял в сомнительных листах волнистую линию. Глаза б мои не смотрели на эти проклятые змейки» – потому что они влекли за собой тяжелый труд. В данном случае мастеру пришла на помощь отличная идея. Он вежливо пригласил войти мать изящного вратаря, руки которой постигла схожая с руками матери мастера участь. Он взял их в руки и стал, заглядывая в рукопись, читать и то, что читал, показывать. «Пальцы, вот, – показал он на пальцы, – соединяются с сухощавой, пожалуйста, посмотрите: сухощавой, изборожденной поверхностью, – он показал сухощавую, изборожденную поверхность». И т. д. Эта сцена вызывала дрожь. Двое футболистов пристыженно переглянулись; мать вернулась на кухню. Вообще-то можете попробовать. Требуется: по крайней мере четверо детей и немного лишений; и экспериментатор станет свидетелем апофеоза снов мастера.)

Взяв руку матери в свою, он вновь изволил склониться к ее шее и прошептал: «Матушка, ты сегодня такая красивая. Ты прекрасна, как хозяйка борделя!» Святая женщина, привыкнув уже к невозможным выходкам своего сына, наподдала по шее мастеру, который в тот момент там уже вряд ли был; не позднее четверти ему надо было быть на стадионе.

Когда он добрался до дома, участники уже собрались на обед. Однако он еще выманил из толпы собравшихся Фрау Гитти, чтобы излить перед ней душу. Он изволил сильно ворчать, пока они делали в саду важный крюк. Он шел со своей женой по воскресной тропинке, и при каждом неровном шаге их бедра соприкасались, вызывая короткое замыкание. (По этой причине мастер шагал так, как будто бы был рахитиком. Но я уверен в том, что если бы кто-то неожиданно выскочил из-под скрывавшего его тополя или из мути временной автобусной остановки и пригвоздил его обычным в таких случаях вопросом, он бы сумел ответить. «Моя стараятравма снова дала о себе знать, приятель» – или что-то подобное.) «Гитти, милая, ты понимаешь, я еще такого идиота заднего защитника не видел». Здесь он прочистил горло, прервав ворчание. «А ведь за свою бурную жизнь я, можно сказать, повидал их немало». Фрау Гитти была одним вопросительным знаком. «Друг мой! Два вопросительных знака!» Ага:

«Такой был идиот, что даже не заметил ловушки». – «Ловушки?» – «Да». – «А что случилось?» – прижималась к нему женщина. «Что случилось, что случилось. Меня заменили». Редко случается с ним такое; он не привык радоваться подобным вещам.«Эта пустая раздевалка! Еще копайся там в куче тапок и полотенец! С души воротит от такого изобилия, сказать по совести!»

В это время в сад уже пробрались молодые зеленые листья, а на деревья влезли почки и цветы с крыльями мотыльков. Никто не баланисировал на желтой сердцевине маргаритки, и никто не лежал на животе в траве, чтобы тайком поглядеть на ноги девушек. «Но, mon cher ami! Вон та Гиттина! Мало того: те Гиттины!» Да, уж: у Фрау Гитти ноги первоклассные;если подходить к женщине с точки зрения психологии: она – воплощение самых отчаянных юношеских мечтаний мастера!

По саду ощутимо распространялась Пасха: хотя Воскресение уже наступило, но все-таки так недалека еще страстная пятница. В душе у мастера – вопреки всему – вытянулась маргаритка (в этот момент она, естественно, перестала быть маргариткой), и он ничего не сказал. Его рука была в хороших руках. Они вдвоем, топчущие растительность сада, были подобны благодарственной молитве. Услышав доносящиеся со стороны столовой призывные голоса, мастер скатился (с грохотом скалы – Tu es Pertus и т. д.) под бок к Гитти. Маргаритка по исчезновении подошв медленно, как если бы у нее были мышцы, поднялась вместе с окружающими ее простыми, но отнюдь не менее таинственными травинками. «Знаете, так по стадиям; как будто бы в фильме; знаете, эти фильмы по природоведению». И стала маргариткой.

Но что за водевиль еще перед праздничным обедом случился по милости младших братьев мастера! Мадам Гитти поспешила вперед, чтобы помочь, он же потихоньку брел в сторону дома, перебирая свои мысли; «когда Того стал заходить с края», все-таки ему нужно было схитрить, оп, увернуться от бьющей ноги, еще раз, потом обманный удар, костлявый, противный полузащитник на земле, лицом в траве,оттуда смотрит вверх, «их взгляды встречаются», и мимо вратаря, перед линией ворот притормозить, буме, и не надо ему до самой сетки. «А-а-а-а». Горловой, терзающий сердце, ужасающий мозг крик наполнил дом, все его закоулки; мастер, в непосредственной близости от которого крик раздавался, чуть не умер со страху. «Ну и напугали же меня», – сказал он на более поздней стадии, перелистывая письма. «Да уж, – потряс он в тот момент одним приличным конвертам, —да уж, однако цели своей это достигло».

Он ударил. «Так я испугался». Потому что он обретался в областях духа, и эта спешка оттуда назад! Возвышавшаяся над ним тень повернулась вокруг собственной оси, после того как маленький, быстрый кулак мастера прогремел, как удар кувалды. Он почувствовал кулаком прикосновение к плоти и костям. Господин Дьердь – поскольку он был возвышающейся тенью – охнул от пришедшегося по позвоночнику удара, а затем его огромная туша как подкошенная рухнула к батарее отопления. Мастер, который за это время собрался с душевными силами, после того как увидел, что это его младший брат, не удостоил того даже взглядом, кипя от гнева, вошел во внутреннюю комнату. Он был чрезвычайно взволнован. «Болван».

Таинственные, глубокие цвета внутренней комнаты, золотые полоски пробивающегося солнечного света оказали на него сильное успокаивающее воздействие; коричневые, зеленые, приглушенные желтые – спешил перечислять он. С близкими и дальними родственниками, подтягивающимися к столу, он здоровался, а потом вдруг помчался в туалет, сказав, что помоет руки. Он еще услышал, как Йозеф Веверка вслед ему слащаво произнес: «Сотвори себе, Петерке, что-нибудь прекрасное, благородное». Он всегда так говорит, и немного обижается на него. «Знаешь, Гиттушка, его засасываетэдакая мужская грусть». Женщина пожала плечами. (Йозефа Веверку с Фрау Гитти связывали более тесные узы родства, чем с мастером.) Йозеф Веверка, можно сказать, каждый Божий день вторгался в «настоящее время» семьи мастера (малой семьи), он приносил лукошко яиц, иногда редиску, хотя мастер говорил ему, что «у них этого полно», дак, если полно, сынок, что не даешь, у нас в хозяйстве редиска, может, играет важную роль, поправлял скатерть на столу и плюхался в любимое кресло мастера, информируя их оттуда о семейных хлопотах, или сразу выгребал из нагрудного кармана отвертку и начинал чинить какую-нибудь сломанную вещь или такую, которой, по его мнению, не помешала бы рука специалиста; вначале курил вонючие сигареты, затем устраивал чтение – сопровождая его т. н. невольным кашлем и похаркиванием – специальных журналов, которые он, как «Непшпорт», доставал в смятом виде из лоснящегося пиджака искусственной кожи, о раке гортани, симптомах, шансах и т. д. «Хиттушка, ива, хорошо, что он не задает вопросов!» – «Не говори так о… – е». Когда он – в скором времени – начинал собираться домой, то каждый раз бросал упреки в адрес руководителей страны и мадам Гитти: первым за то, что продали страну за понюшку табаку,вторую за то, что никогда не поливает пальму панданус.

«Но я и в самом деле не руки мыл, а писал». Выходя из туалета, он столкнулся с матерью, как раз отправившейся на его поиски. «Руки вымыл?» – спросила седеющая матрона с подозрением, сдобренным беспокойством. Да уж богатый жизненный опыт смогла передать сыновьям эта благородная женщина, но мытье рук, в современном наполненном бациллами мире, туда точно не относилось. (Бывает, когда мастер чувствует, что руки у него уже липкие,или не чувствует этого, но, решительно потерев пальцы, отделяет от ладони или от самих пальцев черные катышки,тогда да. Это тоже такое очеловечивающее краткое мгновение.) «Естественно, вымыл», – ответил взрослый сын и взял мать под руку. «Представляешь, сынок, – мать стала выкладывать наболевшее, – здесь был этот сукин сын, твой футбольный друг». – «Франц?» Женщина кивнула; воспоминание о нем вызвало у нее раздражение. «Приходит он, потому что я, ты знаешь, попросила его помочь, едва здоровается, и когда я на этих своих старых, дряхлых ногах за ним доплетаюсь, уже стоит перед кафелем, трясет головой и говорит мне: Мое почтение, здесь придешься долбить!»Мастер подскочил и выдал одну историйку: «Он работал в жилконторе. Знаешь, сколько зарабатывал этим «мое почтение – здесь-придется-долбитъ»?Проходит одиннадцатиэтажный дом, до одиннадцатого этажа, пардон, нижний жилец, пардон, предъявляет какую-то бумагу под копирку, в подтверждение, что он официально, оп, и уж грустно стоит перед кафелем, уже примеряется движение. Мое почтение, здесь придется долбить. Хозяйка поправляет волшебный халатик и, глубоко заглядывая Францу в глаза, спрашивает, нельзя ли договориться. Можно, говорит ожидающе Франц. Двадцатка, минимум». – «В общем, я сразу ему сказала, чтобы он шел оттуда, сломан-то кран». – «Прокладка?» – «Ишь ты, какие слова знаешь. Раньше ты этого не знал… Однако, сынок, этот твой друг! Делает он, как ты говоришь, прокладку, потом мы садимся, я приношу ему стакан вина, и тогда этот твой друг начинает разговор о том, что ему всегда нравились женщины старше него; я, разумеется, ни о чем не подумала, только, знаешь, он такначал смотреть на мою грудь, смешно». Чудесная женщина покраснела. «Потом полез в брюки… слушай, я таких грязных брюк еще не видела… в карман и достал оттуда какую-то ветошь, дескать, это настоящий жемчуг, который он вроде как нашел в канализации». С этими словами женщина неожиданно раскрыла ладонь – и в ней была жемчужина! Мастер громко расхохотался, схватил, накрыл материнскую руку своей и сверху сжал ее в кулак, как в скорлупу. Итак, по очереди сверху вниз: его рука, рука матери и в самой глубине найденная в канализации жемчужина. Люди, собиравшиеся по инициативе фрау Гитти и хлопотливого отца мастера, по сути дела, ждали только их: мать и сына; за исключением Йозефа Веверки, который своим тихим ястребиным носом уже вынюхивал что-то вокруг стола. Остальные все еще шушукались – перешептывались.

«Ты послушай только, сынок, какой мне приснился сон. Мы были здесь, в этой комнате. Вроде бы это было днем, но все лампы горели. – Она показала лампы. – И было очень много кроватей. Все медные. Блестящие медные кровати, а между ними втиснуты кресла. Но все покрыты белыми покрывалами». – «Чтобы не испачкались! – с неожиданным раздражением процедил он. «Прямо как Йозеф Веверка. Он тоже. Всегда их стелит». – «Но настолько тесно, понимаешь, что едва можно пройти. Только прижавшись, боком. В одном кресле сидел Матьяш Ракоши. От головы исходило сияние, мы разговаривали. Вы тоже так много переводите, уважаемый Матьяш, как и мой Матьяш, спросила я его. Я сидела на медной кровати, сжав колени. О да, ответил Ракоши, только вот я… и пожал плечами. Да, конечно, прочитаем в газете. Мне холодно, сказал Ракоши и накрылся коричневой, шуршащей ветровкой. В тот момент я опомнилась и проскользнула между кроватей. Сейчас принесу кофе, крикнула, обернувшись. А пока вы поговорите, мужчины». – «Чего, папаня тоже там был?» – «Да. И не говори папаня. Вот, и тогда я зашла в ванную, чтобы зажечь огонь, потому что гостю холодно. Но перед поленницей лежала большая черная собака, а на спине у нее маленький ягненок. Когда я входила, собака выскользнула, два Матьяша тотчас же устроили из кроватей баррикадуи спрятались за ней. Баррикада оказалась такой хорошей, что у них прибавилось смелости, и они стали дурачиться и лаять из-под кровати. А я даже ягненка боялась! Но как после этого выглядели их рубашки! У твоего отца еще куда ни шло, а вот у бедного Ракоши!»

«А мне приснилось, – грубо накинулся он на ожидающую мать, – что Лаци Надаи показывал сумку, которую можно вешать на плечо. На ней написано: Москва 1980. Со смехом показывает на чудесную пагоду, из строительного конструктора «Мэрклин». Что это? Смеется, как ребенок. Потому что ее, эту пагоду, я всегда передаю хозяйке дома,говорит он и кланяется, как герцог Кероуак, и если потом послепрошусь переночевать, меня с легкой душой пускают, зная, что я не пробуду дольше положенного времени, здесь ведь пагода. Лацика, милый мой, что это за ити-отизм? – Вот что мне приснилось».

Женщина слушала, немного обидевшись на то, что они в таком темпе проскочили ее сон. Он подключался (не один раз). «Милая Лилко, – сказал он со строгостью человека, принявшего решение, – довольно вести праздно-размеренную жизнь, – (тут женщина состроила кислую мину), – каждое утро записывай, что тебе приснилось». – «Но бывает, – что мне не снится ничего, бывает, что забываю». – «Матушка, тогда ничего не записывай. Но никаких прибавлений, никаких убавлений. Что скажешь? Напишем об этом книгу, я облеку все в художественную форму, и деньги посыплются!» Мастер обнял мать и хотел было закружить ее в воображаемом вальсе, а она взяла и не далась. «Ты с ума сошел, сыночек», – стыдливо, с гордостью улыбалась она. «Видите, друг мой, я мыслю теперь одной литературой. Скажет кто-нибудь что-то безобидное, а я как паук-крестовик: дай ему! Что за хромоножие!» Однако я очень хорошо знаю, что скрывается за этим самокритичным выпадом.

Собственное сердце! Потому что на тот момент мать мастера была очень плоха. Дело и не в конкретной болезни, а скорее в том, что ей не хотелось поправляться. «Как хорошо сейчасвсе складывается, а я уже ничего большене могу выдержать», – говорила она, опираясь на множество подушек, и изумительные кошачьи глаза наполнялись слезами. «Ну, не надо, мамочка», – говорили ребята, и гладили ослабевшую руку, и шли по своим делам. Но когда врач уже хотел поговорить с мастером как мужчина с мужчиной – нужно было что-то предпринимать, – тогда последовало чудаковатое предложение мастера о соавторстве. Вот как надо, значит, это воспринимать.

«Хорошо выглядишь, киска», – шлепнул Эстерхази свою мать, там, где обычно шлепают потаскушек; женщина кивнула и, опершись на сына, проковыляла (сужение сосудов?) к праздничному столу, который ломился от множества земных благ. Отец – седовласый журналист – воскликнул: «Дьердь!» Марци, вылезший с сонной физиономией, подтолкнул своего самого старшего брата: «Желваки на скулах». Это был известный признак того, что отец нервничает. Сколько подзатыльников, послуживших хорошим уроком, было получено вслед за этим в свое время. С тех пор расстановка сил переменилась, но и сейчас души переполняет глубокое почтение при виде мускулов на отцовском лице, что возможно, лишь когда жилы натягиваются и поднимают щетинистую кожу на поверхности лица (что, если рассматривать причину, означало сильное сдавливание зубов), как если бы в голове сцеплялись скрытые проволочки; каналы гнева (иными словами). Отношения между отцом мастера и господином Дьердем не были безоблачными, с моей точки зрения, и в качестве непрошенного адвоката («ива его мать, mon ami») могу рассудить, что причиной тому послужило столкновение суверенного характера господина Дьердя, а также авторитарных поползновений отца.

Für alle Fälle [36]36
  Как бы то ни было (нем.).


[Закрыть]за этим вспыльчивым выкриком: Дьердь! – «скрывались долгие годы противостояния». «Желваки на скулах», – повторил господин Марци прежний сигнал опасности. В этот момент мастер, движимый внутренним чувством, сиганул с торжественного сборища. «Пэссподи», – воскликнул он заранее, И вправду, как только он открыл какую-то дверь – вернувшись на место преступления, – то изволил увидеть вытянутую ногу. «Друг мой, рыдающую ногу!» Господин Дьердь стоял на коленях возле батареи, рук» его медленно, очень медленно сползала вниз по рубчикам, и всего великана сотрясал плач. По пыльной поверхности батареи устремлялись вниз роковые полоски от пальцев. «Что случилось, старик?» – наклонился мастер с испугом и, тяжело дыша, притянул к себе груз и поднял его. «Не будь дураком, я ведь совсем… ну, Дъердьечке,не плачь, ну, ну, не надо, ну: маленький мой». – «Ты совсем сдурел», – всхлипывал господин Дьердь. Мастер поддерживал рыдающего младшего брата, вплотную приблизившись к его лицу, которое раскисало от настоящих слез. «Господи, какая же голова у тебя здоровая», – невольно проговорил мастер и поглаживал господина Дьердя. (К несчастью, от того ужаса, в который его привел звериный рык, мастер забыл о болях в позвоночнике у господина Дьердя. Бедняга даже у костоправа в Словакии побывал.) Большое тело – минуя обедающих – повлекло себя в ванную. Он в это время плелся за ним вслед; стараясь быть полезным; но без особого успеха.

Господин Дьердь ополаскивал холодной водой распухшее, покрасневшее лицо. Однако мастера потихоньку охватывало отчаяние: господин Дьердь, убрав от лица полотенце, встал к зеркалу, выдавил угорь и попросил расческу, которую он с готовностью протянул. Чего темнить, брат прихорашивался перед зеркалом, мало того, пригладив – ладонью – назад прическу, сказал: «Засунь себе в одно место Венеру Милосскую, писателишка!» – «Свинья ты!» – выдавил мастер, признавая, что младший брат таким образом с его помощью сбросил свое прежнее «я», но господин Дьердь тотчас же охнул и согнулся возле раковины. Мастер, таким образом, не знал, что и думать. «Пойдем», – сказал он согнувшемуся в три погибели господину Дьердю, запутавшись, и тот, бросив последний взгляд в зеркало, – покладисто отправился за ним. Господин Дьердь хорошо умел почистить перышки, как павлин. Остальные не стали дожидаться гуляк и ели суп. «Он дурак», – указал господин Дьердь на мастера и с коротким охом сел к столу, чтобы наверстать упущенное.

Однако обещанный мной водевиль закончился не так, как короткий весенний дождь, он как следует полил, правда, уже не в таком темпе. «Тетечки» и «дядечки» раздувались от восхищения. Дядя Эдэн, который до старости сохранил свои усы и бороду в прекрасном состоянии, по очереди с Йозефом Веверкой нахваливал: «Лилко, этот суп – произведение искусства». Веверка произнес короткую речь, и мадам Веверка, крохотная, худенькая женщина, подтолкнула его: «Хорошо сказал, отец». В этот момент – из-за большой спешки, вероятно, – из руки господина Дьердя выскользнула вилка, простучала по тарелке и поскакала дальше. Господин Марци рыкнул: «В чем дело, приятель? Вынь кузнечика из столового прибора». Что потом было! Предваряя это, нужно еще добавить, что перед ними плескался изумительный суп!» – «Остатки, друг мой, остатки. Но приправлен был очень искусно!» И поскольку на матовой поверхности коричневого супа шевелились мутными зеркальцами пятна жира, мастер, склонившись к тарелке, немного закочевряжился. Поэтому, вероятно, и случилось так, что на шутку о кузнечике мастер прыснул в суп, составляющие которого (тминные зернышки? горошек? или перец?) наподобие участливых мух так и полетели над столом.

(А ведь как осторожно вел он себя с супами. У этого есть история. Любители литературы знают, насколько безоблачны были отношения мастера с официантами; подтверждение тому – несметные гонорары. На первом талоне о выплате гонорара стояло: гоноррея. Пиф-паф, ой-е-ей. Но все-таки был один случай. Он как раз изволил чревоугодничать в «Кукушечке». «Mon ami, вы только посмотрите на этих экспертов:молятся, читают Святое Писание, а сами в это время чинно пощипывают бифштекс а-ля Шатобриан». Мясной суп с галушками, такова была первая половина решения Верховного суда, с нашей точки зрения, это достойно упоминания. Галушку он разламывал по диагонали [обязательно: по диагонали!] ложкой и глотал таким образом, что конический, то есть неразломанный конец шел по ходу движения [губы, ротовая полость, гортань и так далее]. Однако внизу! Внизу вдруг, когда никто, ну никто этого не ожидал, жар, который заключался внутри громадной манной галушки, развалился; развалился, распространился, и он думал, что конец пришел. Жар все наступал, а он ничегоне мог сделать. В буквальном смысле слова: ни выплюнуть, ни проглотить. В этот момент к нему подошел официант – чрезвычайно услужливый, – но он, покраснев лицом, теперь уж правда не знал, как себя вести, мало того: стыдился своей беззащитности перед лицом галушки. И знаком отослал его. Официант – повинуясь желанию гостя – убрался; мастер попытался позже исправить дело неоправданно большими чаевыми, чем, конечно, еще больше его испортил.)