Текст книги "Убийца нужен…"

Автор книги: Пьер Дэкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

XII

Этот сон повторялся каждую ночь. Они шли в один ряд, в затылок друг другу. Вытянувшись в нитку, колонна ползла по узенькой плотине, которая вела к центру рисовой плантации. Потрескавшиеся, мертвые поля остались позади, в тылу у их части. Показалась вода. Сначала это были темные пятна, которые поглощались сухой, подзолистой землей. Затем стали попадаться лужи, за ними – ручейки и болотца, канавы, озера и наконец – сплошная вода, серебристая и животворная. Под тропическим солнцем сырость душила, как объятия гигантской богини. Земля и влага вздрагивали в великом слиянии, и от него трепетала жирная, черная грязь. За линией фронта, за широким разливом зеленоватой воды, еле виднелась деревушка, защищенная высокой бамбуковой изгородью.

Севернее, близ дельты, можно было наблюдать «первичное загнивание». Франсис впервые услышал это выражение во время срочной поездки в Ханой, на неожиданную конференцию у маршала де Латтра. Тогда оно ему не запомнилось. Ему надлежало скосить в своем секторе на южной окраине низменности весь урожай риса. Он должен был отнять этот рис у вьетов. Скосить – от глагола косить, срезать при помощи косы. Для этого были мобилизованы тысячи кули, но доставить их на место не удалось. Были реквизированы материалы для устройства токов, но доставить их также не удалось. В его секторе все было сухо, урожай сожрала засуха. В подзорную трубу Франсис видел, что в расположении противника появились зеленые ростки. Они налились и зацвели, вспоенные подпольным орошением, сто раз разрушенным и сто раз восстановленным. Надо было ждать, заставлять себя ждать, пока рис созреет, а затем начать наступление, занять поля и снять с них урожай вместо хозяев. Для этой операции все было подготовлено. Франсис через силу принуждал себя выполнять указания типов, засевших в канцеляриях. Не к лицу солдату заниматься такими делами. Он чувствовал себя грабителем, таможенным досмотрщиком и презирал себя. Но что он мог сделать? Ему приказывали. Надо было побить вьетов голодом, раз не удавалось расправиться с ними иначе. Накануне дня, назначенного для наступления, случилось чудо: даже без бинокля, простым глазом было видно, что вдаль уходят бесконечные, пустые, свежескошенные поля. За одну ночь вьеты успели снять весь урожай. Где набрали они столько мужчин, женщин, мальчишек? Как можно было за несколько часов обработать такую огромную площадь? Невероятный, муравьиный успех противника вывел их из себя. Франсис позвонил в штаб и получил приказ атаковать. Наличного состава его отряда было явно недостаточно, ему обещали все виды подкрепления и сверх того батальон парашютистов. Командир батальона, старый офицер колониальных войск, должен был руководить операцией. Господин подполковник приземлился к вечеру. Это был весьма уравновешенный человек, похожий на профессионального регбиста. «Возмещение убытков? Дело знакомое…» Подполковник гнусавил вследствие неприятного ранения в лицо, заработанного при очистке Константины от мятежников.

Это случилось в сорок пятом, как раз в дни празднования победы над Гитлером. «Были же дураки, которые в нее верили, в эту победу!..» У Франсиса нашлось хорошее вино, и перед атакой подполковник расцвел и разговорился.

Потом ассиметричное, опаленное солнцем, изуродованное шрамом лицо преследовало Франсиса в его повторяющихся снах. Пересохшие, потрескавшиеся от жары поля сменялись и закрывались этим лицом, точно наплывом при киносъемке. Лицо, как и поля, казалось мертвым, и лишь на мгновение в глазах вспыхивали искры жизни. В этом было что-то нелепое, предостерегающее, как бы твердящее ему: «Не верь! Это только сон!»

Огромное красное солнце клонилось к закату, и фигуры солдат сразу стали черными. Они были похожи на силуэты, которые рисуют на лакированных подносах. Вокруг деревенской площади, пустынной и рыжей, стояли выпотрошенные соломенные хижины. К привычным запахам примешивался острый запах дыма. Они опоздали, вьеты успели испариться. Возбужденные солдаты бегают среди хижин. Франсис отстранился от командования, распоряжается подполковник, он приказывает все сжечь. Одна хижина сделана из бревен, она не хочет загораться. Небогатый, чистенький домик. Франсис входит туда и замечает тень, мелькнувшую в углу. Он стреляет. Тень с воплем выпрямляется, падает и вытягивается на полу в луче заходящего солнца. Это подросток, почти мальчик. В глазах его безмерный ужас. На полу растекается большое пятно, оно еще краснее, чем солнце.

– Жжем, мой лейтенант?

Это сержант Бордей с факелом в руке. Франсис делает утвердительный жест. Подросток лежит неподвижно, кровь течет по животу, худая грудь прерывисто дышит. Загоревшаяся крыша трещит, в хижину врывается дым. Франсис целится ему в голову и стреляет раз, другой, третий. Затем выходит наружу.

– Это была девчонка? – спрашивает Бордей. Франсис не отвечает. Какой смысл отвечать, что это была не девчонка, а мальчишка? Глупо. В глазах у мальчишки не было удивления, он с самого начала знал, что его убьют. В них не было ни мольбы, ни даже ненависти. Вот это и было страшнее всего. Мальчишка не ждал ничего другого. Он знал. Почему Франсис не может этого забыть? Почему, с тех пор как его ранили, это повторяется в его снах с поразительной точностью? Мальчишка был не первым, кого он прикончил, и деревня не первой, которую он жег. Он уже успел сделать немало непоправимого. Тогда он ничуть не переживал – война есть война. Раз воюешь – приходится убивать. Раз парень спрятался, а не ушел со своими – значит, он воевал. Тогда вопрос сержанта лишь на миг смутил Франсиса. Но почему он не может забыть этого? Ведь и Бордей давно мертв, его убили при очистке сектора РЦ-6.

Конечно, самым ужасным было то, что парень знал наперед, что его убьют. А Франсис почувствовал себя в ловушке, выхода не было. В этой войне прикончить раненого было самым обыкновенным делом. Особенно, когда партизаны рядом… Партизаны… Это слово причиняло ему, боль, как и всем старым солдатам. Давно ли они сами были партизанами и гнали бошей из Франции? Как можно теперь называть этим святым словом туземных противников Бао-Дая? Назвать их «милиционерами» было бы также неправильно, потому что многие среди них мобилизованы насильно. Нет, эти слова не подходили, они сталкивались в его мозгу и отскакивали друг от друга.

Беспокойство охватило его, когда он приехал во Францию на похороны отца. При желании он мог в следующем же году вернуться на родину. Он поступил наоборот: вернулся в Тонкин и сам себе отрезал путь к отступлению. Когда Рувэйр-отец стал начальником полиции, Франсис дрался с немцами и вишистами в маки. После Освобождения он попал в Первую французскую армию, и в ее рядах вступил в побежденную Германию Гитлера. Справедливость восторжествовала, одержанная победа окрасила мир в иные краски, все дороги были открыты его молодости. Тогда Франсис мало думал, ему и в голову не приходило, что он восставал против того лагеря, в котором сражался его отец. Он хотел на деле доказать свою силу и правильность избранного пути. Франсис поступил в офицерскую школу и сам выбрал Индокитай, где производство шло очень быстро. В регулярной армии посмеивались над самодельными офицерами войск Сопротивления. Он хотел показать всем, что из них получаются настоящие офицеры.

Так Франсис стал бойцом, боевой машиной высокого класса. В другое время он окончил бы Сен-Сир, как его дед, полковник, погибший в Сирии в 1923 году, пятидесяти лет от роду. Франсис пошел в маки против воли отца – отчасти потому что отец его был недостойным отпрыском рода Рувэйров. С Великой революции он был первым Рувэйром, уклонившимся от военной карьеры. Франсис решил взять реванш за отца.

Все его предки были военными. Один пал в Крыму в 1854 году, другой погиб на Мадагаскаре. Рувэйры участвовали во всех колониальных войнах… Когда Франсис вернулся на родину, в 1949 году, там поднималась волна забастовок. Отца похоронили втихую, словно хотели отмахнуться от досадной помехи. В Индокитае Франсис привык сражаться бок о бок с бывшими эсэсовцами, он считал, что ни честь, ни знамя от этого не страдают. Приходилось использовать побежденных, вот и все. Их не прятали, перед ними не заискивали. Оказавшись в Париже, Франсис перестал что-либо понимать. Встретив товарища по маки, Франсис насмерть разругался с ним. Тот не посмел назвать войну в Индокитае «грязной», но было ясно, что он так думает. Он вовсе не был коммунистом, он был католик из левых, и только. И все же он сказал: «Все вы там преступники!» Никто не приходил в восторг от того, что Франсис сражается в Индокитае. Он вернулся туда полный ярости и отвращения. Родина загнивает. Все надежды рухнули. В 26 лет он был лейтенантом, что было не так уж плохо, если начинаешь с рядового. Однако в Париже и в Ханое он не встретил почета, а лишь косые взгляды. Причины этих взглядов были различны, но суть дела от этого не менялась. Он не мог привыкнуть к штатской жизни.

Франсису удалось устроиться так, чтобы остаться в Индокитае. По его просьбе, его перевели в десантные войска, и он окончил школу парашютистов так же успешно, как и школу офицеров. Вскоре Франсиса должны были произвести в капитаны. С этого все и началось.

Сначала раздражение, потому что не приходила победа; гнев после Као-Банга, смятение после Черной реки. Когда командующим был назначен маршал де Латтр, Франсис говорил всем и каждому: «Теперь дело пойдет. Я его знаю, я видел, как он работает. Мы все видели переход Рейна и Штутгарт. Он – единственный настоящий, без дураков…» И действительно, многое переменилось. Как-то на смотре в Ханое де Латтр узнал Франсиса и сказал ему: «Я здесь ради таких, как вы. Не ради полковников, а ради вас я принял это назначение…»

Как только де Латтр погиб, все развалилось хуже прежнего. Теперь Франсис понимал, что первые симптомы крушения ощущались еще при де Латтре, и воспринял это как личное поражение. Он больше ни во что не верил. Его перебрасывали с одного поста на другой, и всюду он видел, что враг становится сильнее день ото дня. Не хватало продовольствия и боеприпасов, шагреневая кожа угрожающе сжималась, гибли товарищи, лагери для военнопленных были набиты безответными кули. И всюду американцы, свеженькие, насмешливые, ничуть не усталые. Их распирали благие советы, иногда, чтобы убить время, они поучали французов искусству политической пропаганды. Они готовились подхватить падающий плод и во все горло ругали неумелость и низкие боевые качества туземных войск. Они были хозяевами, которым в равной мере было наплевать и на боевую славу французов, и на императора Бао-Дая.

Последний пост Франсиса находился в самом центре Аннама. Единственное, что он мог там делать, – это мешать вьетнамским сборщикам взыскивать подати, как в свое время они мешали вишистским контролерам. Впрочем, нет, сравнение было неудачным, оно было подсказано чувством собственного бессилия. Вернее было бы сказать, что он со своим специальным отрядом боролся против вьетнамских бойцов из маки. Примерно так же немецкие части когда-то пытались препятствовать снабжению партизанских отрядов Сопротивления. Здесь, в Аннаме, вокруг французов тоже вилась туча добровольных шпионов и осведомителей, как вокруг бошей во Франции. Даже девок в солдатских борделях приходилось опасаться. Надежна была одна только хозяйка, в свое время выдавшая жандармам вьетнамского комиссара…

И вот Франсис возвращался побежденным. Но не так, как возвращались другие, проигравшие только сражение. Он проиграл гораздо больше, он потерял все: свои надежды, свою молодость, свое здоровье. Он пошел воевать, чтобы силой и мужеством подняться до своего деда, до предков-героев. Надо было опровергнуть отца, искупить его вину, вернуть себе право на гордость и честолюбие. Надо было вернуть жизни смысл. А теперь он еще более, чем прежде, достоин презрения, искалечен, как и отец, в безумной и уродливой бойне. Он стал неудачником, неспособным даже прилично жить своим трудом. В армию он больше не верил, да и что могла дать ему армия? Место чинуши в какой-нибудь паршивой канцелярии. А в перспективе – отставка в чине майора. Плечо никогда не срастется. Болотная лихорадка сгубила печень, до гробовой доски он обречен на строжайшую диету. В свои 32 года он – развалина. Дух сломлен, морали нет. Эти штучки с моралью известны, они вроде ампутации.

Мораль не отрастает заново. Конечно, можно делать вид, что это не так, но такими фокусами и галерку не обманешь. И выбросить из головы это нельзя. В свое время он немало посмеялся над любителями ломать голову над неразрешимыми проблемами. Они кончали тем, что свою тоску и недоумение принимались заливать вином. Но ему-то война была по вкусу, и он готов был начать все сначала. Перейдя в десантные войска, он даже жалел, что слишком стар, и завидовал тем, кто помоложе…

Мадам Рувэйр приходила к нему каждый день. Она рассказывала ему о парне, бывшем дарнановце, который ее очень интересовал. Франсис слушал болтовню мачехи, словно она могла указать ему путь. Он хранил свои тайны и боялся прихода ночи. Он больше не говорил мадам Рувэйр, что ома ему надоела, и не спрашивал врачей о своем состоянии, хотя чувствовал себя заметно лучше. Ему разрешили вставать и даже совершать небольшие прогулки.

Как-то раз мадам Рувэйр не пришла. Франсис сразу показался себе еще более несчастным, одиноким и покинутым. Он уже успел привыкнуть к мачехе, к ее болтовне, которую можно было слушать в пол-уха. Дела под Дьен-Бьен-Фу шли все хуже. Все чаще приходилось подолгу спорить с соседями, а споры обостряли тоску. С ребятами, что там воевали, было кончено, их попросту принесли в жертву, а спрашивается: для чего? Однако все знали, что это так. Франсис возражал по той же причине, по которой не хотел возвращаться во Францию: не было иного выхода. Лейтенант-парашютист из его палаты накричал на него. Это не победа вьетов, это предательство коммунистов, удар в спину и прочее. Разозлившись, Франсис заорал: «Да не вьеты меня так отделали, я сам!..» Его не поняли. У него было слишком много пальмовых ветвей на военном кресте, чтобы его можно было принять за самострела или считать, что он схлопотал себе ранение, чтобы вернуться на родину. Франсис постарался заставить понять себя, но чем больше он говорил, тем яснее ему становилось, что никто его не понимает. Все соглашались только в одном: война бессмысленна, она ни к чему не ведет. Они тщетно пытались поверить в чудеса, которые защитили бы их от дурных известий. Один тип из армейской кинослужбы, плохо поправлявшийся после ампутации руки, называл это занятие «писать статьи по-парижски». Сюда входили все сплетни и россказни, истории, разведенные на розовой водичке, радиопередачи о красивой жизни и грусть об эротических снах.

Люди отрезвели. Достаточно было одной фальшивой детали, чтобы мозг их перестал воспламеняться.

Франсис сегодня пал еще ниже. Он чувствовал себя побежденным. Без надежды на прощение и на убежище.

Мадам Рувэйр появилась на следующий день, с заплаканными глазами и опухшим лицом. Ее субъект, оказывается, живет с Лиз. Теперь только Франсис узнал, что этот дарнановец был любовником мачехи. Он не мог без отвращения смотреть на нее и попросил прислать к нему Лиз. Та тоже, конечно, дрянь, но хоть молодая. Ей можно найти какое-то оправдание…

XIII

Жизнь принесла Даниелю Лавердону жестокое потрясение.

Пожалуй, потрясение можно было назвать даже душевным, как он сам определял его впоследствии. Правда, мысленно произнося это, он презирал себя; будь у него чувство юмора, слово «душевное», возможно, показалось бы ему смешным и нелепым, и тем не менее потрясение было. Оно было мгновенным и, наверно, именно поэтому казалось особенно сильным. Кто знает? Быть может, если бы обстоятельства усугубили это потрясение, оно повлекло бы за собой цепную реакцию, которая полностью изменила бы течение жизни Даниеля. Однако обстоятельства, да и сама жизнь сделали обратное: они смягчили, амортизировали потрясение, сгладили его. Вскоре от него остались лишь странное чувство растерянности, легкая слабость и нерешительность, досадная и уродливая.

И все же непроницаемая броня, прикрывавшая душу Даниеля, панцирь, служивший ему всю жизнь, внезапно упал, оставив Даниеля нагим и беззащитным. Это случилось в тот день, в комнате Лиз.

Это граничило с чудом. Хищный зверь, живший в Даниеле, вдруг затих, и ему стала доступна нежность.

Огонь, загоревшийся в глазах Лиз, перекинулся на него. Его подхватила и понесла незнакомая волна гордой щедрости, самоотверженной радости. Он прикоснулся к юному телу, и его тело начало дышать по-новому. Это была весна, не зависящая от его воли, огромное, необжигающее, ласковое солнце. Эта девочка расцветала в его объятиях, и он был восхищен. Он чувствовал себя беззащитным, ослепленным светлой нежностью, возникшей между ними. Впервые человеческое существо жило для него за пределами его «я». Он открыл великую радость получать и давать. Стремление схватить и унести исчезло бесследно.

Это были мгновения полного слияния, когда свершается невозможное: теплое, бесконечное море, лучезарное и ласковое, баюкало и обмывало его. Возникало то редкое равновесие, при котором проступает наружу красота, разлитая в мире.

Лиз, как и Даниель, не сумела найти слов, которые помогли бы ей разобраться в происшедшем. Это был неожиданный дар судьбы. Склонная к самоанализу, Лиз и не подозревала, что может так загореться. Освобожденная и обновленная, она погрузилась в спокойный экстаз, всем существом наслаждаясь ощущением блаженства. Она уже не помнила отвращения, которое когда-то внушал ей Даниель. Она забыла, что отдалась ему от злости и желая наказать себя. Ей было хорошо, вот и все.

И Даниель забыл свои мысли о мести, о том, как хотел обуздать и покорить эту девчонку, издевавшуюся над ним. Он даже начал думать о том, что напортил в своей жизни, об утраченном покое, который, оказывается, можно вернуть. Он старался продлить впечатление прозрачности мира. Они уехали под вечер и ехали, пока не оборвалась Западная автострада. Они не знали, где находятся. В каком-то лесу набрели на какую-то харчевню, хозяин уже собирался ее запирать. Они кинулись туда. Утром их разбудило великолепное апрельское солнце.

Все это было так чудесно, что Даниель забыл свою прошлую жизнь, забыл и о свидании с Лэнгаром. Лиз улыбалась, сама того не замечая. Впервые она не думала о своей красоте и поэтому никогда еще не была такой красивой. На старинных деревенских часах пробило девять.

Они завтракали в обшей комнате харчевни, увешанной охотничьими трофеями. Лиз сидела спиной к двери. Она услышала тяжелые шаги и увидела злобную улыбку, исказившую лицо Даниеля. Подсознательно она поняла, что очарование нарушено.

Вошел жандарм, один из тех, что арестовывали Даниеля в день его поездки с Дорой.

На обратном пути они не обменялись ни единым словом. По автостраде Лиз вела машину рискованно, как в худшие дни своей жизни, когда искала смерти. Из слов жандарма она уяснила только одно: Даниель имел обыкновение привозить своих любовниц в эту харчевню. Она считала, что уголок найден специально для нее, а оказалось, что к нему ведет дорожка, протоптанная прежними беспутствами. Она попалась, как дура. Лиз немедленно вернулась к роли роковой женщины. Даниель был взбешен – опять все летит к черту. И только потому, что он позволил себе размякнуть возле этой девчонки. Дора, Джо, Лэнгар с Бебе – от них не уйти. Глупо верить женщине. Он возвращался к прежней жизни, обогащенной новым уроком: нельзя поддаваться голубым мечтам. Они опасны, ибо никогда не знаешь, куда они тебя приведут. Рядом с женщиной мужчина всегда глупеет.

Лиз затормозила возле Сен-Жермен-де-Пре.

– Значит, до вечера, – уверенно сказал Даниель, выходя из машины. Ответа Лиз он не счел нужным дожидаться.

Лэнгар ожидал его, сидя на террасе. Он начал с того, что Бебе полностью изменил курс. Не то чтобы он предал Даниеля, но, во всяком случае, и не помог ему ничем. Он, Лэнгар, сейчас связан с вновь созданными германскими специальными органами. Прошлые заслуги, бесспорно, обеспечат Даниелю уважение в этих кругах. Если Даниель согласится, ему будут поручать интересные задания, как раз те рискованные штуки, которые он так любит. Денег у него будет сколько угодно, и получит он их немедленно. Кроме того, Даниель сможет остаться во Франции. Если дело несчастного старьевщика обернется плохо, Лэнгара предупредят своевременно. Не надо упускать из виду, что сразу после создания Европейской Армии организация, с которой он связан, колоссально развернется, станет всемогущей.

– Представь себе: все полиции Европы в мирное время будут легально подчинены штабу СС…

Лэнгар повторил смачно, по слогам:

– Будут под-чи-не-ны эсэсовскому руководству, понимаешь?

Заметив, что сгоряча обратился к Даниелю на ты, Лэнгар прервал поток своих сладостных обещаний. Подумав, однако, он решил, что его авторитет не пострадает от некоторой фамильярности. К тому же этот геркулес не казался мелочным. Даниель задумчиво глядел в пространство. Наступившее молчание вернуло его к действительности. Он извинился улыбкой, превратившей его рот в узкий розовый шрам.

– А как же быть с Жюэном? – спросил он нерешительно. – И потом Плевену набили морду на площади Этуаль. По-видимому, с Европейской Армией не все идет гладко.

– Брось. Все идет как по маслу. Конечно, Плевена жалко, он смелый, хороший парень. Но, поскольку провал в Женеве неизбежен, можешь считать, что пакт о Европейской Армии у нас в кармане.

– Почему же тогда Бебе вышел из игры? Он всегда все знает…

Лэнгар пояснил тоном вельможи, говорящего о ростовщике, которому он должен:

– Бебе заинтересован в делах, которые новая Германия поставит под угрозу. Понятно, что он переметнулся в другой лагерь.

– Надеюсь, не настолько, чтобы снюхаться с коммунистами?

– Во всяком случае, он работает им на пользу. Как союзники, когда они высадились во Франции…

– Ну и ну… – протянул ничего не понявший Даниель. – Но ведь он был со мной в тот вечер…

От удивления Лэнгар заморгал, но быстро оправился и сказал своим командирским голосом:

– Такая топографическая точность для нас не обязательна.

Затем он снова заговорил фамильярно:

– Понимаешь, заплати он тебе за то, чтобы убрать Джо, ты бы отказался. Быть убийцей на жалованье – ремесло не для тебя. Поэтому Бебе оформил дело по-другому.

Лэнгар терпеливо дожидался, чтобы его мысль добралась до мозга Даниеля. Он сидел с надменным, самодовольным видом. Наконец он прервал молчание и сказал медленно, отчеканивая каждый слог:

– А ре-зуль-тат получился тот же. В точ-но-сти.

– Джо?

– Стоил недорого, но был нам верен. Таким образом Бебе хотел тебя обезвредить. Ты вычеркнул Джо из игры. А мы включаем в игру тебя…

Лэнгар щелкнул большим и указательным пальцами, как в тот вечер, когда они встретились впервые в Бургундии. По спине Даниеля снова пробежал холодок, Лэнгар говорил вслух то, о чем Даниель думал. Лэнгар небрежно приказывал, и люди убивали. Нет, этого пренебрежительного щелчка по отношению к себе Даниель не допустит. Пусть Лэнгар командует, но руководить операциями Даниель должен сам, это ясно…

Лэнгар смотрел на него, силясь сообразить, как подействовали его слова. Он ничего не увидел, Даниель был невозмутим. Теперь он разгадал игру того сыщика, приятеля Лэнгара, и понял, чего от него хотели, почему его не освобождали сразу. Ему следовало поставить здоровенную свечу за здравие Рагесса. Даниель промолчал, козыри надо было беречь.

Лэнгар доверчиво наклонился к нему, и Даниель заметил, что его новый патрон мал ростом; чтобы услышать шепот Лэнгара, ему пришлось согнуться чуть не пополам. Они решили, что Даниель отправится говорить с Бебе. Ликвидируя свои старые дела. Бебе предусмотрел все. Он забыл лишь об одной ниточке, за которую можно было уцепиться, – участие в устранении Джо, сообщничество в убийстве. Лэнгар считал, что эту возможность надо пустить в ход немедленно. Пусть это будет для Даниеля первым поручением. Только тут Даниель понял, что завербован. Он посмотрел на Лэнгара и пожал плечами. Пользоваться правом сильного – это все равно что быть педерастом: приходится откупаться, чтобы вас оставили в покое. Впрочем, выбора у него не было, и Лэнгар это знал. Панцирь на Даниеле был отремонтирован заново, щелей на нем теперь не будет никогда. Бебе, друг, предал его. Лиз, которую он полюбил, насмеялась над ним. Даниель задумался, затем его тонкие губы растянулись. Лэнгар счел эту улыбку знаком согласия, но Даниель думал о другом. В его голове вертелась странная мысль: он сумел полюбить, он полюбил женщину. Эта мысль уплывала, растворялась в тумане, постепенно превращалась в сон, в который трудно поверить… Во всяком случае, больше она не мешала ему.

* * *

Лиз решила окончательно впасть в цинизм. Она распустилась, потеряла контроль над собой – и вот пожинает горчайшее крушение иллюзий. Падать с высот голубой мечты неприятно и смешно. Она решила выпустить когти и отыграться на Даниеле. Она и не подозревала, что ее ожидает.

Однако Даниель разбил ее планы. Весь вечер он не подавал признаков жизни. После двух часов ожидания Лиз, разозленная, вышла, твердо решив не возвращаться домой до утра. Ее твердости хватило минут на пятнадцать. Она попыталась попасть в кино, но сеанс уже кончался. В полночь она вернулась за машиной и поехала в город. Через час она в ярости поняла, что скучает. Выхода не было, оставалось либо возвращаться в отель, либо ехать к Максиму. Даниель заполнил ее жизнь, это было невыносимо. Она решила ехать в отель, принять снотворное и лечь спать.

В дежурке на доске ключа от ее комнаты не оказалось.

Портье проснулся и проворчал:

– Вас дожидается брат.

Лиз подумала о Франсисе и помчалась по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Наверное, он удрал из госпиталя… Дверь была приоткрыта, из нее просачивался слабый свет. Она вошла и увидела ухмылявшегося Даниеля. Лиз хотела было его выставить, но Даниель привез огромную охапку роз. Он протянул ей футляр, в котором блестело тонкое золотое ожерелье.

* * *

Даниель решил сделать из Лиз покорную рабу. На следующий день он поручил ей найти и снять квартиру. Лэнгар заплатит, поэтому он сказал Лиз, чтобы она не скупилась. Он хотел ухватить ее покрепче. Проще всего, конечно, было бы снять квартиру на ее имя. Но это было бы слишком уж просто, Даниель замышлял скомпрометировать Лиз более сложным способом. Пока что он решил удвоить любезность, быть с ней предельно милым. В свое время это окупится.

Пока Даниель жил в маленьком отеле на улице Асса, указанном ему Лэнгаром. Отель был скромным на вид, но вполне комфортабельным. Содержал его верный человек. Сюда, в комнату Даниеля, должна была прийти Лиз во второй половине дня. Даниель вспомнил о магазине в предместье Сент-Онорэ, куда его когда-то затащила Дора. Там торговали вещами, вполне подходящими для изысканного вкуса Лиз, и Даниель отправился туда немедленно.

Вечером, за обедом, он подарил Лиз золотые часы-браслет, как раз такие, какие ей хотелось. Они были малы и изящны, однако в контурах корпуса было что-то твердое, мужское. Даниель был первым мужчиной, делавшим Лиз подарки. Сама не понимая почему, она почувствовала себя польщенной. Она радовалась еще и потому, что без труда могла делать вид, будто привыкла к подаркам.

Они обедали на Елисейских полях. Чтобы позлить Даниеля, Лиз принялась рассказывать о Максиме. Затем как только могла забавно описала Даниелю их недавнюю поездку на юг. Даниель расспрашивал Лиз обо всех подробностях карточного проигрыша, а затем увел ее танцевать.

На следующий день он попросил Лиз отвести его в кафе, где обычно заседал со своими приятелями Максим. Лиз сразу согласилась: ей представлялась возможность испробовать себя в роли «гранд-кокет».

Маленький бар, скорее похожий на коридор, помещался на улице Севр, сразу за бульваром Распай. Хотя коньяк там был прескверный, Максим свил гнездо в этом заведении, где, по его словам, можно было избежать толкучки Сен-Жермен-де-Пре. Его стремление уединиться стало еще острее после письма от фирмы «Галлимар». Издатели с сожалением сообщали, что, поскольку план издания стихов на ближайшие месяцы утвержден… Максим получит свою рукопись заказной бандеролью.

Входя в этот закуток, Даниель почувствовал себя слишком большим. Зато барменша была совсем недурна. Огибая длинную стойку, Даниель посмотрел на нее очень внимательно и остался доволен ответным взглядом. Стоило поглядеть, какую мину скроила Лиз. За столиками скучало несколько пожилых людей, а в глубине зала страстно спорили двое юношей. Один из них, худой, сутуловатый, грустный на вид, выслушивал тираду собеседника, коренастого парня с бычьей шеей и лицом капризного ребенка, одновременно безвольным и сердитым. По рассказам Лиз Даниель представлял Максима хрупким. Когда их познакомили и Даниель обнаружил свою ошибку, ему стало досадно.

– Мсье пишет? – спросил Максим.

– Нет, – сказала Лиз. – Мсье богат, он живет на ренту. Ведь так, Даниель?

– Вот видишь, Алекс, – хихикнул Максим, поворачиваясь к приятелю. – Трехпроцентный заем 1920 года, гарантированный правительством, – самое святое дело. А мы тут говорим о статье Арагона по поводу сонета. Алекс по обыкновению верит всему. Ты, Лиз, вероятно, согласишься со мной. Я считаю, надо воскресить истинный дух сюрреализма, собрать всех поэтов и устроить демонстрацию перед Оперой…

– Причем здесь Опера? – спросила Лиз – просто так, только для того, чтобы перебить Максима.

– Здание Оперы – символ интеллектуальной всеядности. Перед ним мы сожжем весь тираж «Леттр Франсэз». Ваше мнение, господин рантье?

Даниель напряженно вспоминал: где-то он уже слышал что-то относительно «Леттр Франсэз». Подошел гарсон, и он, не торопясь, обратился к нему, выгадывая время.

– Два шотландских!

Затем он повернулся к Максиму и Алексу, продолжая мучительно соображать. «Леттр Франсэз»? Где же, черт возьми, он слышал это название?.. Гарсон все еще торчал перед ними.

– У нас нет виски, мсье.

– Тогда две бутылки минеральной воды. Я хоть буду спокоен за качество вашего товара!

Ага, вспомнил. В день выхода из тюрьмы афиша на стене и оборванец, играющий на аккордеоне из сложенных газет… Остальные смеялись над его ответом лакею.

– Итак, господин рантье? – снова начал Максим.

– Я человек серьезный. Типов, стряпающих такие газетенки, следует вешать. Постепенно мы к этому придем.

– А видели вы хоть одного повешенного? – насмешливо оскалился Максим.

Даниель посмотрел на него.