Текст книги "Белый круг"
Автор книги: Перец Маркиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
Серега проводил его в притемненную комнату с тремя топчанами, кое-как застланными скомканными покрывалами.
– Спи пока, – сказал Серега. – Тут часов до пяти никого не будет. И вышел, плотно притворив за собою дверь.
Скинув кроссовки, Мирослав лег и озабоченно принюхался: от покрывала разило цветочным одеколоном.
Он проспал до сумерек. В седьмом часу дом наполнился шумом. Мирослав Г. открыл глаза и приподнялся на своем топчане. Дверь отпахнулась толчком, на пороге стояла рослая синеглазая девица в длинном арабском платье. Из-под съехавшего на сторону головного платка выбивались льняные волосы.
– Вставай, дядя, – сказала решительная девица, – чего валяешься! И вошла, ведя за собою еще двух барышень.
Мирослав поднялся и щелкнул выключателем на стене. Под потолком зажглась сильная электрическая лампочка.
– Это наша комната, – сказала девица. – Давай, вали отсюда. – И, легким движением стянув через голову бесформенное платье, осталась в коротких шортиках и пропотевшей цветастой блузке. – Ну, чего уставился? Глаза сломаешь!
– Не сломаю, – пробормотал Мирослав, отступая к двери. – Ишь ты, раздухарилась!
Ноги у девицы были длинные, с высокими точеными коленками. Что же до барышень, то они имели унылый вид. Под их восточными хламидами Мирослав Г. ничего не сумел разглядеть.
Всем троим дорога из Москвы в Газу вышла боком.
Сначала с ветерком летели в Одессу. Сидели рядком, вели приятные разговоры:
– В Израиле уровень жизни примерно как в Швейцарии.
– У меня недавно был один клиент, еврей, рассказывал про Тель-Авив. Там сапоги можно купить за тридцать баксов.
– Евреи все такие тихие – не пьют, не дерутся. Еще спасибо говорят.
Сопровождающий Толя подходил, спрашивал, удобно ли сидеть. Стюардесса носила пепси и лимонад. Кормили курицей.
Как бы там ни было, ехать в еврейскую страну на заработки было лучше, чем всю ночь дожидаться клиентов на Плашке: полсотни девушек топчутся под прожектором по одну сторону железной решетки, а по другую мужики из темноты разглядывают телок. Хозяйка расхаживает перед решеткой, ведет переговоры. Деньги – вперед.
Здесь, на Плашке, и снял Толя высокую блондинку по имени Маша. Сели в такси, поехали в грузинский поплавок на Москва реку. Маша вопросов не задавала: в поплавок так в поплавок. Хозяин – барин. Главное, чтоб не утопил.
В кабаке, под шашлык с сухим вином, Толя завел серьезный разговор.
– Один умный человек, – морща лоб, начал Толя, – так сказал: "Свобода начинается с первых ста тысяч долларов в кармане". Так или не так?
– Ну так, – согласилась Маша. – Кто спорит?
– А у тебя денег таких нету, – продолжал Толя. – Или есть?
– Да откуда они у меня возьмутся! – возмущенно удивилась Маша.
– Значит, ты, Машка, невольница и свободы даже не нюхала, – сделал заключение Толя.
– А ты нюхал? – спросила Маша с большим сомнением. – Но вообще-то тысяч тридцать тоже хватит.
– Только для начала, – сказал Толя. – Ты слушай, слушай! Чего это ты с твоим экстерьером тусуешься за этой решеткой?
– Хочу и тусуюсь, – сказала Маша.
– Ну это понятно... – немного уступил Толя. – А бабки?
– А что бабки? – сказала Маша. – Ты мне, что ли, квартиру снимешь? Будешь в гости приходить? – Разговор, интересно начавшись, принимал теперь общий характер. За год работы в Москве она таких разговоров наслушалась по самый ободок: "Ты такая красивая, тебе учиться надо". А дальше что? Попробовать зацепиться при гостинице – так это швейцару дай, охраннику дай, портье дай, червонец зеленых набежит. А где его взять?
– Квартиру не сниму, – твердо сказал Толя, – а помочь помогу. Не пропусти, как говорится, своего счастья, Машка! – Он поманил официанта, спросил еще бутылку вина. – Ты хозяйке должна чего-нибудь? На Плашке?
– Конечно, должна, – вильнула синими глазами Маша. – Два куска.
– Не темни! – погрозил пальцем Толя. – Ничего ты ей не должна, таких даже цен нет. Хочешь, я с ней потолкую?
– А зачем? – вполне искренне удивилась Маша. – Ты чего хочешь, я никак не пойму...
– Хочу тебя в командировку послать, – сказал Толя, – в Израиль. Только еще двух телок приведи. И не тяни резину, а то поезд уедет.
Для продолжения переговоров условились встретиться назавтра, в кафе "Неуловимый Джо" на Пречистенке.
А еще через неделю прилетели в Одессу, там у причала стоял под парами круизный лайнер "Тарас Шевченко", отправлявшийся на Ближний Восток: в Египет, Турцию и Израиль. На лайнере играла музыка, приятное возбуждение владело пассажирами, и они выпивали в барах беспошлинной торговли, глядя на оставляемый ими берег родимой земли без всякой грусти. И Маша с двумя барышнями и сопровождающим Толей ничем не отличались от других праздных людей на борту.
– Поехали! – сказал Толя, когда теплоход отвалил от причала. – С Богом! – И выпил джину, не разбавленного ничем.
– Ты смотри, не запей! – заботливо сказала Маша. – А то ж мы не знаем, куда там обратиться, и вообще...
– Ничего, – успокоил Толя. – Тут главное – закусывать. Дай-ка вон орешек! Я теперь за вас отвечаю с ног до головы. Мы слезаем в Египте, а оттуда уже едем в Тель-Авив.
– Это почему это? – спросила барышня Лена. – Почему не напрямик?
– Тебе-то что? – спросил Толя. – Тебя везут – ты едешь. Почему, почему... Израильтяне вас на границе развернут и обратно вышлют, как нелегальных рабочих. У них закон такой. Могут еще в тюрьме подержать недельку-другую, случаи были.
Барышня скисла, хотела еще что-то спросить, но передумала и пригубила из рюмки.
– Ты, начальник, в Египте нас не вздумай бросить, – сердито сказала Маша. – Я к арабам не собираюсь.
– А кто к ним хочет! – отмахнулся Толя. – Доедете до Тель-Авива, отдохнете день-другой – и за дело. Там культура, там шик. Все по-русски понимают.
– Это как раз необязательно, – сказала Маша. – Не в Тамбов едем.
"Тарас Шевченко" говорил только по-русски: настоящие иностранцы тут не встречались, они, как видно, предпочитали круизы по Карибскому морю или удовлетворяли свою страсть к роскошным морским путешествиям на борту других кораблей, названия которых можно произносить без запинки. В Хайфу из Одессы, по Черному и Средиземному морям, плыли преимущественно русские евреи, уехавшие на историческую родину на ПМЖ и теперь не упускавшие возможности заглянуть на родину доисторическую: людей посмотреть, себя показать. На них, на их вкусы и был рассчитан круиз. В музыкальных салонах распевали песни на идиш, в ресторане плясали фрейлехс и хору, а на палубе, кряхтя и хохоча, перетягивали канат. Не оставалась в забвении и изящная словесность: в состав культурных мероприятий, наряду с демонстрацией фокусов, вплоть до распиливания зайца, был включен литературный вечер, на котором специально приглашенный для этого случая израильский русскоязычный юморист, не снимавший ироническую улыбку с лица, читал стишки и рассказывал забавные истории. В одной из историй, под названием "Счастливое неведение", речь шла об икре и двух религиозных евреях. Один из них ел красную икру, видел в этом праздник и огорчался, когда приходилось переходить на селедку, а другой икры не ел, в глаза ее никогда не видал и был по этой причине напрочь лишен праздничного подъема. Неведение, однако, нисколько не портило ему жизни, он прекрасно себя чувствовал. А черной икры евреи не употребляли, потому что она некошерная... Машу эта история заставила призадуматься. "Умные люди ведь евреи, – поделилась она своими сомнениями с барышнями, – а иногда ничего не соображают. Если у тебя есть бабки, ты покупаешь черную икру – это раз. Если нету – сидишь на картошке. Арифметика жизни!" Барышни к гастрономическим пристрастиям евреев остались совершенно равнодушны, а Толя заметил: "Тебе-то, Машка, какое дело! Пускай хоть траву жуют, если им нравится". Маша не задержалась с ответом: "Так мне там жить с ними!" И каждый остался при своем мнении.
В Александрии было жарко и грязно. Барышни заикнулись было о том, что, раз уж очутились в Египте, хорошо бы поглядеть на пирамиды, но Толя только рукой досадливо махнул: перебьетесь, девочки! За воротами порта их ждал молодой человек спортивного сложения, назвавшийся Вадиком. Этот Вадик отвел Толю в сторонку и о чем-то с ним переговорил, а потом вернулся и, крутя на пальце ключи от машины, сказал:
– Ну поехали!
– Он вас повезет, – объяснил Толя и без того очевидное. – А у меня тут еще кое-какие дела, так что салям алейкум! И если кто будет интересоваться, говорите: студентки. Студентки, – и всё!
Девочки погрузились в просторный джип, и через полчаса Вадик уже гнал машину по приморскому шоссе в сторону Синая. По обе стороны дороги расстилались красивые мертвые пески.
С пирамидами ничего не вышло, зато, миновав Суэцкий канал, подъехали глубокой ночью к монастырю Санта-Катарина, посреди пустыни.
– Тут Бог из горящего куста вышел, – дал справку Вадик, за всю дорогу не проронивший и дюжины слов. – Это вам не хухры-мухры!
Любознательные барышни принялись озираться, стараясь хоть что-нибудь разглядеть в большой синайской темноте, проколотой ясными звездами.
– Переночевать пустят? – спросила Маша. – Монахи?
– Ишь ты, монахи, – покачал головой Вадик. – У них тут книжки какие-то старинные украли, так они теперь никого не пускают... Сидите в машине, потом выспитесь! – И ушел.
Ждали долго, но выходить на волю никому не хотелось: темно, страшно. Вадик вернулся не один, за ним поспевал араб, одетый, как в кино: длинная то ли рубаха, то ли халат, на ногах чувяки, на голове клетчатый платок с черным кольцом.
– Он вас дальше повезет, – сказал Вадик и попугал: – Смотрите, с ним поаккуратней, а то зарежет и даже не поморщится. Так у них тут принято.
Отступать было некуда, да и худого пока ничего не случилось. Девочки пересели из джипа в ветхую колымагу, араб взялся за руль. Где-то за песками и болотами грелся на берегу моря культурный Тель-Авив с его сапогами по тридцать баксов.
Неприятности начались на рассвете: небо на востоке проснулось, кромка его над горизонтом сделалась яблочно-зеленой, а потом красно-малиновой, с опаловой опушкой. Араб подрулил к черному матерчатому навесу, распяленному на шестах посреди песков. Из-под навеса навстречу приезжим выбрался бедуин совсем уже дикого вида: смуглый, почти как негр, с кривым кинжалом за поясным ремешком. С десяток верблюдов, вытянув шеи, неподвижно стояли за жилищем кочевника. Верблюды произвели на девушек еще более отталкивающее впечатление, чем бедуин.
– Ну цирк! – не сводя глаз со стада, сказала барышня Лена. – Мы так не договаривались!
А бедуин уже тащил к верблюдам какие-то веревки и порожние тюки.
– Я на них не поеду, – вцепившись в переднее сиденье машины, сказала вторая барышня, по имени Люся. – Это просто ужас!
– Поедешь, поедешь! – сказала Маша. – "Белое солнце пустыни" смотрела? Ну вот...
Тем временем араб-водитель в чувяках распахнул дверцу машины и знаком показал девушкам: выходи! Рядом с черным бедуином он выглядел, как швейцарский посол рядом с московским бомжом. Покопавшись в багажнике своей таратайки, араб выкинул на землю три мешка с рукавами и прорезями для головы и замахал руками: надевай! Надевать их было все равно что примерять похоронный саван. Поглядев на Машу, Лену и Люсю в просторной одежке синайских кочевников, бедуин удовлетворенно покачал головой и пошел к своим верблюдам. Отбив от стада двоих дромадеров, он с понуканьями уложил их на землю и стал привязывать вместительные тюки по обе стороны горба. Верблюды вертели головами и неприятно стонали.
– Это что ж теперь будет, девочки? – шепотом спросила Люся. – Это ж мы просто накрылись медным тазом!
А бедуин, управившись с тюками, деловито взялся за девочек: распялив руки, подогнал их к верблюдам и велел укладываться в тюки. Замешкавшуюся было Люсю он, не скупясь, огрел лапой по заду, так что барышня решила впредь ни в чем не перечить дикарю, ну ни в чем. Когда верблюды остроугольно стали подыматься с колен, из глубины одного из тюков раздались мелодичные крики на высоких тонах: то Машу одолел приступ совершенно истерического хохота. Бедуин, привольно сидя на своем передовом дромадере, недоверчиво оглянулся и сплюнул на песок пустыни.
К вечеру, благополучно миновав пустынную границу, бедуинский караван вплотную подошел к южной окраине Газы и, не заходя в город, неспешно двинулся вдоль морского берега. До места назначения было рукой подать.
16. Адам, Ева и Змей Горыныч
Вокруг стола в большой комнате теперь сидели четверо – вся вольная артель во главе с бригадиром Серегой. Вошедшего Мирослава Г. они сердечно приветствовали.
– Телки тебя, что ли, подняли? – спросил Серега. – Ну ничего, зато как раз к ужину поспел. Как спалось-то? Садись, давай!
– Выспался, – сказал Мирослав. – Снилось, что стреляли тут какие-то гаврики, прямо под окном, чтоб сон не в руку...
Четверо за столом переглянулись, улыбнулись хорошо, по-отечески.
– Так это не здесь, – сказал за всех Серега. – Это три километра отсюда, в лагере беженцев. Они там каждый день стреляют.
В комнату ветром вошла Маша, за ней тащились, припадая, барышни Люся и Лена в жеваных юбочках.
– Человек делает одежду, а одежда – человека, – сказал Хаим. – Теперь вы снова наши люди, в то были какие-то бедуинки драные.
– Козел! – Маша с яростью тряхнула льняными волосами с застрявшими в них ростками верблюжьей колючки. – Ну коз-зел!
– Кто козел-то? – решил уточнить Хаим.
– Да этот, который нас сюда отправлял, – сказала Маша. – Толя такой. Знаешь его? "Говорите, что вы студентки, и все!" Ну да, с цыганского факультета...
– А я бы, например, хотела быть студенткой, – заявила барышня Лена, хотя ее об этом никто не спрашивал.
– Идите, садитесь с дороги, – позвал Серега, добрая душа.
– Это они меня выперли, – пожаловался Мирослав Г. – Вали, говорят, отсюда!
– А, это ты, дядя! – вспомнила Маша. – Двигайся, что ли, чего расселся.
– С кровати подняли, – продолжал жаловаться Мирослав. – Тоже мне, племянница! Не живите с моей тетей, не зовите меня дядей... Я ночевать все равно вернусь, так что вы не сомневайтесь.
– Это как договоримся, – вставила, как ключ в замочную скважину, барышня Люся. Мужчины поглядели на нее со смешанным чувством.
– За столом ни слова о делах! – пастырским жестом вздев палец к потолку, сказал Хаим. – Это я вам заявляю как бывший студент. Поговорим лучше о курских соловьях или на худой конец о переселении душ – это тоже актуально. Итак, вы добрались до нашей пересылки. С приездом! – Он поднял свой стакан. – И за симпатию!
– Нас на верблюдах везли, – выпив, сообщила барышня Лена. – В мешках. Хамство какое! Тыща одна ночь!
– Наши предки тоже ездили на верблюдах, – успокоил Серега Каценельсон. – И ничего.
– Ваши, может, и ездили, – дерзко возразила барышня Люся, нуждавшаяся в сочувствии. – А наши не ездили: у нас в Москве верблюды эти только в зоопарке.
– Так она, значит, еще и антисемитка... – задумчиво сказал Хаим. Предки наши ей не нравятся.
– Она правду говорит, – вступилась за подругу барышня Лена. – Только в зоопарке. А нас к этим зверям какой-то кретин с ножом веревками привязал и повез. Так он что, ваш предок, что ли?
– Отчасти, отчасти... – пробормотал Хаим.
– Я, если хотите знать, если б выходила замуж, – почти со слезой в голосе сказала барышня Люся, – то обязательно вышла бы за еврея.
– Это почему? – требовательно спросил князь Мирослав Г. – И ты, Маша?
– Потому что еврей на скрипочке играет, – опередил спрошенных Хаим. Залезет на крышу и играет.
– Потому что он не пьет и не дерется, – горько поправила Маша. – Еврей за семью голову положит. Вот поэтому.
– Без головы как будет фаршированную рыбу есть? – не унимался Хаим. – У меня, девчонки, был один знакомый, Лелик его звали. Так вот, он сначала напивался, потом бил свою жену-голландку по сусалам, она начинала плакать и реветь, и вот тогда он уже брал скрипочку и играл ей сонату Моцарта. Стоял в углу комнаты, как Паганини на открытке, и играл. Я сам видел.
– А что жена? – с недоверием спросила барышня Люся.
– Да ничего, – сказал Хаим. – Сопли вытрет и говорит: "Он меня любит, мой Лелик, он для меня Моцарта играет". Вот такая музыка.
– Он был скрипач? – поинтересовался Мирослав.
– Он был кинооператор, – сказал Хаим. – Они жили в Иерусалиме, а потом уехали в Голландию.
– Может, он ее ревновал? – продолжал допытываться Мирослав. – Она была красивая?
– Ее можно было ревновать только к голландскому быку, – сказал Хаим. Больше ни к кому. Точка.
– Ты сам-то туда не подъезжал? – спросила Маша. В ее голосе перекатывались черные камешки подозрения.
– Не подъезжал, – сказал Хаим. – Я Моцарта не люблю, терпеть не могу.
За окном располагалась мусульманская душная ночь, море накатывало на близкий берег. Хорошо было сидеть в хрупкой коробке комнаты, посреди времени.
– Яичницу надо пожарить, – сказал Серега, подымаясь из-за стола. Добровольцы есть?
Барышни вызвались с готовностью, деловито навели справку:
– Помидоры есть? Сыр есть? – И пошли следом за Серегой на кухню.
– Лучше русских девок ничего на свете нет, – с большой убежденностью сказал третий художник, молча прислушивавшийся к разговору. – Никакие голландки им в подметки не годятся.
– Точно, – кивнул головой четвертый художник. – Они тебе и за пивом сбегают, и пол подотрут – даже просить не надо, сами. Я если по кому тут скучаю, так это по ним.
– Если к нам по-человечески, то и мы тоже по-человечески, – сказала Маша. – До Тель-Авива тут далеко? А, дядя?
– Это как получится, – хмуро сказал Мирослав. – По идее, близко.
– А евреи где? – спросила Маша. – Кругом одни арабы.
– Вот, мы, – сказал Серега. – Тут вообще-то Газа.
– Это которую по телевизору показывают? – упавшим голосом уточнила Маша. – Где война?
– Мы на амбразуры не ложимся, – сказал Хаим и добавил игриво: – И вы не ложитесь.
Поспела яичница, барышни настригли огурцы, помидоры и лук. Сидя над тарелкой, Мирослав Г. рассуждал о том, что дуновения судьбы легки и переменчивы и что здесь, в Газе, в шаге от непредвиденной, вполне возможно, гибели ему более всего на свете хочется лечь с этой Машкой, этой наглой телкой, обозвавшей его "дядя". Вот, свело же их здесь, в бандитской, по существу, малине, куда запросто заглядывают такие бедовые ребятки, как Фатхи или этот верблюжий бедуин с кинжалом за поясом. А если израильтяне сюда нагрянут и всех перестреляют или взорвут? Они по этой части, говорят, специалисты высокого класса. Но, если удастся уцелеть и выбраться отсюда, на всю оставшуюся жизнь запомнится это проклятое море, и стрельба в лагере среди бела дня, и страшная Касба, не к ночи будь помянута! Ну и, конечно, Машка, свалившаяся сюда, как ангел с неба.
Самое непростое – так это с ней переговорить с глазу на глаз. Не станешь же тут, при всех, объяснять ей такие вещи! А если подморгнуть – так она, может, не сообразит. А просто пялиться – так все на нее пялятся... Выхода не было, приходилось ждать.
Счастливый случай подвернулся, когда все уже было съедено и почти все выпито. Девушки, переглянувшись, разом поднялись из-за стола и без долгих прощаний потянулись к выходу. Шустро забежав вперед, Мирослав Г. проговорил одним залпом:
– Есть дело. Выйди на минутку! – И шагнул к двери, ведущей во двор.
Темнота воли теперь не казалась ему опасной, а тишина – враждебной: ждать было приятно. Он слышал, как скрипнула дверь, видел, как Маша сторожко, словно в темную воду, соступила с порога. Совсем некстати всплыла со дна памяти полустершаяся картинка: ему шестнадцать, он ждет с надрывающимся сердцем девчонку на берегу деревенского лесного озера – ночь и комары, комары...
– Ну что за дело? – устало спросила Маша.
– Дело, значит, такое, – сказал Мирослав. – Ты сама уже, наверно, догадалась... Пойдешь со мной? Вон там кусты, можно там.
– А змея не укусит? – то ли в шутку, то ли всерьез спросила Маша. Стольник, дядя.
– Стольник! Да ты что! – живо возразил Мирослав. – Я ж их не рисую, я ж не художник, как эти. – Он кивнул на дом.
– А они, что ли, художники? – без интереса спросила Маша. – Сразу видно, шпана, только языками трясут: "Ля-ля, тополя!"... Полтинник. Пятьдесят. Или я пошла.
– Твои, – поспешно сказал Мирослав. – Вот, держи, чтоб потом не забыть. – Даже Ронсак, пожалуй, не стал бы дальше торговаться. В конце концов ведь и для него Мирослав рискует жизнью в этой проклятой чучмецкой дыре.
– Адам и Ева, – сказал Мирослав, расстилая пиджак на жухлой траве, в кустах. – И Змей Горыныч арабской национальности. Рай.
– Про яблоко забыл, – стягивая шортики с длинных светлых ног, сказала Маша.
В лагере беженцев стреляли.
Наутро Хаим разбудил Мирослава Г., разметавшегося на полу в большой комнате, на солдатском резиновом матрасе.
– Фотки давай, – сказал Хаим, задумчиво глядя на изгвазданный, в стебельках сухой травы пиджак гостя. – Работать надо. "Не спи, не спи, художник" – знаешь?
– А эти где? – поднимаясь, спросил Мирослав. – Ну, девчата?
– Фатхи их в Израиль погнал, – сказал Хаим. – Не скучай, скоро новых привезут... Пошли, в мастерской кофе сварим!
В мастерской – просторном, с широкими окнами помещении, пристроенном к тыльной стене дома, – пахло олифой и красками. С десяток чистых холстов на подрамниках стояли, прислоненные к стене. На мольберте была укреплена картина: краснорожий то ли ямщик, то ли дворник в армяке весело и нетрезво наблюдал за Хаимом и Мирославом Г. из-под приставленной ко лбу ладони.
– Малявин, – сказал Хаим. – Срочный заказ. Во всяком случае, не хуже, чем Малявин.
Мирослав, обойдя расставленные ноги мольберта, с сомнением пощелкал ногтем по свежему дереву подрамника.
– Это еще в работе, – принял Хаим сомнения Мирослава. – На женской половине у нас мебельный цех, там арабы вкалывают. Они нам подрамнички доводят до кондиции – сушат, чернят, – а мы им картинки рисуем: танец живота, или они еще любят луну над пустыней. Называется – бартер.
Присев к столу, Хаим рассыпал перед собой нью-йоркские фотографии и, аккуратно передвигая линейку, стал расчерчивать их на квадраты.
– Ты так тут все время и сидишь? – наблюдая за работой Хаима, спросил Мирослав. – Это ж околеть можно!
– У нас вахтовая система, – не отрываясь от дела, сказал Хаим. – Все продумано. Месяц здесь, неделю дома... Завари кофейку, будь другом!
Электрический чайник стоял на высокой деревянной тумбе в форме дорической колонны, по-российски покрытой газеткой. Как будто этот Хаим каждое утро пил кофе со сливками в своем Бобруйске! Чай он там жлекал с картошкой. И вот ведь занесло его в Газу, в это жуткое местечко, и он тут прекрасно себя чувствует. Мирославу Г. было обидно, что сам он неприкаян, как бездомный барбос, что в Париже его никто не ждет, кроме Ронсака. Евреям всегда лучше, чем русскому человеку. Да всем лучше! Зря, что ли, Машка, золотая Машка, едет в Тель-Авив, вместо того чтобы открыть салон красоты с массажем на Красной площади. Вот и говори потом: народ, народ! С одного края народа Машка, а с другой – он, князь Мирослав, с которым эта Машка не целуется даже за пятьдесят баксов. Во, приехали! А евреи сели в самолет и улетели в свой Израиль; на Россию им наплевать.
– Хаим, ты почему из России уехал? – спросил Мирослав.
– Ну почему... – не удивился вопросу Хаим. – Там все двоюродное, а здесь все-таки родное. Вот поэтому.
– Не жалеешь? – спросил Мирослав.
– Иногда, – сказал Хаим. – Редко. А в Газе вообще ни разу.
– Интересно... – сказал Мирослав Г.
– Может, вообще надо жить, как мы тут, – предположил Хаим. – Не знаю... Мне один сказал, журналист, там еще это было: вы все заварили, вы революцию устроили! Что ж вы, мол, теперь не каетесь?
– А ты внимания не обращай, – от души дал совет Мирослав. – Не бери в голову! Ты, что ли, ее устраивал, революцию? Мой один дед троюродный, или кто там, Кац его звали – так вот он устраивал, а я тоже каяться не собираюсь. Я-то тут при чем?
– А! – махнул рукой Хаим. – "Вы Христа распяли, вы такие-сякие. Кайтесь!"... Вцепился, как клещ. А мой отец маляр был, никого не трогал, а дед вообще раввин.
– Если б я подходил по линии матери, я б тоже сюда приехал жить, – с большой убежденностью сказал Мирослав Г.
Ему, действительно, казалось, что приехал бы. Вон Петухов же приехал, Глеб, хотя русак со всех сторон. Сидеть на пляже, под пальмой, есть банан. Страна – блеск. Это только евреи ворчат: жарко, и бензин дорогой, и арабы стреляют. Видно, отвыкли уже от той жизни, вот и ворчат. Ну стреляют! Так можно в армию пойти, если руки чешутся, или записаться в гражданскую оборону. Да местные и сами справятся, они вон какие шустрые.
– Тут баня-то есть, Хаим? – спросил Мирослав. – Парная? Держит кто-нибудь?
– Все тут есть, – сказал Хаим, расчерчивая. – Квас даже есть. Так и написано: "Квас", только на иврите. А что?
– Да я подумал – хорошо бы баньку открыть, если никто еще, конечно, не догадался, – объяснил Мирослав. – Малый бизнес.
– Наши евреи до чего хочешь догадаются, – сказал Хаим с гордостью. -Ты даже себе представить не можешь.
Значит, с банькой не получится. Ну да Бог с ней, с банькой, от нее могли бы случиться всякие неприятности: то трубу какую-нибудь прорвет, то клиенты переберут по запарке и устроят скандал. Лучше просто сидеть дома, в саду. Журчит фонтан, растут пальмы и цветы. На столе, в тенечке, холодное пиво, соленая рыбка. Обязательно играет музыка, что-нибудь негромкое, душевное. Гуляет павлин по дорожке, хвост распустил и ходит. Между двумя деревьями – одно яблоневое, другое грушевое – натянут гамак, в гамаке качается Маша в прозрачных шальварах. И так идет время: день да ночь – сутки прочь... Все это зависит от Каца. Продастся Кац – будет и павлин, и Маша в гамаке. Продастся Кац – зачем тогда банька? Всякий нормальный человек в конце концов хочет вот этого: спокойная жизнь, стол накрыт, длинноногая Машка в гамаке. И время, шелковистое время, скользит, не царапая душу, от нуля к нулю. Всякий хочет, но не всякий признается. Кац, царствие ему небесное, хотел? Хотел наверняка! А мятежник, ищущий бури в тумане моря голубом, – вот он и есть настоящий сумасшедший, опасный тип: укусит, кинется с ножом. Это все коммуняки придумали, вбили совкам в мозги: смей, дерзай, обгоняй Америку по надою молока! И тех, кто дерзает не по протоколу, – тех в дурдом или на зону: дерзай, но не дерзи! Дерзай, но культурненько: держи дистанцию и руководящую партийную этику, гнида, не цапай!
Отступление о министре Попкове и партийной этике, 1962
Жил-был в некотором царстве, в небезызвестном государстве в недальние еще времена, а можно сказать, что и вовсе недавно министр культуры республиканского значения Попков. Жил он вообще-то припеваючи и приплясываючи, страшась лишь одного – чтоб не подсидели партийные недоброжелатели, и жарко мечтая о другом: перебраться как-нибудь из республиканского министерского кабинета в высочайший – союзный. Мечтать не вредно и министру, если, конечно, не вслух.
Под рукою министра Попкова расстилалось неохватное поле республиканской культуры: тут и нервные писатели, и строптивые художники, и угрюмые композиторы, – но и залихватские могучие хоры, и народные баянисты с балалаечниками, и цирки с дикими зверями, и даже ансамбль якутских бубнистов, получивший золотую медаль на международном фестивале в Париже. И никто, заметьте, из этих бубнистов не сбежал, вот что интересно... Помимо творческих кадров, включая патриотически настроенных якутов, володел Попков и производительным полезным потенциалом: фарфоровыми художественными заводами, фабриками музыкальных инструментов, щипковых, духовых и прочих. И вышивальные цеха числились в его хозяйстве, и мастерские глиняной игрушки. Много чего.
Сам Попков музыку не сочинял и не вышивал на пяльцах. Его путь пролег через рабочую среду, через комсомольские затеи. Заводской паренек, он своим примером подтвердил, что кухарка может управлять государством, а станочник командовать культурой. Впрочем, за станком, в промасленной одежке пролетария его никто не мог припомнить – то ли по незначительности положения, то ли по мелкости фигуры. Да это было и ни к чему. Куда важней и достоверней, что в теоретической статье в журнале "Коммунист" значилось черным по белому: в одном цехе с ним, Попковым, ковал чего-то железного нынешний член Политбюро Фрол Романович Козлов. Нет вопросов у матросов.
Даже перед лицом военного трибунала не признался бы Попков, что не помнит он никакого Фрола Козлова – товарища по заводскому цеху. Да и как его вспомнишь, если ни сам Попков, ни тем более Фрол Романович ни за каким станком не стояли и ничего не ковали, а вели важную политическую работу в комсомольском комитете. Причем, вполне возможный случай, Фрол Романович трудился в комитете совсем другого завода, в другом городе. А может, ни в каком комитете он не трудился, а сидел, играя на дудке, на печи в своей деревне. Кто знает достоверно, чем занимался член Политбюро в годы отрочества и боевой юности? Только те, кому положено знать. Это секрет, это государственная тайна. И – молчок.
Иногда, в час неподцензурной слабости, Попков задумывался: а сам-то он служил в заводском комитете, или это ему лишь мерещится? И так получалось, что, с одной стороны, вроде бы служил, а с другой – как бы и нет, не служил. И смех, и грех... Но час проходил, сомнения рассеивались.
Фрол же Романович Козлов такими тонкими сомнениями не маялся. С невообразимой высоты своего положения он оглядывал дольний мир под своим окном и миром этим оставался доволен. Он никогда не ломал себе голову политическими проблемами по той причине, что ломать было нечего: Фролова голова, сидевшая на широких крестьянских плечах, совершенно была не предназначена для умственных упражнений. Козлов знал об этой своей интересной особенности, ею дорожил и использовал ее с устойчивым успехом: вперед не забегал, рот использовал по прямому назначению – для приема пищи и пения песен в тщательно избранном кругу. С первого же часа каждого нового дня, сидя в парикмахерском кресле, он пребывал в приятном ровном настроении. Кресло, построенное по спецзаказу на секретном военном заводе, напоминало отчасти трон. Личный парикмахер, получавший надбавку к зарплате за полковничьи погоны, стоял перед хозяином и укладывал его ржаные волосья в нежные локоны и колечки. Голова, таким образом, получала изысканное ампирное оформление, которое могло бы служить предметом зависти среди коллег Фрола Романовича по Политбюро, если б все они были ровно такими же идеальными дураками, как он сам. Но никто ему почему-то не завидовал, и это тоже шло на пользу Фролу. Простота хуже воровства, а часто ведь как помогает в партийных карьерах.
Долго ли, коротко ли сошлась автострада члена Политбюро Козлова с тропинкой республиканского министра Попкова. Сошлась и ненадолго пересеклась.
