Текст книги "Библиотека капитана Немо (Роман)"

Автор книги: Пер Энквист

Я пристал к берегу у Тонкого мыса, там, где Санфрид Ренстрём однажды поставил отхожие бочки так близко к воде, что их смыло волной в озеро, и Санфриду Ренстрёму пришлось спускать лодку и выволакивать их обратно на берег, за что потом ему проходу не давали. Сейчас он уже умер. Я взял коробку и оттолкнул плот.

Постоял немного, глядя, как он уплывал все дальше и дальше, пока наконец совсем не скрылся в тумане. Его, конечно, обнаружат. Потом начнут искать нас, но не найдут. После чего плот разобьют, вытащат гвозди и сплавят бревна вниз.

И никто ничего не узнает.

Стало быть, я взял коробку с провиантом и младенчиком, взял за ремень, и направился через лес. Я и думать забыл, что я босой. Идти было не больно. Тропинка мягкая. Сосны пригожие, ласково шумят. Я испытывал радость и благодарность к моему благодетелю, который указал мне путь и дал совет.

Меласса застыла на лице коркой. С коробкой в руке я поднимался в гору, в пещеру мертвых кошек.

2. Пещера мертвых кошек

1

Сегодня ночью разбирал послания Юханнеса из библиотеки капитана Немо.

Он играет с моими именами, будто это поможет. Зачеркнул мое имя, называет меня новым. В третий раз меня меняет.

Стыдно небось.

Сегодня ночью шел снег, быстро сменившийся дождем. Мне не хватает тамошних светлых зимних ночей. Свет зимних ночей не забыть.

И северное сияние. Куда, собственно, все подевалось.

Я побывал в пещере мертвых кошек еще раз, этим маем 1990 года.

Костяная гора на месте, лес тоже, но все было иначе, не так. Потом поехал обратно в аэропорт. Сделал краткую запись: «Все иное».

Пещера оказалась меньше, словно бы съежилась. Гора ниже. В пещере ничего нет, даже кошачьего скелета, когда-то такого чистенького.

Все съеживается и отдаляется от меня.

Почему все съеживается? Под конец, может, совсем ничего не останется, если я не потороплюсь.

Наверно, надо поторопиться, пока все не съежится и не исчезнет. Это-то, может, и значит – свести воедино.

2

Я прошел с коробкой в руке весь путь до пещеры мертвых кошек, и ни одна живая душа меня не видела.

Время перевалило далеко за полночь, солнце светило прямо в лаз, и в пещере было довольно светло.

Я уселся рядом с кошачьим скелетом, скелетом кошки-девочки. Она сидела совершенно спокойно, прислонившись к стене, задней каменной стене, точно это была колода, к которой можно прислониться.

Считается, что скелеты противные, но на самом деле они довольно пригожие.

Она сидела и глядела на долину. Ее видно из лаза пещеры. Если бы она могла говорить, я бы сказал ей что-нибудь, но со скелетами, понятно, какой разговор. Да и сказать ей особо нечего. И о чем бы я спросил?

Впрочем, о многом.

Я мысленно позвал капитана Немо, но он не откликнулся на мой зов, наверно, был занят. Я подождал чуток. Солнце немного переместилось, я позвал его еще раз, но понял, что придется подождать.

Долина была как всегда, я маленько всплакнул, но потом успокоился. Я видел небольшой кусочек озера, но не Русский остров, и вулкан в его центре, вход в который я позднее отыщу и где покоился «Наутилус», был спокоен. Не дымил. Этим и объясняется, что в деревне никто не понял. Если бы из кратера повалил дым, все бы, затаив дыхание, ринулись туда, из местной прессы тоже, и об этом бы написали в «Норран».

Я уселся рядом с кошечкой. И тоже прислонился к стене пещеры. Вот так кошечка спит много лет. Это, верно, и значит быть мертвым. Нет ничего проще.

Труднее, пожалуй, воскреснуть. Тут необходим совет.

Я ненадолго заснул.

Никто не явился ко мне во сне. Я вновь позвал Никто, но он, наверно, был занят. Я подумал, что пусть тебе и дадут под дых, но на свете нет ничего непоправимого, я обычно так думал: тогда спокойнее спится и легче взять себя в руки.

Коробку я не открывал.

Когда я проснулся, солнце еще немного передвинулось. Оно было как часы, почти как лунный свет на полу дровяного сарая, который напоминал мне, что время идет. Хотя мне было уже плевать, сколько времени. Сколько-то было. Всегда. Каждый день в одно и то же время оно передразнивало само себя. Приходилось напрягаться, чтобы помнить, что что-то все же произошло, хотя время так неотличимо.

Хорошо, у меня с собой коробка. Там лежит еда, то есть провиант, который выручит меня в нужде. И то, другое.

Может, его надо вынуть?

Я проснулся, в голове гудело от боли, на минуты две-три я совсем растерялся и поэтому сразу же принялся вспоминать, как построен зеленый дом.

Я, так сказать, проверил весь дом, чтобы он не исчез, когда понадобится мне в нужде. Я представил себе, как иду по дому, как он устроен и обставлен, особенно спальня наверху. Я нашел палочку и начертил план, как бы карту, и указал там, где расположена пожарная лесенка под окном спальни, с торца, но перед рябиной, деревом счастья, на котором зимой бывали снег и птицы. Потом вокруг я нарисовал в общих чертах карту Швеции, но так, чтобы дом оказался на нужном месте.

Скоро-скоро все опять пришло в норму. Так часто бывает, нет ничего непоправимого. Нужно только знать, что делать в ожидании Благодетеля.

После того как я почертил и все опять пришло в норму, мне вновь сделалось нехорошо, но совсем ненадолго.

Я решил не откладывая распаковать коробку.

Кожаный ремень расстегнуть – пустяковое дело, на нем был, естественно, штырек.

Я снял крышку. Теперь надо целесообразно расположить спасенное добро. В беде, учил меня капитан Немо в одной из прежних бесед, правильный и разумный план может спасти жизнь. Поэтому я вынул морские сухари и положил их на сухую ветку, чтобы они остались сухими. Их было сейчас пять штук. Нож лег рядом. Маргарин слева, считая от кошечки, потом лепешки, которые я после минутного колебания тоже положил на сухую ветку, рядом с сухарями. Бутылка с водой. Колбаса. Буханка. Сахар. Рядом с маргарином.

Банка с мелассой, самое для меня драгоценное из спасенного, завершала ряд предметов первой необходимости.

Потом мне опять сделалось нехорошо, но я взял себя в руки и довольно быстро перестал хлюпать носом. Всегда нужно брать себя в руки.

Вопрос только, куда мне посадить мертвого младенчика.

Я повторил про себя, еще раз, те причины, по которым капитан Немо стал иным, чем, к примеру, Сын Человеческий.

У Сына Человеческого в боку рана, откуда истекают кровь и вода, и туда можно заползти. Но он никогда, как капитан Немо, по-настоящему не показал, что на него можно положиться, когда, например, беда стучится в дверь.

В этом я упрекал Сына Человеческого. Говорить прямо не хотелось, но на него нельзя было по-настоящему положиться.

Он как бы слишком о многих должен заботиться. У меня все время было такое чувство, что, когда тебе хуже некуда, кому-то другому, может, еще хуже.

И тогда тебя покидают.

Сын Человеческий, таким образом, не выдержал испытания. Если ты кого-то покидаешь, например настоящего сквернавца, как же тогда сквернавцы могут ему доверять. Они точно лягушки, вычерпнутые ведром из родника, и некому их защитить.

Это главное различие. С капитаном Немо дело обстояло так, что я все больше и больше начал искать у него спасения в те тяжкие минуты, когда Сын Человеческий был занят другим и не защищал вычерпанных ведром лягушек.

Таковы причины. Я вспомнил все причины и, взвесив их, пришел к выводу, что они очень важные.

Можно было, разумеется, оставить младенчика в коробке Свена Хедмана.

От провианта я ведь ее освободил. И лежал бы он там себе, как на посмертной карточке на комоде в горенке, по-своему пригожий. Но поскольку пребывание в пещере мертвых кошек затянется, возможно, надолго, это было бы не совсем справедливо.

Есть разница в том, чтобы быть справедливым и не быть. Такая же разница, как между пригожими и непригожими.

Поэтому я осторожно, голыми руками, вынул младенчика из коробки Свена Хедмана. Он был сухой и хорошенький. Ведь он целую весну провел в озере, а теперь вот высох.

Я отошел к задней стене пещеры и посадил его рядом с кошечкой. Он был чуть ли не меньше ее. Такие оба милые и пригожие, они пустыми глазницами смотрели на долину, где можно было увидеть озеро, но не Русский остров, на котором росли громадные ели, с ветвями толстыми, как Божьи пальцы, теми самыми, что сперва не дрожали, а потом, когда я услыхал крики с отправившихся на поиски лодок, задрожали, точно Богу стало страшно.

Над этим стоило чуточку поразмышлять. Никогда прежде я не мог себе представить, что Бог боится, но в тот раз пальцы задрожали, как на руках Эльмы Маркстрём. У нее были трясучие руки. В общем, можно было подумать, что Бог боится.

Младенчик молчал, кошечка тоже. Что они могли сказать. Во-первых, всегда нелегко найти, что сказать. Во-вторых, они оба мертвые. Но вид у них был не злобный.

Я взял морской сухарь, разломил его, окунул в мелассу и в шутку поднес ко рту кошечки. Она не пошевелилась. Я держал руку неподвижно. Она не попробовала.

Но мертвому младенчику я не осмелился предложить сухарь с мелассой. Съел его сам. Теперь мне было хорошо. Иногда наваливалось то, ужасное, но совсем ненадолго. Потом оно исчезало.

После того как я съел сухарь, стало получше. Теперь у меня всего четыре сухаря.

Будь у меня блокнот и карандаш, я бы составил опись спасенного или написал бы стих, но ни блокнота, ни карандаша у меня не было.

Солнце перестало перемещаться по полу пещеры.

Я сел у входа в пещеру и стал смотреть на долину.

С озера доносились крики. Потом они стихли.

Где-то около полуночи меня навестил капитан Немо.

Я уже заснул и тут услышал шепот, от которого мгновенно проснулся. Кто-то шептал мое имя. Я широко раскрыл глаза, вроде как бы от удивления, но в пещере никого не было. Тогда я внимательно посмотрел на кошечку и на мертвого младенчика рядом; младенчик чуток завалился набок, точно хотел привалиться к кошечке. Выглядело это довольно-таки странно.

Мы были одни – они и я. Младенчик как бы входил в семью, ежели подумать, но насчет кошечки у меня подобных мыслей не возникало. Раньше не возникало. Но когда младенчик так вот чуток наклонился к ней, сразу возникли. Они как бы сидели и болтали.

И тут я опять услышал шепот, на этот раз погромче. Ошибки быть не могло. Это шептал младенчик. Он сказал мне:

– Вали наружу. Он там. Ждет тебя.

– Ты чё, обалдел? – отозвался я.

– Не мели попусту, вали наружу, – повторил младенчик довольно резко.

Я аж онемел. Как-то так вот онемел и почти возмутился, как в тот раз, когда Эгон Бэкстрём заснул в молельном доме и во сне рыгнул, а потом даже и не подумал попросить у Бога прощения в следующую пятницу на собрании Союза молодежи. Я же соображал, что мертвый младенчик не может говорить, потому как, с одной стороны, он мертвый, и давно, а с другой – не выучился говорить, потому что никогда не появлялся на свет.

Значит, я, наверно, чокнулся.

Но не только это совсем сбило меня с толку. Меня больше всего возмутило не то, что он вообще заговорил, хотя это было ему не положено, поскольку он мертвый, а то, что он обращался ко мне так невежливо, чуть ли не грубо. В народной школе нам не разрешали употреблять такие грубые слова, там нас учили выражаться пристойно, но младенчик ведь никогда в школу не ходил.

И тогда я опомнился. Не из-за чего тут беситься. Я же и сам ответил ему не слишком вежливо, не спохватился.

Я долго разглядывал этих двоих, сидевших у каменной стены.

Они молчали. Мое возмущение постепенно улеглось. Но еще долго после того, как возмущение улеглось, я чувствовал, как сильно бьется сердце. Я понял, что мне все это приснилось, во сне он говорил со мной, грубо говорил; мне, стало быть, приснился страшный сон, но я еще не чокнулся.

Я в шутку бросил в младенчика маленький камешек, который попал в цель, и младенчик вздрогнул, как бы упрекая меня, и я тут же пожалел о сделанном.

И только тогда я вспомнил, чтó он мне сказал. Кто-то ждет меня у лаза в пещеру.

Капитан Немо сидел у пещеры, справа, и сидел там уже давно, это я заметил, потому что, когда он встал, я увидел, что сзади у него мокро от ночной росы.

Я сразу же попросил прощения за задержку, но он движением руки велел мне замолчать.

Уже наступило утро, над долиной висел туман, озера не видать. Его лицо тонуло в тумане и было такого же цвета. Я почувствовал нечто вроде торжественности, глядя на него.

Он что-то держал в руке.

– Зайди, – пригласил я его, но капитан Немо отрицательно помотал головой. Он только хочет кое-что сообщить мне.

Мы сели на землю.

Он беспокоился обо мне, объяснил он. Спасение задерживается; в обычных случаях он мог бы провести сигнальный провод, следуя за которым я добрался бы до следующего послания, но на это нет времени. Меня в деревне ищут, но ищут не там. Никто ведь не знает о пещере мертвых кошек, кроме нас троих – то есть Юханнеса, капитана Немо и меня самого. И поскольку я сейчас не имею возможности объявиться, важно снабдить меня одеждой и провиантом. Пока еще стоит хорошая погода, сказал он, но лето на исходе, на носу сентябрь, и тогда холод проберет до костей.

Меня надо экипировать.

На какой срок, спросил я. Он не дал мне прямого ответа, а протянул кусок материи, который принес с собой. Материи на платье. Я тогда поинтересовался, каким образом кусок материи убережет меня от холода в те ночи, когда холод пробирает до костей, но он сперва весело рассмеялся, потом опять посерьезнел и велел мне перевернуть материю, чтобы я увидел узор.

Я послушался.

К своему изумлению, я узнал ту самую материю, с тюльпанами, из которой Ээва-Лиса когда-то сшила себе платье. Я спросил, откуда у него эта ткань. Мне дала ее Ээва-Лиса, ответил капитан Немо. Она знает, где я? – спросил я. Знает, ответил он. А где она сама? – спросил я. Этого я тебе сказать не могу, ответил он, но она передает тебе привет и просит ей верить.

Я завернулся в материю. Капитан Немо мне помог. Мы тщательно проследили, чтобы тюльпаны на материи, накинутой на мои плечи, росли вниз головой.

Я изложил капитану Немо ситуацию в отношении спасенного имущества и припасов, которые у меня еще остались.

Буханка. Морские сухари (4 шт.). Бутылка с водой, маргарин, нож, девять кусочков сахара и банка мелассы, заполненная приблизительно на одну треть. Я перечислил провиант и попросил совета. Он подумал и потом сказал, что мне потребуется его помощь. Следующей ночью он принесет новые припасы, заявил он. До тех пор мне придется питаться собственными запасами.

В карманах его куртки было несколько кусочков сахара и два кровяных хлебца.

Я спросил, где он достал кровяные хлебцы: я никогда прежде не видел капитана Немо с такой колбасой. Он на это ничего не ответил, но сказал, что плесень с одного бока колбасы легко соскоблить ножом, вот и нож пригодится. Тогда я спросил, где он собирается найти новые припасы. Он ответил, что в сарае Альфреда Шёгрена есть лепешки, а поскольку сарай стоит у опушки леса, он следующей ночью намерен тайком туда пробраться и взять лепешки так, чтобы его никто не заметил.

Ты хочешь украсть! – воскликнул я в ужасе. Нет, ответил он, но ты в большой беде, я – твой благодетель, поэтому я вынужден так действовать.

Надо, чтобы кто-то сжалился над тобой, сказал он. Я согласно кивнул.

А он продолжил: В одну из ближайших ночей я приду к тебе с твоим другом. Который тоже сможет помочь тебе. – С кем? – спросил я, с Ээвой-Лисой?

Нет, ответил он. С другим другом. Но теперь хватит задавать вопросы.

Он встал и, вдруг что-то вспомнив, сунул руку в карман. И передал мне блокнот и карандаш.

Отдал мне их и ушел. Сзади у него по-прежнему было мокро.

Я вошел в пещеру, закутанный в ткань с тюльпанами. Младенчик и кошечка спокойно спали.

Я улегся на пол, закутанный в тюльпаны. Мне снился Благодетель и друг, который следующей ночью, или в одну из ближайших ночей, по словам моего благодетеля, придет меня навестить.

3

Рано утром я вышел из пещеры и направился к спиленной лосиной башне.

Настил самой платформы и поручень вдоль нее были сброшены на землю и частично поломаны: никто сюда не приходил, чтобы починить или собрать дерево. Я зорко следил за долиной внизу. Кто-то, крошечный и черный, шел по двору Сельстедтов. А на озере ни одной лодки, тихо.

Это, наверно, Унгве идет по двору Сельстедтов, подумал я. Потом принялся размышлять, могло ли это что-то означать. Но это ничего не означало. Я понял, что в той беде, в которой я оказался, как потерпевший кораблекрушение, то, что раньше что-то значило, больше уже не значит ничего. Я понял, что мне надо откинуть когда-то значимое, потому что ситуация изменилась.

Я принялся отдирать однодюймовые доски. Построено было на совесть, и мне пришлось потрудиться.

Мысль о том, что здесь, наверху, когда-то бывали Ээва-Лиса и Враг, возникла сама собой. Там-то и началось само несчастье. А потом мне стало ясно, что узнать, где, собственно, начинается несчастье, нельзя. Может, это случилось намного раньше, например, когда нас обменяли, или когда мама пыталась вычерпать ведром лягушек, или… Да мало ли когда. Поэтому лосиная башня виновата не больше, чем что-то другое.

Мне удалось отодрать с десяток досок, гвозди я заколотил камнем. После, в два приема, я отнес добычу в пещеру мертвых кошек.

И соорудил настил для спанья.

Получилось вроде как кровать из досок. Досок с рухнувшей лосиной башни.

Младенчик смотрел, как я работаю, и на его белом, как кость, лице играла легкая улыбка. Если бы я мог прочитать его мысли. Он же не знал, откуда доски, и какое они имели значение, не только в моей жизни, но и в его.

Если бы у него было имя.

Я посадил его поровнее, он не возражал.

С одной ножки, похожей на птичью и, в отличие от остального скелета, не белой, у него еще свисали водоросли. В ночные часы он, как мне казалось, был более беспокойный, чем днем.

Однажды младенчик вроде бы пропал, то есть покинул место возле кошечки. Тогда я вышел из пещеры и позвал его. Он не откликнулся. Когда я вернулся обратно, он снова сидел возле кошечки, но с какой-то странной улыбкой на губах.

Про блокнот, последний подарок капитана Немо, я до этого момента и не вспоминал.

Я открыл блокнот и, к своему удивлению, обнаружил там стих, записанный размашистым почерком и, очевидно, плотницким карандашом. Можно сказать, поэму.

Вот что там было написано:

 
Огниво с кремнем
Бочка морских сухарей
Несколько книг, бумага, чернила и ручка
Два топора, две пилы, два рубанка, пара железных
прутов,
молоток, гвозди и немало других инструментов
Два полных костюма
Две дюжины рубах
Два ружья, две сабли, два охотничьих ножа и пара
пистолетов
Немного пороху и четверть фунта дроби
Бинокль
Рулон парусины.
 

Онемев, я смотрел на эти строки. Почерк был мне незнаком, но я сразу сообразил, чтó дал мне капитан Немо.

Это был блокнот, в котором писал свои стихи мой папа – до того как умер.

Он записывал их плотницким карандашом. Потом папа умер, когда мне было всего полгода, и мама вернулась в зеленый дом из больницы поздно вечером, и шофер, это был Марклин, повернулся и спросил, как насчет того, чтобы сжалиться.

А я-то думал, что блокнот сожгли. Оказывается, нет. Папа составил опись спасенных вещей. И попросил капитана Немо передать блокнот мне.

Я понял. У меня в голове не укладывалось, что он уже тогда, когда я был совсем крохой и меня еще даже не обменяли, знал, что со мной случится.

Он написал стих с описью спасенных вещей своему сыну. Теперь капитан Немо мне его принес. И когда я понял, что папа меня не покинул, во мне что-то перевернулось, и я начал хлюпать носом.

Я знал точно, чтó это значит. Это папины стихи. Он написал их мне.

Назавтра я проснулся рано от крика.

Капитан Немо стоял у входа в пещеру и делал мне рукой знаки, веля выйти. Он принес лепешки и овчинную полость. Я смекнул, что ему удалось незамеченным проникнуть в сарай.

Я горячо поблагодарил своего благодетеля, но он остановил меня движением руки и тут же исчез.

Я снова лег. Но мне показалось, прежде чем я заснул, что младенчик – или кошечка – слабо пискнул. Но они вроде бы никак не изменились и смотрели прямо перед собой.

Я смочил им губы мелассой, но губы у них не шевельнулись, и они ничего не сказали.

Больше никаких звуков. Доски защищали от холода. Я расстелил полость на своем деревянном ложе.

Уснул, и спал без снов.

4

С верхушки сосны я увидел, что у Сельстедтов начали косить.

Вот уже несколько ночей капитан Немо не приходит. Мертвый младенчик сидит, не шевелясь, и похоже, не хочет меня знать.

Что я тебе сделал, спрашивал я вновь и вновь. Нам же надо держаться вместе.

Он не отвечал.

Один стих, написанный плотницким карандашом, я все-таки проглядел. Тот, что был на последней странице.

Я быстро пробежал его, но ничего не понял. Потом я увидел, что как раз эту страницу Юханнес включил в библиотеку капитана Немо.

Стих был довольно плохой. Главным образом, о любви. Четыре строчки, рифмованные.

Мне стало жутко больно. Опись спасенных вещей он ведь написал мне, чтобы подарить мне стих, который поможет в крайней нужде. Но стих на последней странице, кстати довольно плохой, он написал маме в зеленом доме.

Сама она утверждала, что писать стихи грешно, и говорила, что сожгла блокнот. Ни к чему папе, наверно, решила она, гореть в аду из-за нескольких строчек стихов.

Больно было от того, что он написал ей. И хотя это был довольно плохой стих, пусть и рифмованный, я понял: мы в ней видели двух разных людей.

Теперь-то уже поздно пересматривать. Часто слишком поздно сводишь воедино. Зачем капитан Немо вообще принес этот блокнот с последней страницей, если он причиняет такую боль. Стоит лишь подумать об этом, и делаешься точно бешеный.

Мертвый младенчик Ээвы-Лисы смотрел прямо перед собой, отказываясь отвечать, когда я читал ему вслух стих.

«Мы лежим с тобой не шевелясь». Мы? Чокнуться можно, стоит лишь себе представить это.

Опись спасенных вещей в блокноте я понимал. Но с этим вот намного труднее. Он, должно быть, написал это маме в зеленом доме.

Потому что больше писать ведь было некому. Я попытался представить себе их такими, какими он их описывал, когда им было, наверно, по двадцать пять, но ничего не вышло.

В голове запела боль. Когда в голове начинает петь боль, ты как бы приходишь в отчаяние. Та, о которой он пишет, и та, что стояла на лестнице, крича на Ээву-Лису, должно быть, один и тот же человек. Если это так, значит, ни я, ни Юханнес, ни Ээва-Лиса никогда, собственно, ее не понимали.

Я хочу сказать: мы покинули ее. И не послушались Марклина в автобусе, когда он обернулся. Это над ней надо было сжалиться. Не надо мной.

Капитан Немо дал мне блокнот со стихами. Их написал папа, чтобы помочь мне в беде. Зачем же тогда тут этот последний стих, тот, от которого в моей голове поет боль?

Младенчик улыбался. Я сделался точно бешеный и вылил немножко мелассы в оба его глаза.

Я мог определить время суток, но забыл, что нужно считать дни.

С верхушки сосны можно было насчитать до двадцати шести скирд у Сельстедтов.

Мне становилось все труднее и труднее выносить слова и шепот младенчика и кошечки.

Они сидели с невозмутимым видом, но много чего говорили, между собой. Я рассказал об этом капитану Немо, который пришел следующей ночью.

Он сделал вид, будто не понимает, но передал мне еще четыре кровяных хлебца, которые достал в погребе Хюго Хедмана, и литр молока, которое тайком надоил прошлой ночью. Я спросил его, почему так легко спать и так тяжело бодрствовать, но он не ответил.

Днем было хуже всего. Ночами мне снилось, что я птица, запертая между зимней и летней рамами, и, когда просыпался, я дрожал от холода.

У тебя температура, с беспокойством сказал капитан Немо.

Я дал мертвому младенчику немножко молока. Он чуточку приоткрыл рот, и капельку попало внутрь, но в основном все пролилось мимо. Я понял, что он мне благодарен, потому что в эту ночь он ничего не шептал.

Что ты имеешь против меня, спросил я резко. Я все-все сделал для Ээвы-Лисы. И она покинула меня, пообещав воскреснуть на этом свете, но пока она еще не пришла. Что у тебя за мать.

Резко, как Библия, говорил я с ним. А он просто сидел и глазел пустыми глазницами, полными мелассы. Тогда я перешел на шепот. Миленький, сказал я ласковым голосом, так было жутко спускаться с тобой, завернутым в «Норран», к озеру, и из твоей мамы кровь лилась ручьем, мне надо было бы привести Свена Хедмана, а на похоронах на меня со всех сторон зыркали глазами, точно это я прикончил девчонку, то есть мамку твою, но, миленький, это она ведь велела мне завернуть тебя в «Норран».

Младенчик только улыбался. Пожалуй, он пытался, перед самим собой и передо мной, простить то, что произошло. Со мной, или с ней, или с мамой из зеленого дома.

Хотя ни слова о том, кто предал.

Я отчистил ему глазницы от мелассы с помощью материи с тюльпанами.

Когда мертвый младенчик и кошечка молчали, а капитан Немо был благодетелем для других, делалось так тихо, что начинала звучать песня боли.

Ээва-Лиса ведь обещала воскреснуть. Когда становилось особенно тихо, то есть тише обычного, я сидел и надеялся на воскресение Ээвы-Лисы.

5

Я проснулся оттого, что кто-то тронул меня за руку.

Это был капитан Немо. Рядом с ним стояла мама из зеленого дома.

Ну и видик у тебя, сказала она приветливо. Это меласса, ответил я. Возьми мыло и умойся, сказала она. Как ты меня нашла, спросил я, но она и не подумала объяснить.

У нее были странные глаза, добрые-добрые. Я пришла сюда, чтобы признаться тебе в одном грехе, который меня страшно тяготит и за который я хочу попросить прощения, сказала она. Это за Ээву-Лису, спросил я. Чокнулся ты, что ли, ответила она почти резко. Нет, но я сожалею, что у тебя никогда не было кошки. Наша нагадила на плиту, и я сильно осерчала. Теперь я принесла тебе кошку, пусть у тебя будет кошка, пока ты в большой беде. Ты принесла кошку, совсем растерявшись, сказал я и поспешно добавил: Ну, с плитой-то понятное дело.

Я жалею, что обменяла тебя, чуток, сказала она как бы походя. Юханнес ведь, собственно, никогда и не существовал, сказала она чуть ли не торжественно. Ну да, ответил я, естественно. Да, сказала она, но хуже всего то, что у тебя никогда не было кошки.

Я кивнул. Коли наша первая кошка нагадила на плиту, так это понятное дело. Миленький, какой же ты пригожий, сказала она, теперь, когда я призналась тебе в своем грехе.

На ней было платье с тюльпанами Ээвы-Лисы. Очень странно, ведь я лежал закутанный в такой же ситец, но мы оба посчитали, что тут не о чем языком чесать.

Вот тебе кошка-разбойница. Это Ээва-Лиса. Она воскресла. А чё ты так взбеленилась на Ээву-Лису, спросил я осторожно. Да вот детки устроили заговор, и я осталась совсем одна, сказала она строго. Больше чем прежде, и никто не сжалился над одинокой женщиной. Ясное дело, сказал я. Это Ээва-Лиса?

Ага, ответила она, и голос прозвучал ласково. Она воскресла.

Мама из зеленого дома оглядела пещеру, посмотрела на мертвого младенчика и кошечку, кинула взгляд на провиант и утвердительно кивнула.

И потом они ушли. Капитан Немо не произнес ни единого слова. Но кошку они оставили.

Сразу было видно, что это Ээва-Лиса, хотя пришлось отчасти привыкать.

У нее были такие же красивые черные раскосые глаза, что и прежде, и черная шубка, только вот отощала она сильно. Как ты, Ээва-Лиса, спросил я. Ничего, ответила она. Тебе понадобилось много времени, сказал я. Но я была довольно далеко, сказала она. Жуткая ночь тогда выдалась, сказал я, но я отнес младенчика в «Норран» к озеру, а теперь вот принес его обратно, сюда. Я знаю, ответила она, всегда нужно приносить обратно.

Она такая умная.

Я снял с себя материю с тюльпанами, росшими вниз головой, и осторожно укутал ее. Поспи, сказал я, а потом расскажешь, как все было. И ты тоже, сказала она, а что, я и правда должна поспать? Обязательно, сказал я. Хорошо, что ты не попала лисе в лапы. Да, хотя иногда было тяжело, сказала она. У меня есть молоко, сказал я, завтра получишь. А сейчас спи.

Я положил ее на сгиб руки носом внутрь. Какая она красивая и милая. Надо же, ты все-таки сумела воскреснуть. М-м-м, сказала она.

Она заснула почти мгновенно. Я гладил ее поверх ткани с тюльпанами. Точно как я представлял себе, в тот раз, когда у меня не хватило духу.

Шестнадцать дней мы прожили с ней вместе, все время вели беседы. Так, как это и должно было быть. Именно так, как я всегда представлял себе любовь. Как мы сидим и беседуем, и я время от времени провожу рукой по ткани с тюльпанами, и она мне улыбается.

Шестнадцать дней мы провели вместе, и я мог говорить, что хотел. Самое странное, что, несмотря на это, мне так и не удалось свести все воедино. Говоришь, как оно есть на самом деле, и это хорошо. А воедино не сводится. Вообще-то это можно сделать, только изучив сперва библиотеку капитана Немо и узнав, какими словами это выразить. Сперва ты это просто говоришь. Потом проходит долгая жизнь, ты уезжаешь далеко-далеко, многим причиняешь горе, и тебе причиняют немало горя. И вот тогда ты начинаешь сводить воедино.

Но шестнадцать дней вместе с Ээвой-Лисой в пещере мертвых кошек – это было все-таки начало. Мне кажется, поэтому она и воскресла и вернулась ко мне.

А в последнюю ночь – я не знал, что она последняя, но она была последней – она сказала мне то, о чем я потом много думал. Я уходила, прошептала она, уткнувшись носом в сгиб моего локтя, укутанная в ткань с тюльпанами, как мы всегда сидели, но вернулась. Потом я опять покину тебя. И ты должен молчать, несколько лет, и думать. Ты сперва не верил, что можно умереть, а потом воскреснуть в этой земной жизни. Но ты ведь видишь, что это возможно. Самое ужасное начнется теперь. Именно теперь ты станешь взрослым. Но ты должен свести воедино. Если ты этого не сделаешь, значит, и моя жизнь, и моя смерть, и мое воскресение не имели никакого смысла.

Что мне надо свести воедино, спросил я. Это ты поймешь, сказала она. Человеку дают под дых, но на свете нет ничего непоправимого. Я вернулась, чтобы сказать тебе это. Но чтó мне надо свести воедино, повторил я.

У нее были черные раскосые глаза и красивая шубка. И она вернулась. Прошло много лет, прежде чем я понял, чтó она мне ответила. Так уж бывает с теми, кто воскресает. Требуется много времени, чтобы понять, чтó они говорят и почему вернулись.

И она рассказала, как оно было. А я ничего не понял. И тогда она снова свернулась клубочком на сгибе моего локтя, выставив нос наружу.

И сколько бы я ни искал в библиотеке капитана Немо, я никогда, никогда не найду того, что открыло бы мне, чтó же воскресшая Ээва-Лиса рассказала мне в ту ночь. Этого записать нельзя, как я понял. Можно только свести воедино.

Они обнаружили меня 21 августа 1945 года.

Думаю, заметили разок капитана Немо, который тайком добывал мне провиант, и смекнули. За мной пришли трое мужчин, и что тут особо скажешь. Я почти не сопротивлялся, только сказал, что хочу забрать с собой мелассу и провиант, и младенчика тоже, а кошечку можно оставить.