Текст книги "Белый круг"
Автор книги: Перец Маркиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
– Ненормальный он, – сказал усач. – Посидит – всю дурь с него как рукой снимет.
– Искусство – это зеркало, – сказал Матвей Кац. – Серебряное зеркало. Я ищу в нем себя. Разве это преступление?
– Все зависит от обстоятельств, – вздохнул рыжий Кац. – От того, в частности, что вы в этом зеркале увидите... Вас психиатр наблюдал когда-нибудь? Может, справка сохранилась хоть какая? Это поможет внести ясность. – И прервал собравшегося было возражать Матвея: – Луньков, пошли за Шапиро.
Усач с готовностью поднялся со стула и вышел из комнаты.
– Вы случайно не из западных губерний родом? – подойдя вплотную к Матвею, спросил рыжий. – Кривокляки – говорит вам что-нибудь это слово?
– Да, – сказал Матвей, – это наше местечко. Отцовская родня оттуда. А вы что – тоже?
– Допустим, допустим... – Сдвинув фуражку на затылок, рыжий Кац глядел на Матвея с новым, сострадательным интересом. – Не исключено, что мы...
– Все евреи – сестры и братья, – грустно улыбнулся Матвей. – В Кривокляках, во всяком случае.
– А вы не смейтесь! – указал рыжий. – Вы попали в неприятную историю... Абрам Кац – слышали про такого? Он вам кто?
– Отец, – сказал Матвей. – Он был...
– Тише! – предостерег рыжий Кац. – Ну?
– Эсер, – сказал Матвей. – Бомбист. Я этого никогда не скрывал.
Рыжий Кац стащил фуражку с головы и положил ее на стол. Волосы у него оказались стрижены ежиком.
– После тифа, – проведя ладонью по голове, объяснил рыжий, и это признание получилось родственным, сделанным как бы за семейным столом, после долгой разлуки. – Шапиро – психиатр, он возьмет вас на день-другой к себе в больницу и даст справку, что вы цудрейтер. С этой справкой я вас выпущу. И оставайтесь цудрейтером – для вашей же пользы, это я вам говорю.
Матвей вдруг обмяк, возбуждение исчезло, и страх пропал, как будто этот рыжий разбойник из Кривокляк не добрый совет ему дал, а объявил пожизненный приговор, не подлежащий обжалованию. Живой шут лучше мертвого царя, – вот ведь в чем закон жизни. И если художник делает свое дело, не оглядываясь на начальство, – что может быть свободней! Смотрит сверху Главный Режиссер или отвернулся почему-то, но это Он, как Лота из Содома, вывел Матвея рукою крепкою из осатаневшего Петербурга, это Он в конце концов привел его сюда, в ночную ЧК, и вытолкнул из-за кулис рыжего еврея, по-родственному подающего советы. И даже если не Он все это устроил – пусть будет Он: так легче, так спокойней... Оставаться тихим безумцем, одержимым, и тогда не отберут краски и палитру, не расстреляют на лесной опушке как врага народа. Не справку даст ему этот Шапиро из сумасшедшего дома, а охранную грамоту.
– Дураку закон не писан? – сказал Матвей.
– Совершенно верно, – кивнул рыжий Кац. – Умный понимает с полуслова... Между прочим, ваш отец был двоюродным дядей моей матери, зихройне левроха.
– Так, значит, – промямлил Матвей, – мы с вами...
– Значит, вы мне приходитесь троюродным дедушкой, – вывел рыжий Кац. Это, как вы поняли, сугубо между нами.
И это "между нами" скрепило тот договор.
Пресс-конференция подошла к концу. Журналисты выключали диктофоны, упаковывали съемочную аппаратуру. Из нижнего кафе вместе с запахом кофе долетели звуки Третьей симфонии Брамса. Магда спустилась с подиума в зал и подошла к Стефу Руничу.
– Тетива спущена, стрела в полете, – сказал Стеф. – Магда, вы были великолепны. – Он не лукавил.
– В чем это выражалось? – спросила Магда.
– В ненарочитой медлительности, – сказал Стеф. – В чем еще? В умении жестко отделить то, что вы хотите сказать, от того, о чем решили умолчать. Это, скажу я вам, всегда производит впечатление на публику.
– У нас есть часа полтора, – взглянула на часы Магда. – Поедем куда-нибудь, посидим спокойно. Я выключу телефоны. – Она, действительно, достала из сумочки три мобильных телефона и два из них отключила.
Рыбный ресторанчик выходил на Рейн, крытая терраса нависала над тихо скользящей зеленоватой водой. По реке в обе стороны плыли баржи и туристские корабли. По прогулочной набережной без видимой цели ехали на велосипедах немцы и их дети, воспитанные собаки бежали следом. Собирался дождик. То ли ход времени подравнивался к медленной воде, то ли вода поспевала за вяло текущим временем. Страсти жизни не захлестывали это место ловчей петлей, опасная любовь не размахивала здесь бритвой наотмашь, а смерть приходила вовремя в начищенных черных ботинках.
Терраса была почти пуста; только в дальнем углу компания пожилых женщин и мужчин молча трудилась над рыбой. Магда со Стефом Руничем прошли к столику, вплотную придвинутому к поручням. Снизу пахнуло речной свежестью. Улыбчивый официант в белом морском кителе и черных брюках со стрелками немедленно возник, держа блокнот с занесенным над ним карандашом на отлете.
– Камбала, отварной картофель с укропом, – сказала Магда. – Бокал рейнского белого вина. – Она повернулась к Стефу. – А вы?
– То же самое, – сказал Стеф.
– Здесь хорошо кормят, – сказала Магда. – А теперь вот что: завтра прилетает этот французский издатель, Ронсак. У него восемь холстов и рисунок. И вы знаете, откуда у него все это?
Стеф молчал, вопросительно глядя.
– Никогда не догадаетесь! – продолжала Магда. – Ему предложил свои услуги то ли внук, то ли правнук Каца, какой-то князь.
– Князь? – переспросил Стеф. – Может, этот француз пошутил?
– Ронсак – серьезный человек, – убежденно сказала Магда. – Он не стал бы так шутить, не говоря уже о том, что у него начисто отсутствует чувство юмора. Я с ним встречалась несколько раз, мы знакомы.
– Но у Каца не было детей! – насмешливо заметил Стеф Рунич. Невозможно признать этот аргумент несерьезным.
– Ну не знаю! – сказала Магда. – Во всяком случае, будьте готовы: вам предстоит познакомиться с родственником, он приедет на вернисаж.
– Жулик он! – решил Стеф. – Наша фамилия вообще-то Рунькины. Жалко, мой папа ничего не знал про этого князя – вот бы повеселился.
– Но это, должно быть, приятно – иметь в родне князя, – улыбнулась Магда. – Когда речь заходит о больших деньгах, можно ждать кого угодно: князя, графа. Президента Зимбабве.
– Ладно, забудем об этом пока, – досадливо отмахнулся Стеф Рунич. – Вы хотите выставить картины на продажу?
– Ни в коем случае! – сказала Магда, и из бархата ее голоса выглянуло острие стального клинка. – Ни одной! Но в ноябре мы покажем две-три работы на аукционе.
– Этот князь... – сказал Стеф и запнулся. – Он что, может нам помешать?
– Да, – сказала Магда, – может. Если выяснится, что картин Каца там не восемь, а значительно больше, или если он предъявит наследственные права и подаст на вас в суд.
– У меня есть справка, – помолчав, сказал Стеф. – Там черным по белому написано, что мы с Кацем родственники.
– А у князя могут найтись две такие справки, – возразила Магда. – Или четыре, и все черным по белому. Но договариваться, мне кажется, нам придется все-таки с Ронсаком.
Сообщение о том, что знаменитый "Белый Круг" готовит выставку Каца, скорее обрадовало Жан-Луи Ронсака, чем насторожило его или расстроило. Коммерческая сторона этого необыкновенного дела занимала его, но не более того: он не ставил своей главной целью заработать на покойном Каце миллионы, и безотлагательно. Слава первооткрывателя русского гения куда больше его привлекала. Возникновение Магды Рутенберг с ее галереей и шумиха, поднятая вокруг открытия выставки, лишь укрепляли позиции коллекционера: как-никак ему принадлежат восемь шедевров, и этот факт, по словам князя Мирослава, не объедешь на хромой козе. Восторженно вглядываясь в картины и почти не веря своим глазам, Ронсак без спора согласился с князем: хромой козе тут нечего делать.
Возвращение Мирослава Г. в азиатских галошах, с рулоном холстов на плече повергло Ронсака в смятение: выходит, он так ничего и не понял в славянской душе, и не было никакого продвижения в дебрях к разгадке. Ведь князь, пройдя, по его словам, огонь, воду и медные трубы в погоне за Кацем, мог беспрепятственно скрыться со своим бесценным грузом и реализовать его, как говорят русские, "налево", с большой выгодой для себя. И при таком естественном, откровенно говоря, повороте событий Ронсак не остался бы в накладе: рисунок, переданный ему как залог, перешел бы в его владение. Тогда что же привело Мирослава Г. обратно в Париж, причем совершенно добровольно? Дело тут в свойствах славянского характера, умиленно предполагал и прикидывал Ронсак. За доверие князь расплатился преданностью. Доверие – вот золотой ключик, открывающий загадочную русскую душу!.. Жан-Луи Ронсак и не предполагал, как близко подобрался он к истине.
Магда встречала Ронсака в аэропорту. Они раскланялись как добрые знакомые, люди одного круга. Апартаменты для гостя были заказаны в гостинице "Интерконтиненталь", туда и отправились, нетерпеливо ожидая начала делового разговора. По дороге, в машине, говорили обо всякой всячине; Матвей Кац как будто никогда и не слонялся по улицам Кзылграда со своим мольбертом и сумой через плечо, расшитой, по словам позднейшего исследователя, "огненными бубнами".
Наконец, прибыли и поднялись в номер. В гостиной их ждал кофе, сервированный на низком столике с коричневой мраморной крышкой. Время пришло. Разговор потек свободно, без мелей и запруд – так, как и хотелось Магде. Ронсак предлагал поместить все восемь работ – вот фотографии, картины доставят из Парижа к вечеру – в галерейную экспозицию, с указанием имени владельца. Продавать он их не намеревался, во всяком случае, сейчас. Осенний аукцион? Одну-две работы – для утверждения рыночной стоимости? Что ж, здравая идея. Нет, никаких возражений. При одном, разумеется, условии: действовать совместно, по взаимной договоренности и к взаимной выгоде. Не будет ошибкой предположить, что цена поднимется очень, очень высоко.
– А что за князь? – под конец разговора спросила Магда. – Вы назвали фамилию, но я, к сожалению, не разобрала.
– Да я и сам не могу никак запомнить, – охотно обелил Магду Ронсак. Это очаровательная романтическая история, я вам как-нибудь расскажу. Необычайная верность, преследования, каторга и, наконец, смерть. Любовь с первого взгляда, с характерным для славянской души оттенком трагизма. Просто великолепно!
– Но, мсье Ронсак, – без нажима возразила Магда, – Кац был не совсем славянином...
– Так что ж! – с достоинством возразил Ронсак. – Я тоже, между нами говоря, не совсем славянин. Но я ощущаю с ними родство душ. Так даже лучше.
– Да, пожалуй, – мягко улыбнулась Магда. – Моя мама родом из местечка, раз на то пошло. Там мои корни.
– Все мы родом из местечка, – согласно кивнул Ронсак. – Мы – русские евреи.
– И Кац, – сказала Магда. – А князь – он парижанин?
– Ну что вы! – возмутился такому предположению Ронсак, как будто с парижанами он вообще предпочитал дела не иметь, держался особняком в своем Фонтенбло. – Кажется, он откуда-то из-под Москвы, там у них было поместье с охотой. Отобрали большевики. С Кацем у него, я бы сказал, духовная близость, а родственные связи, как любят говорить русские, – "пятая вода на киселе".
Магда непонимающе вскинула брови.
– Вы не знаете, что такое кисель? – догадался Ронсак.
– Нет, – сказала Магда. – Не знаю.
Вместе с картинами Ронсака экспозиция насчитывала теперь сорок восемь работ – из последней поездки Стеф вернулся не с пустыми руками.
В Праге Кац нашелся легко. Женщина приятным голосом – Стеф определил московский выговор – назвала адрес; оставалось только сесть в такси и ехать. На унылых стенах дешевой съемной квартирки на окраине города висел автопортрет в красном берете и натюрморт с кошками.
– У меня еще две есть, я покажу, если хотите, – сказала женщина с приятным голосом, по имени Женя. – Чайку выпьете?
Оказалось, что покойный свекор хозяйки попал в Кзылград в эвакуацию и там свел знакомство с художником. Свекор рассказывал, как картины к нему попали, но Женя не запомнила. Ее внимание, со вздохом рассказывала она, было сосредоточено на муже – пьянице и босяке. Вскоре после смерти старика они эмигрировали в Израиль. Там муж – по профессии, между прочим, актер – не нашел никакой постоянной работы, пустился во все тяжкие, пил не просыхая и в конце концов бросил Женю с ребенком на руках. Обычная история. По разделу имущества Кац остался у Жени; есть и судебная справка, если надо. Женя перебралась в Прагу – здесь жизнь дешевле, – а муж доигрался: сидит в бельгийской тюрьме. Один сумасшедший, художник-постмодернист, послал его в Брюссель, и он там пристроился к знаменитому "маникен-пис" и тоже стал писать среди бела дня, в присутствии туристов, позор какой. И об этом писали во всех газетах.
– Зачем же он стал там писать? – участливо спросил Стеф Рунич.
– За деньги, – сказала Женя. – Это называется "перформанс".
Выпив чай, Стеф отсчитал деньги и положил тощую стопочку на стол, рядом с чашкой.
– Столько это стоит, – сказал Стеф. – Все четыре. Больше вам никто не даст.
– Была еще одна, – придвигая к себе деньги, сказала Женя. – Пейзаж, пустыня. Мы ее продали в Израиле.
– Кому? – быстро спросил Стеф. – Не помните случайно?
– В галерею "Блок", в Герцелии, – сказала Женя. – Мы там жили рядом. Хотите фотографию посмотреть?
На любительском фото можно было узнать молодую Женю плечом к плечу с мрачным красавцем, державшим в руке ощипанную курицу.
– Это он так шутил, – с кривой улыбкой объяснила Женя. Как видно, она не сохранила теплых чувств к бывшему мужу, томящемуся за бельгийской решеткой.
– Современная композиция, – пробормотал Стеф, вглядываясь в картину на стене за спиной пары. – Мужчина, женщина и курица на фоне Каца...
Из Праги Стеф улетел в Ниццу. Там обнаружилась состоятельная вдова коллекционера, поклонница Блаватской. Шесть картин Каца вдова хранила в совершенной тьме, в подвальной глухой каморке: картины, по ее словам, были заряжены сильнейшей отрицательной энергией. Подведя Стефа вплотную к железной двери каморки, она достала из кожаного футлярчика заостренный металлический цилиндрик на длинной нитке.
– Вы видите – он качается! – держа нитку двумя пальцами, строго сказала вдова. – Понимаете, что это значит?!
Железка, действительно, раскачивалась. По-видимому, это означало, что Кац, запертый в чулане, таит в себе неприятности и даже угрозу. Несмотря на это вдова не спешила с ним расставаться. Сначала она запросила несусветную цену, а потом согласилась обменять зловредного Каца на двух Рерихов. Ну хорошо, хорошо, на одного... Стеф позвонил по мобильному Магде, и уже наутро Рерих был доставлен в Ниццу: синее небо, белые горы, оранжевый лама. Вдова, задыхаясь от волнения, извлекла из коробочки свой отвес. Грузило, покачавшись в силу естественных причин, остановилось и осталось неподвижным.
Настоящий сюрприз ждал Стефа Рунича в Берлине. В захудалой лавочке, в которой случайному покупателю предлагались матрешки, янтарь, советские воинские регалии и наборы для игры в городки в жуткой вологодской упаковке, Стеф наткнулся на целую коллекцию Каца: восемнадцать работ. Картины, составленные штабелем в углу лавки, имели жалкий, обиженный вид.
– Я сам приехал из Кзылграда, – осмотревшись, сообщил Стеф Рунич. Здравствуйте.
– Это где это такое? – без интереса спросил хозяин лавки – лысоватый малый с характерным лицом профессионального спортсмена.
– Это где вот этот жил. – Стеф указал на штабель. – Кац.
– А, Кац... – сказал спортсмен. – Ну?
– Они его хотят вернуть обратно на родину, – сказал Стеф. – У них других художников нету, хоть этот будет считаться знатным земляком... Аким меня просил поинтересоваться.
– Какой еще Аким? – с подозрением спросил спортсмен. – Я такого что-то не помню.
– Аким – это по-ихнему председатель горсовета, – объяснил Стеф Рунич. Ну вроде мэр. – Ему было интересно валять дурака, плести небылицы на сладком и хмельном языке подворотен. – Курдюк, в общем.
– А бабки у него есть? – спросил спортсмен.
– Ну на это, – Стеф снова указал на штабель, – может, наскребет. У них там даже воровать нечего – один песок. Песок и дыни.
– Это его проблемы, – сурово заметил спортсмен. – Никогда не поверю, чтоб они там не воровали.
– Дай глянуть, – попросил Стеф. – А то мне Левин, психарь этот, который сейчас в Америке, рассказывал: так, мол, и так, картинки мои стоят, никто их не берет, а я сам не видал никогда.
– Картинки – мои! – поправил спортсмен. – Козел этот, Левин, принес, говорит: купи! Он гипноз дал, я тебе точно говорю. Мозги мне запудрил, и я, дурак, купил.
– Да, правда, муть, – перебирая холсты, сказал Стеф. – Ты скидку дай, а они там дощечку повесят: подарок, мол, от такого-то молодой республике. Из Берлина. Для рекламы.
– Вот это не надо! – без раздумья отверг спортсмен. – Пускай твой акын, или как там его, сам себе дощечку прибьет. Я свое хочу вернуть, плюс пятнадцать процентов. И тебе пять, если налом. А квитанцию выпишу на всю сумму. Давай, слюни и забирай!
Стеф Рунич так и сделал.
Пригласительные билеты напечатали на отличной бумаге с золотым обрезом. На обложке поместили круглый автопортрет: Матвей Кац глядел на приглашенных важных людей иронично и чуть насмешливо. Внутри билета помещалась факсимильная копия последней странички из дневника художника, написанная в палате кзылградского сумасшедшего дома: "Плохо, ужасно плохо. Пьяный санитар бьет. Раскалывается голова, разваливается сознание. Отняли "Ангела у оконной решетки". Кто спасет меня, кому до меня дело? Написал в "Белый Круг", но письмо не дойдет..."
На вернисаж пришли художники и дипломаты, банкиры и журналисты, искусствоведы, актеры и просто знаменитости. Телевидение транслировало открытие выставки в живом эфире.
Ронсак подвел Мирослава, деревянно державшегося в смокинге, к Стефу Руничу – знакомиться.
– А мы где-то встречались, – без особой радости определил Стеф.
– Точно! – подтвердил Мирослав Г. – Где ж это было? В голове крутится, а никак не вспомню – где.
– Вы, собственно, по какой линии? – придирчиво спросил Стеф.
– По женской, – сказал Мирослав, протягивая визитную карточку с княжеским гербом. – А вы?
– По мужской, – сказал Стеф и протянул руку.
– Пошли выпьем, – пожимая руку Стефа, предложил Мирослав. – Семейный все же праздник! И разберемся, как говорится, кто есть ху.
Оставив Ронсака, умиленного встречей родственников, они отправились на лужайку, к буфету.
– Нам делить пока еще нечего, – сказал Мирослав Г. – А там посмотрим... За дружбу!
И они позвенели высокими бокалами с шампанским.
20. Аукцион в ноябре
Званый вернисаж в "Белом Круге" – не место для коммерческих сделок: каждому овощу свой сезон, и время волнующих продаж придет. Но почесать языки насчет будущих цен можно.
Газетчики пересказывали в своих изданиях разговоры гостей, прошелестевшие накануне под высокими потолками галереи и на банкетной лужайке. Приводились цифры с хрустальными дорожками нулей: 100 000, 500 000, 1 000 000. Компетентность тех, кто назвал предполагаемые цены на картины Каца, не вызывала сомнений у читателя. Газеты, не опуская подробностей, описывали меню ужина, драгоценности дам и вид берлоги Каца в Желтом медресе. Миллионы обывателей, да и политиков тоже, совершенно неожиданно для себя узнали о существовании города Кзыл
град. Географическое его расположение оставалось загадкой для неспециалистов.
Как по мановению волшебной палочки, на прилавках магазинов и киосков появились майки, куртки и кепки с цветными репродукциями Каца, большие и маленькие постеры, блокноты и записные книжки, брелки, зажигалки и прочая дребедень, из которой, по существу, и складывается окружающая нас мозаичная картина жизни. С рекламных щитов на прохожих глядел автопортрет художника иронично и чуть насмешливо. Некоторые знатоки культуры находили в нем сходство со знаменитой фотографией Брехта. Ползли слухи, что в ноябре Кац будет непременно выставлен на лондонском аукционе и произведет там фурор. Предприимчивые люди открывали тотализаторы: каждый желающий мог попытаться отгадать, на какой сумме опустится молоток аукциониста. Плодотворная идея тотализатора, по сообщению берлинской русскоязычной газеты, пришла в голову некоему бывшему спортсмену, а ныне владельцу сувенирного магазинчика, русскому эмигранту с еврейской душой. Блестящая мысль посетила коммерсанта, когда он лежал в коме в результате попытки самоубийства, предпринятого на почве какой-то неудачной коммерческой операции. Мысль, внушенная свыше, настигла несчастного в тоннеле, ведущем в иной мир, и живо подняла на ноги; перед вернувшимся к жизни возникли хорошие деловые перспективы.
Знакомство Стефа с Мирославом хоть и не переросло в неразрывную дружбу, но и к ссоре не привело. Объединяться для дальнейших поисков они не собирались, каждый ревниво хранил за подкладкой кошелька свои секреты: где искать великого родственника, в каких дебрях, сияя своими изумрудными глазами, он укрывается. Они оба с нарастающим напряжением ждали аукциона, как будто не Кац там будет выставлен на публичные лондонские торги, а их собственная оборотистость и смекалка: "Кто больше – раз? Кто больше – два? Кто больше – три!"
В Лондон уехали две картины: кизиловая "Черная обнаженная на высоком мосту" и "Дама с бабочками и рыбами", зелено-золотая. После затяжного совещания Магда с Ронсаком остановились на начальной цене: шестьсот тысяч долларов. Лондонец, заведующий департаментом русского искусства, только открывал и закрывал рот, но ни единого слова в разговор так и не вставил: с этими русскими все возможно, да и картины из собраний "Белого Круга" никогда не оцениваются ниже полумиллиона долларов – это факт, это беспроигрышный коммерческий прием Магды Рутенберг. Купить у Магды – значит, выложить полмиллиона. Ни центом меньше. "Белый Круг" с дешевыми художниками не работает, его клиенты – серьезные люди. Картина, купленная у Магды, укрепляет деловую репутацию покупателя, и уже за одно это стоит платить. И совершенно неважно, что изображено на картине: канализационная труба, точка с запятой или черная красавица на мосту. Так устроен этот мир – осыпанный блестками, молодой и несправедливый.
Письма сыпались в адрес аукциона, как из рога изобилия. Марки десятков стран пестрели на конвертах. Отправители называли себя преданными друзьями покойного гения, обладателями его картин и опытными экспертами, согласными за умеренную плату предоставить свои услуги. Писали кзылградские сумасшедшие. Писал из Тель-Авива Глеб Петухов, со знанием предмета предостерегающий от подделок и готовый поделиться опытом в их категорическом распознании. Прислал письмо профессор Владимир Ильич Левин из Нью-Йорка. Подробно изложив, как он собственноручно закрывал глаза великого художника, Душелом переходил к делу: для начала предлагал на продажу историю болезни Матвея Каца и выражал согласие прибыть в Лондон – за счет, разумеется, устроителей аукциона. Ни одно письмо не было выброшено в помойку. Отправителям были разосланы стандартные ответы с благодарностью, и это не было пустой тратой времени и денег: люди испытывают душевную признательность, получая ответ на свое послание, особенно если он напечатан на красивом бланке.
Аукцион был назначен на вторник, на одиннадцать утра. Погода держалась как на заказ: светлая, сухая. Аукционеры съехались за день до объявленного срока. Гвоздем завтрашних продаж был, разумеется, Кац, но два десятка лотов были украшены сверкающими именами русских авангардистов.
Магда и Ронсак остановились в одной гостинице. Ужинать решили вместе, в гостиничном ресторане. Ронсак шутливо ворчал, ругая "варварскую британскую кухню". Стеф и Мирослав ушли в изучение многостраничного меню, переплетенного в страусовую кожу, а Магда, бывавшая здесь раньше, не глядя заказала жульен из лесных грибов с орехами кешью, паровую лососину со сливками и зеленый салат.
– Если Кац глядит на нас с небес, – предположила Магда, – он нас не осуждает. Кац был бы эпикурейцем, если б мог. Как вы думаете, а, Стеф?
– Но он не мог, к сожалению, – сказал Стеф, выглядывая из-за меню. Если б он мог, он был бы другим Кацем.
– Да-да, – согласился Ронсак. – Кухня влияет на формирование личности, особенно в славянских странах. Русские считают основным продуктом питания картофель, и это роднит их с индейцами: они так же свободолюбивы и непредсказуемы. Вы согласны со мной, князь?
– В общем, да, – не стал спорить Мирослав Г. – Будешь непредсказуемым, если всю жизнь сидишь на картошке. А что насчет свободы, так это у нас от скифов, которые ели мясо.
– Картошка дешевая, потому на ней и сидят, – справедливо заметил Стеф. – Картошка и хлеб. Дайте русскому человеку черную икру, он тоже не откажется.
– Вон крабов когда-то было навалом, а их никто не ел, – поддержал Ронсака Мирослав. – "Чатка", я сам помню. И дешево.
– И не ели? – подивился Ронсак.
– Французу дай сало, – с мягким укором сказал Мирослав, – он не поймет. А я вот даже скучаю иногда по сальцу. Сальце, водочка.
Ронсак поглядел на Мирослава Г. с опаской. Поедание сырого сала не красило, по его мнению, русского человека. Пусть лучше ест картофель.
– Лепесток, – вспомнил Стеф Рунич. – Лепесточек белого мраморного сала с розовыми прожилками. Рококо... Скажу вам, господа: я – за!
– Это же сплошные калории, – не одобрил Ронсак. – Я не исключаю, что русские употребляют его для борьбы с холодами.
– Ну да, и водку, – сыронизировал Стеф. – И в июле. И в августе.
– Сидят евреи в Лондоне и рассуждают о русском сале, – сказала Магда. Ей надоела эта дискуссия.
Князь Мирослав, отнесенный к евреям, не обиделся; во всяком случае, виду не показал.
Ужин прошел легко, предпразднично. Об аукционе почти не говорили. Когда поднялись из-за стола, Мирослав потянул Стефа за рукав:
– Пошли, подышим немного...
На улице посвежело, сухой холодный асфальт звенел под ногами. Дорога сама привела их к бару, светившемуся, как театральная сцена.
– Надо бы врезать по чуть-чуть, – предложил Мирослав. – Перед завтрашним.
Заказали по двойному виски. Зал был полон, британцы галдели; чтобы расслышать друг друга, нужно было нагибаться над столиком.
– Один старый хрыч, профессор, письмо прислал на аукцион, – сказал Стеф. – Из Нью-Йорка. "Кац у меня на руках умер, я ему глаза закрыл". И дает намек: ему, мол, за это полагается медаль или хотя бы бесплатный билет в Лондон.
Стефу хорошо было тут сидеть, лицом к лицу с Мирославом Г., говорить с ним на его языке – подвижном, легко бегущем языке московских забегаловок. Стефу следовало выяснить, как и откуда к Ронсаку попали картины Каца. Это напоминало охоту, и князь был дичью на мушке. Предположение, что Мирослав сейчас думает о том же, представлялось бессмыслицей: простоват, открыт.
– Знаю я этого хрыча, – показал осведомленность Мирослав Г. – Левин Владимир Ильич, только без кепарика. Я у него был, он мне справку загнал из архива. Вот. – И, порывшись в бумажнике, протянул Стефу сложенный вдвое ветхий листок.
"Кзылградская психиатрическая больница, – прочитал Стеф Рунич. – Анализ мочи больного Каца М.А." И спросил как бы между прочим:
– Это все? Негусто! Больше у него ничего не было?
– Ничего! – сказал Мирослав. – Он мне про глаза тоже рассказывал... Давай на "ты" перейдем, а то как-то не с руки: все же родня.
Перешли. Почему бы не перейти.
– Он, я думаю, врет, – с новым доверием сказал Мирослав Г. – Старичок противный. "Продал, – говорит, – что привез, подчистую. Тут, – говорит, – в Нью-Йорке, еще один родственник ошивается, тоже Каца ищет".
Стеф вспомнил – как будто ему в память впрыснули каплю прошлого: нью-йоркский аэропорт, пограничный контроль, растерянный тюфяк в синем блейзере. Надо же...
– Это я был, – сказал Стеф. – Тот родственник.
– Здорово! – чуть фальшиво обрадовался Мирослав. – Жалко, что раньше не познакомились, а то бы вместе к нему зашли, к этому старичку.
– Да ты и так справился, – сказал Стеф, – без меня. Вон справку какую купил – просто блеск! Это ж, можно сказать, история. И "Черная на мосту" картина что надо, хорошая картина: и сохранность, и все. Где ты ее, кстати, надыбал?
Мирослав Г. сделался строг.
– Коммерческая тайна, – сказал он. – Ты меня, конечно, извини... А за то, что на аэродроме мне помог, где паспорта проверяли, спасибо.
– Да ладно, – сказал Стеф и допил свой виски. – Не за что... – На миг перед ним высветилась неприятная реалистическая зарисовка: глухомань, ржавое болото, Мирослав Г. в высоких сапогах, прижимая к плечу ружейный приклад, ловит в прорезь прицела шлепающего крыльями глупого селезня.
До объявления двенадцатого лота аукционный зал был неполон. Продажа шла ни шатко ни валко. Закрывая сделки, аукционист постукивал своим молотком, похожим на колотушку для глушения рыбы на кухне.
Потом пришло время Каца. Зал наполнился до предела, свободных мест не осталось. Служители внесли и укрепили на мольберте "Черную обнаженную на высоком мосту". Следующей шла "Дама с бабочками и рыбами". Стояла совершенная тишина. Аукционеры ждали начала главных торгов, как азартные лошадники на ипподроме ждут заезда с фаворитом. Секретарь аукциона вглядывался в лица перед ним – европейские, японские, семитские; добрая половина аукционеров была ему знакома.
Аукционист назвал стартовую цену "Черной обнаженной": шестьсот тысяч долларов. Началось.
Началось? Пожалуй, точней было бы сказать: заканчивается. Так думал и размышлял Стеф Рунич, сидя за столиком уличного кафе, за углом аукционного зала. Шаг был определен в шестьдесят тысяч долларов, цена быстро дошла до восьмисот сорока тысяч – и Стеф не выдержал: нервы гудели, сердце опасно колотилось. Кивнув Магде, он вышел на улицу.
Заканчивается! Первый акт спектакля заканчивается: разведены персонажи, обрисован главный герой, интрига захватывает, финал покамест непредсказуем... Стеф загадал: если дойдет до миллиона – победа! Какая чушь, ерунда: шесть нулей почему-то означают победу. А если меньше на один шаг? И чья это, по сути дела, победа – покойного Матвея Каца из Кзылграда или его, Стефа, триумф и торжество? А мировое искусство – как с ним? Пока никак, если честно говорить; это дело будущего. Надо издавать монографии, снимать кино, печатать статьи в журналах – работа на годы. Магда сказала, что необходимо провести конкурс на лучший мемориальный комплекс в Кзылграде – установить хотя бы памятник на кладбище. Замечательная идея, и для рекламы хорошо: съедутся журналисты со всего света. Но, прежде всего, нужны картины. Где они, куда ехать искать? У князя есть кое-какая информация, это точно, но он, похоже, хитрей, чем кажется. Его хоть на куски режь, он не расколется. Придется иметь дело с Левиным, снова к нему ехать. Дай Бог, чтоб понадобилось! Все решится через несколько минут, здесь, в зале. Может, уже и решилось. Вернуться, зайти? Нет, не надо: можно заработать инфаркт, тогда все уже ни к чему. Не нужен будет ни белый домик в саду, ни счет в банке, ни преданная Вера с ее фрезиями – то ли розовыми, то ли лиловыми.
