Текст книги "Библиотека капитана Немо (Роман)"

Автор книги: Пер Энквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

IV. ВОСКРЕСЕНИЕ

1. Таинственный остров

1

Сигналы и знаки неразборчивы.

Спящие птицы расположились на озере странными формированиями: легли на белое снежное покрывало, образовав знаки или буквы, словно хотели составить слова.

В первые дни после случившегося в дровяном сарае было всего очевиднее, что они ни на что не способны. Я наблюдал за ними, никому не говоря ни единого слова.

Они формировались в сигнал, но пока еще не могли.

Свен Хедман вычистил сарай. Меня отправили в больницу, но, поскольку я был здоров как бык, вернулся домой в тот же день. По большей части я сидел у кухонного окна и зорко наблюдал за знаками, ни единым словом или действием не раскрывая своим друзьям, что Благодетель намеревался, быть может, сигналом указать мне путь.

Они думали, будто похоронили Ээву-Лису на кладбище в Бурео в субботу 9 января 1945 года. Мое присутствие посчитали излишним. У могилы собралась горстка родных. Никто не убивался от горя.

Ее сводный брат из Финляндии позвонил, но не приехал.

Свен Хедман был на похоронах и, чтобы развлечь меня, рассказал, как все прошло. Очевидно, они посчитали, что Ээва-Лиса и вправду преставилась. Никому и в голову прийти не могло, что она воскреснет и вернется ко мне еще в земной жизни. Пока Свен Хедман расписывал мне все это за тарелкой с кашей – холодной кашей, вываленной на плоскую тарелку, с масляным колодцем в середине, которую мы ели ложками каждый со своей стороны стола, – и, показывая свое расположение, закончил есть свою долю, оставив мне ямку с маслом в середине, чтобы ублажить меня, я раздумывал, не открыть ли ему нашу тайну, но потом решил, что это ни к чему, и промолчал.

Пастор, известный во всем приходе как человек, имевший торжественный вид, но не слишком смышленый, совершил похоронный обряд. Форсберг, который был проповедником при Правлении, но рыл могилы, чтобы содержать выводок из семи детей, а когда проповедовал по деревням, автобусом не пользовался, потому как им едва хватало на еду для несчастных деток с его-то никудышным заработком проповедника, – этот вот Форсберг вырыл могилу. Зимой приходилось долго долбить землю ломом. Тяжеленько было копать для этой горемыки из Шёна, сказал он на собрании в Вестре неделю спустя, прочитав молитву за упокой души горемыки из Шёна. Все поняли, что это притча, и Хильдур Эстман при этом всплакнула.

В Шёне Форсберг молитвы не читал, что всем показалось странным, но у него были свои идеи. Он окончил школу проповедников в Юханнелюнде, неподалеку от Стокгольма, и стокгольмский дух – это утверждали решительно – ему не повредил, но все же у него были свои идеи.

Пастор совершил похоронный обряд, но могилу рыл Форсберг.

В деревне пошли разговоры. Что вполне понятно.

Пытались, верно, вычислить. Кровь-то была. Мертвого младенчика не нашли, и о его существовании можно было лишь догадываться. Прокурор побывал на месте происшествия, но не захотел чересчур далеко идти по снежной целине, да и лед по краям был тонкий. Поэтому расследование прекратили.

То есть опомнились. Но о нашей тайне они не знали.

Я-то ведь ни слова не проронил о случившемся, потому что капитан Немо еще не указал мне путь, и по знакам я понял, что он пока не готов.

Свен Хедман сложил в кучу карты Швеции, которые Альфильд вычерчивала на вощеной бумаге, в нужнике, но ими не пользовались.

Я тщательно изучил эти карты. На первый взгляд они ни о чем не говорили, только неуклюжие внешние контуры, зато Хьоггбёле отмечен, чтобы она не волновалась.

Тут, однако, дело было в том, чтобы не дать сбить себя с толку. Влага повредила некоторые карты, и дырки от плесени вместе с пятнами на них складывались в определенный узор.

Капитан Немо, похоже, готовился послать мне сигнал, чтó я должен делать. Что-то происходило. Без всякого сомнения. Но поскольку карты частично были повреждены или же их требовалось рассматривать специальным образом, истолковать послание было нелегко.

Прошло какое-то время. Что мне делать?

Свен Хедман задавал много вопросов, но, поскольку я не знал ответа, я молчал. Мне же не указали путь. Однажды пришел пастор. Они старались два часа. Но эта рыбная ловля результатов не дала. Началось таяние, снег оседал, впитывался в землю. Я снова ходил в школу, потому что это считалось обязательным. О том, что случилось с Ээвой-Лисой, не распространялись. О ней все говорили как о покойнице, и вроде бы я был в этом виноват: как-то раз за меня молились на собрании Союза молодежи. Нас еще раз навестил пастор, он держался торжественно и пожелал побеседовать со мной наедине, и говорил строго, словно бы хотел запугать меня. Чтобы скрыть, что я жду указания от капитана Немо, я рассказал ему несколько забавных историй про Фюртенбака. Пастор смотрел на меня так, точно он превратился в соляной столп, и спросил, почему я рассказываю об этом, а не об Ээве-Лисе. Я не ответил. Пастор уставился на меня как на чокнутого, а потом ушел. Больше он не приходил и с вопросами не приставал.

В Вальпургиеву ночь костры не жгли.

27 мая 1945 года я впервые пошел к молитве. Читал Форсберг. На меня глазели. Юсефина тоже была там со своим юным сыном.

Тогда-то наконец я и получил сигнал.

Мне явился капитан Немо, как раз когда я разглядывал Спасителя на картине в раме с зазубриной. Капитан Немо спешил, он чуть ли не вспотел, это случилось, когда пели псалом «О глава окровавленная», но его сообщение нельзя было истолковать превратно.

Он сказал:

– Ты должен найти мертвого младенчика, чтобы с его помощью связаться с Ээвой-Лисой, которая ждет воскресения.

– Ты чё, чокнулся, – сказал я со страхом, но так, чтоб никто ничего не слышал, – как же я его найду?

Он ответил:

– Позови на помощь Юханнеса. Ты должен найти остров с горой Франклина. Там кроется решение загадки.

– А где этот остров? – спросил я растерянно.

Но он исчез.

Никто не заметил, что произошло, все как ни в чем не бывало продолжали петь. Я сидел совершенно невозмутимый и сбоку разглядывал Юханнеса. Неужели мне придется обращаться за помощью к этому Иуде.

Но тем не менее.

По дороге с молитвы я пристроился за Юханнесом. Подошел к нему и сказал:

– Нам надо найти таинственный остров, там ты узнаешь, что произошло.

Он посмотрел на меня как на чокнутого. Потом кивнул. И шепотом спросил:

– А где тот остров?

– Должно быть, в озере, – прошептал я. – Я думаю, это Русский остров, но надо разведать.

– А как мы разведаем? У нас ведь нет лодки.

Лодки у нас не было.

Я сказал:

– Построим.

И тут Юсефина резко дернула его за руку и увела от меня.

Вечером я тщательно изучил карты Альфильд. Пятна от плесени на вощеной бумаге напоминали птиц на желтом льду. Когда я наложил их друг на друга, возникла новая карта. Я знал, что близок к ответу.

Назавтра я сделал рукой знак Юханнесу, который стоял возле стойла Сельстедтов, по другую сторону долины. Вид у него был растерянный. Но он наверняка сообразил, потому что минуту спустя сделал ответный знак, который мне не составило труда понять.

Он означал: в кратере вулкана Франклина.

2

Через озеро протекала река.

Она впадала в озеро с северной стороны и вытекала с южной. Река брала свое начало далеко, в Лаппмаркене, и весной по ней сплавляли лес. Зрелище было захватывающее, и наблюдать его можно было с того места, которое называлось Шён, то есть просто «озеро».

В конце мая озеро постепенно наполнялось бревнами, кусками льда и плывущими льдинами. Бревна иногда прибивало к берегам, больше всего к северным, в районе Русского острова, но, случалось, и в устье. А потом, к Иванову дню, озеро очищалось.

Но не полностью. Оставались застрявшие бревна. Обычно это была самая лучшая древесина, легко державшаяся на воде. В топляках же скапливалось много влаги, бревна всасывали в себя воду и уходили на дно, как люди, объяснил проповедник Брюггман на собрании Войска Надежды.

Часть бревен плыла к морю, часть застревала, а часть тонула.

Что станется с застрявшими бревнами – известно. Через неделю явятся сплавщики, шестами столкнут их с берега, собьют в кучу и отправят вслед за остальными. Сплавщики шли вдоль берегов на гребных лодках, они очищали берега за один день, и заторов как не бывало.

Застрявшие бревна назывались «последыши». И как только последыши убирали, озеро вновь было свободным.

У меня не было лодки. Но капитан Немо дал мне наставление и силы. Я должен построить лодку. Это будет плот. После чего Юханнес поможет мне искать. Он мерзкий Иуда и предатель. Но капитан Немо велел.

Так он мне велел во время пения псалма «О глава окровавленная». И я выполнил его приказ.

До того как убрали последыши, я спрятал три бревна.

В воскресенье, 3 июня, я отправился, за час до службы, в Мелаон. Я выбрал воскресенье, потому что хотел, чтобы мне никто не мешал: все сидели в молельном доме. Да и идти к молитве я считал ненужным.

Так уж получилось, поскольку Сын Человеческий суетился по другим делам, а на меня у него никогда времени не хватало. Когда человек в беде, Сын Человеческий должен приходить на помощь. Он должен быть благодетелем и заступником. Но как бы не так. Капитан Немо – тот мог. А Сын Человеческий – нет.

Найди, сказал капитан Немо, и поэтому я построил плот.

Прежде всего надо отыскать мертвого младенчика. Потом Ээва-Лиса воскреснет в этой земной жизни. Младенчика наверняка отнесло подо льдом куда-нибудь, где он и застрял, как бревнышко. Сел на мель. Такова природа плывущих.

Последыши еще не убрали. Бревен сколько угодно. Вода стояла высоко, заполняла канавы.

Я трудился целый день. Вытащил три бревна и спрятал их в канаве, чтобы их не обнаружили и не сплавили вместе с другими последышами. Они были тяжеленные. Я помолился Иисусу Христу, но он никак себя не проявил, так что пришлось продолжать одному.

Я точно обезумел. Прошлогодней травы вокруг полно. Я прикрыл бревна. Теперь оставалось только ждать. Когда придет время строить лодку, я позову Юханнеса. Он не откажется, потому как капитан Немо постановил, что отныне мое желание – и его тоже.

Я сидел наверху, в лесу, в тот день, когда сплавляли последыши. Они ничего не заметили. Пришло время строить судно, которое воссоединит меня с Ээвой-Лисой.

В детстве я часто размышлял, что за человек, собственно говоря, Юханнес.

Становишься в тупик. Определить, что ты за человек, и то нелегко. Каким ты должен быть – еще тяжелее. Когда я был маленьким, я хотел быть как Юханнес, но оставался самим собой. В этом-то и заключалась проблема.

Юханнес был скор на ногу и, ежели хотел, умел быстро говорить. Ему все легко удавалось, и в деревне его все любили. В парусиновых туфлях он бегал быстрее всех. Если мы рыли пулеметный окоп в карьере, он никогда не боялся, что тот обвалится ему на голову. Когда кошка Эрикссонов прыгнула на рыболовный крючок, и крючок застрял у нее во рту, и она жутко кричала, Юханнес бросился к кошке и вытащил крючок. Все остальные, я особенно, только стояли и глазели. Однажды он заснул в молельном доме, и никто не возмутился. Когда в «Коппру» привезли пять кило бананов, он, хоть и не имел денег, купил три штуки, прежде чем кто-нибудь успел открыть рот, и заслужил похвалу Юсефины. Никому и в голову не могло прийти, что привезут бананы. А он быстро соображал.

Юханнес все делал как нужно. Я ни разу не обозвал его мерзким Иудой. Но после этой истории с Врагом и Ээвой-Лисой он стал меня бояться. Ведь я единственный, кто знал, а к тому, кто знает, надо держаться поближе и не ссориться с ним.

Поэтому он послушался, когда я сказал ему о пещере Франклина. И вопросов не задавал. Но коли кого обменяли, как нас, у тех появляется что-то общее. Одного увели, другого привели. Но все равно обменяли. Это вроде как когда в глазах двоится.

Я велел ему. И он послушался, в тот июньский день, когда сплавляли последыши.

С каждым днем сигналы становились все яснее.

Я совсем перестал разговаривать, чтобы собраться с силами. Как-то я сидел, опустив ногу в ручей, наверх всплыла пиявка и уселась мне на ногу, но кровь сосать не стала. Просто села, таким движением, каким гладят лошадиную морду, на мою ногу.

Это было очевидно. Я смотрел на нее с утвердительной улыбкой. Она уплыла, без единого слова.

3

Мы спустили бревна в воду, самое длинное поместили в середину, два других по бокам, и скрепили их поперечным брусом. Впереди прибили гвоздями поперечную доску, посередине три доски, сзади еще три. Мы пользовались шестидюймовыми гвоздями, и только сзади – трехдюймовыми.

Я сказал, довольно громко:

– Когда плот нам больше будет не нужен, мы отдерем доски и вытащим гвозди. Если оставить гвозди, они могут испортить лезвие пилы, и работающие на сдельщине потеряют деньги. Нельзя забывать про сдельщину.

Юханнес не ответил, как будто и не слышал моих слов.

Я был доволен, что сказал это. Он бы, пожалуй, никогда не вспомнил про гвозди и пилу.

Я начал объяснять, потому что мне было приятно объяснять. Я объяснил, как важно, чтобы плот выдержал нас обоих. Я знал, что мой вес 52 кг. У него приблизительно такой же. Так что плот должен выдержать 100 кг, но дерево сухое и плавучее.

На это ему нечего было ответить.

Я подумал и об оснащении. Я взял у Свена Хедмана его коробку для бутербродов, там у нас хранился провиант. Он состоял из 1 бутылки воды, 1 куска колбасы (длиной в 1 дм), полбуханки хлеба, 8 морских сухарей, 1 ножа, 100 г маргарина, 20 кусков сахара, 1 маленькой банки мелассы (что-то вроде патоки, только более темного цвета, которой кормили коров, но которая по вкусу была ничуть не хуже, зато дешевле, по словам Свена Хедмана), 4 тонких лепешек. Таков был провиант. Я занес список в блокнот, в столбик, вроде как бы составил опись спасенного имущества.

Я все устроил сам. Юханнес не делал ничего. Поэтому-то он, верно, и был такой молчаливый.

Мы вышли в семь вечера.

В последнее время Юханнес словно бы переменился.

Прежде он всегда сам командовал, он ведь был шустрый и пригожий, всеобщий любимчик.

Но теперь. Теперь все было как бы наоборот. Он все больше и больше делался как я. Точно начал срастаться со мной. Ужасно, если подумать.

Я подумал, что мне надо бы сказать ему об этом.

Подул ветер, и мы подняли на плоту парус. Натянули между двумя палками, привязанными шнурами, простыню. Когда порывы ветра становились слишком сильными, а это случалось, нам приходилось самим держать палки.

Ветер дул прямо с берега, с юга, то есть от леса с лужайкой, где Альфильд стала лошадью и ходила на привязи вокруг кола, а они пришли и забрали ее. Оттуда и дул ветер. Я часто спрашиваю себя, мог ли я, то есть мы, поступить иначе. Мы могли бы забрать ее из Браттбюгорда, и от человека-крокодила, и от того, с двумя головами, и того, от которого воняло хуже, чем в свинарнике. Но мы этого не сделали.

Нельзя все время размышлять от этом.

Именно оттуда дул ветер, я потом думал про это. Может показаться, что это не важно, но зачастую оказывается важным. Просто по-настоящему этого не понимаешь. «Сигнал», как Юханнес писал в библиотеке. Он имел в виду, что надо быть внимательным к сигналам.

Солнце светило косо, довольно красиво. Ветром нас относило все дальше.

Той весной я часто вспоминал мертвого младенчика.

Мальчика Ээвы-Лисы, стало быть. Когда я уже лежал в кровати и почти засыпал, как раз перед тем, как наступала светлая полночь и приходил капитан Немо, пытаясь наставить меня на путь истинный, – вот тогда порой казалось, что мертвый младенчик, которого я снес в ту ночь к озеру завернутым в «Норран», имеет отношение к жизни других мертворожденных детей. Словно бы это его удушило пуповиной и он получил мое имя или я его. Словно бы это тот же самый младенчик.

В ту ночь, когда это случилось, я так не рассуждал. Тогда я сделал только то, что мне велела Ээва-Лиса. Но на похоронах, куда Юханнес не осмелился явиться, а я явился, – там мне пришлось передумать, поскольку я же знал, что Ээва-Лиса вернется ко мне в этой земной жизни, и Юсефина Марклюнд, та, которую я мысленно называл мамой, хотя после обмена пастор запретил мне говорить так, – тут мама посмотрела на меня. Прямо поверх расчищенного, кстати проповедником Форсбергом, места.

И она смотрела и смотрела. И я подумал, что младенчик-то, Господи, хотя ничего не сказал. Но младенчик-то, Господи. А вдруг ей хотелось младенчика Ээвы-Лисы. Может, ей нравились пригульные. Иначе почему бы она взяла к нам Ээву-Лису.

Но с той самой ночи, когда она вернулась домой из больницы, и автобус остановился, и шофер, это был Марклин, обернулся и спросил, не сжалится ли кто над женщиной, – с того раза других детей, кроме пригульных и подменышей, быть не могло. Приблизительно так.

И тогда, на похоронах, она смотрела на меня поверх расчищенного места. И как будто хотела сказать: Я бы позаботилась о бедном мальчике, кабы знала.

Бедном мальчике. Хотя ведь только я знал, что в «Норран» завернут мальчик. Подумать только, может, если бы ей позволили, она бы захотела взять мертвого младенчика.

Когда я подумал об этом, у меня на душе стало почти торжественно. Как в тот раз, когда, развернув газету, я смотрел на него. Почти торжественно.

Капитан Немо сам сказал, когда однажды ночью пришел ко мне, а я спросил, почему же она тогда орала на Ээву-Лису с верхней ступеньки, чтобы та убиралась, со своим спокойным и задумчивым выражением лица, что он вполне понимает ее.

То была не злоба, а любовь.

И он сказал, что хоть и не понимает до конца все мои недоумения, но может понять, почему мне иногда снятся кошмары о мертвом младенчике в «Норран». И как его с широко раскрытыми глазами несет течением подо льдом. Он и сам однажды пережил нечто подобное. На мой вопрос он подробно рассказал о случае, известном мне по книге. Но я, пожалуй, никогда не подозревал, насколько это взволновало капитана Немо.

Он стоял у иллюминатора «Наутилуса» и смотрел, как женщина с ребенком с потопленного им английского фрегата скользила сквозь толщу воды на дно. Они чуть ли не улыбались. Капитан Немо сказал, что знает, какое ужасное чувство при этом возникает. Ведь это он приказал потопить судно. Ребенка, ему было месяцев шесть, несло глубоководным течением.

И то же случилось с мертвым младенчиком в «Норран»? – спросил я. Да, спокойно ответил капитан Немо. Так и младенчика, наверно, несло течением, подо льдом. Далеко-далеко, к Русскому острову. Он всплывал и опускался вглубь и сквозь воду смотрел на лед, серый снизу. И когда он всплывал – натыкался на лед, как «Наутилус» у Северного полюса, положение, из которого, кстати, капитан Немо вышел с превеликим трудом.

Капитан Немо знал, чтó при этом чувствуешь.

Так вот бывает с настоящими благодетелями. У них есть опыт.

4

– Чего мы ищем, – раз за разом спрашивал Юханнес.

Я не отвечал, это было ни к чему.

В тот вечер мы искали вдоль западного побережья острова. Ветер стих, и я отталкивался колом, выдернутым из ограды, которым предусмотрительно запасся.

Я не сказал, что мы ищем. На плоту было тихо.

К утру – темнота так и не наступила, ветер стих около одиннадцати, – ближе к утру я начал замерзать. Здесь, с северной стороны болота, домов не было, дома стояли у Форсена, в Эстре и Вестре, но не здесь. Я чувствовал себя спокойно, не боялся, что нас кто-нибудь увидит, а Свен Хедман решил, конечно, что мы остались ночевать в Мелаоне. Я замерз, но тут и там виднелись сеновалы.

Мы пристали. Я взял коробку с провиантом, но Юханнес ничего не захотел есть, а я не стал его уговаривать. Плот мы привязали.

Потом вошли в сарай.

В глубине валялось слежавшееся сено. Остальное давно увезли. Ни один из нас не мог заснуть. И я решил разобраться с Юханнесом.

Он, сказал я ему, не жалел в жизни ни одного человека. Ни единого, кроме себя самого. Он только и видел, как мама стоит на верхней ступеньке и орет, но заметил ли он, какое у нее было лицо? Слышал ли он шофера, это был Марклин, когда тот спросил, не может ли кто-нибудь сжалиться? Он видел ее суровость, но не сумел смягчить ее. Думал ли он о чем-то еще, кроме как о том, чтобы показать, как быстро он бегает в парусиновых туфлях летом и в валенках с лезвиями зимой, да быть пригожим и всеобщим любимчиком?

И Ээва-Лиса.

И я рассказал ему о той ночи в дровяном сарае.

Юханнес зарылся в слежавшееся сено. Мне всегда хотелось иметь брата, с которым можно всем делиться, или кого-то, как Ээва-Лиса, чтобы крепко любить, а она бы крепко любила меня, и мы бы весь вечер сидели и разговаривали. А что я получил? – того, кто зарылся лицом в сено и молчал. И Ээва-Лиса ушла от меня, правда, чтобы вернуться в этой земной жизни, но она медлила, и единственный, у кого я мог спросить совета, был Благодетель, но не знаю, не знаю. Иногда этого недостаточно.

Я чувствовал, как во мне вскипает гнев. Юханнес зарылся в сено и молчал.

Что это за жизнь, если приходится чувствовать гнев.

По-моему, он заснул.

Я слушал его спокойное дыхание и думал, как было бы здорово, будь это Ээва-Лиса. Вот если бы она все-таки родила ребеночка и он бы выжил. Она бы сидела, прижав его к платью с тюльпанами, теми, что росли вверх ногами, гладкими, как кожа, и младенчик бы спал и сопел, совсем здоровенький, а я бы спокойно сидел поблизости и смотрел. Так я представлял себе любовь.

Утром задул ветер с востока, он поднялся внезапно, резкий ветер, так что по воде побежали барашки.

И тогда я принял решение.

Я разбудил Юханнеса, тронув его рукой. Он проснулся мгновенно, точно был на стреме. И улыбнулся мне чуток, словно знал, что я решил, и кивнул, точно все понял.

И сразу сделалось легко. Ты принимаешь решение, и, значит, ты решился. И выполняешь то, что решил, и мы с Юханнесом пришли к согласию, хотя это было вообще-то страшно трудно.

Мы спустились к берегу. Отвязали плот. Оттолкнули его.

Юханнес сидел впереди, а я стоял сзади и толкался колом. Простыня поднята. Сильно дуло, но болото не очень глубокое, так что кол доставал до дна, мы быстро вышли на открытую воду, несмотря на ночь, светило солнце, но так было, и трудно вспомнить точно, как все было. Неправда, что я принял решение, как бы я в таком случае забыл, как все было? Я помню, как было дело. Прямо перед нами простирался Русский остров. Юханнес босиком стоял на бревнах. Я не говорил ему, чтобы он встал. Волна окатила плот, хоть он хорошо держался на плаву, я одной ногой придерживал коробку Свена Хедмана, чтобы ее не смыло.

На Юханнесе не было ботинок. Бревна стали небось скользкие. Я и не думал отталкиваться колом, кстати, я прекрасно помню, что глубина уже была такая, что я не доставал до дня. Я оттолкнулся колом, бревна были скользкие, Юханнес босиком, он взмахнул руками и упал.

И я хорошо помню его лицо в воде, я видел, до чего ему страшно и стыдно за свою неуклюжесть, он словно бы хотел извиниться. Волны поднимались довольно высоко. Я видел в воде его лицо за секунду до того, как оно скрылось под плотом, и я отчетливо помню, как протянул руку моему лучшему другу Юханнесу, точно собираясь вызволить его из крайней нужды, и как раз в эту секунду его затянуло в водоворот, громадный, как тот, при всемирном потопе, затянувший почти неприкрытых женщин в гигантскую водяную дыру.

Следующее, что я помню, должно быть, случилось много часов спустя.

Я сидел на плоту сзади. Его ветром вынесло на берег.

Это был Русский остров.

Я точно знал, какой он из себя, хотя никогда там не бывал. Большинство считали, что он около ста метров в поперечнике и весь покрыт толстыми старыми елями с неимоверно длинными и мощными ветвями, а лес полон гадюк и мертвых русских. Но никто там не бывал, ни один человек во всей деревне.

И здесь мне предстояло искать. Это находилось здесь.

Юханнес сидел, съежившись, спереди на плоту. Он выбрался из воды. Но он молчал, и я понял, что что-то случилось.

– Юханнес, – сказал я. – Ты ведь не злишься, что я тебя не вытащил.

Наверно, было пасмурно, я помню, что в воздухе висел туман, было не темно, а сумеречно, как бывает иногда пасмурными ночами. Он таки сумел забраться на плот, хотя я этого не хотел.

– Как это ты не утонул, – тихо проговорил я.

Он не ответил. Но минуту спустя встал, спрыгнул на камни и через прибрежные камыши вышел на берег. Странно, но он был в валенках. Я даже сперва подумал, что сплю, но я отчетливо слышал хлюпанье воды, когда он выходил на берег, а во сне звуков не слышишь.

Он направился в глубь острова. Русский остров совсем крошечный, это мы знали. Может, метров сто в поперечнике. Найти его не составит труда.

Самое странное – валенки. Вода в них так и хлюпала, когда он вошел в лес и исчез из виду.

Тогда я еще не знал, что Русский остров намного больше, чем я думал, что он кое-что скрывает и что пройдет сорок пять лет, прежде чем я вновь увижу Юханнеса. Он исчез в глубине острова, которого я так страшился все свое детство, не ведая его настоящего названия и того, что Благодетель однажды приведет меня в самое сердце таинственного острова, где меня будет ждать Юханнес, мой единственный друг. Сейчас я лишь временно освободился. Освободился от него, не подозревая, что я его вечный пленник и много-много позднее разыщу его в библиотеке капитана Немо, в корабле, который находился в заполненном водой кратере вулкана на острове у берегов Нюланда, где одно только Хьоггбёле отмечено на карте, вычерченной на заплесневелой вощеной бумаге, карте, которая служила указателем моему благодетелю.

5

Я долго искал его, когда наступил день.

Прежде чем приняться за поиски, я тщательно повторил все заученные мной факты о территории, на которую сейчас вступил. Русский остров совсем крошечный. Там растут столетние ели. Русские солдаты, похороненные тут, пролежали в земле сто пятьдесят лет. На острове полно гадюк. Все это было мне хорошо известно, поэтому я не испытывал ни капельки страха.

Сперва я пересек остров из конца в конец, потом вернулся обратно, потом обошел его кругами, потом вдоль берега. Под елями трава не росла. Земля была местами черная, местами бурая, от старой хвои. Я кружил по острову, выкликая его имя – Юханнес. Кричал и просил, чтобы он откликнулся.

Его нигде не было.

Я вернулся к плоту. Я проголодался и открыл коробку Свена Хедмана, в которой у меня хранился провиант. Меласса была в консервной банке. Я открыл банку и стал есть пальцем.

Я измазал лицо, но умываться и не подумал. На какое-то время я словно обезумел, но потом взял себя в руки. Холода я не чувствовал. Я знал, что Юханнес исчез, он покинул меня на острове, и он тоже. Я поел мелассы. Я покинут.

К вечеру ветер стих, озеро блестело как зеркало. Я был совершенно спокоен, только недоумевал, почему капитан Немо не пришел на мой зов.

Ведь не стал же он похож на Сына Человеческого. Нет-нет, я отбросил эту мысль.

В зеркале воды я видел свое отражение. Это точно я, хотя меласса вокруг рта и на щеках почернела. Мне не хотелось умываться.

Я вновь позвал капитана Немо, на этот раз очень громко, точно потерял терпение или осерчал, но понял, что летом послеполуденное время для него не самое удачное. Днем он небось спит. Зато по ночам становится моим благодетелем; хотя я бы обрадовался, ежели бы он что-нибудь мне посоветовал.

На ели влезть ничего не стоило. Ветви начинались почти с самого низа, толстенные, как стволы, похожие на пальцы Бога, толстые и угрожающе растопыренные во все стороны. Я залез на дерево и выбрался на ветку. Божий палец не дрожал. Крепко держась за верхний палец, чтобы не грохнуться, я с удивлением слушал шум дерева. Я сумел продвинуться на три-четыре метра вдоль ветви, и теперь мне было видно далеко.

Две лодки гребли на север. Донеслись слабые крики.

Я сел на ветку и не вставал, пока они не скрылись из виду. Они искали вдоль побережья, пока.

Что мне делать с плотом? Ведь они могут его заметить.

Я слез с ели, вернулся к плоту и спустил простыню. Я шел по воде, но не чувствовал усталости. Меня наполняла сила Божьих пальцев.

Плот я спрятал в камышах. На берег они не сойдут. И плот не найдут.

Облака растворились в светлой дымке, солнце висело низко. Взяв три морских сухаря, я размочил их в воде. Перекусив, я лег на еловую хвою и стал смотреть в небо.

Я попытался свести воедино все случившееся, но безуспешно. Необъяснимо, как мама могла изрыгнуть эту ложь о Юханнесе и Ээве-Лисе там, на лестнице. Будь он здесь, рядом, я бы его утешил. Но он покинул меня. Внезапно на минутку появился капитан Немо, которого я еще раз позвал. Он сказал, что скоро пробьет час. Для чего, спросил я почти нетерпеливо. Взять себя в руки, ответил он. Но для этого тебе надо сперва найти мертвого младенчика.

И он пропал. Ни слова о Юханнесе: словно того никогда и не было.

Я снова забрался на свой наблюдательный пост, на Божий палец на ели. Теперь палец слегка подрагивал, точно Богу было стыдно, что капитан Немо нашел время дать совет, а его сын нет. Солнце висело совсем низко. По озеру шли уже четыре лодки, они держали курс на залив.

Точно коровы. Которые идут домой, в хлев. Я увидел, как они вошли в проливчик и пропали.

Божий палец перестал дрожать. Я размышлял над тем, что сказал мне капитан Немо. Я сидел под деревом. Да будет так.

Наверно, уже наступила полночь, когда я нашел.

Солнце зашло, над озером повис туман.

Я был спокоен и хладнокровен.

Три круга сделал я вдоль берега, прежде чем нашел младенчика. Я оказался прав. Он проплыл подо льдом и застрял на берегу Русского острова. Капитан Немо направлял мои мысли. И все же по большей части я думал сам.

Я его узнал. Сперва его можно было принять за чисто обглоданный щучий скелет. Но когда я подошел поближе, сомнений у меня не осталось. Он зацепился между двумя камнями на берегу, в двух шагах от воды, и был едва заметен. Когда лед сошел, его, очевидно, выбросило наверх. От него остались лишь белые косточки, головка обглодана дочиста. Жуткое зрелище, на первый взгляд. Но он был такой чистый и пригожий, совсем как белая костяная куколка. Я позвал капитана Немо, но он не отозвался. Тогда я наклонился и взял мертвого младенчика Ээвы-Лисы в руки.

Ополоснул его в воде.

Потом пошел и принес Свенову коробку. Сдвинул колбасу в дальний угол, туда же отправил полбуханки, сухари, лепешки, бутылку с водой и завернутый в бумагу маргарин. Осталось двенадцать кусков сахара. И нож. И закрытая консервная банка с остатками мелассы. Потом я осторожно положил младенчика на освободившееся в коробке место.

И разложил припасы так, чтобы ему было удобно. Потом закрыл коробку и стянул ее ремнем.

Все готово.

Я вытолкнул плот из тайника. Коробку поставил впереди, туда, где сидел Юханнес. И оттолкнул плот. Кол из ограды был моим единственным веслом.

Настроение было торжественное, отталкиваясь колом, я плыл сквозь туман, сохраняя полное спокойствие. Юханнес покинул меня, и я нашел младенчика, и все получилось как надо.