Текст книги "В тисках. Неприкасаемые"

Автор книги: Пьер Буало-Нарсежак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Глава 10

«Дорогой друг!

Ваше подробное письмо, которое я получил вчера, немного успокоило меня. Я не стану снова возвращаться к обстоятельствам, заставившим меня уволиться с работы. Вам они известны: ужасное анонимное письмо и мое смятение. Моя трусость – другого слова не подберешь – перед мнением окружающих людей. Но я правда не выношу, когда на меня тычут пальцем. Ваша чуткость и доброта поддержали меня в трудную минуту. Что стало бы со мной, кабы не вы? А сейчас буря позади. Но она изрядно потрепала меня. Я ходил к врачу – пришлось, чтобы избежать дрязг с администрацией магазина. В нашей жизни все сложно: как найти работу, так и уйти с работы! Врач нашел, что я весьма плох: переутомление, пониженное давление, – короче, он называет это состояние «стресс безработного“, так как вроде бы большинство людей, оказавшихся в подобной ситуации, имеют схожие психосоматические симптомы. Безработица ведет к своего рода нервному расстройству, аналогичному депрессии, и, к сожалению, эффективного лекарства не существует. Он выписал мне одно–другое успокоительное, ублажил душу бальзамом ласковых слов и, любезно выпроводив меня за дверь, позвал следующего больного!..

Будь я жертвой «экономических увольнений“, как они говорят, я бы мог получать пособие. Увы, я добровольно (!) оставил работу, а это уже непростительный криминал. Вас незамедлительно зачисляют в категорию ненадежных граждан, лоботрясов и пустозвонов, предпочитающих растительный образ жизни и ничегонеделание. На вас глядят косо. А я тем более попадаю под подозрение, оттого что имею работающую жену, а следовательно, нужда на работу не гонит.

Хотя Элен и впрямь довольно много зарабатывает, радости в доме нет. Живи она одна, особых забот бы не ведала. Но нас двое. Квартплата очень высокая. Налоги растут. Приходится просить у Элен деньги на карманные расходы. Вернее, она дает их мне сама, стараясь избавить меня от ненужного унижения. Но женщины плохо себе представляют, сколько нужно мужчине. Вот и получается то слишком много, то слишком мало. Например, проблема с сигаретами. Раньше я курил по пачке в день. (Вредно для здоровья? Спорить не буду, но дело–то не в этом.) Сейчас я сократил до шестнадцати. На четыре меньше. И в результате – какие–то детские забавы. Я пытаюсь разобраться во времени, когда мне легче всего обойтись без курения, и никак не могу определить. И чем больше я стараюсь растянуть паузы между сигаретами, тем сильнее желание закурить. Я начинаю обзывать себя последними словами, и настроение мое летит в тартарары! В наказание и в то же время чтобы успокоиться, я выкуриваю две или три сигареты подряд. И после этого уже окончательно прихожу к выводу, что я отвратительный тип, не достойный ни жалости, ни дружбы, ни нежности. Это и есть тот самый «стресс“.

Почему же так получилось, что, хотя вроде бы я и не глупее других, и даже наделен, увы, достаточно тонкой душой, мне приходится смиряться с подобными вывертами в собственной психике. Разумеется, совершенно незначительными, но в них выражается суть первых признаков загнивания. Ведь все начинается с пустяков. С небольших маниакальных идей и привычек, которых раньше у себя не замечал, а теперь внезапно обнаруживаю, испытывая при этом такое же отвращение, как если бы, скажем, подхватил бы вшей.

Разумеется, есть и приятные привычки: стаканчик кальвадоса, например. Но есть и такие: каждый раз, когда бреюсь, я внимательно разглядываю собственное лицо, ищу в нем те скрытые морщины или какой–нибудь знак, по которому можно узнать человека, вынужденного бездельничать, каторжника свободы. И выбор богатый. Представляете: раньше я тщательно избегал всяких встреч и бесед с собратьями по несчастью, показывая всем своим видом, что, мол, отсутствие работы для меня лишь временное, случайное явление, теперь же, наоборот, начинаю приставать к ним с расспросами в очередях. Национальное бюро по трудоустройству представляет собой своего рода лепрозорий, где люди демонстрируют увечья и болячки, обсуждают их и делятся друг с другом отчаянием. «Так не может долго продолжаться“, – жалуется один. «Это плохо кончится“, – вторит ему другой. Но без всякой озлобленности и даже с какой–то внутренней убежденностью. Нет, это не протест. Диагноз. Все пройдут через это. А раз так, то лучше принадлежать к тем, кто накопил кое–какой опыт и уже наладил жизнь, будто поставив ее на маленький огонь. Единственное достоинство, остающееся у тебя при этом, – поистине нечеловеческое терпение, ты впадаешь в бессознательное ожидание, напоминающее сердечную спячку.

Да, я качусь по наклонной плоскости. До истории с магазином самообслуживания я еще как мог сопротивлялся. А теперь падаю все ниже и ниже. И поскольку я пишу сейчас что–то вроде исповеди – слово заставило меня невольно улыбнуться, – мне остается только сознаться вам в самом тягостном, ибо глупее этого и придумать трудно: я экономлю крохи на покупках, лишь бы иметь возможность иногда сходить в кино. И смотрю почти что все без разбора. Главное – это удобно сидеть, спрятавшись от собственных надоедливых мыслей: персонажи на экране думают и действуют вместо меня. А мне хорошо. Я расслабляюсь, освобождаюсь от забот и сомнений, становлюсь эхом и отражением. Растворяюсь в изображении на экране. Но пока я отдыхаю, Элен работает не покладая рук. Вспомнишь об этом – и становится ужасно стыдно, но не во время сеанса, а уже после, когда оказываюсь в настоящей толпе настоящего города. Где и бьют тоже по–настоящему.

Иду по улице и безрадостно перебираю в памяти поведанную мне очередную историю. Сплошная ложь! Ложь персонажей, которые чаще всего борются за власть, будь то деньги или любовь, как будто она существует – власть! В пятнадцать лет меня завораживали картины художников–сюрреалистов: отрубленная нога, а за ней следы на песке пустынного пляжа, ведущие до самого горизонта; или же яйцо, а внутри его туловище заколотой женщины… Вот она, истина. И очень хочется написать, хотя и рискуя вызвать ваше неудовольствие: «Вначале было отрицание“. Такого рода антифилософия помогает мне идти прямо. Когда Элен спросит меня вечером: «Что ты сегодня делал?“ – я отвечу: «Ничего“. И в этом «ничего“ будет все: и низость моего падения, и моя гордость.

Как вы уже знаете из моих предыдущих писем, я ищу работу в частных учебных заведениях. Немного французского, немного латыни, несколько неуправляемых подростков – и я почувствую себя более или менее удовлетворенным. Естественно, на мне бы воду возили все кому не лень, но зато я избежал бы этого скатывания вниз на русский манер: откровенность, цинизм, отчаяние и вызов… И поверьте, я очень редко когда бываю доволен собой. Как только у меня появятся какие–нибудь новости, я немедленно сообщу вам.

Надеюсь, я скоро напишу вам.

Искренне ваш

Жан Мари».

«Мой дорогой друг!

Нет, новостей у меня никаких нет, по крайней мере таких, на какие вы надеетесь. Я вам пишу, во–первых, оттого, что уже привык постоянно беседовать с вами, а во–вторых, потому, что у меня произошло небольшое событие, совсем крохотное, по правде говоря, но доставившее мне удовольствие, что уже само по себе вполне заслуживает быть отмеченным. Совершенно случайно – но в метро такие случайности неизбежны, половина города едет в одну сторону, другая половина в другую, – я повстречал своего старого знакомого Эрве Ле Дюнфа. Мы с ним немного посидели, выпили, и он пообещал мне, если удастся, помочь с работой. Вот почему я пишу вам о нем.

Ему около тридцати, и он управляет транспортным предприятием, дела которого идут вроде бы очень успешно. Этот Ле Дюнф оживил в моей памяти эпизод из моей прошлой жизни. Я полагал, что уже навсегда поставил на ней крест, но воспоминания оказались более живучими, нежели я думал. Вы, без сомнения, помните, что я возглавлял в Рене небольшой кружок, целью которого являлось изучение бретонских культов от древних времен до наших дней. Раз в неделю мы собирались у меня в комнате. Нас было немного, семеро или восьмеро. Как же это было давно! Моим ученикам было кому чуть меньше, кому чуть больше восемнадцати. Ну и как водится в этом возрасте, всех обуревала жажда знаний. Но в то время, когда я всматривался в прошлое взглядом историка – и историка уже поколебленного в своей вере, хотя мне еще тогда не было об этом известно, – эти мальчики, находившиеся под влиянием одного из своих товарищей (фамилию я забыл, зато имя помню точно – Ронан. Его семья принадлежала к небогатому, но старинному аристократическому роду… Ронан, как его… Впрочем, не важно!), эти мальчики интересовались скорее будущим Бретани, представлявшимся им в самом утопическом виде. Я попытался предостеречь их от ошибок. Они все очень любили меня и верили. А Эрве особенно. Он был на редкость податлив, и между мной и Ронаном завязалась скрытая борьба за влияние над ним. Мне хотелось помешать Эрве наделать каких–нибудь непоправимых глупостей. Но этот Ронан оказался редким упрямцем.

Мои опасения, увы, оказались ненапрасными! Ронан убил комиссара полиции. Темная история, вызвавшая целую бурю страстей как справа, так и слева. Я не стану вдаваться в подробности. Скажу только, что беднягу приговорили к пятнадцати годам лишения свободы. Эрве, а он человек несомненно тактичный, лишь вскользь упомянул о прошлой беде. Говорят, его друга уже освободили, что мне было очень радостно услышать, поскольку я искренне уважал Ронана.

Как приятно встретить Эрве таким уравновешенным, спокойным, устроенным в жизни и готовым оказать своему ближнему услугу – вещь, согласитесь, редкая. Он узнал от меня, естественно, причину, по которой я оставил свое место в Рене. И выказал при этом весьма похвальную деликатность. Конечно, времена сильно изменились с тех пор! Но я все равно доволен, что он отнесся ко мне столь же снисходительно, как и вы. Услышав, что я женился, он поздравил меня. А когда я признался, что сижу без работы, захотел узнать об этом поподробнее, так что мне пришлось рассказать ему и о моем секретарстве у Лангруа, и о моем фиаско в магазине. Разумеется, я остерегся говорить об анонимных письмах. И лишь заметил, что устроиться мне нелегко. Он задумался, потом стал задавать мне всякие вопросы: возраст – он его забыл, ученое звание – он его не знал и т. п. Даже сделал у себя кое–какие записи, и я, в каком–то смысле его бывший учитель, держался с ним будто оробевший мальчик. Он заявил мне, что «все должно устроиться“, и эта короткая фраза была равносильна для меня словам, воскресившим Лазаря.

«Теперь, когда счастливый случай снова свел нас вместе, – сказал он, – мы не потеряем друг друга из виду. Если я что–нибудь найду для вас, то тотчас извещу. Как мне связаться с вами?“ Мне было стыдно признаться, что у меня дома нет телефона, и поэтому я дал ему номер телефона кафе, куда часто захаживаю. Честно говоря, меня вначале беспокоило, не улетучатся ли все эти добрые намерения, стоит лишь нам распрощаться. Но пожалуй, что нет! По тому, как он сказал: «Можете на меня рассчитывать!“ – и пожал мне руку, я понял, что мой старый друг Эрве не оставит меня в беде. И в первый раз за долгое время тяжесть упала с моих плеч, так должна чувствовать себя кариатида, которой позволили отдохнуть. Я снова обретаю надежду. Возможно, мне следовало рассказать ему об анонимных письмах. Ну ничего, когда я в следующий раз увижусь с ним, я их покажу. Ведь он богат, силен, молод. Он обязательно что–нибудь да посоветует. Я неудачно выразился. Вы, конечно, тоже даете мне немало дельных советов. Я просто хочу сказать, что уже одно его присутствие рядом со мной должно заставить призадуматься врага, что следит за каждым моим движением. Ну что же! Еще не все потеряно!

Сегодня я прощаюсь с вами на оптимистической ноте.

До свидания, мой дорогой друг.

Искренне ваш

Жан Мари».

Глава 11

– Ну ты, я погляжу, себе цену набиваешь! – бросил Ронан. – Я тут тебя жду, а ты там о чем–то разглагольствуешь с моей матерью.

– Сам ведь знаешь, какая она, – ответил Эрве. – Дай ей волю, с удовольствием бы вытолкала меня за дверь, но в то же время не терпится узнать, о чем ты мне рассказываешь. Вот и мурыжит меня в прихожей. Это у нас вроде как нейтральная полоса, между улицей и твоей комнатой. Ну, как самочувствие?

– Помаленьку, видишь, я уже начал вставать. Этот старый хрен докторишка утверждает, будто самое тяжелое уже позади, но разве можно верить их каждому слову. Догадайся, сколько я сейчас вешу: пятьдесят три килограмма! Вернись я из Дахау, я бы, наверное, весил столько же. Впрочем, в каком–то смысле я как раз оттуда и вернулся… Сними–ка пальтецо, дай полюбоваться тобой во всей красе.

Эрве снимает легкое демисезонное пальто. Под ним дорогой английский костюм табачного цвета. Галстук в тон. На ногах замшевые ботинки.

– Ну ты силен! – восклицает Ронан. – Классно выглядишь! Садись. Послушай, возьми лучше кресло. Чтобы можно было ноги вытянуть. Зачем растягивать мешки на коленях. Такие шикарные брючата! Что потом скажет Иветта?

– Я ее бросил. Назойливой стала, мочи нет. Инквизиция о двух ногах. Можно здесь покурить?

– О чем ты… Я даже не буду возражать, если ты и меня угостишь чем–нибудь легким. Что у тебя? «Кравен»? Оʼкей.

– А тебе разрешили?

– Нет. Но одну всегда можно. Итак, я тебя слушаю. Расскажи мне о Париже.

Эрве выпустил клуб дыма в потолок и выдержал долгую паузу.

– Я виделся с Кере, – произнес он наконец.

Ронан так резко вскочил со стула, что тот опрокинулся.

– Врешь! Быть того не может!

– Мы поговорили.

Ронан присел на край кровати, поближе к другу.

– Давай колись. Как ты с ним встретился?

– О, все очень просто. Сделал вид, будто случайно оказался рядом с ним на платформе метро. Он сразу узнал меня.

– И когда это было?

– Позавчера. Зашли в кафе пропустить по стаканчику. Вид у него далеко не блестящий. Землистый цвет лица. Заморыш да и только! Такое ощущение, будто перед тобой оплывшая свеча. Он опять остался без работы.

– Он объяснил тебе почему?

– А… Заявил, что нет никаких способностей к той работе, которой от него ждут. Так что опять пребывает в сплошной неясности.

Ронан закашлялся, потушил сигарету.

– Еще не совсем окреп. От дыма голова закружилась. Но рассказывай дальше. Он тебе говорил об анонимных письмах?

– Нет. А мне как раз неплохо было бы об этом знать. Тебе следует все–таки сказать мне, что там. Мне, конечно, приятно доставить тебе удовольствие, но всему есть предел.

Ронан зябко запахнул полы халата на коленях и улыбнулся.

– Бунтуем?

– Да нет! Речь о другом. Я ведь имею право знать, на какие глупости ты меня толкаешь. Эти письма как–то связаны с безработицей Кере?

Ронан по–дружески хлопнул Эрве по колену.

– Мсье не хочет пачкать ручки. Мсье ведь не торчал десять лет в тюряге!

– Послушай, Ронан…

– Хочу сразу тебя успокоить. Я написал совершенно безобидные вещи. «Тебя не забыли… О райских кущах можешь и не мечтать, все равно не попадешь…» Что–то вроде этого, так, позлить человека немножко. Ничего плохого, уж поверь мне. Сам подумай, стал бы я просить тебя относить эти письма на почту, если они и впрямь были бы компрометирующими.

Он рассмеялся и продолжил:

– А ты, я погляжу, не очень мне доверяешь? Небось думаешь про себя: «Этот хренов Ронан водит меня за нос!» Ну так вот, ты ошибаешься. Если негодяй Жан Мари сидит без работы, то я тут ни при чем. Ты, надеюсь, не хочешь, чтобы я его пожалел?

Эрве заколебался.

– Нет, нет, – проговорил он. – Но мне необходимо четко знать, куда я ставлю ноги. Ты хотел, чтобы я отправил письма. Пожалуйста. Ты хотел, чтобы я встретился с Кере. Пожалуйста. Теперь что?

– Продолжать в том же духе, черт возьми. Ты с ним встречаешься. Зовешь пообедать. Затем он ведет тебя к себе. Знакомит с женой. Ты ее соблазняешь. А потом трахаешься.

Ронан вытягивается на кровати и звонко, от души, хохочет.

– Извини, – бормочет он сквозь смех. – Поглядел бы ты на свою физиономию! Словами не передать. Ну, Эрве, даешь!

Отсмеявшись, он поднимается и говорит уже нормальным голосом, полушутя–полусерьезно:

– Ты ведь не сердишься, что я немного позабавился! Здесь так редко удается повеселиться. Итак, вернемся к нашему делу. Все, о чем я хочу тебя попросить – да мы уже говорили об этом, – рассказать мне, как живет этот подлец Кере. Тебе не надо быть шпионом. Или предателем. А всего лишь навсего свидетелем.

– Но зачем?

Ронан пристально смотрит в окно, в пустоту поверх крыш. А затем качает головой.

– Обыкновенная блажь, – шепчет он. – Трудно объяснить. Но меня утешает, когда я слышу, чем он занимается, о чем думает, что он безработный и что вид у него плачевный. Моя мать не раз повторяла, что несчастье одних людей делает счастливыми других. Моя мать сама, быть может, того и не подозревает, но она неглупая женщина! Несчастья Кере раззадорили мне аппетит. Вот! Ты ведь знаешь, ради кого я стараюсь, чью память я хочу почтить. Однако если тебе кажется, что я заставляю тебя делать что–то нехорошее, откажись.

– Понимаю, – ответил Эрве.

– Идиот! Ни фига ты не понимаешь. Да и никто не поймет. Я только прошу тебя быть со мной рядом, довериться мне и не судить строго. Ну что, ты откажешь мне в этой малости?

– Нет, раз ты меня не заставляешь…

– Да нет, конечно! Никакого насилия с моей стороны. Твоя совесть останется столь же чистой, что твоя голубица.

Ронан по–дружески облокотился на плечо Эрве.

– Послушай, старик, ты не переживай, – вновь заговорил он. – Не будь я такой развалюхой, я бы и сам справился, можешь не сомневаться. Спасибо, что согласился стать моим костылем. Через несколько недель, я надеюсь, мне уже не придется ни о чем тебя просить… Помоги мне немного…

Он оперся на Эрве и встал.

– Продолжай!

– Что продолжать? – не понял Эрве.

– Все, что знаешь. Мы остановились на анонимных письмах. Он тебе о них ничего не сказал. Ладно. А что еще? У него есть какая–нибудь работенка на примете?

– Нет! Ходит как в воду опущенный.

– Превосходно!

– Я ему намекнул, что мог бы помочь ему.

– Браво! А ты хотел от меня такое утаить! А ты действительно вознамерился…

– И да и нет.

– Ну ты просто прелесть! И да и нет! Очень на тебя похоже. Естественно, ты пообещаешь ему горы золотые, а сам палец о палец после не ударишь. Пусть помаринуется в собственном соку. Небольшой курс лечения обухом по голове еще никому не повредил. Уж кому–кому, а мне это хорошо известно.

– А если он сам найдет себе работу?

– Тебе сегодня только дай порассуждать. Ты мне доверяешь, да или нет? Найдет работу, ну и слава богу, тем лучше для него, но меня бы это сильно удивило. А его жена в курсе?

– О письмах? Откуда мне знать?

– Нет… Об остальном.

– Понятия не имею.

– Тебе следует незаметно об этом разузнать.

– Это столь важно?

– Очень. Но ты мне еще не все рассказал. Вот удивился, надо думать, когда тебя увидел! На его месте я бы просто ошалел. Скажи, он смутился, когда вы встретились?

– Ты знаешь, мне кажется, ему смущение не по карману.

Ронан погладил друга по головке.

– Отлично, Эрве. Мне нравится твоя формулировка. А ты уверен, что он не говорил обо мне? Какой–нибудь намек… Словечко вскользь.

– Нет. Это я ему сообщил, но без подробностей, что тебя освободили. Он, похоже, успел немного позабыть. И наше маленькое общество… И Кельтский фронт… все это уже дела минувших дней…

– Да это просто великолепно! – вскричал Ронан. – Погоди! Мы ему память освежим.

За дверью послышался тихий стук тарелок.

– Ронан!.. Ронан!.. Открой! Это мама.

– Она меня заставляет полдничать в четыре часа, как маленького, – ворчит Ронан. – Представляешь: поджаренные хлебцы, компот и салфетка вокруг шеи. Так что тебе лучше удалиться. Бебешка ест – подглядывать не смей! До свидания, старина, и спасибо тебе за все.

Глава 12

«Дорогой друг!

В последнем письме вы сказали, что мне больше всего подходит профессия учителя. Истинная правда, вот почему я с таким нетерпением каждый день жду почту. Увы, пока приходят одни лишь отказы. Вчера, например, я получил ответ из лицея имени Бориса Виана. (Есть и такой – идут в ногу со временем! В текст вкралась орфографическая ошибка, однако хочется надеяться, что это оплошность машинистки.) Ничего. Ничего мне не могут предложить. В ожидании положительного ответа занялся саморекламой: «Бывший учитель готовит к экзаменам на степень бакалавра. Даю также уроки английского языка“.

Не слишком бойко составлено. Тут хорошо бы что–нибудь более звучное. Но не хотелось выглядеть снобом в глазах москательщика, булочника и агента по продаже недвижимости, которые любезно согласились, чтобы у них висело мое объявление. Они меня все хорошо знают. Особенно владелец кафе, которого я забыл упомянуть. Все они простые люди, и вести себя с ними нужно также попроще. Время от времени я захожу к ним. Но они уже издали мотают головой. Даже не нужно вступать в беседу. И так все ясно. И позвольте спросить вас, кому в самом деле придет в голову мысль обратиться ко мне по поводу уроков английского или философии? Кто отправится на поиски репетитора к москательщику?

И ко всему прочему такие объявления уже издали отдают неблагополучием, безденежьем. Народ к ним относится с подозрением. Хотите, дорогой друг, услышать от меня слова истины: наш брат безработный – из касты Неприкасаемых; нас видят издалека, только не по нимбу святости, а по ореолу мученичества, злосчастья. «Разойдитесь, добрые люди. Приближается Отверженный!“

А я, разумеется, вдвойне неприкасаемый. Не возражайте. В глубине души вы думаете точно так же. Вам нужно доказательство? – вы молитесь за меня.

Но оставим эту тему. У меня сейчас перед глазами лежат тесты, на которые нужно отвечать очень быстро. Можете попробовать, если захотите. А меня так просто бросает в оторопь, когда я вижу, с каким серьезным видом задают подобные загадки бедолагам, которым после долгого бессмысленного ожидания уже наплевать на все.

Первый пример:

Какое из перечисленных ниже действий будет наиболее способствовать улучшению коммерческой деятельности: 1) Приглашение потенциальных клиентов на обед? 2) Чтение новейших публикаций, непосредственно касающихся сферы деятельности продавца? 3) Посещение лекций и семинаров по психологии? 4) Знакомство со всеми существующими экономическими теориями?

Мило, не правда ли? Приглашение на обед! У вас в кармане вошь на аркане, а вы зовете клиентов в «Максим“. А что скажете про лекции и семинары по психологии? Ловко? Для чего, спрашивается, рыскать по объявлениям в газете? Займитесь психологией, вот в чем спасение! Я не знаю, каков наилучший ответ, но их хитроумие шито белыми нитками: оглушить потоком слов претендента на работу, заставить его ошибиться, жестокосердечно выкинуть вон беднягу, что слишком долго копается с ответом.

Не все тесты написаны в том же стиле. Есть и легкомысленные, я бы даже сказал игривые. Например:

Под каким из перечисленных ниже названий книга будет быстрее распродаваться, на ваш взгляд: 1) «Обеденная песнь“? 2) «Как надо петь, чтобы заработать деньги“? 3) «Серенада доллара“? 4) «Учебник красноречия“?

Мне особенно нравится «Серенада доллара“. Напоминает романы Лангруа. Но «Обеденная песнь“ тоже неплохо. Итак, каватина в обмен на жратву. Руководство для безработных цикад.

Я могу вам цитировать подобные вопросники до бесконечности. Вот, например, еще один, взятый наугад:

Какое из следующих качеств более всего необходимо продавцу щеток, ходящему по квартирам: 1) Вежливость? 2) Приятный внешний вид? 3) Упорство? 4) Яркая индивидуальность?

Обратите внимание! Речь идет именно о продаже щеток. Не расчесок или зубочисток, продажа которых, видимо, требует наличия совершенно иных достоинств. Итак, приятный внешний вид, костюм за две тысячи франков, дипломат из крокодиловой кожи, гвоздичка в петлице и бархатистый взгляд. И ничто не должно помешать вам пристроить щетку за двадцать франков. И когда пробегаешь взглядом по тестам, все время наталкиваешься на цепочку однокоренных слов: продажа, продавец, продавать… «Представьте себе, что вы продаете… Какое качество наилучшим образом характеризует умелого продавца… Как лучше всего вести себя продавцу, который…“ И тому подобное. Голова идет кругом. Каждый из этих тестов предполагает, что вы намерены бороться… с конкурентами, клиентами, со временем, наконец… Будьте свирепым хищником. Пожирайте других, не дожидаясь, пока сожрут вас. И чем бы я ни занимался, все время перед моими глазами встает картина убитой зебры. Мне думается, львиц также следует проверять тестами.

Однако я несправедлив: есть вопросники, которые не хватают вас за горло. Они протягивают вам снисходительное зеркало и предлагают вам поиграть с самим собой. Например:

Вас упрекнули в упрямстве, вы можете изменить мнение о себе, выбрав любое прилагательное из следующего списка: настойчивый, добродушный, скромный, доброжелательный, любезный. Вас назвали эгоистом? Мы позволим вам не согласиться, вы: уравновешенный, общительный, терпеливый, дружелюбный.

И так далее. Но горе вам, если вы доверчиво отзоветесь о себе излишне хвалебно. Ваша песенка спета!

Нельзя ни в коем случае забывать о том, что вы проситель, а следовательно, из тех, кто проиграл, поэтому есть прилагательные, на которые вы не можете покуситься. Точно так же, как не имеете права путешествовать в первом классе, купив билет второго. Но подумать только, как приятно назвать себя: динамичным, щедрым, удовлетворенным, изобретательным или просто милым! Эти слова тянутся к вам, как цветы к солнцу. Хочется вдыхать их нежный аромат, хочется шептать их… Живее! Не останавливайтесь! Быстро проходите! Не заставляйте ждать тех, что топчутся позади вас.

Я предложил свою кандидатуру на должность корректора в одну большую типографию. Так, на всякий случай. Вот почему я и не рассказывал вам об этом. Меня отправили к консультанту. Вы, конечно, не знаете, как работает матримониальная контора. Там вас принимают и расспрашивают о вкусах, желаниях, а затем начинают рыться в реестре родственных душ, в надежде откопать для вас соответствующего партнера. Задача консультанта похожа, только подбирает он не невесту, а профессию; конечно, в реальной жизни все это происходит более витиевато, я намеренно упрощаю. Вас принимает в просторном кабинете важный господин с пытливым взором. Стоит вам только сделать первый шаг по направлению к предложенному стулу, как вас начинают оценивать… походку, непринужденность движений, скромность. Затем определяют, раскладывают по полочкам манеру говорить и ставят мысленно отметку. В эту минуту вы видите перед собой человека, являющегося для вас одновременно судьей, врачом и исповедником. «Сколько времени, сын мой, вы находитесь без работы?“

Ах, дорогой друг, не сердитесь на мой шутливый тон, надо же мне как–то смягчить горечь моего положения. Итак, еще раз, но уже устно, что лишь усиливает нравственные муки, приходится повествовать о своей жалкой жизни: место и дата рождения и все остальное. Ваш противник что–то записывает, я говорю «противник“, поскольку за благожелательным внешним видом консультанта скрывается экзаменатор, априорно подозревающий вас во лжи.

И впрочем, справедливо. Ибо ему тоже я поведал историю, придуманную для Элен: почему он должен знать, что я никогда не работал у своего отца. По какому праву? Я безработный, да. Но моя личная жизнь неотделима от моего человеческого достоинства. Знаете, что мне больше всего нравилось в Лангруа? Он никогда не задавал никаких вопросов. Мне кажется, возможность хранить молчание наиболее полно характеризует свободу личности. С какой стати этот субчик, считающий себя вправе копаться в моей подноготной, выспрашивает причины увольнения с последнего места работы. Я занимал неплохую должность в супермаркете и вдруг с бухты–барахты все бросил. Консультант явно заинтригован. Может быть, я чем–то болен? Или переутомился? Он взвешивает каждое слово моих ответов и смотрит при этом на меня крайне неодобрительно. Работу не бросают, что бы там ни случилось. Какая разница, нравится она вам или нет.

– Трудоустройство – очень серьезная проблема! – (Это он говорит.) – Нужно довольствоваться той работой, какую имеешь.

– Но скажите, у меня есть шансы?

– Решающее слово не за мной. Вам сообщат.

В результате, разумеется, меня выпроваживают.

Сам не понимаю, зачем я описал вам эту сцену из моей жизни, не имевшую какого–либо особого значения. Еще немало подобных ждет меня, думаю, впереди. Впрочем, нет, я догадываюсь, для чего я вам ее рассказал. Смысл заключается в том, что я познаю бедность, то есть я хочу сказать – нищенство без протянутой руки. Нищенство организованное, легализованное, регламентированное. Вы, наверно, еще употребляете на ваших лекциях слово «милосердие“. Так знайте, что вместо него следует употреблять словосочетание «выдача пособия“, придающее нашей ситуации фальшивый флер восстановления справедливости. А как же иначе, мы же народ чувствительный. Конечно, мы не хромоногие, не косоглазые, не калеки, просящие милостыню на паперти. Но где очередь, там и нищета.

Приемная консультанта полна людей, пришедших покаяться в совершенных ими грехах, и самый непростительный из них – сам факт их существования. Нет, я вовсе не неврастеник. Так думает Элен, но она ошибается. Она вообще сильно изменилась, Элен. Уже не столь привередлива, как прежде. И подталкивает меня согласиться на что угодно или почти на что угодно. Мы оба понимаем, что если нам придется залезть в долги, то нам уже не выкарабкаться. Она во всем винит мою «апатию“. Для меня–де любой предлог хорош, лишь бы сидеть сложа руки. С недавнего времени, а точнее, после истории с супермаркетом у нас часто происходят стычки. И каждой брошенной фразой мы норовим сделать больно друг другу.

Увы! Я раньше тоже полагал, будто прощать легко, тебя обругают, а ты молчишь, ударят по одной щеке, ты подставляешь другую. Еще один благочестивый вздор. От того, что проникло в память, избавиться невозможно, как от татуировки на теле. И воспоминания о полученных ударах – незарубцовывающиеся раны, даже если уста утверждают обратное. «Апатия“ – удар. «Неврастения“ – удар. И назад не вернуться, не исправить. Надо полностью пересмотреть философию раскаяния. Легко каяться и прощать, когда ты уверен в завтрашнем дне, но когда именно завтрашний день вызывает наибольшие сомнения, когда будущее прогнило, начинаешь отчетливо понимать, что начать все с нуля уже никогда не удастся.

Элен все это смутно чувствует. Иногда наше молчание протягивает между нами словно завесу тумана. Одиночество! Пустота! Холод! Упреки ложатся на сердце хлопьями снега. И все оттого, что в конце месяца не хватает нескольких сотен франков! Любовь, мой друг, подобна автомату – опусти монету и пользуйся на здоровье!