Текст книги "Библиотека капитана Немо (Роман)"

Автор книги: Пер Энквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Пер Улов Энквист
БИБЛИОТЕКА КАПИТАНА НЕМО
Роман

Свести воедино

Работая над предисловием к русскому переводу романа «Библиотека капитана Немо» (1991) одного из наиболее известных современных шведских писателей и драматургов Пера Улова Энквиста, я старался представить себе будущего его читателя. Столько людей, и все они очень разные. Большинство (а может быть, теперь только многие?) из них любят читать. Читают то, что читают все, или то, что посоветовали, или просто на прилавке что-то приглянулось. И бывает иногда, что происходит встреча с серьезной книгой, вроде той, что сейчас у вас в руках, и с серьезной литературой.

О чем мы думаем, прежде чем открыть книгу? Что нас волнует? Какими вопросами задаемся? Если эти вопросы рождены тяжелыми раздумьями о смысле человеческого существования (есть ли он, а если есть, то где его искать – в себе или в чем-то еще), или размышлениями о счастье (что-то не видно особенно счастливых людей, а может, вам повезло больше?), или – еще проще – мыслями о том, как жить дальше (опять же не о хлебе насущном только речь), тогда – серьезно говорю вам – вы не разочаруетесь, взяв за труд прочитать оказавшийся у вас в руках роман до конца. Не ожидайте готовых ответов. Истинное искусство (как и сама жизнь) этого не предусматривает. Но эмоциональное потрясение переживете. «Я придерживаюсь того мнения, что вначале делались вещи и совершались события и только гораздо позже кто-то спрашивал, почему они делались и совершались», – писал К. Г. Юнг. Чтобы люди проснулись и задумались о том, что делают, подчеркивал он же, нужен «шок сходного эмоционального опыта».

Пер Улов Энквист родился в 1934 году в северной части Швеции (Вестерботтене), удаленной от Стокгольма более чем на тысячу километров, в краю – так принято писать – своеобразно красивой и суровой природы. Эта природа сформировала прозаика и столь же естественно вошла в его внутренний мир, как ее описания органично наполнили страницы его произведений. «На березах еще кое-где остались желтые листья, но ночью прошел снег, и казалось, будто снег прилег отдохнуть на желтые листья, нежно, точно смертным поцелуем, лаская их. Это короткое, вполне обыденное мгновение всегда причиняло легкую боль: то была самая прекрасная – и грозная – пора осени. На следующий день снег исчезал, а с ним исчезали и листья» – таково живое дыхание прозы Энквиста.

В 1964 году, уже после окончания Упсальского университета, когда увидел свет роман «Пятая зима магнетизера» – увлекательная история (и печальная, конечно) о взлетах и падениях экстрасенса (как сейчас говорят) Фридриха Мейснера, жившего в XVIII веке, – на Энквиста обратили внимание как на многообещающего писателя.

Его известность перешагнула границы Швеции после выхода романа «Легионеры» (1968), затронувшего болезненный вопрос о выдаче шведским правительством Советскому Союзу выходцев из Прибалтики, воевавших на стороне фашистской Германии, что вызвало тогда, в 1946 году, волну протестов в стране и за ее пределами.

В романе «Марш музыкантов» (1978) Энквист обращается к родным местам, необычно и интересно рассказывает о том, как тяжело и трудно проходило здесь становление рабочего движения в начале XX века. Именно в этой книге ярко проявились особенности его творческой манеры: сочетание документальности и вымысла (вообще типологическая черта шведской литературы этого периода), использование в символическом преломлении наиболее четко отложившихся в памяти образов детства, ключевых слов, фрагментарное построение, а также использование другого произведения (в данном случае сказки «Бременские музыканты») в качестве рамочной конструкции, внутри которой разворачивается собственно событийно-содержательная часть романа. Эти же особенности, реализованные еще более последовательно и органично, определили успех книги «Библиотека капитана Немо».

Обращение Энквиста к жанру драмы также принесло свои результаты. Три его пьесы: «Ночь трибад» (1975) – из жизни А. Стриндберга, «К Федре» (1980) и «Из жизни дождевых червей» (1981) – о X. К. Андерсене, позднее – как семейные драмы – объединенные в триптих, трактуют вечную и во все времена актуальную (а сейчас, как утверждают, особенно) проблему взаимоотношений мужчины и женщины. Еще в конце прошлого века, пишет Энквист в рабочих заметках, прилагаемых к триптиху, А. Стриндберг высветил проблему семьи как одну из самых кричащих проблем капиталистического общества (увы, с горечью замечаем мы, не только его). Драматург на историческом материале решает вопросы вполне злободневные. Мы живем в обществе, говорит он, где все больше людей становятся ненужными. А сделать человека ненужным – это значит лишить его собственного достоинства и веры в себя. Если нет надежды, остается только ненавидеть жизнь.

Кажется, и не только теоретически, а исходя из многовекового опыта человечества (впрочем, зачем так далеко? – из нашего индивидуального), что верить и надеяться особенно не на что. Да нет. Вектор творчества Энквиста указывает прямо противоположное направление: выжить можно. Двигаясь неуклонно и настойчиво вперед, не боясь и не уходя от самого страшного – от тех страданий, которыми чревата современная действительность и которые, обрушиваясь на человека, приводят его на грань безумия, к более глубокому осмыслению себя и окружающего мира. Только тогда и удастся выжить – в поиске единства с собой и другими. А если сдашься – пропал.

Именно таков выстраданный вывод романа «Библиотека капитана Немо».

Давно известно – простите вольную аналогию, – что, когда заблудишься, ходишь по кругу, вновь и вновь возвращаясь к тому же месту. В психологии это называют (там свои термины) господствующим очагом возбуждения. Да вы, пожалуй, сами замечали у современных писателей – а уж Энквист плоть от плоти своего времени! – что избегают они в хронотопе (пространственно-временной организации произведения) хронологической и пространственной последовательности изложения событий. Фрагменты, его образующие, точно вписаны (у Энквиста особенно, с указанием места, дат, даже часов) в пространство и время, а ют их компоновка обусловлена – иногда пишут – прихотливой, а на самом деле, видимо, единственно возможной для автора логикой его мысли.

Композиция романа «Библиотека капитана Немо» – центростремительное движение по кругу, образуемому основополагающей константой человеческого бытия: рождение – смерть и далее (для верующих – непреложно, а для остальных – с надеждой) – новое рождение (воскресение), многократно повторенное в мифологии и у писателей, склонных к мифотворчеству, – сводит все к главному вопросу: что есть человек? «Палач, жертва, предатель»? А может быть, и то, и другое, и третье? – размышляет вместе с героем автор.

Вокруг столь мучительных раздумий создается мощное поле притяжения из эпизодов – некоторые из них всплыли (своеобразные реминисценции) из других произведений, иногда как цитаты, а чаще видоизмененные, – выступающих в качестве подлинных, глубоких символов, указывающих на иные временные и содержательные горизонты, придающих описываемым событиям общечеловеческое измерение и свидетельствующих о единстве всего сущего. Введенные в текст слова-рефрены являются сигналами, отсылающими нас к ним.

Энквист придерживается современных представлений о многосоставности человеческой личности, определяемой ее сложной ролевой структурой – теми многочисленными ролями, которые каждый выполняет в жизни, – и подсознательными глубинными импульсами, находящимися между собой в противоречивых отношениях. Обусловленная этим изощренная структура романа – в нем условно можно выделить три слоя, – являясь своеобразным аналогом человеческой личности, служит раскрытию противоречивого внутреннего мира.

Первый слой – библейско-евангелический и вообще ритуально-мифологический. Христианские образы, воспринятые детским сознанием героя как образы родителей и старших, являются для него столь же естественными и земными, как, скажем, окружающая природа.

Бог, говорила ему мать, как отец, которого он, правда, не помнил, поскольку лишился его в шестимесячном возрасте. Он строгий и суровый. «Но надежда оставалась. Надежда – это Сын Человеческий. Он не такой сердитый, чуть ли не злобный, как сам Бог. Сын Человеческий пригож собою, всеобщий любимец, а в боку у него рана, из которой истекли кровь и вода и в которой, как в пещере, могли укрыться сквернавцы, прячась от врагов…

Иисус был заступником перед карающим Богом. Мне понадобились все мои детские годы, чтобы уразуметь, что у Сына Человеческого чаще всего не хватало времени. Очень редко, когда хватало…» и для нас, страждущих.

Опору и поддержку герой романа находит в своем Благодетеле – капитане Немо, который являлся ему по зову и направлял его. Эта линия – второй слой романа. Прочитанный в раннем детстве «Таинственный остров» становится для него сигналом. «Оставалось только расшифровать его. На это ушла почти вся жизнь, но в конце концов мне это удалось».

Родные места, побережье Нюланда, неизменно ассоциируются с реалиями Жюля Верна: «Остров находился на расстоянии шестнадцати морских миль к югу от побережья Нюланда; из дальних финских шхер можно было различить вершину вулкана. Иногда он курился…», но особенно притягательным оставался последний лагерь Благодетеля, который он разбил в центре вулкана Франклина. У того хватало времени для попавших на остров поселенцев, полуослепших, потерпевших крушение, тех, кто уже почти потерял веру в то, что они люди. Не то что Сын Человеческий. У того вечно не хватало времени. На Благодетеля можно было положиться.

«Там, в заполненном водой кратере вулкана, „Наутилус“ встал на вечную стоянку. Судно мирно покачивалось в нутре вулкана, и там спрятался Юханнес (единственный друг героя. – Н. К.), чтобы в библиотеке найти себе укрытие». Туда наконец спускается и сам герой – в библиотеку капитана Немо, где, если вспомнить Ж. Верна, было собрано все лучшее, что создано человеческим гением в области истории, поэзии, художественной прозы и науки… Но там находились и дневниковые записи Юханнеса – документальная составляющая романа. И одновременно – такое толкование очевидно – герой спускается в глубины своего сознания, где вновь переживает свою жизнь, точнее, свое детство.

Этот третий, собственно событийный план придает драматический накал столь незаурядному произведению. Действие романа развертывается в конце 30-х – начале 40-х годов на севере Швеции. В силу сложившихся роковых обстоятельств шестилетнего героя романа и его друга заставили поменяться родителями и домами. Происшедшее – скажет потом главный герой – долго вызывало во мне «резкую, жгучую боль, как песчинка в глазу, и потребовалась чуть ли не целая жизнь, чтобы понять – именно эта болевая точка и доказывала, что я еще живу. И что я все-таки какой-никакой, а человек». Последняя мысль, едва ли не самая важная для Энквиста, повторяется как рефрен и в других его произведениях.

Проходит пять лет после обмена. Герой снова стал встречаться с Юханнесом. Их поначалу объединила новая беда: мать Юханнеса, чтобы как-то помочь ему вжиться в новую обстановку, удочерила сироту, Ээву-Лису, ставшую предметом симпатии мальчиков. Но вот у них появился Враг, поклонник девушки. Ее короткий «греховный» роман оказался трагичным. Вскоре она поняла, что ждет ребенка. Оскорбленный в своих чувствах, Юханнес предал Ээву-Лису, рассказав все матери. А герой принял сторону девушки, и именно к нему она пришла однажды зимней ночью, когда настало время. И именно ему выпало помогать при тайных родах в дровяном сарае в ярком свете луны, хоронить в проруби мертвого ребенка, завернутого в газету, и присутствовать при смерти Ээвы-Лисы.

Позже, летом, по некоему движению души он пригласил вновь потерянного и виновного в гибели Ээвы-Лисы Юханнеса отправиться с ним на их таинственный остров, чтобы найти останки ребенка. Юханнес поскользнулся на мокром плоту и упал в воду, но герой не помог, не захотел ему помочь. «Палачей и жертв понять очень просто, – напишет он. – Предателям приходится хуже. Мне иногда кажется, что каждый человек хоть раз в жизни вынужден стать предателем. Тогда и самых отъявленных сквернавцев легче понять. Им приходится хуже всех. Но, побывав в их шкуре, лучше знаешь, что такое человек, и тогда можно их защищать». Юханнес исчез в глубине острова на сорок пять лет. «Он исчез в глубине острова, которого я так страшился все свое детство, не ведая его настоящего названия и того, что Благодетель однажды приведет меня в самое сердце таинственного острова, где меня будет ждать Юханнес, мой единственный друг (уже при смерти. – Н. К.). Сейчас я лишь временно освободился. Освободился от него, не подозревая, что я его вечный пленник…»

Герой, словно бы совершая некое ритуальное действие, отправился с останками младенца в пещеру мертвых кошек (любимое пристанище в детстве), где его воспаленному воображению является воскресшая Ээва-Лиса (так она обещала, умирая), и они проводят вместе шестнадцать дней, вдвоем – у Сына Человеческого опять не хватило времени, – пока его не нашли и не отправили в больницу, и он будет молчать четыре года и два месяца.

«И ты должен молчать, несколько лет, и думать, – звучат как завет для него прощальные слова Ээвы-Лисы. – Ты сперва не верил, что можно умереть, а потом воскреснуть в этой земной жизни. Но ты ведь видишь, что это возможно. Самое ужасное начнется теперь. Именно теперь ты станешь взрослым. Но ты должен свести воедино. Если ты этого не сделаешь, значит, и моя жизнь, и моя смерть, и мое воскресение не имели никакого смысла…

Человеку дают под дых, но на свете нет ничего непоправимого».

Рассмотренные три слоя, три плана, сложно, но весьма органично взаимодействуют в нерасторжимом единстве романа. Фрагменты – да еще какие разные: описание конкретных событий, выдержки из дневника, сновидения, переходящие иногда в бредовые состояния, – накрепко соединены, часто с помощью настойчивых повторов, аналогичных рифме в поэзии (вы уже почувствовали это), неудержимым стремлением героя (в сущностных своих проявлениях являющегося, несомненно, вторым «я» Энквиста) вновь обрести себя. Ведь «если тебя обменяли, ты никогда не можешь быть уверен, что ты настоящий человек».

Сколько страданий может содержаться в одной человеческой жизни! Сколь она непроста! Различные пласты повествования, в которые погружает читателя автор, и предназначены для того, чтобы передать, отобразить различные стороны действительности, прошедшие через сознание героя, и одновременно зримо представить внутреннюю сложность его личности. Они несут в себе и многие, порой неразрешимые противоречия. В частности, герой и Юханнес не просто и не только образы мальчиков, но две стороны одной личности – можно воспринимать их и так, – оказавшейся в запредельных обстоятельствах. «Юханнес, конечно, не воскрес. Дело в том, что, если кто-то никогда не существовал, он не может и умереть, а следовательно, и воскреснуть. Он был мой лучший друг. Я хотел быть таким, как он, хотя он стал предателем». Их соединяла дружба, а отталкивал некий «синдром Каина», присущий, как упоминается в романе, альбатросам, первым родившийся птенец которых убивает остальных. Но это, разумеется, только одна линия – отношения между персонажами куда многообразнее.

Помните: «Есть всего три типа людей: палачи, жертвы и предатели»? На самом деле, подчеркивает писатель, все значительно сложнее. Сущность человека и его поступков противоречива, зло и добро неслучайны и взаимообусловлены. Собственно говоря, иначе и быть не может, так уж устроен мир. Ушли (или еще уходят?) в прошлое наивные модели создания рая на земле при жизни нынешнего или следующего поколения. Конечно, как не помечтать о том, чтобы собрать людей в единую человеческую общность без идеологий, обязательно базирующихся на противостоянии, тем более антагонистическом, двух полярных сил – классов, социальных групп, партий и т. п., а на уровне межличностном, семейно-бытовом – мужчины и женщины. Вроде бы и действительно – тенденции развития природы и общества тому подтверждение – без отношений, основанных на взаимодействии и сотрудничестве, человечеству и не выжить. Но ведь это надо не просто понять, осознать, а сделать ценностной доминантой если уж не каждого, то большинства людей на планете, определяющим фактором их повседневной позитивной деятельности. Очень неблизко это будущее, но истоки его в настоящем. Пер Улов Энквист, в творчестве которого превалируют тревога и забота о душе его современников, – в ряду тех, кто сегодня питает эти истоки. Жизнь каждого человека уникальна и бесценна. И «всегда есть что-то получше смерти». Страдания неизбежны, и это не квиетизм – безропотное, смиренное подчинение любой чужой воле, а просто трезвый взгляд на жизнь мыслящего человека. «Если отбросить боль – значит, она была напрасной. Тогда, значит, просто-напросто было больно… Может быть, как раз то, что причинило боль, и служит доказательством, что ты стал человеком». К такому заключению приходит герой, когда ему удалось все свести воедино.

И вот книга прочитана до конца. Не раз и не два у меня перехватывало дыхание – произведение искусства возводит ту реальность, которую мы наблюдаем каждодневно, «в десятизначную степень» (замечено О. Мандельштамом. – Н. К), – как-то я даже невольно улыбнулся над притчей об осле и пустом горшке из-под меда (из историй о Винни-Пухе), которую якобы рассказал Иисус своим ученикам, надолго задумывался над сложной символикой Энквиста, где «символ высится постоянным укором перед нашей способностью осмысления и чувствования» (К. Г. Юнг). Ясно одно – бытие побеждает. «Любовь преодолеет все», – так верил X. К. Андерсен в пьесе П. У. Энквиста «Из жизни дождевых червей». А в остальном: «…кто сказал, что можно понять. Понять нельзя, но кем бы мы были, если б не пытались»…

Н. Колобков

ПРОЛОГ
(Пять последних вариантов)

I

Сейчас, скоро, мой благодетель капитан Немо прикажет мне открыть краны, и корабль вместе с библиотекой пойдет на дно.

Я просмотрел библиотеку, но не до конца. Когда-то я втайне мечтал все свести воедино, чтобы все было завершено, закрыто. Чтобы наконец можно было сказать: вот так это было, так было дело, вот и вся история.

Но ведь для этого потребовалось бы больше ума. Впрочем, без большого ума легче не сдаваться. Были бы мы умнее – опустили бы руки.

В том, что человеку бывает страшно, что он постоянно повторяет сейчас, скоро, особой беды нет. Хуже, когда все уже позади и превращается в тогда, никогда. Тогда и бояться уже слишком поздно.

Юсефина Марклюнд навестила меня всего один раз за те годы, что я провел в заведении, когда я молчал о том, что же произошло на самом деле, за те четыре года и два месяца, когда я ничего не говорил, хотя мне было что сказать. Ведь можно начать сводить воедино, не говоря при этом ни слова. В общем, она пришла навестить меня. А три месяца спустя умерла, и зеленый дом продали.

Получилось как-то односторонне. Она все больше сама говорила. Вспомнив Ээву-Лису, призналась, какие большие надежды связывала с ее приездом. Надеялась, что… н-да. Словно бы Ээва-Лиса, хоть и была ребенком, могла бы стать ей вроде матери. Хотя матерью-то была она. Приблизительно так, но другими словами. И в конце концов все закончилось катастрофой. Больше она ничего не сумела из себя выжать.

Ни слова о том, что надеялась взять на себя заботу о мертвом младенчике. Поди ж ты. Поди ж ты.

Коли не можешь ничего из себя выжать, все превращается в тогда, никогда. И остается лишь сидеть и распускать нюни.

Уходя, она собиралась – я видел – похлопать меня по щеке или что-то в этом роде, но потом, наверно, решила, что это ни к чему.

Как подумаешь, сколько всего не получилось из-за того, что это было ни к чему. О ней мне бы тоже следовало позаботиться.

II

Твердость и слезы. Твердость и слезы.

Сперва это вбили в голову мне. Потом Юханнесу, потом Ээве-Лисе. Юсефина всем нам вбила в голову, что Бог – это карающий отец, не «как бы» карающий отец, нет, смысл был в том, что и земные отцы такие же. А поскольку они отсутствовали, померли и все же каким-то образом представляли угрозу именно своим отсутствием, она внушала нам, что такова природа отцов. Всех отцов. Бог – высший отец. Карающий.

Но надежда оставалась. Надежда – это Сын Человеческий. Он не такой сердитый, чуть ли не злобный, как сам Бог. Сын Человеческий пригож собою, всеобщий любимец, а в боку у него рана, из которой истекли кровь и вода и в которой, как в пещере, могли укрыться сквернавцы, прячась от врагов.

В деревне тоже так считали. «И истекли оттуда кровь и вода». Каждая молитва заканчивалась словами: «Во имя крови, аминь».

Иисус был заступником перед карающим Богом. Мне понадобились все мои детские годы, чтобы уразуметь, что у Сына Человеческого чаще всего не хватало времени. Очень редко, когда хватало. И уж в любом случае его не было с нами последние шестнадцать суток, со мной и Ээвой-Лисой, в пещере мертвых кошек.

Юханнесу подарили сводную сестру в награду, как бы в знак примирения, подарили ему, а не мне.

Вот это-то и странно. Он наверняка воображал, будто заслужил такой замечательный подарок. Но самые прекрасные вещи на свете вовсе не требуется заслуживать. Красивые, умные, пригожие заслуживали, и все равно самое прекрасное иногда доставалось другим, совершенно незаслуженно.

К «Наутилусу», к Юханнесу, в библиотеку меня привел Благодетель, капитан Немо.

Юханнес врал все время, ясное дело. Небось ему тоже было страшно. Но я узнал больше из его вранья, чем из его правды. Правда всегда была неинтересна. Зато, когда он врал, он подбирался совсем близко. Вранье он мне оставил вроде бы как в извинение. Мольба о прощении. Точно можно просить о прощении самого себя.

Пожалуй, все-таки можно. Не исключено, что мы только это и делаем.

Под враньем он обычно хочет скрыть нечто важное. Как правило.

Ежели у тебя нет имени, ты Никто. И это тоже вроде как освобождение.

Последнее, что он написал перед тем, как умереть на диванчике в неприбранной кухне «Наутилуса», не доев тюрю и забыв валенки в прихожей, – попытка воссоздать историю того, как выгоняли Ээву-Лису. Эта история у него существует в нескольких вариантах. Впрочем, здесь скорее не воссоздание, а заклинание.

«Ее отняли у меня». Отмечаю некоторую торжественность тона.

Юсефина Марклюнд, которую Юханнес постоянно, точно заклиная, называет «моя мать», хотя ведь прекрасно знал, что она моя мать, стояла на верхней ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж, и в бешенстве кричала сверху вниз на Ээву-Лису. Именно так, «сверху вниз», как карающий Господь. Юханнесу явно хотелось создать такое впечатление. А в самом низу, у подножья лестницы, наблюдал за происходящим он сам.

Помещения он всегда описывает очень тщательно. Лестницу, хозяйственные постройки, комнаты, кусты шиповника, родник. Чуть ли не каждый гвоздь. Рассказывая о людях, он непрерывно врет. Зато гвозди, батареи и животных описывает со страстной правдивостью.

Но какое-никакое, а это все же начало.

Лестница присутствует весьма часто. И спальня с пожарной лесенкой, которую папа приладил во время постройки дома, и рябина, считавшаяся деревом счастья, – зимой на ней были и снег, и птицы. И чердак, где летом спала Ээва-Лиса.

Чердак был завален всяким хламом, а в дальнем углу стоял ларь со старыми газетами. В основном «Норран», за много лет. Когда в нужнике кончалась бумага, газеты отправлялись туда. Еще в «Норран» можно было заворачивать разные вещи и нести их завернутыми. Рыбу, например, или что-нибудь другое из того, что выбрасывалось в озеро.

Там же стояла и сахарная голова. На листе вощеной бумаги, а возле лежали щипцы для сахара.

То, в чем он сомневался больше всего, он заносил в особый журнал, под номерами и всем прочим. Возможно, это придавало ему уверенности.

Так вот, фамилия матери Ээвы-Лисы была, по его словам, Баккман. Она «родилась в Нюланде, в период между двумя войнами, училась в Берлине, получила профессию пианистки; не исключено, что в ее жилах текла валлонская или другая пришлая кровь. Жизнь, однако, она прожила сомнительную, под конец заболела тяжелой формой болезни Паркинсона, и ее труп, объеденный крысами, был обнаружен местной полицией в Мисьонес, в северной Аргентине».

Это его версия.

Он пишет о смерти фру Баккман как о чем-то случившемся далеко-далеко. Недвижимая, объеденная крысами. «И тогда наконец зажглась первая звезда на ее щеке».

Что ж, возможно. Но так совращает предатель, желающий скрыть, что какое-то событие происходит совсем рядом, а не на краю света, в Мисьонес, в северной Аргентине.

Он часто упоминает про сахарную голову.

Юсефина привела его и Ээву-Лису в кухню, и они преклонили колена перед кухонным диванчиком, по обе стороны от Ээвы-Лисы. Карающее богослужение перед любящим Богом.

За нее, согрешившую.

Речь шла о каком-то пустяке, пишет он, ерундовой краже, может, двадцати пяти эре. Но следовало помолиться, чтобы эта зараза греха не тронула любимого сына, вновь обретенного и возвращенного в дом, а не отвергнутого, в отличие от меня. И Юсефина молилась, чтобы зараза греха не тронула Юханнеса, не потянула за собой в зияющую черную дыру греха – бездонную тьму океана.

Он подробнейшим образом рассказывает об этой церемонии изгнания дьявола.

Потом они спели псалом из «Сионских песнопений». Ээва-Лиса, грешница, тоже запела, а до этого она больше молчала. Во имя крови, аминь.

Вечером того же дня Юханнес отправился к ней на чердак.

Стояло лето. Под окном был пригорок, утыканный, точно сорняками, осинами. Деревья-великаны дрожали, словно под землей забылся в тяжелом сне вулкан; это тоже было естественно, мы, дети, это понимали. Вулканы всегда спят. Но осины знали об их существовании, у них слух намного острее, чем у людей. Скорее, как у кошек.

Он вошел к ней на чердак, шепотом окликнул ее по имени. Она не ответила. Он присел на краешек кровати. Ее черные глаза были устремлены на него. Как будто Ээва-Лиса, сосредоточенно глядя на Юханнеса, хотела получить ответ или попросить его о чем-то, оставаясь в то же время начеку. «Точно я был посланцем Юсефины, женщины, которая ненавидела ее до глубины души и которую она называла своей матерью, хотя та была ее смертельным врагом».

Вот так он пишет. В этом смысле все его тексты в библиотеке «Наутилуса» – милосердные заклинания. Но я больше на обман не поддаюсь.

У нее черные глаза, черные волосы, ногти обкусаны. Я знаю, он любил ее.

Она дышала беззвучно – и молчала. Тогда он протянул ей кусочек сахара. Она не пошевелилась, не взяла. Он ждал с вытянутой рукой.

Снаружи, в летней ночи, нежно шелестели листья осин, беспокойно, но не предвещая опасности. Однако Юханнес пишет только о глазах Ээвы-Лисы.

Он знал, что она хочет спросить. Он протянул руку. Почти незаметно она отвернулась. Он поднес сахар ближе, прижал к ее губам. Губы сухие, чуть потрескавшиеся, дыхание беззвучно. Плотно-плотно прижимал он сахар к ее губам.

И вот наконец увидел, как ее губы тихо раздвинулись, совсем чуть-чуть, но вполне достаточно, чтобы он смог это заметить, – кончиком языка она осторожно лизнула белый разлом сахара.

«Есть всего три типа людей: палачи, жертвы и предатели.

Палачей и жертв понять очень просто. Предателям приходится хуже. Мне иногда кажется, что каждый человек хоть раз в жизни вынужден стать предателем. Тогда и самых отъявленных сквернавцев легче понять. Им приходится хуже всех. Но, побывав в их шкуре, лучше знаешь, что такое человек, и тогда можно их защищать».

III

Через полгода после того, как мы с Юханнесом появились на свет, умер папа, ну, тот самый, кто был отцом по крайней мере одного из нас.

Думали, аппендицит. Но оказалось нечто другое, наследственная болезнь, встречавшаяся главным образом в деревнях северной части Норрланда, порфириновая болезнь. Она передавалась по наследству, внутренняя корневая нить, которой смерть связывала поколения. Поскольку болезнь была такой необычной, ее всегда принимали за аппендицит и лекарства прописывали соответствующие или делали операцию; поэтому-то и кончалось почти всегда смертельным исходом, коли речь шла о порфириновой болезни.

Это он построил зеленый дом и пожарную лесенку приладил.

Один из нас, Юханнес или я, носит в себе отпечаток этой болезни. А хотели носить его оба. Наследие смерти, позволявшее нам жить. Многие не знают своих отцов. Но чтобы мать не знала, ее ли это ребенок, – очень даже непривычно.

Для нас с Юханнесом тоже все было непривычно.

Странное возникает чувство, когда тебя обменивают. У тебя не остается ничего, кроме надежды, что ты унаследовал хотя бы болезнь, крошечный отпечаток смерти в жизни, чтобы можно было выжить. Наследство, самое что ни на есть незатейливое, чудную хворобу, ту, что позволяет держаться вместе, хоть жизнь и пыталась разлучить.

Надо быть поосторожнее. Ведь с того дня, как я обнаружил Юханнеса в подводном корабле, речь идет и о моей жизни тоже.

События на лестнице произошли в декабре 1944 года. Так получилось, что я это знаю совершенно точно. Тогда-то у него и отняли Ээву-Лису.

Ее собирались отослать прочь.

Все, что не причиняет боли, документально зафиксировано – от формы лестницы до того, где стояло отхожее ведро. И как она орала сверху вниз на Ээву-Лису, чтобы та убиралась.

Не объясняя почему. Просто поразительно, что он не замечает, как смертельно, как страшно напугана Юсефина Марклюнд. Невероятно, насколько человек может быть слеп – не увидеть это сморщенное, перекошенное от ужаса лицо.

Сразу видно, каким фальшивым становится сам тон, когда он врет про нее.

Сейчас, скоро.

Ничего странного в том, что человек боится. Все боятся. И говорят тогда: сейчас, скоро, – втайне надеясь, что однажды будет слишком поздно.

Я уехал далеко-далеко после того, что случилось с Ээвой-Лисой, и шестнадцати суток, которые я провел с ней в пещере мертвых кошек. И с тех пор прошло много лет, я немало причинил горя самому себе, и другим тоже. Мысли о Юханнесе и Ээве-Лисе долго вызывали у меня резкую, жгучую боль, как песчинка в глазу, и потребовалась чуть ли не целая жизнь, чтобы понять – именно эта болевая точка и доказывала, что я еще живу. И что я все-таки какой-никакой, а человек.

Если отбросить боль – значит, она была напрасной. Тогда, значит, было только больно.

Своими короткими, небрежными записочками из библиотеки он посылает мне сигналы.

Я их собрал.

«Выдыхаю свое лицо».

«Надо быть благодарным своим благодетелям, иначе будешь вынужден испытывать стыд, и вину».

Стыд, и вину.