Текст книги "Убийца нужен…"

Автор книги: Пьер Дэкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

X

После отъезда Даниеля мадам Рувэйр оправилась не сразу. За четыре дня, проведенных с ним, она привыкла к надеждам. Она мечтала, что Даниелю понравится тишина старого дома, семейная обстановка, в которой еще чувствовалось присутствие покойного мсье Рувэйра, тихие провинциальные радости. Если бы все это полюбилось Даниелю, он остался бы с ней.

К тому времени, когда Даниель вылез из своей Центральной, Мирейль уже утратила все иллюзии. Она больше не считала себя молодой и красивой. Ей исполнилось сорок четыре года, и уверенность в себе ее покинула. Красота южанки – белокожей и темноглазой – недолговечна. Когда-то Мирейль полагала, что эта красота – главный козырь в ее жизни, теперь же, поблекнув, считала себя менее красивой, чем была на самом деле. Она искренне думала, что молодость прошла, когда в ее жизнь ворвался Даниель. Он вернул ей вкус к жизни, молодость и счастье. Разрыв она объясняла так же, как и Даниель.

Для него она была слишком вялой и уставшей, ум ее утратил прелесть и живость юности. Однако не все еще было потеряно, и Мирейль взялась за дело. Она обошла все модные магазины Труа, не обращая внимания на вежливые улыбки продавщиц. Визиты в кабинет косметики вызвали усиленные сплетни в ее кругу, но и это не пугало, а лишь раздражало ее. В разговорах с Мелани она порицала провинциальную узость мысли. Ее место было в Париже, там она сумела бы сохранить Даниеля.

Шли дни. Апрельское солнце скупо сочилось сквозь высокие, зашторенные окна. Мирейль хандрила, зябко вздрагивая в полумраке пустынных комнат. Она никого не знала в Париже. Мсье Ревельон не ответил на письмо, в котором она окольными путями пыталась узнать, где Даниель.

С его отъезда прошел месяц, и Мирейль чувствовала, что стареет. Ее не радовали новые платья, она думала о своей усталости, о морщинках у глаз, о седевших волосах. Она подолгу сидела перед зеркалом, затем плакала, после чего выглядела еще более увядшей и озабоченной.

В это утро к ней в комнату без стука ворвалась расстроенная Мелани и застала ее голой перед огромным зеркалом. Пробормотав бессвязные извинения, она исчезла, оставив на неприбранной постели телеграмму. Мирейль даже не успела рассердиться. Она пожала плечами, но вспомнила о Даниеле и набросилась на голубой квадратик. Руки ее безвольно опустились: «ФРАНСИС РУВЭЙР РАНЕН НАХОДИТСЯ ГОСПИТАЛЕ ВАЛЬ-ДЕ-ГРАС».

Она опять подошла к зеркалу. Сквозь тяжелые занавеси пробивался слабый свет, в котором тело ее казалось очень белым, молодым, исполненным жизни. Телеграмма обрадовала ее. Франсис ранен, но он поправится. Сын мсье Рувэйра от первого брака никогда ее особенно не беспокоил. И вот ему суждено изменить ее судьбу. Сама она никак не могла набраться смелости – теперь жизнь решала за нее. Ей придется ехать в Париж. Такая заботливость с ее стороны произведет хорошее впечатление. Она сразу перестала ощущать себя далекой от того, чем жили люди. Теперь она разделит общие горести. Раненый в Индокитае! Франсис, наверное, уже офицер. Надо было немедленно объехать всех приятельниц и сообщить им новость. Она засуетилась и сразу забыла горькие мысли об ушедшей молодости.

Она вернулась только к вечеру. Поразительно! За несколько часов рухнули стены ее тюрьмы. Всюду ее встречали, как свою. В каждом семействе был хоть один близкий или дальний родственник – воспитанник Сен-Сира.[6]6
  Сен-Сир – старейшее во Франции военное учебное заведение, выпускающее офицеров.


[Закрыть] В каждой семье кто-нибудь погиб в Индокитае или еще сражался там. Мирейль забросали вопросами, поручениями, ее просили узнать о судьбе родных и знакомых. Ей и в голову не приходило, что столько молодых людей погибло, что в замкнутый круг провинциальной буржуазии так безжалостно вторглась эта малозаметная война. Еще недавно мадам Рувэйр была для этих людей лишь хитрой интриганкой, выскочкой, сумевшей заставить покойного мсье Рувэйра жениться на себе. Ее терпели, пока ее муж был жив, и ей почти перестали кланяться, когда его не стало. Теперь все изменилось. Ее приглашали к обеду. Но особенно она была удивлена тем, что никто не верил газетам. Ей рассказывали о Хоа-Бине, Као-Банге, сражениях в дельте реки Меконг и прибавляли, что кампания ведется бездарно, лишь для того, чтобы производить впечатление на депутатов и американцев. Там происходят постыдные истории. «Знаете, знаменитое дело с пиастрами»?.. Рассказывали обиняками, недомолвками, часто повторяя, что с самого начала война велась глупо, неправильно. Кстати, в каких частях сражался ваш пасынок? «В десантных войсках», – не подумав, ответила она, а теперь сама сомневалась в этом.

– Вы говорите, он воюет с сорок шестого года?

А что здесь удивительного? Разве это позорно – воевать столько лет и остаться в живых?.. Но нет, ее спрашивали с почтением, уважительным, восхищенным тоном. Все говорящие об этой войне, казалось, испытывают страх.

Мирейль лихорадочно собрала чемоданы и вечерним поездом уехала в Париж. Теперь ей было ясно, чего она не поняла в Даниеле. Он ведь «ломал» (она впервые услышала это словечко от него, и оно ей понравилось), бесстрашный парень, один из тех, кем так восхищался ее покойный муж. Как могла она жить вдали от главного события эпохи? Рассеянно просматривала газеты, вносила свою лепту на рождественские подарки солдатам равнодушно, словно подавала милостыню, не заботясь, на что она пойдет… Как она могла так жить? Теперь все будет иначе: она приведет Даниеля к одру пасынка. С этого начнется их примирение, их новая, общая жизнь… Ей хватило мечтаний до самого Парижа.

На перроне вокзала продавцы газет орали о специальном выпуске, посвященном сражению под Дьен-Бьен-Фу. Поглощенная мыслями о будущем, Мирейль прошла мимо, но жирные заголовки в конце концов дошли до ее сознания. Она вернулась и купила газету. Теперь она должна быть в курсе всех событий.

В городе ей не удалось разыскать дочь, и она остановилась в маленьком отеле на бульваре Мажента. Она собиралась лечь спать, когда ее внимание привлек заголовок на внутренней стороне газетного листа: «Даниель Лавердон признан невиновным и сегодня будет освобожден». Она схватила газету и пробежала статью слишком быстро, ничего не поняла и начала читать заново. Оказывается, два дня назад был найден и опознан труп некоего Жозефа Картье, по кличке Мсье Джо, шофера, находящегося на частной службе. Подозрение пало на Лавердона, которого видели вместе с Джо незадолго до его гибели. Однако вскоре последовало полное признание со стороны истинного убийцы. Им оказался некий Матье Фонтвилль, старьевщик. Он в пьяном виде сильно поссорился с Картье. Следствие заканчивало последние формальности.

Мирейль перечла статейку в третий и в четвертый раз. Опасность, которой подвергался Даниель, ошеломила ее. Как это могло случиться, ведь у нее не было никакого, ну, прямо ни малейшего предчувствия? Просто нелепо! Подумав, она приписала и эту нечуткость к списку своих грехов перед Даниелем. Ее терзало раскаяние, раскаяние матери, которая рассердилась на ребенка, причинившего ей боль, и теперь считала себя виноватой во всех его несчастьях…

Они должны были выпустить его сегодня. Наспех она оделась и переполошила весь отель, настойчиво добиваясь телефона полицейской префектуры. Никто его не знал. Наконец она заметила на диске аппарата номер полицейской скорой помощи и немедленно набрала его. Около нее собрался небольшой кружок любопытных: две дежурные горничные, проститутка, поджидавшая клиента, и ночной швейцар, который развлекался от души.

Когда она сказала: «Да нет же, господин полицейский, морг мне не нужен, он жив, он – в сегодняшней газете», – веселье стало общим.

Мирейль изложила во всеуслышание обстоятельства дела, но не приобрела особых симпатий. Ей посоветовали позвонить в редакцию газеты. Там никто не отвечал. Одна из горничных убеждала ее позвонить в отдел пропаж и находок, и Мирейль уже готова была рассердиться. Тогда вмешалась проститутка. Она авторитетно предложила швейцару позвонить в управление политической полиции. По ее словам, номер ему был отлично известен. Тут все зашумели, и девка сама взяла трубку. Она выспрашивала какого-то типа (называя его на ты), когда будет освобожден мсье Лавердон, и не отстала до тех пор, пока ей не сказали, чтобы она позвонила завтра утром.

Потом она увела растерянную Мирейль в кафе, где проститутки ожидали прихода ночных поездов. Вернулись они около двух часов ночи, совершенно пьяные. Девка опять начала препираться со швейцаром. Оба кричали что-то о легком заработке и о каком-то «нестриженом барашке». Мирейль хлопала глазами, не понимая ровно ничего. Она с трудом держалась на ногах. Наконец швейцар прогнал девку и довел Мирейль до ее комнаты. Позднее Мирейль никак не могла решить, говорил ей швейцар, что девка из полиции и что при ней нужно держать язык за зубами, или это ей приснилось? Во всяком случае, этим были полны ее сновидения на шаткой кровати, которая ныряла и раскачивалась, всячески стараясь вызвать у Мирейль морскую болезнь.

* * *

Даниель также провел прескверную ночь. Шпики обязаны были отпустить его еще накануне, однако они этого не сделали. Он окликнул Рагесса, пробегавшего мимо. Рагесс ответил уклончиво: видимо, надо было как следует оформить признание Матье Фонтвилля Мертвой Головы… Возможно, он начал отпираться после того, как они с ним расстались…

Даниель ничего не понимал. Его то погружали в воду, то вытаскивали и снова погружали. Устраивать скандал не хотелось, ему было ясно, что большинство легавых не имеет никаких сомнений относительно того, кто убил Жозефа Картье. Однако ожидание давалось ему с огромным трудом, нервы его были напряжены до предела. Вдруг Матье откажется от того, что показал? Черт побери, далеко не все легавые были одной масти. Одни стремились напакостить Бебе, утопить его. Другие его защищали. Между ними шла какая-то борьба, а он, Даниель, был просто игрушкой в их руках и расплачивался за все. Чем дальше он продвигался, тем сильнее увязал в этой тине. Кто был виноват в этом? Кто поймал его в сети? Бебе? Нет. Тюрьма? Тоже нет. Это началось раньше. Отъезд в Германию… Дарнановская милиция… Его юность… Все слилось воедино, в одну сплошную черту, точно поезд, мчавшийся по свободному пути. А кто же стрелочник, направляющий его движение? В последнее время стрелочником был Бебе, но он тоже делал лишь то, что обязан был делать. Значит, причина в нем самом. Когда же он выбрал себе путь? Теперь, отступя назад, он находил каждое принятое решение единственно правильным и неизбежным. Значит, причина не в нем, а в этом насквозь прогнившем мире. В угрожающем бурлении подонков, всегда готовых его придушить. Всех их надо выполоть, как сорняк. Чему же тут удивляться? С сорок четвертого года никто не выпалывал сорных трав, которыми заросла Франция. Однако побеждает всегда сильнейший, и он тоже должен в конце концов победить. А раз он так силен, откуда тогда это ощущение, будто сидишь в дырявой ненадежной лодке, которую раскачивают и захлестывают волны, а она несется куда-то вдаль? Вдаль, против твоей воли…

На рассвете за ним пришли и отвели его к большому начальству. Это был грузный человек, похожий на разбогатевшего преступника, какими их показывают в кино. Он говорил медленно, профессорским, уверенным тоном. Однако, речь его пестрела уличными словами. Контраст получался забавный.

– Не строй такую рожу, дружочек мой, дело кончено. Надеюсь, мы понимаем друг друга? Исчезай, и чтобы больше я о тебе не слышал. Индокитай раскрывает тебе свои объятия.

– Но я бы хотел… – пробормотал Даниель.

– Никому не интересно, чего ты хочешь. Хочешь быть здесь, пока ведется следствие? Твое дело, пожалуйста. У нас все в порядке, признание оформлено по всем правилам. На теле убийцы нет никаких следов, кроме тех, что получены в драке с покойным Картье, соображаешь?

Даниель понял, однако предложение ему не понравилось. Ехать в Индокитай именно тогда, когда уже всем стало ясно, что правительство пожертвовало ребятами, сражавшимися под Дьен-Бьен-Фу, чтобы спасти репутацию Жоржа Бидо и его присных.

Комиссар протягивал ему руку.

– Не расстраивайся, паренек. Ручаюсь, если ты завербуешься, скучать тебе не придется. Там ты будешь среди своих. Мы знаем, что ты серьезный малый, драться ты умеешь. Но, к несчастью, тебе к заднице подвесили колокольчик. Тебе и шевельнуться нельзя. Учти, если не будешь смотреть в оба – опять окажешься в дерьме, в нем и состаришься.

Даниель пожал протянутую руку. Он стоял с опущенной головой, как мальчишка, которого отчитывает отец. Затем он ушел со смутным чувством, что его провели. Что с ним будет в Индокитае? Попозже надо будет хорошенько порасспросить Бебе и добиться ответа. Ни о чем не думая, позабыв обо всех своих планах, спустился он по широкой, грязной лестнице и вышел во внутренний дворик префектуры. Утреннее солнце ослепило его, он улыбнулся. Ничего не скажешь, здесь лучше, чем внутри…

Вдруг он услышал женский вопль, обернулся и увидел толстую, ярко одетую даму, мчавшуюся к нему. Он узнал Мирейль, бежать было поздно. Очевидно, она прочла в газетах…

Восклицания, вскрики, «дорогие» и «любимые» посыпались градом. Бог мой, как могла она понравиться ему тогда?..

– Здесь люди, – сухо сказал Даниель, подталкивая ее к выходу.

Он залюбовался собором Нотр-Дам, удивительно юным, искрящимся солнечной пылью. Сзади послышались шаги. К нему подходил человек в штатском. Он улыбался во весь рот, показывая сгнившие корешки зубов. Один из легавых с первого допроса? Конечно, тот самый беззубый Фернандель, которому так хотелось пришить Бебе дело. Что ему нужно? Это надо выяснить немедленно. Он сделал Мирейль знак оставить его одного.

Шпик подошел и сказал непринужденно:

– Рад видеть вас на свободе. Лэнгар просил вас быть завтра около полудня в кафе «Две мартышки»…

Не дожидаясь ответа, шпик повернул обратно, но остановился.

– Мсье Ревельон не должен знать об этом. Вообще вам лучше не искать с ним встречи, Ревельон не хочет, чтобы вы оставались во Франции…

Шпик поспешно удалился, оставив Даниеля в недоумении. Этим воспользовалась Мирейль. Она вытащила платок и начала стирать губную помаду с лица Даниеля. По ее словам, он был вымазан с головы до ног.

XI

В воскресенье утром Лиз еще спала, когда в ее комнату вошли мать и Лавердон. Лиз легла на рассвете, часа в четыре, после того как их выгнали из последнего приличного бистро. Накануне она приехала с юга, отчаянно поругавшись с Максимом. Порвать с ним окончательно она не решалась. Броситься в объятия первого встречного – просто так, чтобы забыться, – ей тоже не хотелось. Поэтому она посвятила вечер издевательствам над Алексом, третьим членом компании. Алекс, высокий зубрила, застенчивый и робкий, молча умирал от любви. Этим утром Лиз находилась в состоянии того отупения с похмелья, когда чувства и воспоминания расставляют по местам с усилием, точно тяжелую мебель. Мамаша вкатилась не вовремя, Лиз немедленно завопила, чтобы ее оставили в покое. Она хочет проспаться и разговаривать будет потом. Даниель с интересом рассматривал вырез ее пижамы. С судорожной яростью Лиз завернулась в простыни. Мамаша похоронным тоном сообщила, что раненый Франсис вернулся.

– Какой еще Франсис? – заворчала Лиз. Ее заспанное лицо покраснело от злости.

– О боже! Твой брат!

– А, да… Рувэйр младший. Но я его почти не знаю, не стоило из-за него вытаскивать меня из постели!

Она повернулась лицом к стене, твердо решив пролежать так, пока они не уберутся. Мамаша очень сердито сказала, что они придут через час. Лавердон добродушно пробормотал что-то вроде того, что Лиз сначала надо дать выспаться. Он показался ей почти симпатичным.

Они ушли. Лиз осталась наедине со своей злостью. Голова трещала, во рту было мерзко. По-видимому, у мамаши с Лавердоном прочная связь, и вряд ли это наладит жизнь в семействе Рувэйров! Лиз подумала о деньгах. Как удачно, что отец так мудро распорядился наследством. Что поделаешь, даже родителей не выбирают, а уж что касается мамашиных хахалей… Мысли ее вернулись к Максиму. Для нее все складывается паршиво, решительно все. Какого черта этому дураку взбрело отправиться играть в казино в Каннах? Писатель должен все знать, все испытать, все изведать… и прочая чепуха. Максим таскался повсюду и не писал ни строчки. Результат: долг чести в сто с лишним тысяч. В конце концов это его Дело, пусть сам выпутывается перед родителями. Так ему и надо. Но это были еще не самые горькие воспоминания Лиз – она пожалела его всем сердцем, как дура, когда он рассказал ей о свершившейся беде, однако Максим все испортил своим нытьем, своей бессильной злостью. Их поездка стала напоминать шествие плакальщиц на каких-то мнимых похоронах. Деньги хранились у Лиз, и она придержала сумму, достаточную, чтобы пожить на юге еще недельку. Возвращаться ей не хотелось. Погода была чудесная, и Лиз развлекали несколько снобов, задержавшихся после каннского кинофестиваля. Однако Максим стал окончательно несносен, и ей пришлось воспользоваться первым предлогом для отъезда. Максим прочно уселся на своего конька и не слезал с него: он говорил о вечном роковом невезении, об издевках судьбы. Он полагал, что в этом рождается талант. Максиму было без малого двадцать лет, но аттестата зрелости он не имел. Зато он подбирал материалы к эпохальному роману с блистательным заглавием «Черное солнце». Неслыханно смелому творению суждено было свершить переворот в литературе. Молодой человек сознательно готовит свое падение, стремясь через него постичь настоящую жизнь. Он влюбляется, не находит в себе решимости идти до конца – и стреляется… Рассказывая эту чепуху, Максим еще больше походил на толстощекого, сердитого младенца… Лиз вспоминала все это и никак не могла набраться мужества встать с кровати. Когда Лиз начинала так упорно думать о прошлом, для нее это всегда было дурным предзнаменованием. По существу, она уже порвала с Максимом, наконец-то порвала… Впрочем, разве с ним можно что-нибудь доводить до конца? Попробуйте разорвать пополам кусочек резины. По совести говоря, она и сама не любила сжигать мосты. Кто знает, что еще случится? Когда одиночество берет тебя за горло, хорошо, если кто-то есть под рукой. А как же история в Эксе?

Лиз вела свою «Дину» мимо Бриньоля, когда девушка, стоявшая на обочине дороги, подняла руку. Они взяли ее в машину. Девушка была прехорошенькая, и Максим немедленно принялся с ней любезничать, очевидно, в отместку за некоторые горькие истины, выслушанные от Лиз. Девушка, оказавшаяся студенткой из Экса, с видимым удовольствием разбила все иллюзии Максима. По поводу рокового невезения она процитировала Бодлера. Что же касается романа, то она безапелляционно заявила, что заглавие его не ново, как, впрочем, и содержание, – подобных историй полно в любом журнале. Они глаза намозолили. Совсем недавно один такой рассказ получил премию в журнале «Фемина». Да, именно в «Фемине», в дамском журнале… Странно, что Максим не задушил девицу, он был невысокого мнения о «бабских жюри». В Эксе девица их покинула, оставив Лиз взбешенного Максима, который не мог говорить ни о чем, кроме самоубийства. И так целыми днями, точно стертая пластинка.

Наконец Лиз удалось подняться. Усталость тяжело давила на веки. Зачем себя обманывать? Она больше не верила в Максима. Быть может, виновато неудачное утро и противное ощущение, словно голова одеревенела? Нет, она ясно поняла, что этот безнадежный неудачник взялся испортить жизнь и ей. Разумеется, никогда, никогда не сможет он дать ей то, что ей нужно, что она так упорно и отчаянно ищет повсюду. Он годен лишь как противоядие. Разговоры о самоубийстве только смешили Лиз, она слышала их слишком часто и во всевозможных вариантах. Максим был выгодным фоном – рядом с ним чувствовать себя приличной девушкой было так легко. А тут еще мать, и ее приятель, и потом этот Франсис, которого подшибли во Вьетнаме. Когда они виделись? Да, на похоронах отца она видела его первый и единственный раз. Нельзя сказать, чтобы он ей понравился. Он был сухой и жесткий и говорил только об Индокитае. Черт с ним!

Теперь ей предстоит завтракать в компании с мамашиным воякой… Лиз расчесывала длинные черные волосы, с трудом сдерживая раздражение. Вздыхая, она распутывала сбившиеся прядки, подавляя желание рвануть их изо всей силы. Ее, наверно, никогда не оставят в покое. Вокруг одни дураки, нудные резонеры и тупицы. Если бы она не скучала так отчаянно, когда остается одна! Опять придется тянуть лямку на факультете, объяснять, почему она пропустила практические занятия… По анатомии ее срежут, это факт.

Лиз сняла с вешалки черные брюки и один из черных свитеров, тот, который лучше обтягивал грудь. Брошенные на кровать, свитер и брюки казались тонким силуэтом танцовщицы. Лиз долго занималась своим лицом. Ей хотелось освежить его, скрыть желтизну, стереть следы Дурно проведенной ночи. Обидно было жить так монотонно, безрадостно. Почему ей никогда не встречался настоящий мужчина? Она посмотрела в зеркало и решила, что в двадцать лет у нее уже нет ни капли свежести. Хороша она будет в тридцать… У нее нет молодости, и виновата в этом мать и никто другой. У нее отняли молодость, и она будет мстить за это всем, всему человечеству. И в первую очередь – этой идиотке матери, которая даже денег не может ей дать столько, сколько нужно, чтобы хоть с этой стороны ее не терзала жизнь…

* * *

Завтрак не состоялся. В половине первого влетела, как безумная, мадам Рувэйр, заявила, что потеряла Даниеля на улице, и сейчас же исчезла. Лиз позавтракала сосисками в маленькой закусочной на Бульмише. На всякий случай она оставила матери записку с адресом – посещения госпиталя Валь-де-Грас избежать все равно не удастся… С завтрашнего дня начинались лекции, и ужаснее всего было то, что от них не отвертишься. На первом курсе медицинского факультета бездельничать не приходится.

В четверть второго появилась запыхавшаяся мадам Рувэйр и – удивительное дело! – отказалась от завтрака, чтобы поспеть в госпиталь пораньше. Даниель так и не нашелся, но говорила мадам Рувэйр только о Франсисе, о бедном Франсисе. Лиз с изумлением глядела на мать, стараясь понять причину этой внезапной нежности к почти незнакомому пасынку. Он никогда не писал им, упрямо уклоняясь от поддержания «родственных отношений». Лиз подумала о госпитале и немножко устыдилась своего обтягивающего туалета: там это одеяние артистической богемы Сен-Жермен-де-Пре могло показаться не вполне уместным. Впрочем, какое ей до этого дело? Она вовсе не собиралась туда идти, как не собиралась становиться сестрой этого типа. Обиднее всего было то, что мать даже не заметила, как она одета.

* * *

Мадам Рувэйр с трогательным возгласом устремилась к парню с забинтованной головой. Оказалось, что это не Франсис, он лежал на две кровати дальше.

– Боже, как вы похудели!

Лиз чуть не фыркнула. Лица сводного брата она не помнила. Левая сторона его рубашки была чудовищно вздута, по-видимому, он лежал в гипсе.

– Имейте в виду, – хрипло сказал раненый, – я не посылал телеграммы. Ваш адрес значился здесь, чтобы сообщить в случае моей смерти, а кто-то решил услужить…

– Ну, если мы вам мешаем… – в тон ему ответила Лиз, делая движение, чтобы подняться.

Этого говорить не следовало. Мадам Рувэйр тут же захныкала, и ее нытье заняло ровно четверть часа. Она даже забыла отдать Франсису коробку шоколада, которую держала под мышкой, забыла справиться о его ране… Лиз решила скучать молча. Забавно, что этот братец так на нее похож. То же лицо, тонкое, с резкими чертами. Тот же взгляд. Он похож на хищника, вернее, на большую хищную птицу. Усталые желтые глаза и худое лицо, покрытое темным загаром. Он лежит, а она рассматривает его, как медики первого курса рассматривают оперируемую морскую свинку. Почему он раньше казался ей грубым? Сейчас он очень усталый, – он не туп, не равнодушен, он просто бесконечно устал. Может быть, от «куплетов» Мирейль? Даже страшно, до какой степени ему на них наплевать…

Наступила короткая пауза, но Мирейль сейчас же задала очередной вопрос:

– Вы столько страдали, мой бедный Франсис, это просто ужасно… Что же с вами случилось?

Франсис начал медленно рассказывать. Он говорил, как заведенный, точно повторял свою историю уже много раз или читал ее по книге. Его джип подорвался на мине на дороге Хайфон – Ханой. У него раздроблено плечо и скверные переломы левой руки. Лечат хорошо, жалоб у него нет. Хирурги в Ланессане – ну да, в ханойском госпитале – тоже оказались молодцами. Ему ничего не нужно, все в порядке…

Внезапно он посмотрел на Лиз и сказал доверчиво:

– В последнее время там было невесело. Дороги в Ханой перерезали ежедневно, приходилось их открывать. А у вьетов с каждым днем появлялись все более мощные мины. Конечно, к страху постепенно привыкаешь…

Мадам Рувэйр перебила его:

– Да-да, конечно! Ваш отец тоже знал страх…

С огромным усилием Франсис приподнялся на койке. Его правая рука поддерживала левую, сведенное судорогой лицо сморщилось. Мадам Рувэйр умолкла. Лицо Франсиса постепенно расправилось, и он сказал слабым голосом:

– Я запрещаю, вы слышите?.. Я запрещаю вам говорить со мной о нем. Он мертв, этого достаточно. Я много думал о нем, именно в связи со страхом. Хватит! Надеюсь, вы меня понимаете…

Лиз, наклонившаяся было вперед, разочарованно откинулась на спинку стула. Франсис, измученный, вытянулся. Мадам Рувэйр, опустив руки, с конфетами на коленях, свершала героическое мыслительное усилие. Франсис молчал, в его быстрых глазах еще дрожало ярость. Казалось, он тщетно стремится уйти от горьких размышлений.

– Вы вели себя очень благородно, – опять начала мадам Рувэйр, – мои подруги просили передать вам поздравления. Все спрашивают, знакомы ли вы с маршалом де Латтром?

– А им не все равно? Если уж правительство поступило с маршалом Жюэном, как с каким-то ефрейтором… Ничего, наши парни сегодня утром поддали сапогом под зад Плевену, и отлично сделали…

– Ах, вот как… – с отсутствующим видом протянула мадам Рувэйр.

– Да, сегодня утром на площади Этуаль. Об этом уже написали в газетах. Ребята из экспедиционного корпуса надавали Плевену оплеух и пинками прогнали Ланьеля!

Франсис почти кричал, с соседних кроватей раздался хохот. Франсис здоровой рукой сделал жест, словно выметал обеих женщин.

– Идите, на сегодня достаточно…

Лиз оскорбилась. Ей хотелось, чтобы он выгнал мамашу, а ее попросил остаться. Она вскочила со стула, Франсис смотрел на нее в упор.

– Я бы не сказал, что вы меня очень любите. В чем дело? Вы коммунистка?

Лиз опустила и сейчас же вскинула глаза.

– А я не сказала бы, что вы очень любезны.

– Мне нельзя утомляться. Идите, забавляйтесь с вашими экзистенциалистами. Это вам подходит больше, чем кривлянье у нас в госпитале.

Не дожидаясь матери, Лиз вылетела из палаты. Этот братец все такой же грубиян. Так ему и надо, что его ранило, – пусть он немножко умерит свое нахальство. Как будто она виновата, что его понесло во Вьетнам…

Лиз бросилась в машину и на полной скорости помчалась домой. Почему Франсис так взбесился при упоминании об отце? Что он хотел этим сказать? Что мать не имеет права говорить об отце или что он не желает о нем слышать?

Приехав, она кинулась на постель. Ей было тяжело. Она ему показалась еще хуже мамаши, этому братцу. Этому брату, с которым они так похожи! Он такой же высокомерный и презрительный. И свое презрение он обратил именно на нее!

Слезы, вероятно, облегчили бы Лиз, но плакать она не умела. Она страдала от бессильной ярости, которая оставляла ощущение непоправимого несчастья. Ее окружали те же стены, и память подсовывала ей те же унизительные картины. В мире не осталось ни капли чистоты, ни крошки любви. Вы можете выпросить, вымолить частицу нежности, впрыснуть ее себе, как наркотик, но зачем? Чего вы этим достигнете? На миг исчезнет отвращение, а потом – все та же грязь, несмываемая, повседневная. Эта грязь лежала на ней толстым слоем, как и на всем вокруг. Но почему только она замечала ее? Почему она задыхалась от зловония, которого не чувствовали другие?..

У вас могут быть красивые глаза орехового цвета – они нравятся мужчинам – и длинные черные волосы, как на портретах Греко, – тоже. Вас считают за девицу, умеющую постоять за себя. А что толку? Ваш брат, ваш единственный брат, предпочитает вам вашу мамашу, которую можно назвать умной только из вежливости. И как раз тогда, когда вы этой мамаши мучительно стыдитесь…

Раздражение Лиз не спадало, одни и те же мысли кружились в адском хороводе. Она не могла ни оторваться от них, ни забыться. Отец, мать, брат, она – все они прокляты. Единственный человек, чье мнение было ей небезразлично, проклял ее. Она ничем не лучше Максима или Лавердона. Надо играть до конца: разбитой, совершенно обессиленной можно бросить губку на ринг. «Бросить губку на ринг» – это выражение Максима. А в «двадцать лет не кончают с собой» – ее слова, их она не раз говорила ему. Лиз терпеть не могла разговоров о смерти, но в этой комнате она была одна, затравленная одиночеством.

Она быстро вскочила, чтобы не поддаться оцепенению, не испытать жуткого страха. Схватила телефонную книжку. Старые друзья. Кому позвонить, кого позвать в трудную минуту? Она опустила книжку на угол орехового стола, где облупился лак. Позвать Алекса, вот сейчас, после отвратительных сцен, которые она ему устроила этой ночью? Он был так мил, так мягок, так нетребователен, с ним можно отдохнуть…

В дверь постучали. Удары были отрывистые, уверенные. Портье не звал ее к телефону. Вероятно, это мать, взбешенная тем, что она уехала одна. Наверное, закатит скандал. Можно, конечно, не открывать, притвориться, что ее нет дома, но каждое движение в этой комнате слышно в коридоре. И «Дина» стоит у подъезда…

Она отперла дверь и столкнулась с Лавердоном.

– Не ожидали, Лиз?

Лиз взглянула на него. Он казался помолодевшим, на нем был элегантный, очень светлый костюм и замшевое пальто через руку. Он бесцеремонно вошел в комнату.

– Так я убеждаю себя в том, что я свободен, Лиз. Я покупаю новый костюм…

И подумал: «И завожу девчонку».

Лиз попятилась.

– Зачем вы пришли? Что вам здесь нужно?

– Вы!

Он закрыл дверь на задвижку, бросил пальто на кровать, шагнул к ней. От неожиданности Лиз замешкалась. Тяжелые мужские руки опустились ей на плечи. Она попробовала освободиться, но рядом с этим огромным телом вдруг почувствовала себя совсем маленькой и слабой. Она перестала сопротивляться. В этой покорности была странная радость, упоение собственным бессилием.