Текст книги "Пора уводить коней"

Автор книги: Пер Петтерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

И вот кони рядом. Я услышал хриплое прерывистое дыхание, дерево заходило ходуном, стук копыт отдавался мне в голову, мне показалось, что спина ближайшего коня как раз подо мной, я скатился с ветки, с трудом растопырил ноги, разжал пальцы и сверзился коню на спину чуть выше, чем следовало, стукнувшись причинным местом о лопатки, рвота молниеносно поднялась до носа. Этот трюк выглядит так непринужденно, когда Зорро проделывает его в фильме, а я расщепился надвое и заливался слезами, но должен был цепко держаться обеими руками за гриву, и я припал к шее коня и сжал зубы. Конь мотал головой как бешеный, его острый хребет вгрызался во все места, потом конь взял в галоп, следом припустил второй, и мы понеслись, перескакивая через пни. Я услышал за спиной крик Юна:

– Й-яхоо!!! – И я хотел тоже закричать в ответ, издать победный вопль, но не мог, рот был забит рвотой, я еле дышал, и я разжал зубы, все это вытекло на конскую шею подо мной. Кисловато потянуло блевотиной поверх сильной вони от конского тела и пота. Что там орет Юн, я не слышал, свистело в ушах, топот казался глуше, удары конского хребта отдавались по всему телу, как стук сердца, и вдруг сделалось тихо, тишина накрыла все, сквозь нее я услышал щебетание птиц. На верхушке ели заливался дрозд, жаворонок пел где-то в вышине, щебетали еще разные птицы, которых я не знал по именам, и все это было так странно, словно немой фильм с наложенным звуком, я раздвоился, я был в двух местах одновременно, и ничто не делало мне больно.

– Й-яхоо!!! – завопил я и услышал свой голос ясно, но шел он словно бы не из меня, а из необъятного простора, где распевают птицы, птичий крик изнутри той тишины, и я был совершенно счастлив в этот миг. Диафрагма растянулась как аккордеон, и при каждом вдохе в груди рождался звук. Впереди среди деревьев что-то заблестело – колючая проволока, мы пересекли весь загон и стремительно неслись к ограде, жесткий хребет снова больно лупил по промежности, я приник к конской спине и понял: сейчас будем прыгать. Но мы не прыгнули. Перед самой оградой оба коня крутанулись и помчали в обратную сторону, я же согласно законам физики продолжил движение в прежнем направлении, слетел с лошади и грохнулся оземь по ту сторону ограды. Я почувствовал, как проволока рвет рукав свитера, потом меня обожгло болью, и вот я лежу в вереске, и тело сдувается.

Думаю, я потерял на несколько секунд сознание, потому что я помню, что, когда открыл глаза, все вдруг началось с нового листа: ничего вокруг я не узнавал, в голове было пусто, ни единой мысли, чистейшая чистота и прозрачно голубое небо, я не знал, как меня зовут, и не чувствовал своего тела. Безымянный парил я вокруг и словно бы впервые видел мир, он был причудливо освещен и казался стеклянным и прекрасным, но потом прорезался бешеный топот копыт, и мир со свистом вернулся назад, как будто бы возвратившийся бумеранг с размаху хлопнул меня по лбу. Вот черт, парализовало, подумал я и посмотрел на свои торчащие из вереска ноги, я не чувствовал никакой связи между ними и собой.

Я все еще лежал, когда Юн подскакал к изгороди верхом на коне, на шею которого была накинута веревка, которой Юн правил конем. Он дернул веревку, и конь встал у самой изгороди, боком к ней и чуть не впритирку. Юн посмотрел на меня сверху вниз.

– Лежишь? – сказал он.

– Меня парализовало, – ответил я.

– Вряд ли, – ответил Юн.

– Думаешь? – сказал я и снова посмотрел на свои ноги. А потом встал. Было больно, спина и один бок едва терпимо, но так все казалось цело. Здорово текла кровь из дырки на предплечье, она выливалась через разодранный на уровне этого места свитер, но это были все раны. Я оторвал от рукава оставшиеся лоскуты и замотал ими руку, упирая локоть в бедро. Жгло зверски. Юн по-прежнему невозмутимо сидел на коне. Теперь я увидел, что в другой руке у него мои тапочки.

– На коня сядешь? – спросил Юн.

– Боюсь, нет, – ответил я. – Зад отбил, – пояснил я, хотя больнее всего было не в этом месте, и мне показалось, что Юн ухмыльнулся в ответ, но я не уверен, я же стоял против солнца. Он соскочил с коня, смахнул с его шеи веревку и толкнул его легонько – пошел! Конь только того и ждал.

Юн пролез сквозь ограду тем же манером, что и в первый раз, ничего не задев и не ободравшись, и сразу встал на ноги.

Подошел ко мне и бросил на вереск тапочки.

– Идти можешь? – спросил он.

– Думаю, да, – ответил я и всунул ноги в тапочки, не развязав шнурки, чтобы не наклоняться лишний раз. И мы снова шли лесом, Юн первый, я за ним: в промежности колыхался студень, спина не гнулась, одну ногу я приволакивал, а рука висела на перевязи, лес сгущался, я шел и думал, что, возможно, не смогу одолеть весь путь. И еще о том, что отец неделю назад попросил меня скосить траву за хижиной. Иначе она превратится в жухлое одеяло, сквозь которое не пробьется ни одна ценная былочка. Отец еще сказал тогда, что я могу взять короткую косу, которая придется по руке даже неумелому новичку. Я тайком достал косу и во всю мощь своих силенок попробовал повторить движения отца, я пыхтел долго, аж взмок, но все же стало получаться, и не так уж плохо, учитывая, насколько мои руки непривычны к такому инструменту, как коса. Вдоль хижины разрослась крапива, густые высокие заросли, я обошел их стороной. И тут появился отец. Он стоял, наклонив голову набок, тер подбородок и наблюдал за мной. Я расправил спину, подтянулся и ждал, что он скажет.

– А крапиву почему не косишь? – спросил он.

Я перевел взгляд с короткой косы на высоченную крапиву.

– Жжется больно, – ответил я.

Он взглянул на меня, криво улыбнулся и медленно покачал головой.

– Человек сам решает, когда ему больно, – сказал отец и стал очень серьезным. Он подошел к крапиве, схватился за куст голыми руками и принялся спокойно выдергивать куст за кустом и скидывать в кучу. Он не остановился, пока не выполол всю крапиву. Ничто в его лице не говорило о том, как ему больно, и теперь, колупаясь вслед за Юном, я устыдился своего малодушия, выпрямил спину и зашагал как обычно, а уже через несколько метров не мог понять, чего я так раскисал.

– Куда мы идем? – спросил я.

– Хочу показать тебе кое-что, – ответил Юн. – Здесь недалеко.

Солнце стояло высоко, в лесу было душно, от деревьев пахло жарой, и со всех концов леса доносились звуки: хлопали крылья, гнулись ветки, трещали сучья, то ухнет сова, то вскрикнет предсмертно заяц, то тихо зажужжит пчела, запуская хоботок в цветок. Я слышал, как хлопочут в траве муравьи, дорожка, по которой мы шли, карабкалась вверх на утес, я втянул воздух носом, глубоко-глубоко, и подумал, что, как бы ни повернулась жизнь и как бы далеко отсюда я ни оказался, я всегда буду помнить это место ровно таким, как в эту секунду, и скучать по нему. Я обернулся и сквозь прясло сосен и елей увидел всю долину и реку, которая блестела и изгибалась внизу подо мной, красную черепичную крышу на лесопилке Баркалда гораздо южнее, там, где становится шире река, и хуторки на зеленой ленте вдоль узкой полоски воды. Я знал, кто живет в каждом доме, сколько их там, и хотя я не видел нашей избушки на той стороне, но я мог с уверенностью сказать, за какой она рощицей, и я подумал – интересно, отец еще спит или ходит и удивляется, ничуть не тревожась, куда я подевался, и скоро ли вернусь, и пора ли начинать готовить завтрак, и внезапно понял, какой же я голодный.

– Пришли, – сказал Юн, – вот она. – И он показал на высокую елку немного в стороне от тропинки.

Мы замерли на месте.

– Большая, – сказал я.

– Не очень, – ответил Юн. – Ну, давай.

Он подошел к ели и стал карабкаться вверх.

Это было нетрудно, нижние ветви были толстые и длинные, они тяжело гнулись вниз, и за них легко было цепляться, раз, два, и Юн очутился в нескольких метрах над землей, я полз следом. Он поднимался быстро, но метров через десять сел и стал меня ждать, там было просторно, мы устроились рядом, каждый на своей здоровой ветке. Он показал на что-то маленькое на своей: в том месте, где ветка разделялась надвое, висело гнездышко, похожее на глубокий бокал или, скорее, на кулек. Я видел множество гнезд, но ни одного такого маленького, легкого, такой изящной формы, сработанного из мха и перышек. Оно не висело. Оно парило.

– Это королек. – Юн потянулся, запустил три пальца в скрытое перышками отверстие и вытащил яичко, настолько крошечное, что я только глаза вытаращил. Он крутил яичко подушечками пальцев и протягивал его в мою сторону, чтобы я рассмотрел его вблизи, мне было немного дурно от этого кружения перед глазами и от мысли, что всего через несколько недель это малюсенькое овальное яичко превратится в живую птицу с крыльями, которая взлетит с ветки на самой верхушке и бросится вниз, но не разобьется о землю, она преодолеет земное притяжение благодаря инстинкту и силе воли. И я сказал вслух:

– Ну ни фига себе, – сказал я, – чтоб такая малость потом ожила и стала летать. – Прозвучало глуповато и, уж во всяком случае, много не дотянуло до воздушного, шелестящего чувства, переполнявшего меня. Но пока я произносил эти слова, что-то произошло, причем у меня не было возможности это понять или отследить, но, когда я поднял глаза на Юна, лицо у него было белое и каменное. Мои ли слова тому причиной или яичко, это я уж никогда не узнаю, но что-то вызвало в нем мгновенную перемену, он смотрел мне прямо в глаза, как будто бы никогда раньше не видел, впервые не улыбался, зрачки стали огромными и черными. Он разжал пальцы и выронил яйцо. Оно падало вниз вдоль ствола, я провожал его взглядом, но вот оно налетело на одну из нижних веток, разбилось и разлетелось на мелкие белые хлопья, они брызнули во все стороны, а потом долго планировали вниз, невесомые, как снежинки, и медленно, медленно растворялись. Или это просто мне так запомнилось, потому что я не припомню, когда еще меня доводили до такого отчаяния. Я снова поднял глаза на Юна, но он второй раз качнулся вперед, сковырнул гнездышко и теперь растирал его пальцами в труху в нескольких сантиметрах от моего носа. Я хотел заговорить, но не мог произнести ни слова. Вместо лица у Юна была белая как мел маска с открытым ртом, из него раздавались звуки, от которых у меня холодела спина, я сроду не слышал ничего подобного, гортанный вой зверя, которого я никогда не видел и мечтал никогда бы и не видеть. Юн снова разжал руку, с размаху шлепнул ладонью по стволу и стал скрести ее о кору, полетела пыль, а под конец осталось что-то клейкое и тягучее. Я отвернулся. Зажмурился. А когда я наконец открыл глаза, Юн был уже далеко внизу. Он почти скользил с ветки на ветку, я не отрываясь смотрел в его жесткие, темно-русые волосы на макушке, но он ни разу не взглянул наверх. Последние метры он просто падал и грохнулся о землю со стуком, хорошо слышным даже там, где сидел я, как куль завалился на колени, уперся лбом в землю и так, скрючившись, стоял, как мне показалось вечность, и я эту вечность тоже не дышал и не шевелился. Я не понимал, что произошло, но чувствовал свою вину. Только не знал, в чем она. Наконец он встал и пошел вниз по тропинке негнущейся походкой. Я выдохнул и медленно снова набрал воздуха в легкие, в груди свистело, я отчетливо слышал свист, как при астме. Я знаю одного астматика, он живет в двух шагах от нас дома, в Осло. И он дышит с таким звуком. Черт возьми, подумал я, вот еще астму себе заработал, вот так ей и обзаводятся, когда что-нибудь такое случается. И я полез вниз, не быстро, как Юн, а так, словно бы каждая ветка – моряцкая вешка и мне нужно сжимать ее в руках долго-долго, чтобы ничего важного не пропустить, и я все время напоминал себе, что надо дышать.

И как раз тогда, по-моему, сменилась погода. Я стоял на дорожке, Юна нигде не было, он исчез в той стороне, откуда мы пришли, вдруг я услышал, как загудел ветер в деревьях у меня над головой. Глянул вверх – ели раскачивались и хлестали друг друга ветками, со скрипом гнулись под ветром высоченные сосны, земля под ногами ходила ходуном. Я как будто бы зыбко качался на воде, от этого подташнивало, я озирался в поисках за что бы зацепиться, но все болталось и двигалось. Небо, только что прозрачно-голубое, стало стального цвета, лишь над утесом на той стороне желтел болезненно тонкий струпик света. И сверкали молнии. Вслед за тем загромыхало, дрожью отдалось во всем теле, резко похолодало, да еще рука в том месте, где ее порвала колючая проволока, нехорошо болела. Я стал быстро, почти бегом, спускаться по тропинке обратно, вниз к загону с лошадьми, ветер стих, но в лесу стояла дрожащая тишина, и моя новая астма сплющивала грудь.

Я замер посреди тропинки. Первые капли смазали меня по лбу. Впереди появилась спина Юна. Он не бежал, иначе бы он был уже далеко, и шел не быстро, но и не медленно. Просто шел и шел. Я хотел было окликнуть его и попросить подождать меня, но не решился, побоялся сбить дыхание. К тому же спина выглядела как-то так, что хотелось помолчать, и я пошел за ним, не сокращая расстояния, мимо дома Баркалда, окна которого теперь горели особенно ярко на фоне черного неба; интересно, подумал я, стоит ли хозяин у окна, провожая нас взглядом и зная, где мы были? Я взглянул на небо в надежде, что дело ограничится теми несколькими каплями, но над утесом сверкали молнии и громыхало. Вообще я грозы не боюсь и сейчас не испугался, но я знал, что, когда гром и молния идут без зазора, меня может убить в любую секунду, и от этого было странное чувство: ты один как перст и ничем не защищен. И вдруг стеной хлынул дождь, я уперся в стену, я вымок насквозь в одну секунду, как будто на мне вообще не было одежды. Мир стал серым от воды, я с трудом различал Юна, шедшего в сотне метров впереди. Но здесь он уже не был мне нужен как проводник, я знал, куда идти. Свернул и побрел напрямик через луг Баркалда, будь я сухой, высокая трава вымочила бы на мне штаны, они стали бы тяжелыми и липли бы к ногам. Зато сейчас об этом можно было не тревожиться. И я подумал, что придется Баркалду отложить покос на несколько дней, чтобы трава высохла. Ее не косят влажной. Интересно, думал я, позовет ли он нас с отцом косить, как прошлым летом, и уплыл ли Юн на ту сторону один или ждет меня у лодки. Можно, конечно, вернуться назад на дорогу, дойти до магазина и там перейти по мосту на нашу сторону и дальше продираться лесом, но это долго и устанешь. Лучше просто переплыть реку. Сейчас наверняка холодно и течение сильное. В мокрой одежде стало ужасно холодно, теплее было бы раздеться. Я остановился посреди тропинки и стал стаскивать с себя рубашку и свитер. Они липли к телу, не снимались, но наконец я справился, скатал их в куль и сунул под мышку. Все было настолько мокрое, хоть смейся, дождь лупил по голому телу и странно грел. Я потер торс рукой, так хоть бы хны, ничего не почувствовал, и кожа, и пальцы онемели, только спать хотелось, устал я очень, прилечь бы на минутку, закрыть глаза. Я стер дождь с лица. Мне было немного дурно, кружилась голова. И вдруг я вышел к реке, ее не было слышно за дождем. Передо мной качалась лодка с Юном. Его волосы, всегда торчавшие жесткими упрямыми вихрами, облепили голову. Он взглянул на меня сквозь дождь, подгреб поближе и упер корму лодки в берег, но ничего не сказал.

– Привет, – сказал я сам, неуклюже оскальзываясь на круглых мокрых камнях. Один раз я чуть не полетел, но удержался, добрел до лодки, залез и сел сзади. Юн начал грести, едва я занес вторую ногу в лодку, грести было тяжело, я видел это, мы шли против течения, очень-очень медленно. Он жил ниже по течению, но настроился отвезти меня до самого дома, хотя наверняка вымотался сегодня. И я хотел ему сказать, что в этом нет нужды, пусть переправит меня на ту сторону, а я уж сам поднимусь по берегу вверх. Но я не сказал ничего. Не было сил.

Наконец переправились. Юн толчком развернул лодку, чтобы я мог сойти прямо на землю. Я так и сделал, вылез из лодки, встал на берегу и посмотрел на него.

– Пока, – сказал я, – увидимся завтра. – Он не ответил, только поднял из воды весла и взглянул на меня сквозь прорези глаз так, что я тогда же понял: этого взгляда я никогда не забуду.

3

Мы, отец и я, приехали сюда четырнадцать дней назад, поездом из Осло до Эльверума, а дальше много-много часов на автобусе. Он делал остановки по какой-то своей системе, которую я никогда не мог постичь, но останавливался, во всяком случае, часто, от жары меня то и дело смаривало на распаренном кожаном сиденье, а когда я просыпался и глядел в окно, казалось, мы не продвинулись ни на миллиметр, за окном была та же самая картинка: неасфальтированная дорога, петляющая между полей, по обеим ее сторонам – хутора, то побольше, то поменьше, но непременно с белым домом и красным сараем, и коровы за колючей проволокой ограды, упирающейся в дорогу, они лежали на солнце и пережевывали траву, полузакрыв глаза, почти поголовно коричневые, только у некоторых наляпаны белые пятна на коричневой или черной шкуре, лес стеной позади хуторов, от которых тянутся синие тени наверх к утесу, очевидно всё тому же.

На дорогу уходил почти день, и удивительно, но она никогда не казалась скучной. Мне нравилось глазеть в окно, пока веки не набрякнут, не нагреются на солнце и не опустятся, а потом проснуться, отлепить их и в сотый или тысячный раз уставиться в окно или повернуться и глянуть на отца, он всю дорогу читал книгу о чем-нибудь практическом, возведении домов или технике, во всем этом он разбирался мастерски. И он поднимал голову от страницы, кивал и улыбался, а я улыбался в ответ, и он возвращался к книжке. А я засыпал, и мне снились мягкие, теплые вещи, а в последний раз я проснулся оттого, что отец тряс меня за плечо.

– Шеф, пора, – сказал он, я открыл глаза и огляделся. Автобус стоял, заглушив мотор, в тени большого дуба перед магазином. Виднелась утоптанная дорожка к мосту на ту сторону; река, как раз в этом месте узкая, чуть дальше падала вниз с брызгами и грохотом; низкое солнце играло в шапках пены. Надо было выходить, мы остались в автобусе одни, это конечная остановка. Отсюда до избушки идут пешком, ближе не подъедешь, и я подумал, что это так похоже на отца – затащить меня на край света, хотя и не выезжая из Норвегии. Я не спрашивал, почему именно сюда, мне казалось, так он проверяет меня, я ничего не имел против, я доверял отцу.

Мы вытащили вещи и инструмент из багажного отделения автобуса и пошли к мосту. На середине его остановились и стали смотреть вниз, на бурлящую почти зеленую воду, потом прислонили бамбуковые удочки, которые крепко сжимали в руках, к новеньким деревянным перилам, плюнули в воду, и отец сказал:

– Берегись, Якоб!

Он звал Якобом всякую рыбу, шла ли речь о морском, соленом Осло-фьорде дома, где отец ложился грудью на веревочные перила и с насмешливой улыбкой, чуть не бороздя носом воду, в шутку по-боксерски лупил кулаками воду: берегись, Якоб, сейчас мы тебя поймаем, или о здешней реке, петлей спускавшейся из Швеции, чтобы пройти через деревню и вернуться назад в Швецию в нескольких десятках километров южнее. Я помню, как я в прошлом году смотрел в этот же бурный поток и думал о том, можно ли по вкусу, цвету, виду воды или еще как-то понять, что она на самом деле шведская, выдаваемая на нашу сторону границы напрокат. Но тогда я был не в пример младше и мало что понимал о мире, да и мысль эта мелькнула и пропала. Мы стояли с отцом посреди моста, переглядывались и улыбались, и я чувствовал, как в животе щекочется и раздувается предвкушение.

– Как жизнь? – спросил отец.

– Отлично, – ответил я и не сдержался, засмеялся.

Сейчас я под дождем поднимался по тропинке от реки к избушке, у меня за спиной Юн правил лодочку вниз по течению к своему дому. Интересно, разговаривает ли он сейчас вслух, как я часто делаю наедине с собой. Громко пересказываю, что я натворил, оцениваю все за и против и прихожу к выводу, что не мог поступить иначе. Нет, Юн так, конечно, не делает.

Я продрог до печенок, от холода аж зубами клацал. Хоть я и нес под мышкой свитер и рубашку, надевать их уже смысла не имело. Чернота в небе была непрогляднее, чем даже ночью. Отец зажег в избушке керосиновую лампу, окошки светились теплым желтым светом, из трубы курился серый дым, но дождь прибивал его к крыше, и вода вперемежку с дымом скатывалась по ребрам шиферной крыши как серая каша. Странное зрелище.

Дверь оказалась приоткрыта. Я шагнул на порог и втянул носом запах жареного бекона, выползавший в щель вместе со светом. Надо мной оказался конек крыши, так что дождь наконец-то перестал бить по голове. Я постоял так пару минут, потом распахнул дверь и вошел. Отец у дровяной плиты готовил завтрак. Я не пошел внутрь, остановился на половике у входа, чтобы с меня стекло. Который сейчас час, я не знал, но был уверен, что отец тянул с завтраком до последнего. Поверх клетчатой рубашки на нем был старый драный свитер, в котором он обожал ходить, когда не надо было на работу. У него отросла бородка, он не брился с нашего приезда. Небритый и свободный, так он говорил, оглаживая себя по щекам. У плиты возился человек, которого я любил. Я кашлянул, он оглянулся и посмотрел на меня, наклонив голову набок. Я ждал, что отец скажет.

– Опа, мальчик промок, – сказал он.

Я кивнул.

– Еще как, – выговорил я, клацая зубами.

– Стой там, – сказал он, отставил сковородку на край плиты, ушел в комнату и вернулся с большим полотенцем.

– Снимай штаны и ботинки.

Я сделал, как он сказал. Это было нелегко. Но вот я стою голый на половичке, и чувствую себя маленьким мальчиком.

– Иди-ка к плите.

Я подошел. Отец положил в печку два полена и прикрыл дверцу. В щель вытяжки я видел, как полыхнули языки пламени, от черного чугуна пошли волны жара, мне даже стало больно. Отец завернул меня в полотенце и стал растирать, сперва легонько, потом все сильнее и сильнее. У меня было ощущение, что я сейчас загорюсь. Индейцы вот так добывают огонь, растирая две палочки. И я сперва был твердой, сухой палкой, а стал огненной массой.

– Ну-ка, давай сам, – сказал отец.

Я крепко обхватил накинутое на плечи полотенце, а отец опять ушел в спальню и вернулся с чистыми штанами, толстым свитером и носками. Я медленно облачился во все это.

– Есть хочешь? – спросил отец.

– Угу, – ответил я и надолго замолчал. Сел за стол. Мне была подана яичница с беконом и хлеб, который отец испек сам в старой печи, он нарезал его толстыми ломтями и намазал маргарином. Я съел все, что он мне дал, потом он сел рядом и тоже поел. Мы слышали, как дождь барабанит по крыше, по реке, по Юновой лодке, по дороге, по лугам Баркалда и лесам, по лошадям в загоне и всем птичьим гнездам на всех деревьях, по лосям и зайцам, по крышам домов в деревне, зато у нас в избушке было тепло и сухо. В печи потрескивал огонь, я ел, пока не подъел все, отец прятал улыбку и вел себя как в самое обычное утро, а оно не было обычным, но я вдруг совсем устал, притулился к столу, положил голову на руки и заснул.

Проснулся я на нижней койке двухъярусной кровати, отцовом месте, я был укрыт одеялом, но не раздет. Солнце светило откуда-то высоко из-за избушки, значит, было далеко за полдень. Я откинул одеяло и сел в кровати, спустив ноги на пол. Чувствовал я себя отлично. Бок ныл, но про это я даже думать не стал. Вышел в большую комнату. Дверь была распахнута настежь, двор заливало солнце, припекало, блестела мокрая трава, на ней лежало метровое одеяло пара. В углу отец вынимал продукты из рюкзака и раскладывал их по местам. Пока я спал, он успел сходить в магазин и вернуться назад. Отец сразу заметил меня и замер с пакетом в руке. В комнате было совсем тихо, отец был очень серьезен.

– Ты как? – спросил он.

– Нормально, – ответил я. – Хорошо себя чувствую.

– Это хорошо, – сказал он, помолчал, потом спросил: – Утром ты был вместе с Юном?

– Да, – сказал я.

– А чем вы занимались?

– Хотели свести коней.

– Что? – опешил отец. – Каких коней?

– Баркалдовых. Мы вообще-то собирались только покататься и вернуть их, это мы просто так говорим – свести, для красоты. – Я робко улыбнулся, он не вернул мне улыбку. – Но мне не повезло, – продолжал я, – конь сбросил меня на ту сторону колючки. – Я протянул вперед пораненную руку, но отец смотрел мне строго в глаза.

– А Юн что?

– Юн? Да ничего. Как всегда. Только под конец с ним что-то стряслось. Он решил показать мне птичье гнездо высоко на верхушке ели, а сам вдруг взял и так вот растер его в труху. – Я вытянул руку и стал тереть подушечки пальцев друг о друга, а отец сунул последнюю вещь в шкаф, по-прежнему не сводя с меня глаз и кивая, потом закрыл дверцу, взял в горсть свой щетинистый подбородок, и я сказал: – Потом он сбежал, и началась гроза.

Отец перенес рюкзак к дверям, поставил его там и повернулся ко мне спиной, глядя на двор. Почесал затылок, подошел к столу, сел и спросил:

– Рассказать тебе, о чем только и разговоров в магазине?

Меня мало занимало, о чем сплетничают в магазине, но раз он собрался рассказать, все равно ведь расскажет, и я ответил:

– Да.

Днем раньше Юн ходил со своим ружьем на зайцев, как обычно. Не знаю уж, почему ему так нравилось бить зайцев, но он к этому очень пристрастился и наловчился будь здоров, бил одного из двух. Что совсем неплохой результат, когда речь о таком мелком и шустром звере. Не знаю, питалось ли его семейство исключительно зайчатиной. Это может и приесться. Но, как бы то ни было, в тот день он вернулся домой, неся на продернутой через заячьи глазницы веревке две тушки, и он сиял как солнце, потому что сделал за утро два выстрела, и оба наповал. Редкое везение даже для Юна. Он стал искать отца и мать, чтобы похвастаться добычей, но мать уехала в Иннбюгду навестить кого-то, а отец был в лесу. Юн как-то не подумал впопыхах, уходя на охоту, что это он сегодня пасет близнят. Он бросил ружье в прихожей, повесил связку зайцев на крюк и бросился в дом искать братьев, но их нигде не было, и Юн выскочил из дому наружу, обежал двор, кинулся в хлев, в сарай – малышей не было нигде. Он до смерти перепугался. Бегом помчался к реке, стал шарить в воде вокруг мостков, у них там были такие, обернулся и стал обшаривать взглядом берег – ничего, одна белка.

– Тоже мне, медведь недоделанный, – выругался он. Наклонился и стал руками разгонять воду, чтобы лучше видеть, но это было совершенно бессмысленно, воды всего-то было по колено, и она была прозрачна как стекло. Он выпрямился, сделал вдох-выдох, решил взять себя в руки и рассуждать спокойно, и тут в доме грянул выстрел.

Ружье. Он забыл разрядить его, не вытащил последний патрон, как он всегда делал, приходя домой. Ружье было его единственным сокровищем, Юн следил за ним как за любимым ребенком, ухаживал, берег, чистил, смазывал и сдувал с него пылинки с того самого дня, когда получил его от отца на двенадцатилетие вместе со строжайшими указаниями, что и как можно делать с ружьем и, главное, чего с ним делать нельзя ни при каких условиях. И Юн всегда разряжал ружье, всегда вынимал из него патроны и непременно вешал его на крюк под потолком в чулане. А сегодня он просто бросил его в прихожей, потому что вдруг вспомнил то, что совершенно вылетело у него из головы, – что он отвечает за близнецов. И что они остались одни дома, а им всего десять.

Юн выбежал из реки, расплескивая воду, и некоторое время бежал прямиком к дому, дорога стала какая-то длинная, мокрые до колен штанины тяжело липли к ногам, в башмаках хлюпала вода и при каждом шаге издавала мерзкий звук, от которого подкатывала тошнота. Добежав до половины дороги, он увидел, как из леса к дому с другой стороны бежит отец. Он никогда не видел его бегающим, и вид здорового, грузного мужика, который бежит изо всех сил, делая длинные тяжелые шаги, и нелепо прижимает кулаки к плечам, как будто бы он продирается навстречу течению по воде, настолько устрашил Юна, что он остановился и опустился на траву. Что бы там ни произошло, теперь уже поздно, и все равно отец добежит до дома первым. Одно чувство владело Юном: нежелание знать, что там дома стряслось.

А было так. Близнецы все утро играли в подвале со старой одеждой и обувью. А потом хохоча поднялись наверх по лестнице, запнулись о порог, вываливаясь из двери подпола, и увидели на крюке связку зайцев и ружье у стены. Они отлично знали, что это ружье Юна, их старшего брата, кумира, героя и властителя сердец, и если их мир был устроен так же, как мой в их возрасте, то Юн был для них Дэвидом Крокетом, Ястребиным Когтем и Геком Финном в одном лице. Они готовы были обезьянничать каждый его жест, что бы он ни сделал, они потом играли в это.

Ларс успел первым, он схватил ружье, вскинул его, повернулся с криком «Видал?» и нажал на спусковой крючок. Удар от выстрела опрокинул его, он с воплем шлепнулся на пол, он ни во что не целился, он просто хотел поиграть с волшебным ружьем старшего брата, так что пуля легко могла угодить в ящик с дровами, в слуховое окошко, в фотографию деда с бородой, висевшую в желтой крашеной раме прямо над крюком, или в лампочку, она никогда не выключалась, чтобы идущие в темноте видели свет из окошка и не сбились с дороги. Но пуля не попала ни в то, ни в это, она в упор угодила Одду в сердце. Случись такое в каком-нибудь розовом романе, сейчас бы на его страницах зашла речь о том, что на боку роковой пули обнаружилось выбитым имя Одд, или все это было предсказано расположением звезд, или записано заранее в злосчастной книге судеб. Так что кто бы что бы ни говорил и ни делал, жизнь не могла принять другого оборота, кроме этой обжигающей душу развязки. Потому что дуло ружья в эту именно сторону направили силы, неподвластные человеку. Но все было не так, и это прекрасно знал Юн, сжавшийся на лужайке и наблюдавший оттуда, как отец выносит на руках из дому Одда, имя которого было занесено в одну-единственную книгу, но откуда его нельзя было стереть, ибо это церковный реестр новорожденных.

Всех этих деталей отец, конечно, не мог мне рассказать, но тем не менее картина хранится у меня в памяти в таком виде, и я не знаю, стал ли я дорисовывать ее с ходу или досочинял постепенно, год за годом. Но голые факты оставались фактами, случилось то, что случилось, и отец смотрел на меня вопросительно, ждал, не скажу ли я чего-то мудрого, ведь я лучше, видимо, знал героев драмы, но я только видел перед собой белое лицо Юна и дождь, буравивший рябь на воде, когда Юн отпихнул лодку и течение понесло ее вниз к дому, где он жил, и к тем, кто его там ждал.

– Но это еще не самое ужасное, – сказал отец.