Текст книги "Белый круг"
Автор книги: Перец Маркиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
– Здравствуйте! – сказал Мирослав, войдя. – Где тут билеты продают?
Никто ему не ответил, да и некому было отвечать: просторная передняя была пуста. Мирослав гулким шагом обошел три зала, разглядывая глиняные черепки, какие-то цепи и древние кетмени, похожие на русские тяпки. В четвертом зале были развешаны по стенам десятка три картин: ловчие беркуты, конский скелет в песчаных дюнах, колхозная доярка у коровьего вымени, Спасская башня московского Кремля, портрет вице-канцлера Петра Шафирова в высоком белом парике, неизвестного мастера. Каца тут не было и в помине, повесь его где-нибудь между Шафировым и выменем, он бы выглядел, как трехглазый инопланетянин среди австралийских кенгуру.
В углу картинного зала темнела на белой стене дверь со стеклянной дощечкой, сохранившейся от старых времен: "Процедурная". Мирослав потянул за ручку, дверь отворилась. В комнате помещался стол с парой стульев, а на топчане, покрытом красным, винного цвета ковром, спал старик с пушистой бородой, в пестрых шерстяных носках, подбитых кожей.
Мирослав Г. поставил на стол свой спортивный баул, сел на стул и сказал, оборотясь к спящему:
– Я билет хотел купить, а тут не продают.
Старик открыл раскосые глаза и поглядел с интересом.
– У нас бесплатно, – спуская ноги с топчана, сказал старик. – Кто хочет, тот приходит и глядит.
– Так никого ж нет, – сказал Мирослав. – Один я.
– Кому надо, все уже поглядели, – дал объяснение старик. – А ты кто? Больной?
– Турист, – сказал Мирослав. – А ты, значит, будешь сторож?
– Я культурный начальник, – строго поправил старик. – Чего нам тут сторожить?
– Ну картины, – сказал Мирослав. – В зале, в запаснике.
– В каком еще запаснике? – спросил старик. – Мы самые красивые отобрали и на стенку повесили, а остальные распределили по людям: пусть культуру понимают на дому.
– Как на дому?.. – растерянно повторил Мирослав Г. – Раздали, что ли? Ну, подарили?
– Культура всем поровну полагается, – сказал культурный начальник. Кому не хватило, тот, конечно, обижается.
– Вот это здорово! – удивился Мирослав. – А если я, например, или там школьник какой-нибудь захочет посмотреть – он что будет делать? Ты сам ведь говоришь – всем поровну? Так?
– Ну и пусть смотрит, – сказал старик. – В чайхану зайдешь – висит, в парикмахерскую зайдешь – висит. В бане тоже есть.
– Кто? – встрепенулся Мирослав. – Кто висит-то?
– Ну разные... – не дал прямого ответа культурный начальник. – Ты сам сходи, погляди. Заодно чаю выпьешь или помоешься.
– А у вас список, может, есть? – с надеждой спросил Мирослав. – Кому чего дали?
– Нам не надо, – сказал старик. – Куда мы список этот – в рамку, что ли, и вот на стол? Это уже будет не культура, а просто так...
Мирослав Г. решил начать свой обход с чайханы. Ближайшее чайное заведение располагалось в квартале от музея – рукой подать. Туда Мирослав и заглянул.
Помещение было притемнено от солнца. На деревянной приступке, тянувшейся вдоль стены и похожей на завалинку, стояли низкие столики, за ними сидели, скрестив ноги, или лежали посетители. Все они были в носках, их обувь – полуботинки, сапоги или глубокие галоши – стояла на земляном полу, вдоль приступки. Сняв кроссовки, Мирослав поднялся к свободному столику и опустился на подушку, набитую, судя по крепкому запаху, бараньей шерстью. Чайханщик принес ему чайник зеленого чая и лепешку. Прихлебывая, Мирослав вглядывался. Одну из стен заведения украшала картина, изображавшая мальчика с дутаром в руках, на другой висела небольшая абстрактная композиция, составленная из квадратов и прямоугольников, в минорных тонах. Мирослав Г. подобрался. Допив горький чай, он спустился с завалинки и, не обуваясь, пошлепал по земляному проходу, помеченному влажными пятнами чайных опивок, поближе к абстрактной картинке. Холст был грязен и закопчен. В правом нижнем углу с трудом прочитывалась подпись: "Д. Бурлюк". Некоторое время Мирослав Г. стоял совершенно неподвижно. Его душа пела бы, если б у нее прорезался голос.
Сколько-то постояв, он с сожалением повернулся и направился в дальний конец зала – там круглощекий чайханщик перетирал пиалушки серой тряпкой, заправленной за кушак. За спиной чайханщика шестиведерный медный самовар пускал пары.
– Я сам турист, – вкрадчиво завязал разговор Мирослав Г. – Чай у вас мне очень понравился.
– Чай "Девяносто пятый", – клюнул на лесть чайханщик. – Сейчас такой без талона не достать, только по талону.
– Ну как вообще-то дела? – со значением поинтересовался Мирослав. Клиент идет?
– Человек без чая не может, – уклончиво ответил чайханщик. – Человек чай пьет, лепешку ест.
– Картинки тоже красивые, – сказал Мирослав. – Особенно вот эта. – Он, не оборачиваясь, указал на мальчика с дутаром. – Сам рисовал?
– Времени нет рисовать, – вздохнул чайханщик. – Работы вон сколько, а я один.
– Так найми мальчонку какого-нибудь! – дал деловой совет Мирослав.
– А деньги? – горько спросил чайханщик. – Где их взять?
– Так продай картины! – перешел к делу Мирослав. – На хорошую у меня тоже денег не хватит, а которую похуже я бы взял – там все равно ничего непонятно. А ты хоть талоны купишь на чай, польза будет. – Он запустил руку в карман, шарил там.
– Долеры есть? – спросил чайханщик, задумчиво глядя.
– Вот, тридцатничек наберу, – сказал Мирослав. – Бери, пока не передумал... Газетка есть – завернуть?
Нашлась и газетка.
Распрощавшись с чайханщиком, Мирослав Г. обнаружил, что кроссовки его бесследно исчезли оттуда, где он их оставил, – под приступкой. Перспектива разгуливать по городу Курбан-Али в носках его не обрадовала.
– Слышь, братан! – вернулся он к чайханщику. – У меня тут кроссовки сперли!
– Ну что ж... – насупился чайханщик. – Куда ж ты глядел?
Поиски вдвоем, как и следовало ожидать, не увенчались успехом.
– Ты улицу перебеги, – нашел выход чайханщик, – там дукан, подберешь себе. Или сбегай на базар.
Бежать на базар совсем не улыбалось Мирославу Г. Он снял носки, сунул их в карман блейзера и вышел на улицу. Асфальт тротуара жег ступни.
В дукане ему предложили глубокие азиатские галоши, выстланные изнутри малиновой байкой. Вид в них у Мирослава был нелепый – в воздухе не пахло грозой, в Курбан-Али дожди вообще никогда не шли, но не босиком же ходить.
– Беру, – решил Мирослав, – и вот эту штуку в придачу, за пять долеров. – Он указал на акварель, приколотую кнопками к двери: треугольники, круги и квадраты, без подписи. – Еще что-нибудь есть в этом роде?
– Не, – сказал продавец. – Халат бери, радиоприемник бери.
В галошах, с Бурлюком под мышкой и свернутой в трубку безымянной акварелью в бауле Мирослав Г. замечательно себя чувствовал.
На Каца он набрел в городской бане. Париться он не собирался, но пробиться внутрь, не отстояв очередь, не получилось: аборигены пришли в возбуждение, кричали что-то с укором на родном языке и отталкивали Мирослава от дверей. Объяснять сердитым людям с узелками в руках истинную цель своего прихода в баню было рискованно: не поймут, по морде съездят. Поэтому Мирослав Г. оставил свои попытки и встал в хвост очереди. Впускали почему-то партиями, – по советским еще правилам.
Покупая билет, Мирослав ухмыльнулся: поглядел бы сейчас на него Ронсак! Искусство требует жертв, вот уж чистая правда... Они тут и в предбаннике могли картинки развесить, и даже в парной – кто поймет, что у них на уме. И если не пустят внутрь в штанах, то уж баул-то наверняка надо брать с собой, а то украдут.
В раздевалке Мирославу выдали осклизлую цинковую шайку. Ящики для одежды не запирались, и, сложив одежду горкой, с баулом в одной руке, с шайкой в другой и с завернутым в газету Бурлюком под мышкой Мирослав Г. толкнул дверь в предбанник. Галоши он не стал снимать – не потому, что могут украсть, а из-за опаски подхватить какую-нибудь заразу с пола.
Отдыхая после пропарки, голые люди лежали на каменных лавках, другие ели хлеб с колбасой и пили водку и пиво. На стене против входа, за тюлевой завесой пара, выбивающегося из душевого зала, висел Кац.
Мирослав независимо подошел, помахивая баулом. Подпись была крупная, красивая: "М.Кац". И дата: "1938".
Кац дорожил этой картиной. В подвал, к Ледневу, она попала не сразу, Николай Васильевич долго, почти год уговаривал и убеждал Каца: "Черная обнаженная на высоком мосту" не должна пострадать ни при каких обстоятельствах, лучшее и спокойнейшее для нее место хранения – секретный музейный запасник. Отдайте!
Кац склонялся отдать, но расставаться было жаль до помрачения рассудка. Леднев наседал:
– Не будьте таким, Кац! Ну сами подумайте: все мы смертны, все под Богом ходим. А если автобус сшибет или посадят – тогда как? Ведь все, все пропадет! Вы великий художник, на вас ответственность двойная. Отдайте!
– Я вам треугольник уже отдал, – вяло сопротивлялся Кац. – И, как вам известно, я собрался жить до ста лет. Как минимум.
– Хотите, я вам бумажку дам? – не отступал Леднев. – Документ? "Музеем принимается на временное, до востребования автором, хранение..." Ну и так далее. И печать.
– Вот это уж нет! – возмущенно взмахивал руками Кац. – Бумажку! Я себя документами не обременяю! Как вам такое в голову могло придти?
– Тогда без бумажки, – немедля соглашался Леднев. – И через сто лет "Обнаженная" будет висеть в Третьяковке, поверьте мне. Вот вам моя рука!
– Оставьте свою руку при себе, – парировал Кац. – Почему через сто, почему не раньше?
Будущее представлялось Кацу хрустальным шариком, покачивающимся на ниточке перед его лицом – только руку протяни... Не было ни близкого будущего, ни далекого – просто Будущее: то, что еще не случилось и не произошло. Будущее не убегало вдаль, как степная дорога между холмами, как река меж берегов. Перспектива была к нему совершенно неприменима, как и время. Оно скорее напоминало плоскостное изображение на холсте – насыщенный густой рисунок с подмесом старого золота и изумрудной зелени. Вот как "Черная обнаженная на высоком мосту".
Тот мост соединял две башни: Вавилонскую и Спасскую. Первая легла в пыль и песок, вторую венчает красная пентаграмма. На смену пентаграмме придет лев или орел, черный квадрат или золотой круг-точка. Кац не загадывал, когда это случится, символы его не занимали. Он не верил в коллективный разум человечества, поэтому дожидаться всеобщей справедливости было бессмысленным делом. Вселенское зло не победит, но зло человеческое всегда опережает добрые намерения на полшага. Зло и, пожалуй, глупость.
Из Кзылграда, из-под шутовского колпака с бубенцом легко было смотреть вокруг. Москва была далеко, но в то же время и близко – как карандашный рисунок на столе. Не Бог жил в Кремле, а неприступный идол с медным лбом и брильянтовой прямой кишкой; а с Богом можно было напрямую поговорить о чем угодно и здесь, в Желтом медресе, – ну хотя бы об искусстве. Бог, таким образом, жил в Кзылграде, и Кац жил, и они ладили. А политика Бога не увлекала, он давал тварям человеческим полную возможность перебеситься. И Каца не увлекала.
А что до подземного ледневского запасника, то Кац склонялся картины дать. Где картине лучше, чем в музее? Такого места пока еще не изобрели. Картины – дети, да, но и дети уходят от родителей в большой мир; а музей и есть мир картин. И если запасник заперт покамест на замок – что ж, тут Леднев прав: лет через сто отопрут. Может, и раньше.
Кац отобрал для Леднева восемь картин. Все восемь, задолго до истечения прикинутого срока, Мирослав Г. обнаружил в учреждениях бытового хозяйства города Курбан-Али, посреди пустыни. Неисповедимы пути твои, Господи, да и цели никак не расшифровать.
Восьмую, последнюю картину Мирослав нашел в мастерской по починке телевизоров. Хозяин мастерской, молодой человек с лицом, обезображенным пендинкой, расстался с Кацем без печали.
– Бери, если надо, – сказал молодой человек. – Я на этот гвоздь зеркало повешу – смотреть... Ты сам с России?
– Ну да, – сказал Мирослав и для камуфляжа добавил: – С Пензы.
– Там в Пензе у вас устроиться нельзя? – спросил молодой человек, снимая картину. – Я в телевизорах хорошо разбираюсь, никто не жалуется.
– Нам мастера нужны, – щедро обнадежил Мирослав. – Приезжай – помогу.
Мастерская сплошь была заставлена телевизионными ящиками, экраны некоторых светились и дергались. "Вновь обострилось положение в Израиле, услышал Мирослав Г. и навострил ухо. – Израильские войска при поддержке танков и вертолетов вторглись в сектор Газа и захватили приморскую часть города".
– Сделай получше! – попросил Мирослав. – Не видно ничего!
Молодой человек похлопал по бокам ящика и покрутил ручки. Появилось изображение. По берегу, расшвыривая песок, ехал танк. Бежали солдаты, слышалась стрельба. Мирослав определил: били из танковых орудий.
"Взорвано несколько кустарных мастерских по производству ракет "Кассам", – продолжал диктор. – В одной из мастерских обнаружен перевалочный пункт для нелегального ввоза "жриц любви" из стран СНГ в тель-авивские бордели. Как сообщают палестинские источники, среди мирного населения есть жертвы".
На экране два израильских солдата заботливо тащили под руки Серегу, волочившего ноги.
– Нет, ты слыхал? – с отчаянием глядя на молодого человека, спросил Мирослав. – Жертвы у них есть!
Глеб Петухов парил ноги в тазике, сидя под фальшивым Тышлером в галерее "Золотой скарабей" на блошином рынке.
– Натер, понимаешь, – объяснил Глеб свое занятие Мирославу Г., стоявшему молча. – Джоггинг делаю каждый день, врач один знакомый прописал.
– На кой тебе джоггинг? – искренне удивился Мирослав. – Ты вон какой лось!
– Для здоровья полезно, – сказал Глеб Петухов. – Ну как съездил?
– Как, как! – сказал Мирослав. – Серега где? Его по телеку показывали.
– В больнице, – ставя ноги на полотенце, сказал Глеб. – Живой.
– А Хаим? – дрогнувшим голосом спросил Мирослав.
– Сидит, – сказал Глеб. – Эти козлы, мебельщики, винты какие-то паяли для ракет. Им бабки дай, они тебе что хочешь напаяют вместо того, чтоб нормально жить. Вот всех и замели, кто под руку попался. – И повторил убежденно: – Козлы!
– А фотки где? – допытывался Мирослав. – Я ж там целую пачку оставил.
– В военной прокуратуре, – предположил Глеб Петухов, – если не сгорели. Дом-то – тю-тю! Все разнесли под корень.
– Ничего, значит, не пропало? – облегченно предположил Мирослав.
– А что там, спрашивается, могло пропасть? – разозлился Глеб Петухов. Атомная бомба? Рваные галоши? Что?
– Ну зачем... – покачал головой Мирослав. – Хаим штук пять моих картин уже успел наклепать – куда они делись? Их если кто подобрал, то понесут продавать. Понимаешь?
– Съезди в Газу да посмотри, если хочешь, – буркнул Глеб. – Кто их там купит-то?
– Не обязательно там, – сказал Мирослав Г. – Они тумбочки свои тоже не там толкали, а у нас в Париже. В том-то, Глеб, и дело.
– Ну не знаю, – не озаботился Глеб Петухов. – Все может быть... Пойдем, что ли, рванем по кружке пива, пока нас с тобой не засадили.
В пивной, за ободранным круглым столиком, сидел рослый бухарец с лицом, похожим на вареное коровье вымя, и отмахивался от мух русской газеткой. Глеб многозначительно ему кивнул, как человеку, с которым его связывает интересная коммерческая тайна.
– Смотри, Кац! – прошептал Мирослав. – Там написано – "Кац"!
– Ну и что! – беззаботно отмахнулся Глеб. – Тут этих Кацев...
– Да нет! – нетерпеливо перебил Мирослав. – Матвей, Матвей Кац!
– Шмуэль! – потянулся к бухарцу Глеб Петухов. – Дай газетку глянуть, сейчас отдам.
– "Матвей Кац – гениальная жертва Холокоста, – вслух прочитал Мирослав. – Как сообщает попросивший не называть его армейский источник, в ходе последней операции армии обороны Израиля в Газе были обнаружены уникальные картины еврейского художника Матвея Каца. Картины, несомненно, обладают огромной художественной и исторической ценностью. Источник отмечает, что художник – возможно, жертва Холокоста и его произведения попали в арабские руки по каналам, соединявшим гитлеровский Берлин с пронацистскими элементами на Ближнем Востоке... Перепечатано из газеты "День и ночь", перевод с иврита". Ну что скажешь?
– Хаима прижмут с этим Кацем, – сказал Глеб Петухов. – Так что срочно делай ноги!
Жан-Луи Ронсак в своем поместье под Парижем был почти рад тому, что этот подозрительный русский князь потерялся где-то на просторах мира, то ли в Нью-Йорке, то ли в Сибири. Потерялся – значит, пропал, значит, рисунок Каца не придется возвращать законному владельцу. Нет худа без добра, как говорят загадочные русские люди, и они совершенно правы... Поэтому, когда Мирослав Г. позвонил ему из аэропорта "Ле Бурже", Ронсак испытал легкую досаду.
– Я прилетел, – доложил Мирослав. – Сейчас беру такси и еду.
– Нашли что-нибудь? – разведал Ронсак.
– Восемь штук, – сказал Мирослав. – Все масло. Чуть не погиб.
– Жду вас, – сухо сказал Ронсак и положил трубку.
Подъезжая к Фонтенбло, Мирослав решил такси не отпускать: он устал и проголодался, ему не хотелось здесь рассиживаться. Восемь холстов Каца, снятых с подрамников и свернутых в трубу, жгли ему руки: сколько? Сколько Ронсак предложит за картины? Может, лучше взять приличный задаток и ждать, пока цены подскочат до небес? В конце концов это только первые восемь, есть же где-то и другие – не в песках, так во льдах, какая разница... Про Бурлюка и безымянную акварель Мирослав не собирался и заикаться: Ронсак здесь ни при чем, с ним договоренность была только о Каце.
Увидев Мирослава Г. на пороге своего кабинета, Жан-Луи Ронсак чуть поморщился: на него, счастливо улыбаясь, глядел оборванец в драном пиджаке и варварских галошах на босу ногу.
– Что за вид, князь? – изумленно спросил Ронсак. – Вас ограбили разбойники?
– Не дай вам Бог пережить то, что я пережил, – с достоинством сказал Мирослав. – Зато я выполнил ваше поручение, и это главное. Смотрите!
Распустив бечевку на рулоне, Мирослав Г. раскатал холсты по полу. Ронсак поднялся из-за стола и подошел поближе.
– Фантастика! – переводя взгляд с картины на картину, пробормотал Ронсак. – Невиданно... Это все из России?
– Ну да, – округлил Мирослав. – Можно сказать, что так.
– Я всегда говорил, что Россия – родина слонов! – воскликнул Ронсак. Какая удивительная страна!.. Рассказывайте, князь!
– Я устал очень, – сказал Мирослав. – И поиздержался: картины, накладные расходы. – Он вспомнил Машу в райских кустах, и ему стало легко и хорошо. – Короче говоря, сел на мель.
– На мель? – повторил Ронсак и наморщил лоб.
– Ну да, – сказал Мирослав. – Даже пиджачок не на что почистить.
– Конечно, конечно... – смутился, к собственному удивлению, Ронсак. Сейчас мы это уладим.
– Если можно, наличными, – сказал Мирослав Г. – Хотя бы часть.
19. Выставка
Внутренние помещения "Белого Круга" перестроили. Полтора месяца строительные рабочие, электрики, дизайнеры появлялись в галерее в ранний утренний час, а расходились в сумерки. Весь второй этаж переделали: передвинули стены, перестелили полы. Теперь здесь помещались два зала, один из них как две капли воды был похож на внутренний двор Желтого медресе, в котором Матвей Кац прожил почти три десятка лет; даже высохший круглый фонтан установили.
Журналисты, чуя первополосную оглушительную сенсацию, усердно отрабатывали свой хлеб. Хроникеры и телевизионщики со всех сторон подъезжали к строителям, пытаясь вытащить из них хоть какую-нибудь информацию. Художественные критики – серьезные люди с безупречной репутацией – заводили разговоры с помощниками Магды, а то и с нею самой: что означают все эти беспрецедентные переделки, кого собираетесь выставлять? Хозяйка и сотрудники хранили гробовое молчание, а рабочие и понятия не имели, для кого они готовят изысканное экспозиционное пространство. Несмотря на все меры предосторожности утечка информации произошла: в газеты просочилась информация о том, что в "Белом Круге" возведена модель мусульманского медресе в натуральную величину. Это сообщение вызвало шквал вопросов, предположений и догадок; читатели, заинтригованные усилиями репортеров, охотно высказывались по этому поводу, и газетным отделам писем прибавилось работы. Кто-то высказал уверенность, что владелица галереи приняла ислам, и эта версия была подхвачена и получила ход. Магда выступила со взвешенным опровержением. Волнение вокруг знаменитой галереи усиливалось. Согласно упорным слухам "Белый Круг" собирался открыть двери перед посетителями в середине сентября. Однако, что они там увидят, оставалось полнейшей загадкой, и это доводило прессу до остервенения.
Восьмого сентября газеты опубликовали отрывки из душераздирающего письма, написанного четверть века назад заключенным одной из советских психиатрических лечебниц и содержащего мольбу о помощи. Автор письма, художник-авангардист Серебряного века, объявленный коммунистическими властями сумасшедшим, писал в кельнский "Белый Круг": галерея, занимавшаяся русским авангардом, казалась ему спасательным кругом в море насилия и зла. Письмо, разумеется, было конфисковано больничным начальством, пережило своего автора, долгие годы пылилось в архиве, под замком и, волею случая обнаруженное недавно, уже после обретения Россией свободы, дошло, наконец, до адресата. Фамилия художника не называлась, но комментатор публикации, руководитель научного отдела "Белого Круга", утверждал, что несчастный узник – один из величайших художников двадцатого века. Его работы, которыми располагает галерея и которые почтенная публика увидит через неделю, стоят в одном ряду с шедеврами Пикассо, Малевича и Шагала.
На следующий день Магда дала интервью прессе и телевизионным каналам. Ответ на самый жгучий вопрос – "Кто он?" – журналисты так и не получили. Зато Магда рассказала, что художник – сын знаменитого анархиста и русской княжны, погибшей по дороге на сибирскую каторгу с поэтическим названием "Акатуй". Название очень понравилось журналистам, присутствие несчастной княжны окрасило историю в лирические тона. Что же касается революционного анархиста, то тут само собою получалось, что речь идет не о ком ином, как о князе Кропоткине. Сенсация набирала обороты на глазах. Под конец интервью Магда заявила, что экспозиция включит в себя несколько работ, принадлежащих одному из крупнейших парижских издателей. После вчерашней газетной публикации этот издатель связался с "Белым Кругом" и выразил желание принять участие в выставке. Учитывая интересы публики и ответственность перед мировой культурой, галерея немедленно согласилась на сотрудничество.
Стеф Рунич сидел в зале Дома прессы среди журналистов. Зажигательная идея не открывать имени Каца до дня вернисажа принадлежала ему – пусть газетчики помучаются и побольше поломают головы себе и читателям; но его то и дело подмывало встать и крикнуть: "Кац! Это Матвей Кац! Мой родственник!" – или что-то в этом роде. Можно представить, что бы тут поднялось...
Магда держалась со спокойной уверенностью, отвечала на вопросы обстоятельно. Вопрос корреспондента американской газеты не застал ее врасплох: раньше или позже его должны были задать.
– Художник скончался в клинике для душевнобольных. Не означает ли это, что у него все же были проблемы с психикой? Известно, что великие художники русского авангарда не отличались несокрушимым душевным здоровьем...
– Вы хотите знать, не был ли он безумцем? – отважно заострила вопрос Магда. – Нет, не был. Маргиналом – да, пожалуй. Он выбрал для себя роль городского сумасшедшего и добросовестно ее играл, чтобы спастись от преследований тоталитарной коммунистической власти. Это требовало отваги и бесконечного нервного напряжения. В сумасшедший дом он попал накануне смерти – впервые в жизни.
Магда ошибалась.
Отступление о разноцветном городе, 1922
К пятилетию Октябрьской революции город Оренбург готовился с размахом. Начальство получало и изучало инструкции из Москвы, театр репетировал оперу "Иван Сусанин", цирк готовил представление "Лев и змея", а рядовой народ готовился пить, петь и плясать по случаю наступающего праздника.
Трудовая интеллигенция была мобилизована и задействована, она не собиралась ударить в грязь лицом и проявляла инициативу. Никто не сидел сложа руки, да это было и небезопасно: могли обвинить в контрреволюционной бездеятельности, взять на заметку, а потом, может, и на мушку.
Местный поэт бегал по инстанциям и пробивал свой план: переделать все городские колодцы в трибуны и поставить на них самодеятельных декламаторов, чтоб весь день без перерыва читали от души революционные стихи. В каждом дворе будет стоять чтец, и граждане окажутся вовлечены в ход праздника. Колодец сыграет здесь умственную роль: уходя в черные земные недра, он одновременно направлен в светлые небеса счастливого будущего; это ясно... План был бы всем хорош, если б не самодеятельные декламаторы: как проследить, что они там будут читать от души? А если отклонятся от проверенного текста и скажут что-нибудь не то?
Были планы и пореволюционней: построить огромный дирижабль, расписать его полезными лозунгами, надуть и запустить – пусть висит. Или: напрямик воздействовать на обывателя через искусство, художественно восстановить исторические события – поставить на улицах народный спектакль "Штурм Зимнего". Для этого немногое нужно: приказным порядком мобилизовать из каждой семьи по одному действующему лицу, и под управлением режиссеров пустить массу на главную площадь, к Большому дому. Какая мощь, какой всплеск энергии! Но чекисты театральный план запретили: масса выпьет по стакану для смелости, наваляет режиссерам и всерьез возьмется крушить все подряд. И тот, кто предложил такой дурацкий спектакль, вредный человек и опасный. Вызвать его! Вызвать и изолировать от общества.
Художник Матвей Кац, пропагандист нового искусства, придумал украсить город массово: раскрасить его. Будет красиво, будет празднично. Этот план не вызвал возражений. Дома, крашеные, как пасхальные яйца, стихи не будут читать, булыжники мостовых сами по себе не превратятся в оружие пролетариата и не полетят куда не надо. Так и решили, так и записали: жильцам выдать краску и малярные кисти, пусть мажут в обязательном порядке.
Стал бы Матвей Кац передовиком и героем, если б не досадная неувязка.
В самом центре, на улице Розы Люксембург, выходящей на главную площадь, Кац определил расклад цветов: мостовую красить голубым, а дома вперемежку – красным и белым. Вывели жильцов, раздали ведра с краской. Кац расхаживал, щурился придирчиво. К вечеру улица имела необыкновенный вид: красно-сине-белая, с зелеными пятнами древесных крон она была похожа на картину с выставки авангардистов.
А в начале ночи Матвея Каца увезли в ЧК. В кабинете сидел блондин с широкоскулым рабоче-крестьянским лицом, усатый. На столе валялась полуразобранная вобла.
– Ты что там нарисовал? – голосом громким и страшным спросил усач. – Мы тебе доверяли, а ты что ж там наделал, на Розы Люксембург?
– Как что? – прикинулся простаком Матвей Кац. Ему, действительно, не приходило в голову, в чем он провинился и с какой стороны грозит опасность.
– Ты царский флаг нарисовал – вот что! – Усач долбанул кулаком по столу, рыбьи кости подпрыгнули. – Красно-сине-белый! Триколор!
– Но это же картина! – дерзко возразил Кац.
– Какая еще картина? – зловеще спросил усач. – Ты думай, что говоришь.
– Весь наш город – картина, – сказал Кац. – Карнавал улиц и домов. На нас смотрит сверху, – Кац указал пальцем в потолок, и усач проследил за его жестом, – сам Главный Костюмер и еще миллионы глаз, и видят: праздник!
– Праздник революции под царским флагом! – вскипел усач. -Ты религиозный дурман льешь, у тебя мысли уклончивые.
– Мысль должна иметь уклон, – стоял на своем Матвей Кац. – Если они все будут прямые, то загородят пространство.
– Это наше дело – загородят или нет, – решил усач. – Тебя кто подучил флаг рисовать? Отвечай! Костюмер – это кто?
– Бог это, – сказал Кац, как об обычном. И снова пальцем указал вверх.
– Ты, интересно, придуряешься, или от природы такой дурак? – выложив кулаки на стол, задумался усач.
– От природы, – разумно согласился Кац. – Все от нее происходит: краски, реки и леса и тетерев с тетеркой. И мы с вами тоже.
– Ты меня не вмешивай! – выкатив глаза, гаркнул усач. – Что еще за тетерка? Мой отец – гегемон, а мама – Октябрьская революция. Тебе надо расстрел дать!
– В древнем Вавилоне к празднику тоже приносили человеческую жертву, грустно сказал Кац. – Ваалу. Он тоже был гегемон.
– Так-так-так... – тюкая по крышке стола мутными ногтями, сказал усач.
– А насчет сочетания цветов, – продолжал невпопад Кац, – так это же творческая необходимость: белый, красный, синий. Если взглянуть на наш город с высоты птичьего полета, то что мы увидим?
– Ну что? – вкрадчиво спросил усач. – Здесь я вопросы задаю.
– Мы увидим многоцветную абстрактную композицию, – уверенно сказал Кац. – Ощущение праздника. Экспрессия. Абстрактная композиция номер один.
– Значит, номер один, – повторил усач, – это на Розы Люксембург... А номер два где ты хотел нарисовать?
Тут дверь отворилась, в кабинет вполне по-хозяйски вошел молодой рыжий еврей в коричневой кожаной фуражке.
– Это Кац, – представил задержанного усач. – Тот самый. Доставили.
– Ну что ж, – сказал вошедший и принялся рассматривать Каца с мрачным любопытством. – И я Кац. Бывает.
– Вы начальник? – спросил задержанный, и сама поспешность вопроса таила в себе надежду. – Тут вышло недоразумение, нелепость какая-то: какой флаг?! Это новое искусство, понимаете? Я же с ума еще не сошел, чтобы рисовать царский флаг посреди города!
– Каждый сумасшедший говорит, что он нормальный, – сделал назидательное замечание усач. – Нормальный как раз не стал бы диверсию устраивать.
– Какую диверсию? – дико глядя, закричал Матвей Кац. – Да я художник! Вон у Малевича одна штанина белая, другая красная, а небо голубое – он тоже диверсант? Да что вы такое говорите!
– С Малевичем этим мы тоже разберемся, – сказал усач. – Имя? Зовут его как? Отвечай!
– Оставь пока, – поморщился рыжий. – Это к делу не относится... Но вы, – он уставился на Каца своими темными вглядчивыми глазами, – если принципиально подходить, совершили преступление против революции. И даже если вы сделали это неумышленно, ничто не может освободить вас от ответственности.
– Значит, я арестован? – совсем уже потерянно спросил Матвей Кац. – Мне сказали, что я задержан для выяснения обстоятельств.
– Что вы думаете о красном цвете? – не ответил рыжий.
– Тяжелый цвет, нервный до срыва, – увлеченно сказал задержанный. Цвет вожделений: "Дай, а то убью!"
Усач слушал неодобрительно.
– Мой любимый цвет, – сказал рыжий и с удивлением покрутил головой в фуражке. – Цвет революции... Вы, действительно, странный человек. Чего вы ищите, однофамилец?
