Текст книги "Пора уводить коней"

Автор книги: Пер Петтерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Рано утром накануне того дня, когда Лapc застрелил своего брата-близнеца, их матери подвернулся попутный транспорт съездить в Иннбюгду, ее захватил грузовик, развозивший товары по магазинам. Отец обещал, что они с Браминой заберут ее на повозке назавтра, в тот день, когда все и произошло. Браминой звали их лошадь, клячу пятнадцати лет, темно-коричневого окраса, с белыми чулками и манишкой. Она была красива, на мой вкус, только на ногу как раз не особо резва, а Юн считал, что у нее невыраженная сенная лихорадка, странная для лошади аллергия, по причине которой она так и задыхается. Поездка на Брамине в Иннбюгду и обратно занимала весь день.

Отец стоял посреди двора. На руках он держал мертвого маленького сына. В траве едва живой лежал его старший сын. Отец знал, что должен уехать. Он подписался съездить за матерью, и тут ничего не поменяешь. Но если ехать, то немедленно, иначе не успеть. Отец развернулся и снова вошел в дом. В прихожей стоял Лapc, он сжался и молчал, отец увидел это, но больше одной неподъемной мысли в его голове не помещалось, он прошел в спальню, положил Одда на супружескую кровать, достал плед и накрыл щуплое тельце. Поменял свои окровавленные рубашку и брюки и пошел запрягать Брамину. Уголком глаза он отметил, что Юн поднялся и медленно идет в конюшню. Он подошел, когда Брамина уже стояла во всей упряжи перед повозкой. Отец обернулся и тряхнул сына за плечо, слишком крепко, тут же подумал он, но мальчик не пикнул.

– Присмотри за Ларсом, пока я не вернусь. С этим ты справишься? – сказал он и взглянул на крылечко, Ларс стоял там, закрыв глаза от слишком сильного солнца. Отец провел ладонью по лицу, на секунду закрыл глаза, прокашлялся, забрался в повозку, дернул поводья, и она медленно покатила по дорожке к большой дороге, потом в горку к магазину и дальше, дальше в Иннбюгду.

Юн посадил Ларса в лодку и повез ловить рыбу, ничего другого ему в голову не пришло. Они рыбачили несколько часов. О чем они говорили, не могу и представить. Может, и не говорили вовсе. Стояли рядом на берегу каждый со своей удочкой и удили рыбу. Забрасывали крючок и вытаскивали рыбину, забрасывали и вытаскивали, на приличном расстоянии друг от друга, а вокруг только лес и безмолвие. Вот это я могу представить.

Вернувшись, они отнесли свой скромный улов в сарай и сели там ждать. К дому даже не подошли. Поздно вечером застучали копыта Брамины, и повозка въехала по гравию на двор. Они посмотрели друг на друга. Им очень хотелось посидеть еще. Но вот Юн встал, за ним и Ларс, и они взялись за руки – они не ходили так с младенчества близнецов – и вышли во двор, повозка подъехала и остановилась, Брамина астматически сипела и свистела, а отец бормотал ей добрые, ласковые слова, которых они никогда не слышали от него в адрес людей.

Мама сидела на козлах в голубом платье с желтыми цветами и держала на коленях сумочку, она улыбнулась и сказала:

– Привет, вот я и дома! Рады? – Она поставила ногу на колесо и спрыгнула на землю.

– А где Одд? – сказала она.

Юн посмотрел на отца, но тот отвернулся, уперся взглядом в стену сарая и стал жевать, как будто бы у него полон рот табака. Он ничего не рассказал матери.

Похороны были через три дня. Отец спросил, пойдем ли мы, я сказал – да. Это были мои первые похороны. Дядю, брата матери, застрелили в 1943 году немцы при попытке бегства из полицейского участка где-то на юге страны, но это было без меня, не уверен, что похороны вообще устраивали.

Две вещи запомнил я с похорон Одда. Первое – что наши с Юном отцы ни разу не посмотрели друг на друга. Мой отец пожал его отцу руку и сказал «соболезную», совершенно неуместное слово, которого никто больше в тот день не произнес, но они не встретились глазами.

Второе – это Ларс. Мы вышли уже из церкви и стояли у открытой могилы, Ларс все больше и больше терял покой, и, когда пастор дошел до середины церемонии и маленький гробик должны были на веревках опустить в могилу, Ларс не выдержал, вырвался от матери и припустил бегом, петляя между надгробными камнями, пересек кладбище насквозь и помчался как заведенный вдоль его каменной ограды. Круг за кругом, опустив голову и глядя в землю, и чем дольше это продолжалось, тем тише говорил пастор, и сперва оглянулись пара-тройка человек из черной толпы, но потом еще, еще, и вот уже все смотрят на Ларса, а не на гроб с телом его брата, это тянулось до тех пор, пока наконец один сосед не дошел спокойно по траве до границы круга, встал там и перехватил пробегавшего мимо Ларса. Ноги его продолжали бежать в воздухе, но он не издал ни звука. Я взглянул на Юна, он посмотрел на меня, я чуть заметно покачал головой, но он никак не ответил, только смотрел не моргая мне в глаза. И я, помню, подумал – не красть нам больше лошадей вместе, и это было печальнее всего, что происходило на кладбище. Вот это я помню. Всего три вещи, значит.

4

Участок земли, который отец купил вместе с сэтером, был лесом. В основном еловым, но попадались и сосны, а кое-где между темными стволами протиснулись невысокие березки, заросли начинались прямо от реки, от стоявшей на гальке и почти висевшей над бурлящим потоком сосны с вырезанным на ней крестом – мистика, откуда он там взялся, – дальше лес ровным кругом обжимал двор с домом, сараем и лужайкой и продолжался до узенькой дорожки, границы наших владений. Дорожкой называлась слегка присыпанная щебнем тропка, петлявшая среди елок и состоявшая в основном из переплетенных корней, она начиналась от реки, шла недолго по восточному берегу, наконец, взбиралась на деревянный мост и сворачивала в центр, к магазину и церкви. Этим путем мы шли от автобуса до дома, когда приехали в конце июня или если какой-нибудь придурок забудет, бывало, лодку не на том берегу, где остались мы. Придурком оказывался чаще всего я. А так обычно мы шли через луг Баркалда, перелезали ограду и переправлялись к себе на лодке.

По утрам у нас часа два с лишним не бывало солнца, его загораживал густой лес на южной стороне, но решил ли отец всё разом повырубить только по причине нехватки солнца, я не знаю. Ему нужны были деньги, но что настолько позарез, этого я не уловил, а понял так, что мы тащились на эту реку, второй, заметьте, год подряд, потому, что отцу требовались покой и время обдумать, как дальше жить – по-новому, не как он жил до сих пор, и этого он не мог делать у нас в Осло, глядя на приевшийся пейзаж за окном, а только в другом месте. Этот год – рубеж, сказал отец. То, что он позволил мне быть при нем, возводило меня до положения, недоступного моей сестре, которая оставалась на лето с матерью, хотя была на три года меня старше.

– Не очень-то и хотелось. Что я там буду делать – мыть посуду да обстирывать вас, пока вы гуляете и рыбачите? Нашли дуру, – так она сказала и была права, но я понимал и отца, он часто повторял, что не может думать, когда рядом бабы. Для меня-то это не проблема. Как раз наоборот.

Позже я обнаружил, что он имел в виду не всех женщин.

Пара часов тени, по поводу которой он так раздражался, были единственной доступной нам прохладой, чертов склеп, взрывался отец, у людей летний отпуск, а тут холодрыга такая, и ругался зло, как иногда делал, если мамы не было поблизости. Она выросла в городке, где все, по ее словам, матерились непрестанно, и не желала больше слышать этой гадости. На мой взгляд, было неплохо отдохнуть от солнца пару часиков в самое жаркое время, когда распаренный лес замирает на припеке, истекая запахами, от которых я соловел и начинал посреди бела дня клевать носом.

Как бы то ни было, но отец принял решение. Он постановил вырубить весь лес, а бревна сплавить по реке и продать одной шведской лесопилке. Последний пункт меня удивил, потому что у Баркалда была лесопилка в километре от нас вниз по течению, но, наверно, она была маловата, рассчитана на нужды одного хутора и не в состоянии переработать те объемы, которые мы собирались поставить. При том что шведы отказались покупать лес на делянке, как было принято, и не подписывались отвечать за его сохранность во время сплава, а обещали оплатить только то, что доберется до лесопилки. В июле мы ни за что отвечать не возьмемся, заявляли они.

– Может, будем рубить понемногу, – предложил я. – Что-то в этом году. Остальное в следующем.

– Я сам решу, когда мне рубить мой лес, – ответил отец. На это я и не замахивался, что это он тут хозяин, но не стал объясняться. Какая мне разница. Меня другое волновало – возьмет ли он меня с собой на сплав и кого еще позовет в помощь, потому что это тяжело и по неопытности наверняка опасно, а я не подозревал у отца большого опыта ни в рубке, ни в сплаве леса. Он и не смыслил в этом ничего, понимаю я теперь, но настолько верил в себя, что смело брался за что угодно, ничуть не сомневаясь в успехе.

Но сперва сенокос. Дождей после того ливня не было, в каких-то два куцых дня трава высохла, и вот уже под дверью стоит аккуратно причесанный Баркалд и спрашивает, не придем ли мы на пару дней ему на подмогу с нашими вилами. По его словам, в прошлом году сенокос точно просрали бы, если б не мы с отцом, особенно я, тут и вопросов нет, грубо подлещивался он, хоть я уж был не маленький, понимал, что он просто ищет бесплатных работников, – страда.

Отец потер подбородок, прищурился, посмотрел на солнце, а потом вдруг искоса глянул на меня – мы стояли рядом на крыльце:

– А вы что думаете, Тронд Т.?

Мое второе имя Тобиас, сам себя я так никогда не называю, а отец иногда нарочно добавляет «Т» в шутку, разыгрывая серьезность и намекая мне, что сейчас можно побалбесничать.

– Ну, – ответил я, – это, конечно, не с руки.

– У нас у самих дел невпроворот, – пояснил отец.

– Да уж, – согласился я. – Мы тут завозились кое с чем, что давно бы пора сделать, но да ладно, пару дней мы бы, пожалуй, сумели выкроить. Нет ведь ничего совсем невозможного, да?

– Совсем невозможного нет, – подхватил отец. – Хотя выкроить что-нибудь трудно.

– Что есть, то есть, – ответил я. – Разве что взаимовыручка: мы вам, вы нам.

– Тут ты прав, – сказал отец и посмотрел на меня с любопытством. – Взаимовыручка вещь вообще хорошая.

– Например, лошадь с волокушей, – сказал я, – на той неделе или через неделю, на несколько дней.

– Верно говоришь, – расплылся в улыбке отец. – Лошадь с волокушей на несколько дней. Что скажешь, Баркалд?

Все это время Баркалд стоял перед нами и слушал, как мы ерничаем. И теперь чувствовал себя в ловушке. Он почесал в затылке и промямлил:

– Да, конечно, почему нет, возьмете вон Бруну. – По нему было видно, что его подмывает спросить, на что нам понадобилась лошадь, но он чувствовал, что им помыкают, поэтому он выпустил из рук вожжи и помалкивал, боясь оскандалиться.

Баркалд сказал, что начнет покос завтра, чтоб мы приходили на северный луг как только высохнет роса, потом вскинул на прощание руку и, радуясь, что развязался с нами, спустился к реке и сел в свою лодку, а отец упер руки в боки и сказал:

– Это ты гениально придумал. Как тебе в голову пришло?

Он не подозревал, как много я думал о лесосплаве, а поскольку он ни разу не помянул лошадь, то вот я и вылез с этим, потому что откатить деревья на берег руками мы вряд ли сможем. Но я не ответил, только улыбнулся и пожал плечами. Он легонько потрепал меня за челку.

– А ты не дурак, – сказал он, и я согласился. Я всегда говорил, что я не дурак.

С похорон Одда прошло четыре дня, и я еще ни разу не видел Юна. Это было странно. Я просыпался утром и вслушивался, не раздадутся ли его шаги на дворе или крыльце, не скрипнут ли визгливо весла в уключинах, не тыркнется ли, причаливая, его лодка в берег с легким стуком. Но утро за утром все было тихо, не считая пения птиц, гудения ветра в кронах и перезвона колокольчиков, когда коров с сэтеров южнее и севернее нашего гнали на пастбище позади избушки, чтобы они весь день объедались на зеленых склонах, пока хозяева в пять не придут кликать их домой. Я лежал у открытого окна и слышал дикий металлический трезвон, его звучание менялось в такт смене ландшафта, и думал, что хочу только одного: быть здесь вместе с отцом, что бы ни произошло. И каждый раз, когда я вставал, а Юна не оказывалось под дверью, я вздыхал с облегчением. Отчего мне становилось стыдно, горло начинало саднить, и боль не проходила несколько часов.

Его не было и у реки, он не стоял с удочкой и не спешил мимо в своей лодочке. Отец не спрашивал, виделись ли мы, а я не спрашивал отца, видел ли он Юна. Так и шло. Мы позавтракали, оделись в рабочую одежду, спустились к реке, сели в лодку, которая досталась нам в придачу к дому, и переправились на ту сторону. Светило солнце. Я сидел на самой задней скамье, закрыв глаза от солнца и такого знакомого отцовского лица, он уверенно греб, а я думал – каково это: потерять жизнь так рано. Потерять жизнь. Как будто бы ты держал в руках яичко и выронил, оно упало и разбилось. И я знал, что нельзя почувствовать, как это чувствуется. Если ты умер, то ты умер, но вот крохотный миг за секунду до – понимаешь ли ты, что это конец? И что ты тогда чувствуешь? Тут был для меня малюсенький зазор, словно едва приоткрытая дверь, и я протискивался в него изо всех сил, потому что мне очень хотелось туда, внутрь, от солнца поперек глаз протянулась желтая полоса, и я вдруг проник внутрь, клянусь, я попал туда на миг, было не страшно, но печально и удивительно, какая там тишина. Это чувство не прошло, когда я открыл глаза, оно осталось. Я посмотрел поверх воды на тот берег – он был на месте. Взглянул отцу в лицо, как будто бы очень издалека, моргнул несколько раз и сделал глубокий вдох, похоже, я чуть заметно дрожал, потому что отец спросил:

– Шеф, ты в порядке?

– Да, – ответил я, замешкавшись. Но пока мы причаливали, привязывали лодку и потом шли вдоль ограды через луг, я чувствовал это где-то в уголке души: маленький остаток, крошку, совершенно желтое пятнышко, которое еще неизвестно, смогу ли я когда-нибудь свести.

Когда мы пришли на северный луг, народ уже собрался. Сам Баркалд стоял рядом с косилкой, он держал вожжи и собирался сесть на облучок. Я узнал коня, у меня до сих пор ныло в шагу после нашего с ним знакомства. Здесь же были два мужика из деревни и женщина, которую я не знал, мало похожая на крестьянку, возможно, какая-то родственница хозяев хутора, а жена Баркалда разговаривала с мамой Юна. Обе зачесали волосы наверх и оделись в застиранные цветастые ситцевые платья, облегавшие тело в подробностях, на босых ногах короткие резиновые сапоги, в руках грабли с ручками в два раза длиннее самих женщин. В утреннем воздухе их голоса разносились далеко, мы услышали их снизу, от дороги, и мать Юна была здесь совсем не такая, как у себя, в тесноте дома, это настолько очевидно бросалось в глаза, что сразу же было замечено не только мной, но и отцом, понял я. Мы невольно повернули головы и обменялись взглядами, проверяя то, что увидел другой. У меня кровь прилила к лицу, я занервничал и стал сам не свой, то ли пораженный своими странными мыслями, то ли от сознания, что и отец реагирует так же. Увидев, что я покраснел, он тихо засмеялся, но ни в коем случае не снисходительно, это надо сказать. Он просто засмеялся. С воодушевлением почти.

Шагая по траве, мы подошли к косилке, поздоровались с Баркалдом и его женой, а мама Юна пожала нам руку и сказала спасибо за то, что мы пришли на похороны Одда. Она была невеселая и с опухшими глазами, но живая. Ее красили загар, и голубое платье, и голубые блестящие глаза, представляете, она была всего на несколько лет моложе моей матери. От нее исходило сияние, и я словно бы впервые увидел ее совершенно отчетливо и подумал еще, не в случившемся ли причина, не может ли такое настолько изменить человека, что он начнет светиться сам по себе. Я разглядывал то траву под ногами, то луг на горизонте, лишь бы не встречаться с ней глазами. Потом сходил туда, где были свалены стожары и лежал инструмент, и притащил себе сенные вилы, оперся на них и встал, глядя в никуда, выжидая, когда Баркалд начнет покос. Отец еще потрепался, потом сходил подобрал в траве между двух катушек проволоки вилы, воткнул их в землю и оперся на них так же, как я, тоже стал ждать, мы избегали смотреть друг на друга, но тут Баркалд, уже сидевший на косилке, шлепнул коня, опустил нож косилки и начал.

Луг был разделен на четыре части по числу будущих сушил, и, пока Баркалд вел косилкой прямую линию по середине первой четверти, мы под наклоном вколотили молотком в землю у самого края луга здоровенный крюк, накрепко примотали к нему конец стальной проволоки, и теперь мне надо было взять двумя старыми рукавицами-верховками катушку и, держа ее крепко и ровно, пятиться задом по только что скошенному Баркалдом куску луга, разматывая проволоку. Работа была тяжелая, уже через несколько метров руки ломило и плечи тянуло от того, что надо было с этой тяжеленной катушкой делать три операции одновременно, а мышцы еще не разогрелись. По мере того как проволока сматывалась, катушка становилась легче, но я уже выдохся, и внезапно меня взъярило такое планомерное сопротивление собственного тела, я завелся, озверел и стал про себя возмущаться. «Фиг вам, уроды, – ругался я, – нарочно не сломаюсь, думаете, городской, белоручка, не дождетесь», а мама Юна смотрела на меня своими ослепительно голубыми глазами. Я сам решаю, когда мне станет больно и когда это увидят другие, пока я заткнул боль поглубже, чтоб она не просвечивала на лицо, поднял руки и стал крутить катушку, проволока разматывалась, пока я не дошел до края луга, где я аккуратно-аккуратно, насколько хватило выдержки, положил катушку на ежик свежей стерни, столь же несуетливо распрямился, сунул руки в карманы и позволил плечам опуститься. Шею от затылка и ниже как будто резали ножом; бережно неся себя я побрел назад к остальным. Когда я проходил отца, он словно невзначай поднял руку, коснулся моей спины и тихо шепнул: «Ну ты даешь», и все, этого было достаточно. Боль исчезла, я мог работать дальше.

Баркалд уже покончил с первым куском луга и успел провести срединную полосу на следующем, но теперь стоял, курил и ждал, пока мы отдохнем. Он был начальник, а они, по словам отца, работают сидя, а отдыхают стоя, но коротко, в ногах правды нет. Есть ли им вообще, от чего отдыхать, я не усек, но править этим именно конем было несложно. Он знал борозду так, что не сбился бы и с шорами на глазах, сейчас конь скучал и рвался скорее дальше, но Баркалд во всем любил систему, и в его планы не входило скосить весь луг в один присест. Сперва – одну четверть, потом – вторую. Солнце жарило с безоблачного неба и обещало и дальше продолжать в том же духе, день разгорелся, у всех от пота взмокли на спине рубахи, и стоило поднять что-нибудь тяжелое, со лба струился пот. Солнце шпарило как на юге, ни единой тени по всей долине, змеилась, сверкая, река, и мы слышали, как она плюется и брызжет в стремнине под мостом у магазина. Я набрал охапку стожар и пошел раскладывать их примерно через равные промежутки вдоль по проволоке, потом вернулся за следующей партией, а отец и один из деревенских, вымерив расстояние, стали долбить ломом по дырке каждые полтора метра, одну по эту сторону проволоки, следующую – по другую, общим числом тридцать две, отец был в майке, кипенно-белой по сравнению с темными волосами, коричневой загорелой кожей и блестящими потом руками, тяжелый лом мерно поднимался в воздух и с чавкающим звуком вонзался в мокрую землю, отец, неутомимый как заведенная машина, отец, счастливый-пресчастливый, пришла мама Юна, стала вкапывать в дырки стожары, весь ряд до самой катушки, лежавшей на земле, пора было вбивать кол для следующего ряда, отвести от этих двоих глаза было выше моих сил.

В какой-то момент она вдруг кинула на землю очередной стожар, отошла в сторону, стала чуть поодаль спиной к нам и стала смотреть на воду, плечи вздрагивали. Отец остановился, перестал долбить землю, разогнул спину и ждал, сжимая руками в перчатках лом, но вот она вернулась, просветленная, с мокрым лицом, отец улыбнулся, кивнул ей так энергично, что волосы упали на лицо, вскинул свой лом, а она серьезно улыбнулась в ответ, подошла, нагнулась, подняла стожар, закрутила и всадила его в ямку, дрын встал как влитой. И они пошли ставить стожары дальше, держа прежний ритм.

Ни Юн, ни его отец не приехали, хотя наверняка их ждали, они косили с нами год назад, возможно, у них своих дел по горло, или ну не могут они, и все. Удивительно, как она нашла в себе силы, но про это я быстро перестал думать, привык. Отец, наверно, позовет их всех троих лес сплавлять. Тем более что у отца Юна большой опыт в этом деле, хотя, думал я, как же это будет, если до сих пор между ними все было так, что они даже не смотрят друг другу в лицо.

Теперь, когда стожары стояли через весь луг зубчатой шеренгой, надо было натянуть на высоте опущенной руки проволоку, ставя через раз петлю то слева, то справа, чтобы проволока оказалась строго посередке. За дело взялись двое деревенских, один был верзила, другой коротышка, отличная пара, они наверняка делали это не впервые и сейчас работали споро и быстро, и скоро поперек вешал появилась натянутая как гитарная струна проволока, ее обвязали вокруг последнего дрына, прибили и прикрутили к крюку, который лично Баркалд вбил в землю на том конце вешал. И мы все взяли грабли, встали веером на некотором расстоянии друг от друга и начали сгребать траву к вешалам. Тут-то и стало ясно, зачем граблям такие длинные ручки. Они дотягивались очень далеко, так что сгребальщики прочесывали весь луг и не оставляли за собой ни травинки, вот только этот деревянный дрын, который тысячу раз скользил туда-сюда по ладони, мгновенно натирал волдыри, поэтому мы все были в верховках, иначе бы уже через час руки запузырились мозолями. И вот мы завесили сеном нижнюю проволоку, кто-то ловко накидывал сено вилами, для этого нужен и баланс и глазомер, а мой отец и я, при моей малой сноровке, делали все руками. Что тоже нормально. Голые руки постепенно стали зелеными с тыльной стороны, проволока наполнилась, мы натянули следующую и завесили и ее тоже, потом еще одну, всего пять, верхний жидковатый слой травы топорщился в обе стороны как двухскатная крыша, так что если пойдет дождь, вода стечет вниз, и все, и трава может сушиться так месяцами, все сено за исключением тонюсенького верхнего слоя будет отличнейшим. По словам Баркалда, хранить сено так ничуть не хуже, чем высушить и держать в сарае, надо только все сделать правильно, а мы, насколько я видел, грамотно соблюли все правила. Сушила выглядели так, будто стояли тут от века, освещенные солнцем, с длинной широкой тенью за собой, она не обошла ни одной ни впадинки, ни взгорка и казалась огромной прототенью, хотя тогда я называл это другим, конечно, словом, но смотрел на нее с восторгом. Я до сих пор испытываю радость, даже просто увидев в книге фотографию сушил, хотя ничего этого в жизни давно нет. Сено теперь так не сушат, теперь со всем управляется один человек с трактором, ворошителем и упаковочной машиной, выплевывающей упихнутые в белые пластиковые сетки круглые шайбы воняющего сена. И тогдашняя радость перетекает в горечь, что времена изменились, что все это было страшно давно, и во внезапное осознание, какой я уже старый.