Текст книги "В тисках. Неприкасаемые"

Автор книги: Пьер Буало-Нарсежак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Этот Лангруа уродился хитрой бестией. Журналист. Однако слишком боязливый для работы специальным корреспондентом, слишком невежественный для ведения литературной рубрики и слишком благоразумный, чтобы писать политические статьи. Оставалась, например, гастрономия. Он и специализировался на ней, только вот свободного времени хоть отбавляй. Воспользовавшись этим, написал первый роман, своего рода роман ужасов – о наркоманах, весьма благосклонно встреченный. Затянуло, и вскоре, бросив журналистику, Лангруа целиком окунулся в индустрию книжных страстей, в коей живо преуспел. Новоявленному писателю пришлось окружить себя небольшим «brain trust“ – «мозговым трестом“, по–английски он не говорил, но ему нравилось пробовать на язычок, словно яркие леденцы, словечки, бытующие у бизнесменов. Совершенно немыслимой игрой случая я оказался у него на службе, причем почти исключительно благодаря моему неизменно скромному и благопристойному внешнему виду. Ему как раз требовался такой вот секретарь: ненавязчивый, быстрый и работящий, а главное – не путающийся под ногами. В немного потертом черном костюме и с двумя годами учебы на получение ученой степени лиценциата за спиной, я пришелся ему по вкусу. Никаких рекомендаций искать не потребовалось, я даже не счел нужным открывать ему причины, приведшие меня в Париж.

За четыре тысячи франков в месяц я получил право жить в тени Лангруа и отвечать на непомерную корреспонденцию. Представляете, он требовал называть себя не иначе как мэтр! Еще бы, великий писатель, какие тут сомнения, ведь сколько тонн макулатуры им продавалось. И приходилось беспрестанно отправлять во все концы страны его фотографии с автографами. Время от времени он входил ко мне в комнату и, низко склонившись, так что тлеющая сигара чуть ли не касалась моего уха, читал через плечо, что я пишу, а затем по–дружески хлопал по спине: «Отлично, Жан Мари. У вас явные эпистолярные способности“. Ему нравилось называть меня Жан Мари. «Звучит немного глуповато, – заявил он мне вначале, – зато добродетельно“. Я принимал вместо него нежелательных посетителей и особенно посетительниц. Передо мной предстал настоящий человеческий зоопарк, о существовании которого вы не должны иметь и малейшего понятия. Среди прочей ерунды Лангруа писал и слащавые романчики под псевдонимом Жан де Френез, что привлекало к нему толпы дамочек зрелого возраста, приходивших с книгой в руках, будто с церковной кружкой для сбора подаяний. Допустим, я немного сгущаю краски, однако личность Марсо всегда меня забавляла, и что правда, то правда, незваные гости причиняли мне немало беспокойства, а вдобавок из–за них приходилось засиживаться до семи–восьми часов вечера, чтобы справиться с почтой. Лангруа даже в голову никогда не приходило хоть как–то вознаградить меня. Нет, ошибаюсь. Он всегда вручал мне свое очередное детище с названием вроде «К черту безденежье!“ или «Целомудренное сердце“. И самое тягостное: мне приходилось волей–неволей читать его опусы, поскольку после он приставал ко мне с расспросами.

– Ну что, дорогой Жан Мари, как вам моя герцогиня?

– Много интересных наблюдений.

– Тонко подмечено! Когда в следующий раз будете отвечать на письмо – а это рано или поздно непременно произойдет, – не забудьте написать: умение наблюдать – вот в чем кроется секрет писательского мастерства.

Иногда он вез меня на роскошном «бентли“ на какую–нибудь деловую встречу. Вовсе не для того, конечно, чтобы я почтил пиршество своим присутствием, просто мне надлежало тщательно запоминать все весьма вольные речи, звучавшие за столом, благо этому способствовала непринужденная атмосфера, а по возвращении домой записывать их. Марсо внимательно изучал мои записи и ворчал: «Хороши балагуры, нечего сказать!.. За кого они меня принимают?“

Ну а после я слышал, как он разговаривал с ними по телефону: «Погодите, любезный друг, вы мне сказали… Да–да, именно так вы и сказали. Ах вот оно как, ладно. Вы полностью оправданы. Каждый может ошибиться!“

Постепенно я познал жизнь, подлинную, не книжную. Мне припомнились все стихи Библии, повествующие о сребролюбцах, распутниках, ворах и блудницах. Видел я и совершенно иное – обыкновенных мерзавцев, а впрочем, та же самая каналья, только лобызающая дамам ручки. И слова Ронана пришли мне на ум: «Истина, возможно, очень грустная штука“. Я многим обязан бедняге Марсо. Он умер от инфаркта, с бокалом шампанского в руке, подобно герою собственного романа «Не гони туфту, легавый“. На его похороны, вполне религиозноблагочинные, стеклась целая толпа, как и водится в тех случаях, когда провожают почившего кумира; присутствовала, само собой разумеется, и стайка бывших любовниц с подобающе постными лицами.

Когда вскрыли завещание, выяснилось, что богатейший Марсо Лангруа не оставил мне и сантима. А вдобавок ко всему мое положение оказалось далеко не ясным. Кем считать в самом деле секретаря умершего писателя – уволенным или оставившим работу по собственному желанию? Если бы Элен не поддержала меня в эту минуту, еще неизвестно, что бы со мной вообще стало. Элен – это моя жена. Я женился в прошлом году. Но об этом я вам после расскажу. А сейчас… однако есть ли смысл наводить на вас тоску повествованием о моих блужданиях с одного места работы на другое?

Вам ведь ничто подобное не грозит. О, только не подумайте, будто я попрекаю вас. Мир безработицы, поверьте, совершенно особый мир, не похожий ни на какой иной. Его нельзя назвать миром нищеты. Это мир, утративший всякое чувство солидарности. Мир бумажной волокиты, всевозможных ведомостей, бланков, официальных документов, вечно надо что–то заполнять и куда–то нести. Это медленное удушение ожиданием или стоянием с пустой башкой и дрожащими ногами перед окошечком в очереди за какой–то там подписью или печатью. Очередь к машинистке, нужно перепечатать документ в трех экземплярах. Очередь за… Впрочем, довольно. У нас с вами разные судьбы.

Например, вы наверняка подумаете, будто я озлоблен или унижен. Вовсе нет. Пусть и с некоторым преувеличением, но можно сказать, что я выбит из колеи. Ибо пока не вижу, как изменить ход событий. Я ничего не умею делать, по крайней мере ничего такого, чтобы могло немедленно дать хоть какие–нибудь средства к существованию. Не гожусь в рабочие. Недостаточно дипломирован, чтобы устроиться управленцем. Ненавижу цифры и подсчеты. Не обладаю ни малейшим представлением о юридических тонкостях. И что мне остается?

А остается мне жить в замедленном темпе, словно втиснутым в раковину, с ясным сознанием, что будущего нет. Я получаю сорок процентов моей прежней зарплаты. А потом в течение двухсот семидесяти четырех дней мне будут давать уже лишь тридцать пять. Вдобавок, и то лишь первые три месяца, какая–то компенсация за отпуск. Вроде не напутал. Короче, наскребается сумма, недостаточная Для нормальной жизни, но которую в то же время нельзя назвать и совсем уж смехотворно ничтожной. Я уподобился человеку, упавшему в воду: барахтается, вот–вот утонет, но все–таки дышит и держится, если только не нахлынут волны.

К счастью, у меня есть Элен. Но об этом завтра… От всех этих мыслей голова пошла кругом. Я пишу вам, сидя в кафе. Передо мной чашка, мраморный столик, все это никуда не исчезнет, все это настоящее. После смерти Марсо меня преследуют, если можно так выразиться, провалы, я теряю чувство реальности. Мне кажется, будто я вижу дурной сон, но он, правда, скоро должен закончиться, и я вновь, как прежде, услышу бой часов на ратуше. Но я сам крепко запер дверь в прошлое. И впереди остались только серые будни.

С самыми сердечными пожеланиями,

Жан Мари».

«Дорогой друг!

Последнее письмо, если не ошибаюсь, я отправил вам пятнадцатого числа. И намеревался на одном дыхании продолжить рассказ. Вот еще выражение, которое необходимо выкинуть из моего лексикона. Все, что связано с идеей продуманных действий и душевного подъема, звучит фальшиво. Правда же состоит в том, что я слоняюсь без дела и трачу понапрасну время на просмотр газет в немыслимой надежде отыскать стоящее предложение работы. Вооружившись красным карандашом, обвожу объявления, пережевываю каждое слово, взвешиваю все «за“ и «против“, прикидываю шансы на успех. Расплывчатые мысли, туманные надежды, чье течение несет меня среди воображаемых картин от одной сигареты к другой, ибо, оставшись без работы, я, признаться, начал курить. Я прервусь ненадолго, мне нужно сбегать в магазин, так как уже, оказывается, одиннадцать часов. Уходя, Элен попросила меня также сварить картошки и подогреть… не помню точно… какое–то мясо; все это написано в списке дел, который она составляет мне по утрам.

Итак, продолжу. Расскажу о жене. У меня есть свободный час, вот и буду писать, отхлебывая помаленьку кофе с молоком. Хозяин кафе нет–нет да и поглядывает в мою сторону. Я его завораживаю. Ему кажется, что я сочиняю роман. Проходит мимо меня и шепотком спрашивает: «Вам ничего не нужно, господин Кере?“ И при этом с видом знатока качает головой, мол, представляю, какие творческие муки терзают писателей.

Элен! Она родилась в местечке Палюо, в самом центре края, где некогда хозяйничали шуаны. А я, как вы знаете, родом из Понтиви. Бретань, Вандея! Даже это сближает нас. Однако довольно долгое время мы были лишь соседями по лестничной площадке. Она жила как раз напротив меня. Но встречались редко. Я и утром уходил раньше, и вечером возвращался позже, чем она. Иногда лишь мы сталкивались с ней в парикмахерской, где она работает, или на улице по воскресным дням, когда она шла в церковь на службу. Кабы не в тяжелой форме бронхит, уложивший меня на три недели в постель, кто знает, возможно, мы так бы и остались чужими друг для друга. Но она услышала, как я кашлял по ночам. А наша управляющая домом рассказала ей о моей болезни и о том, что за мной некому поухаживать. Вот она и пришла помочь мне, сердечно и решительно, удивляясь каждый раз, когда я выказывал стеснительность, ведь в своем селении она привыкла возиться с целой ватагой братишек и сестер. «Нуте–с! Ложитесь на спинку! Да нет, что вы, компресс вовсе не такой уж горячий… Экий вы, право, неженка. Придется потерпеть четверть часика. И чтоб не жульничать!“

Кроме матери, у меня никогда не было ни одной близкой женщины. Те, что приходили к Марсо, размалеванные, как индейские тотемы, или оборванные, как цыганки, внушали лишь презрительное отвращение. Элен же восхитила естественностью, душевным здоровьем, она сделалась для меня дружеской рукой, дарующей покой и облегчение. Мной овладевал подлинный восторг, стоило лишь ей войти ко мне в комнату. Я и глазом моргнуть не успел, как прежний холостяцкий беспорядок ушел в небытие. Все было легко и приятно. Хотелось лишь одного: подчиняться воле Элен.

Однажды она познакомилась с Марсо, тот зашел будто бы справиться о здоровье. На самом деле ему просто не терпелось узнать, скоро ли я смогу вновь приступить к секретарским обязанностям. Сам он никогда не болел, а потому всякого заболевшего из своей свиты считал лодырем и симулянтом. «Задницу от кровати оторвать не хочет“, – говорил он, извините, но это было его любимое выражение. Лангруа произвел очень сильное впечатление на Элен. Бедняжка, как и я, принадлежит к той породе людей, кого приводит в трепет чужое богатство. А кроме того, она безмерно восхищалась Жаном де Френезом. Наверное, поэтому, когда дверь за ним закрылась и я начал крыть его почем зря, Элен едва ли не обиделась. И в этот самый миг я понял, что влюбился.

Да, именно так все и началось. Ее недовольное ворчание и упреки пробудили во мне любовь. Она так нелепо выглядела, заступаясь за этого никчемного Френеза. Вот дуреха! Нет, подумалось мне, необходимо привить девушке хороший вкус, и чем быстрее, тем лучше. Я дал ей несколько книг, но они показались ей скучными. Наши встречи сделались реже, и по моей вине. Никак не мог простить себе, что до такой степени увлекся соседкой. Да к тому же я был свято убежден: жизнь не имеет ни малейшего смысла и представляет собой лишь фантасмагорическое нагромождение атомов! Любовь, говорите? Ловко спрятанный инстинкт, не более того!

Тем не менее я всячески старался оказаться на пути Элен, хоть бы успеть обменяться с нею словом или улыбкой. После каждой такой «случайной“ встречи я обзывал себя последними словами, благо в карман за ними лезть не приходилось, Марсо в минуты гнева изливал поистине неистощимый поток бранных выражений, многие из которых пришлись мне ко двору.

Несколько недель спустя Элен, в свою очередь, заболела. Люди ее профессии ужасно устают, о чем я, естественно, раньше и понятия никакого не имел. Вынужденные проводить весь день на ногах, парикмахеры часто страдают варикозным расширением вен. Так как ей было велено не покидать кровати, она волей–неволей согласилась, чтобы я ухаживал за ней, благодаря чему я открыл для себя совершенно другую Элен, она ведь не могла больше краситься–пудриться и прятаться за непогрешимой элегантностью. И страдала из–за этого. «Не смотрите на меня!“ – повторяла она то и дело. А мне, наоборот, хотелось смотреть на нее и смотреть, и волнение овладевало мной, ведь именно теперь она стала настоящей Элен. Не знаю, как вам это объяснить. Вначале я видел перед собой лишь ухаживающую за мной девушку, такую благоухающую и так ладно причесанную, что мне частенько хотелось заключить ее в объятия. Это была… Как бы лучше сказать? Любовь–страсть. Теперь же появилась любовь–нежность. Страдающая Элен… Когда я предлагал приподнять ее и усадить поудобнее на подушку, она соглашалась, а потом немного дрожащим голоском шептала: «Спасибо!“ И нежность покоряла меня легче, нежели страсть.

Если уж быть до конца откровенным, то любовь всегда страшила меня. Помните, я рассказывал вам эпизод документального фильма про убитую зебру, так глубоко подействовавший на меня? Мне кажется, что точно такое же убийство таится и в любви, с той лишь разницей, что в ней не сразу скажешь, кто из двоих жертва. И коли уж исповедоваться, так исповедоваться: секс мне отвратителен. Этот дикий росчерк природы внизу живота – не является ли он основным знаком нашей принадлежности к хищникам? В то время как настоящая любовь – это кротость, честность, короче, средоточие или, вернее, сгусток всех добродетелей, которыми я никогда не буду обладать, но всегда буду уважать.

Честность? Она сияла в ее глазах. Не помню, успел ли я уже сказать вам, что у нее голубые, как бы «распахнутые“ глаза, в то время как черные, типа моих, созданы для осторожных взглядов. Жизнь, по признанию самой Элен, ее не баловала. Трое братьев. Пять сестер. Хозяйство слишком крохотное, чтобы прокормить такую ораву. И уже в юном возрасте вынужденный переезд в город. Сперва в Нант. Затем в Париж. Моя откровенность с Элен так далеко не заходила, во–первых, оттого, что по своей природе я вообще человек замкнутый. А во–вторых, мне не хотелось делиться с нею собственными внутренними раздорами, тем более что ясно видел: ее христианская вера истая, так умеют верить только в Вандее, безоглядно, не соглашаясь ни на какие уступки. Ибо вера шуана даже крепче слепой веры.

Я кратко рассказал ей о семье, об отце–нотариусе. Намеками дал ей понять, что между мной и близкими не все ладится. Я опускаю историю нашего сближения с Элен и скажу лишь, что нам не потребовалось слишком много времени. Мы оба почувствовали, что нужны друг другу. Она согласилась стать моей женой, но при одном условии: венчаться в церкви и в белом платье.

Это ее непременное требование едва все не испортило. Я объяснил ей, что атеист и не могу кривить душой. Честно говоря, мне пришлось ломать комедию, изображая человека, не по собственной воле лишенного Божьей благодати, и хотел бы, мол, да не дано. Решил, потом все расскажу, там будет видно! По крайней мере, я оставил ей полную возможность попробовать наставить меня на путь истины. Кто знает, думал я, вдруг она увлечет меня собственным примером.

Клянусь, я искренне на это надеялся. Во мне нет и капли фанатизма. Из меня никогда не выйдет борца за свободу мысли. Элен же верующая до мозга костей.

Ну да ладно. Признаться, мне это даже нравилось. Я ощущал себя продрогшим путником, ищущим тепла. В той духовной пустоте, в коей я пребывал, любовь Элен представлялась мне неслыханной удачей. Мы поженились в Париже. Марсо прислал мне из Лондона телеграмму с поздравлениями, присовокупив к ним обещание увеличить мне жалованье, однако слова так и не сдержал.

На этом я прервусь, дорогой друг. Довольно на сегодня. Мне еще часто предстоит рассказывать об Элен, поскольку, как вы, наверное, уже сами догадались, размолвок за этот год произошло у нас немало… Я и представить себе не мог, что религиозные разногласия могут перерасти для нас в острую проблему. Все это кажется столь старомодным. И тем не менее…

До свидания, мой дорогой друг. Пора возвращаться домой и заниматься готовкой. По пути мне еще нужно купить хлеба, минеральной воды, кофе и так далее. Безработный быстро превращается в мальчика на побегушках.

С самыми дружескими пожеланиями,

Жан Мари».

Глава 2

Ронан слышит, как мать на первом этаже разговаривает по телефону:

«Алло… Приемная доктора Месмена?.. Говорит госпожа де Гер. Передайте, пожалуйста, доктору, чтобы он заглянул к нам сегодня утром… Да, у него есть наш адрес… Госпожа де Гер… Гэ–е–эр. Пораньше. Да. Спасибо».

Мать и раньше всегда говорила по телефону писклявым жеманным голоском, припоминается вдруг Ронану. Охренеть можно! Сейчас поднимется к нему, чтобы открыть ставни. Лоб потрогает, пульс пощупает.

«Как ты себя чувствуешь?»

И хочется заорать в ответ: «Да пошла ты!» А лучше всем сразу: и сиделке, и медсестре, и врачу: «Оставьте вы все меня в покое!» Так и есть! Заскрипели ступеньки. Ну, понеслись нежности да поцелуйчики! Что он, щенок, что ли? Дай ей волю, она его лизать начнет!..

Мать входит, раздвигает шторы, распахивает ставни. Пакостная погода! Зима никак не сдается. Мать трусит к кровати.

– Ну что, малыш, славно поспал? Температурки нет? Может быть, уже все и обошлось…

Она наклоняется совсем близко к больному.

– Ну ты и заставил меня поволноваться!

Гладит ему волосы на виске и вдруг вздрагивает.

– Да ты поседел! Не заметила сразу.

– Сама понимаешь, мама, жизнь была не сахар.

Та старается не подавать виду, что расстроена.

– Да их всего–то два или три. Хочешь, вырву?

– Нет! Умоляю. Оставь мои волосы в покое.

Мать выпрямляется и трет глаза. Слезы сочатся по ее лицу, словно ручейки по перенасыщенной влагой земле. И на него внезапно накатывает жалость.

– Ну что ты, мама… Я же вернулся.

– Да, но в каком состоянии!

– Оклемаюсь. Не волнуйся. А для начала давай приму лекарство. Видишь, какой я паинька.

Пожилая женщина отсчитывает нужное количество капель, добавляет кусок сахара и смотрит, как он пьет. Ее горло двигается, можно подумать, будто она пьет микстуру вместе с сыном.

– Сейчас должен прийти доктор, – говорит она. – Постарайся быть с ним повежливее… Он всегда очень любезен со мной. Когда умер твой отец, уж не знаю даже, что бы со мной сталось, кабы не он. Все хлопоты на себя взял, буквально все. Такой никогда в трудную минуту не повернется к тебе спиной.

Короткий всхлип.

– Ты не отдаешь себе отчета в том, что заездила своего доктора, – отзывается Ронан. – Он же смотрел меня вчера. И позавчера тоже. Нельзя же ходить каждый день! Без шуток!

– Как ты разговариваешь со мной? – шепчет мать. – Ты изменился.

– Хорошо, хорошо… Я изменился.

Они смотрят друг на друга. Ронан вздыхает. Ему нечего сказать. Впрочем, не только ей, а никому вообще. Прошло десять лет, и сквозь их туман он вновь видит такой вроде бы привычный мир. И ничего не узнает. Люди одеты не так, как раньше. И у машин несколько иная форма. Ни малейшего желания выходить на улицу. Да и сил все равно нет. Зато дом остался прежним. И точь–в–точь накладывался на его воспоминания. Как и раньше, здесь пахнет мастикой. Как давно это было – «раньше»! В те времена еще был жив отец… Старый хрыч царствовал в семье. К нему обращались на «вы». Гостиная ломилась от сувениров, которые он навез из плаваний, и куда ни кинь взгляд – всюду торчали его фотографии, в повседневном кителе, в парадном. Капитан корабля «Фернан де Гер»! Уход в отставку как удар обухом. Некому больше вытягиваться в струнку, когда он входил в гостиную. Рядом только и остались, что жена, одолеваемая неуемным почтением, да зубоскал сын.

– Садись, мама. Иногда я начинаю думать о моих бывших друзьях. Кем там заделался Ле Моаль?

Мать пододвигает поближе кресло. И тотчас врастает в него. Тишина, занавесом упавшая между ними, разрывается. Ну вот он и начинает оттаивать, с надеждой думает мать. А сыну припоминается время, когда любые средства казались ему хороши, лишь бы потешиться над деспотичным отцом, Адмиралом, как его называли приятели Ронана. Он собрал небольшой отряд таких же мальчишек, как и он, и они бегали по ночам и царапали углем на стенах лозунги, призывавшие к борьбе за освобождение Бретани. Полиция, не поднимая шума, предупредила старого офицера. И начались жуткие и несуразные сцены. А сейчас Ронан чувствует, что окончательно поистерся. Слишком непомерной оказалась цена.

– Ты не слушаешь, что я тебе говорю, – повышает голос мать.

– Что?

– Он уехал из Рена. И теперь работает аптекарем в Динане.

Ронану мигом представился Ле Моаль: уже проглядывающие залысины, белый халат, рассуждения о детском питании и чудодейственном бальзаме… Подумать только, ведь это он однажды ночью водрузил бретонское знамя на громоотводе церкви Сен–Жермен. Печальное перевоплощение!

– А как там Неделлек?

– А с чего это ты вдруг? Когда я навещала тебя, мне казалось, будто ты и думать о них забыл.

– Я ничего не забыл.

Ронан ненадолго задумался.

– У меня было три тысячи шестьсот пятьдесят дней, чтобы все хорошенько запомнить.

– Бедный мой мальчик!

Тот хмурится и бросает на мать взгляд исподлобья, который, бывало, приводил в бешенство Адмирала.

– Ну и где Неделлек?

– Не знаю. Он больше не живет в Рене.

– А Эрве?

– Ах этот. Надеюсь, ты не позовешь его сюда?

– Наоборот, обязательно позову. Мне столько нужно сказать ему.

Ронан улыбнулся. Эрве, его правая рука, верный помощник, никогда не обсуждал приказы своего командира.

– И чем же он промышляет?

– Занял место папаши. Стоит только отправиться в город, так почти обязательно где–нибудь да промелькнет грузовичок – «Транспортные перевозки Ле Дюнфа». Дело поставил на широкую ногу. Где только нет у него филиалов. Аж до Парижа дошел. По крайней мере, так люди говорят, я слышала. А меня этот парень никогда особо не интересовал.

Ронан поглубже зарылся головой в подушку. Скорее всего, напрасно он беспокоил все эти призраки прошлого. Ле Моаль, Неделлек, Эрве, остальные… Им всем должно быть сейчас между тридцатью и тридцатью двумя. От этого никуда не денешься! Все устроились. У некоторых наверняка жена, дети. Забыли бурную молодость, стычки, ночные рейды, листовки, что развешивали на опущенных решетках магазинов. «К. Ф. победит!» К. Ф. – Кельтский фронт. Но ведь должен хотя бы один из них думать, пусть и изредка, о том далеком времени. Только небось нос воротит, когда про смерть Барбье припоминает.

– Оставь меня, – бормочет Ронан. – Я устал.

– Но завтракать ведь ты будешь?

– Мне не хочется есть.

– Доктор велел…

– Насрать мне на него.

– Ронан!

И вот уже вскочила, оскорбленная, предельно разгневанная.

– Забыл, что ли, где находишься?

– Опять в тюряге, – вздыхает он.

И поворачивается лицом к стене. Закрывает глаза. Мать уходит, прижимая белый платочек к губам. Наконец–то! Один на один с безответной тишиной, уж эта старая любовница никогда его не предаст. Сколько всего пришлось перетерпеть! Сколько раз приходилось сдерживать себя, давить рвущийся из души протест, ибо нельзя изо дня в день жить лишь отрицанием и ненавистью. Хочешь не хочешь, а приходится смириться и ждать часа освобождения. Но когда этот час наступил, коварно подкралась болезнь, а ведь в это время тот, другой, – где его искать только? – живет себе преспокойно и в ус не дует. Спит сном праведника, угрызения совести, надо думать, его не мучают.

Хорошо бы нанести удар сразу после выхода из тюрьмы. А теперь пройдут недели, если не месяцы. И то, что могли расценить как акт справедливого возмездия, неизбежно превратится лишь в жалкий жест мести. Ничего не поделаешь! Да и какая разница в самом деле? Тюрьма не так уж страшна. Ронану до сих пор снится, как он вышагивает по ее коридорам и дворам. Камеры вполне сносные. Библиотека неплохая. Он в ней чудно поработал. Даже умудрился экзамены сдать. С ним хорошо обращались. И жалели немного. Вот убьет он этого подонка и – обратно, благо привыкать долго не придется… Короткие ежедневные прогулки, время от времени встречи в комнате для посетителей, книги, которые нужно записывать и расставлять по полкам.

Естественно, он будет числиться уже не «политическим», а простым уголовником. Матери только лишь останется продать дом и поселиться где–нибудь за городом. Вполне возможно, газеты раструбят его дело, дабы посетовать об излишней гуманности при сокращении сроков отсидки и чересчур поспешных освобождениях из тюрем. Но все это такая ерунда! Разве быть в ладах со своей совестью не самое важное? Картины, возникающие в его фантазии, мелькают одна за другой, все быстрее, быстрее, и Ронана начинает морить сон.

Порю какую–то бредятину, лениво думает Ронан. И засыпает, уткнувшись носом в ковер на стене.

Будит его врач. Старый седовласый врач. Да здесь, в этом доме, все старое. После смерти Адмирала время замерло, будто под стеклом музейной витрины.

– Он ничего не ест, – слышит Ронан жалобы матери. – Не представляю даже, что мне с ним делать…

– Не беспокойтесь, милая сударыня, – успокаивает ее доктор. – Подобная болезнь держится весьма и весьма долго, но в конце концов излечивается.

Потом берет руку Ронана, мерит пульс, уставившись в потолок, и продолжает при этом говорить:

– Если будем вести себя хорошо, то скоро почувствуем улучшение.

На больного он не смотрит и за банальностями пытается скрыть неприязнь к преступнику, чье имя принадлежит к достойному обществу. «Этот» ему малоинтересен. «Этот» получил по заслугам.

– А спит хорошо?

– Не очень, – откликается мать.

Оба отходят в сторонку и шепчутся.

– Давайте ему укрепляющее, которое я вам прописал.

Ронан не на шутку рассердился. Так и подмывает крикнуть: «Да я же живой, черт возьми! Чья это болезнь, моя или матери?» Доктор снимает очки и принимается протирать их лоскутком замши. Столик у изголовья уже ломится от лекарств.

– Придется потерпеть, – говорит напоследок медик. – Гепатит, особенно в такой серьезной форме, как в данном случае (он по–прежнему избегает смотреть в глаза Ронану и довольствуется тем, что просто тычет пальцем в проштрафившийся живот), – штука всегда малоприятная и может дать осложнение. Я зайду к вам на будущей неделе.

Он собирается уходить и на прощание небрежно кивает, будто бы обращаясь к стенам комнаты и к пространству, где, без всякого сомнения, гулял вирус.

Уже на пороге новый негромкий разговор, а затем вырывается четкая фраза:

– Втолкуйте ему, доктор, что нельзя вставать. Может быть, он хотя бы вас послушается.

Доктор напускает на себя оскорбленный вид.

– Ну разумеется, вставать ему нельзя.

Дверь закрывается. Слышен звук удаляющихся шагов. Ронан тотчас откидывает одеяло и садится на край постели. Затем встает. С трудом удерживая равновесие. Ноги дрожат, как у альпиниста, понимающего, что вот–вот он сорвется. Наконец делает шаг, другой. До телефона добраться ох как нелегко. Коридор, лестница, гостиная… Очень далеко, почти недоступно. И однако ему непременно нужно позвонить Эрве. Он обязан исполнить задуманное. А без Эрве ему не обойтись. Придется подождать, пока не уйдет старая Гортензия. Зато о матери можно не думать, как и каждую пятницу, она к пяти часам отправится в собор со своими молитвами. Дом опустеет. Если и расшибусь на лестнице, думает он, то уж как–нибудь до кровати доползу.

Ронан опирается на спинку кресла и долго неподвижно стоит, пробуя, как держат ноги. Наконец силы в них немного прибавилось. А вот с головой беда, кружится. «Время терпит, – успокаивает внутренний голос. – Ты всегда успеешь его отыскать». Но тогда вообще нет никакого смысла жить, если отложить задуманное на потом. Задуманное долго не ждет! Каждый уходящий день словно наждаком снимает с него слой за слоем, постепенно превращая в ничто. Нет! Если и исполнять его, то только сразу же, немедленно. Ради чего он сделался образцовым заключенным, разве не для того, чтобы заслужить досрочное освобождение? Неужели теперь, когда он наконец получил заветную свободу, он станет тянуть и медлить? А тем временем Кере будет в свое удовольствие пользоваться всеми благами, которых он, Ронан, был так жестоко лишен: небом во всю ширь горизонта, ветром с моря, бескрайними полями, пространствами, расстояниями, бегущими вдаль дорогами, всем, что находится за пределами четырех стен…

Десять лет, лучшие десять лет жизни, брошенные коту под хвост. Гибель Катрин. Разве мало, чтобы в отместку за это влепить пулю в лоб? По правде говоря, Кере слишком легко отделается, если просто получит пулю. Надо устроить так, чтобы он тоже сполна хлебнул будничной тоски, ужаса приближающейся ночи, бессонницы, которая бы подобно власянице жгла и терзала ему плоть и душу. Надо поджарить его на медленном огне, заставить пролить семь потов отчаяния. И хорошо бы сделать так, чтобы он молил перед смертью о пощаде: пусть знает, кто его покарал.

Ронан закрывает глаза. И дает себе клятву, что выздоровеет! Если надо, вывернется наизнанку, но поправится, ведь ему нужны силы, чтобы уничтожить того, кто раньше уничтожил его самого.

Снова ложится. И даже не позволяет себе насладиться ощущением невесомости своих рук и ног. Месть для него – как для других религия. И каждая минута на счету. Первым делом необходимо отыскать его. Где он прячется? А может, и не прячется вовсе? Как далеко его могла завести неосмотрительность? Эрве узнает. Он всегда отличался прыткостью, этот Эрве. Существует ли до сих пор Кельтский фронт? Пришла ли молодая смена? Как было бы любопытно выйти на связь с теми небольшими группами, что под различными названиями продолжали вести агитацию, эхо которой проникло даже за стены тюрьмы.

Сколько же было этим сторонникам автономии, когда его арестовали? Десять лет? Двенадцать? Да кто о нем вспомнит? Это еще вопрос, защищают ли они ту же самую Бретань, что и он некогда. Надо будет у Эрве спросить. Он–то должен знать. Лишь бы согласился прийти. Интересно, носит ли он по–прежнему ту бородку венчиком, которая ему некогда казалась столь романтичной? А вдруг, неровен час, вышел из него какой–нибудь генеральный директор, который заявит: и минутки, мол, свободной выкроить не удастся, чтобы встретиться с тобой.