Текст книги "Убийца нужен…"

Автор книги: Пьер Дэкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Кадус немало удивился, когда Шардэн ответил на его слова взрывом откровенного хохота.

– Оставьте в покое мои романы, Кадус. Я как раз собрался остепениться. Одна молодая женщина вообразила, что я смогу хранить ей верность.

– Сколько ей лет? – спросил Кадус.

– Не знаю, лет двадцать пять…

– Тогда это не серьезно. Ваш роман не затянется. Вы и сами еще слишком молоды. Значит, вы будете в Кап-Ферра?

– Разумеется. Но смеялся я не поэтому. Я смеялся над тем, как вы вырвали орден для вашего зятя.

– Ба, вы-то можете смеяться. Я знаю, что вы отказались от ордена. Можно, кстати, узнать, почему?

– Таким же орденом наградили одного господина, отличавшегося при Петэне.

– Неужели вы думаете, Шардэн, что я забыл об этом? Я делаю из Филиппа человека, чтобы он мог постоять за себя в этой свалке. Мы живем в хлеву. Жалкие ничтожества стряпают обед из обглоданных костей, которые бросают нам американцы. Я научу своего зятя правильно обращаться с министрами, черт возьми!

Шардэн был поражен этой внезапной яростью.

– Я призвал его превосходительство смотреть на мир реальнее и чувствую себя так, точно вывалялся в грязи. Мне необходимо срочно отмыться в Средиземном море… Но я перебил вас, Шардэн?

Шардэн поднялся и начал большими шагами ходить по комнате.

– Что я хотел вам сказать?.. Ах да, ваш зять говорил нам о некоем Лавердоне. Так вот, один преподаватель, которого я знаю по Комитету сторонников мира, вчера пришел ко мне, чтобы побеседовать об этом господине. Лавердон замешан в самоубийстве в парке Багатель. Не сомневаюсь, что именно он заставил мальчишку покончить с собой. Этот преподаватель – типичный Дон-Кихот. Рядом с ним даже я становлюсь похожим на Санчо Пансо. Так вот, они серьезно поговорили с Лавердоном и тот подал жалобу – нападение, нанесение телесных повреждений. Моего друга продержали сутки, а затем оштрафовали и выпустили. Как вам нравится эта история?

Теперь Кадус расхохотался во все горло.

– И вы еще утверждаете, что не похожи на Дон-Кихота, мой дорогой Шардэн? Этот самый Лавердон и прикончил старичка, занимавшегося делами Филиппа. Мне сообщили, что сегодня утром его привели в полицию и отпустили, извинившись за беспокойство. Я же говорю вам – мы живем в хлеву. В мое время – когда я был примерно в вашем возрасте – это был бордель, но не без утонченности. Люди надевали перчатки перед тем, как засунуть руки в… вы сами понимаете, во что… Я пожелаю вам удачи, когда вы начнете чистить эти авгиевы конюшни. Но подавать вам метлу я не стану. Разве, если меня уж очень допекут… Хотя нет. Впрочем, вы и не будете спрашивать у меня разрешения, не так ли, Шардэн?

Кадус так разошелся, что вскочил со своего кресла. Они стояли совсем рядом и выглядели довольно забавно. Длинный, как голодный день, адвокат и цветущий, кругленький старик могли бы вызвать в памяти образы Дон-Кихота и Санчо Пансо. Именно так подумал бы пришелец, судящий обо всем лишь по внешности.

XXII

Двери палаты закрылись, точно створки раковины. Лиз наклонилась вперед, и ее прямые черные волосы упали по обеим сторонам лица. Франсис приподнялся на мятой и влажной постели, и его здоровая рука протянулась к Лиз. Взгляды их скрестились, проникли друг в друга – и все преграды, разделявшие их, упали. Горе и гордость слились и поменялись местами. Под сдвинутыми бровями Франсиса жесткие, лихорадочно горевшие глаза сузились, точно от слишком яркого солнца; в глазах Лиз они встретили нежность. И сейчас же она почувствовала себя взволнованной и очень глупой. Она выпрямилась и быстро собрала волосы на затылке – торопливо и неловко, не в силах понять свое волнение.

– Странно, – глухо сказал Франсис, – никогда не думал, что у меня есть сестра.

Лиз опять наклонилась и погладила впалые желтые щеки раненого. Нежность возникла между ними неожиданно. Лиз торопливо рассказала ему о своем одиноком детстве, о чужом и далеком отце, который не любил детей. Мирейль, наоборот, была слишком близко и подавляла ее. И оба они, и мать и отец, были такими неинтересными, такими оскорбительно будничными, что отгородиться от них можно было только мечтами. Так она и делала… Сначала Лиз говорила просто так, чтобы заполнить молчание. Постепенно они нашли друг друга. В детстве оба были замкнуты и одиноки, болезненно чувствительны ко всему, что напоминало им о распаде семьи.

Франсис взял Лиз за руки.

– Ты, – сказал Франсис, – ты по крайней мере не стыдишься и не жалеешь меня…

К ним приближалась санитарка, и Лиз промолчала. Однако санитарка направилась не к Франсису, она прошла мимо, даже не поглядев на них. Они опять остались одни, но Лиз продолжала молчать. Она слишком много думала о том, что ей надо было рассказать брату, и теперь не знала, с чего начать. Шлюзы сдержанности не вмещали потока ее чувств, в памяти теснилось столько воспоминаний, что она растерялась. Всю жизнь ей приходилось хранить их в себе, и вот нашелся человек, который выслушает ее и поймет. Он поймет, потому что знает все по себе: он сам прошел по этой дороге, сам бродил по ее изгибам, канавам и грязным лужам. Это брат, старший брат…

Она решилась начать. Но Франсис коротким жестом заставил ее умолкнуть. В другом конце палаты колыхалось тело мадам Рувэйр. Она шла грузной походкой, неуклюже лавируя между койками. Франсис и Лиз придвинулись друг к другу, чтобы вместе встретить нагрянувшую опасность.

Слишком тепло одетая, надушенная сверх всякой меры, свекольно-красная, потная и запыхавшаяся мадам Рувэйр неумолимо приближалась. На ее толстом лице, на котором пятнами лежала розовая пудра, играла натянутая извиняющаяся улыбка. Лиз эта улыбка показалась неуместной, и ей стало стыдно. Франсис увидел, что она отвернулась, точно избегая насильственных поцелуев. Он насмешливо выслушал банальные вопросы о его здоровье. Было ясно, что мадам Рувэйр трепещет от радости, и потому она раздражала Франсиса еще больше, чем всегда. Мысленно он выругал себя идиотом за то, что дал адрес мадам Рувэйр на случай, если умрет. Впрочем, нет: ведь только благодаря этому он узнал Лиз.

– Чем вы так обрадованы, дорогая мачеха? – спросил он. – Быть может, наши освободили Дьен-Бьен-Фу?

– Нет, – отдуваясь, ответила мадам Рувэйр. – Нет. Освободили Даниеля.

Она сказала это с обезоруживающей простотой.

– Вот как, – презрительно протянул Франсис.

– Как? Опять? – подхватила Лиз, не знавшая об аресте Даниеля.

Радость мадам Рувэйр была безмерна, как радость потерявшейся собаки, которая вновь нашла хозяина.

– Я так рада за него, бедняжку. Полицейские все время надоедают ему.

– Знаешь, мамочка, я побуду с Франсисом, а ты, если хочешь, иди к… Лавердону. – Она чуть не сказала «к твоему Лавердону», но постеснялась Франсиса. Подумав, она решила, что поступила правильно: осложнений следовало избегать.

Может быть, Лавердона допрашивали о смерти Максима, а может, только о налете на квартиру Гаво. Разговаривать на эту тему с мамашей ей не хотелось. Та, конечно, была в курсе дела – ее проинформировали журналисты, если этого не сделали ни шпики, ни газеты, – но она и слова не сказала дочери. Она даже сделала вид, будто не заметила, что Лиз переехала к Алексу, Провоцировать ее не стоило. Странная сдержанность матери объяснялась, разумеется, новым арестом Даниеля. Внезапно Лиз стало страшно. Она забыла обо всем, что собиралась сказать Франсису. Только бы мать не вмешалась, только бы не заговорила о Максиме… Лиз чувствовала, что любыми средствами должна избегать этой темы, она стала уязвимой. К счастью, мадам Рувэйр уже начинала посматривать по сторонам, явно выискивая предлог, чтобы улизнуть. Ее взгляд без всякого интереса остановился на дочери, затем скользнул по раненому, и на лицо ее будто надели маску сострадания. Такие маски в большом ходу на благотворительных базарах, где их принято считать хорошим тоном. Затем лицо ее осветилось каким-то подобием мысли, и мадам Рувэйр со вздохом облегчения подвела итог:

– Конечно, ведь вы оба молоды, и я вам только мешаю!

Лиз тут же сообразила, что Лавердон и Франсис ровесники, но промолчала и улыбнулась ласково и чуть-чуть принужденно. Мать приняла ее улыбку за чистую монету и настойчиво повторила, хотя никто не собирался ей возражать:

– Я очень рада, дети мои, что вы так понимаете друг друга. Меня утомляет Париж, я не привыкла к этой суете.

Лиз несколько поторопилась высказать радость по случаю ее ухода. Поцеловав Франсиса, мадам Рувэйр отплатила ей, метнув парфянскую стрелу:

– Да, Лиз, я совсем забыла: сегодня похороны твоего Максима. Тебе не мешало бы пойти!

Тяжело вздохнув, мадам Рувэйр устремилась в проход между койками и исчезла в коридоре.

– Она еще повертится у этого Лавердона! – усмехнулся Франсис, когда Мирейль отошла от них.

Лиз еле сдерживала слезы. Он притянул ее голову на грудь и запустил пальцы в темные волосы. Перебирая горстями длинные пряди, он словно хотел успокоить Лиз, вздрагивавшую от наконец-то прорвавшихся рыданий.

Лиз лепетала что-то о Даниеле. Франсис начал расспрашивать. Сдавленным, почти неслышным шепотом она постепенно рассказала ему все. Из газет она узнала, что Гаво вовсе не был ростовщиком, – писали о политическом убийстве. Тогда ей стало ясно, что Лавердон втянул Максима в какое-то грязное сведение счетов, что он цинично воспользовался ими обоими. Ее удивило, что в газетах почти не упоминалось о Максиме. Вообще говоря, история не наделала большого шума. Полиция продолжала разыскивать убийцу. Лиз пожалела, что в деле был замешан специалист по несгораемым шкафам: его присутствие мешало ей прямо обвинить Лавердона в убийстве.

Франсис наклонил к ней свое орлиное лицо. Лиз почувствовала себя в безопасности. Ей ничего не надо было забывать, и она следила за огоньком, который зажегся в темных глазах брата после ее рассказа. Костлявая рука опять начала скрести одеяло.

– Понимаешь, Максим, конечно, был жалок. Он мечтал быть «проклятым поэтом», певцом мировой скорби, но для этого был слишком хорошо упитан. Он был неудачником, вроде меня. Мы не пригодны к жизни. Но я не сомневаюсь, что Лавердон как-то использовал его, перед тем как толкнуть на самоубийство…

Рука заскребла еще ожесточеннее, и Лиз поняла, что причинила Франсису боль. Она стала рассказывать о Дювернуа и о потасовке на бульваре перед отелем «Мексико». Она испуганно провела рукой по шее: а вдруг золотая цепочка опять на ней, как сегодня утром?

– Значит, Дювернуа посадили в тюрьму, – глухо сказал Франсис.

– Да. И отпустили после суда, оштрафовав. Алекс был в ярости.

– Вероятно, газеты полны тобой. Я их больше не читаю, чтобы не мучить себя.

– Они не очень полны мной. Мне еще нет двадцати одного года, я не достигла гражданского совершеннолетия. Но они пишут так, будто ведут меня голую по улицам…

Франсис почувствовал, что его гнев обретает форму. До сих пор он подсознательно сердился на Мирейль и гораздо сильнее на покойного отца. Теперь его ярость отыскала виновного, она выкристаллизовалась против Лавердона. Этот мерзавец дарнановец заставил страдать его сестру, его сестренку, которую он только что нашел. Он еще боялся посмотреть фактам в лицо. Он давно отвык от размышлений, но теперь нельзя было ни бездействовать, ни ждать приказов. Поневоле приходилось думать самому о настоящем и о будущем. Лиз опять заплакала, она всхлипывала все громче. Франсис не знал, что она плачет первый раз в жизни, но почуял в ее слезах нечто от своих ночных кошмаров, когда он просыпался от страха и отвращения к себе. С соседних коек, вероятно, начали смотреть на них. Он сразу понял все, что мучительно старалась объяснить ему Лиз, и крепко прижал к себе хрупкое, юное тело.

– Не плачь, сестренка. Человека пачкает не связь и не ошибка. Хуже, если ты поверишь, что любой подлец оставляет на тебе несмываемый след…

От соседа справа уходила мать. Прощаясь, она уловила последнюю фразу Франсиса и испуганно обернулась. Франсис ласково улыбнулся, он вовсе не хотел пугать ее. Старая женщина страдала сильнее Лиз. Возможно, она уже знала, что ее сын никогда не выйдет из госпиталя, никогда не вернется к ней. Такие абсцессы в легких обычно неизлечимы…

– Лиз, маленькая, расскажи-ка мне лучше о занятиях в университете…

* * *

Перейдя Сену, Даниель зашел в первое попавшееся бистро и позвонил оттуда Лэнгару. Празднества но случаю Дня Победы вынудили Лэнгара перенести встречу с Даниелем на послезавтра. От нечего делать, а также из страха перед одиночеством Даниель позвонил Мирейль и позвал ее к себе. Никогда прежде не думал он о дне 8 мая 1945 года. Вся сволочь, очевидно, выйдет на улицу, чтобы отметить еще и Освобождение Парижа… Эти свиньи держатся за свой праздник! Даниелю казалось, что весь мир издевается над ним, все – и официантка, которая понимающе улыбнулась ему, думая, очевидно, что он вызвал по телефону свою подружку, и толстяк хозяин, астматический подагрик, который коротко и хрипло дышал, навалясь животом на кассу. Несмотря на то что допрос в Сюрте прошел гладко, Даниель чувствовал себя усталым и опустошенным. Надо иметь мужество и называть вещи своими именами: полиция держала его крепко, кольцо вокруг него смыкалось все теснее.

Теперь он должен стать совсем маленьким, еле заметным. Его отпустили, и он должен быть доволен тем, что его оставили на свободе, то есть предоставили возможность выпутаться из этой истории, и желательно не здесь, а за границей. Его отпустили, но крепко держат на привязи. В любой день ему могут припомнить его прошлое, в любой час шпики могут возобновить следствие по делу об убийстве Джо Картье. Он опутан цепями враждебности окружающих и оскорбительной снисходительности Рагесса. Лавердону недостаточно было того, что он вновь на свободе благодаря чьей-то протекции. Он хотел, чтобы его ценили по истинной стоимости. Он много пережил и требовал к себе уважения. А они хотят, чтобы он опять начинал грязную работу с самого низу. Ему предлагали роль подручного. Вот тебе деньги – и будь доволен, сиди в своем углу и жди, пока тебя не позовут. Ожидай приказаний. По существу, и Лэнгару было на него десять раз наплевать. Полковник Лэнгар добросовестно работал ради коммюнике и сводок верховного командования и думал только о новых звездочках на своих погонах…

Даниель бросил на стол сто франков и передернулся, когда официантка сказала, что за два разговора по телефону с него следует еще десять. Он вышел на улицу. Собор Нотр-Дам был словно выпачкан солнечным светом. Казалось, его выкрасил плохой маляр: полосы света лежали неровно, будто проведенные неумелой рукой, Весна… Позвольте, сколько же весен провел он в тюрьме? Даже если не считать этой, получается восемь. Восемь весен в тюрьме. Перед ним вдоль узенького сквера ковылял старый нищий. Грязный, заросший, он с кряхтением сгибался пополам каждый раз, как замечал на тротуаре окурок. Может быть, придет день, когда и он, Даниель Лавердон, станет таким же отбросом, сгорбленным собирателем окурков? Всю жизнь он был отбросом какой-то иной, высшей среды. Он, как дурак, делал чужую работу, был прислугой за все, и от него избавлялись, как только дело было сделано. Пожалуй, и правда: надо считать за счастье, что удалось остаться в живых… Любимый припев Бебе, которым он умело держал его в повиновении. Подлец. В августе сорок четвертого он, как крыса, перебежал на другой корабль. Но крысиные повадки сказываются и сейчас, когда он покидает второй корабль, перебегая на третий. Разве это хорошо? А Лиз, которая сначала выставила его, а затем продала полиции? У него осталась только Мирейль, никого, кроме Мирейль, Конечно, с ней всегда можно будет открыть оптовую торговлю пряностями или заделаться биржевым маклером… Но, черт возьми, разве это освободит его? Все равно его всегда будут держать в руках. Сначала мошенничество, выдача необеспеченных чеков. Потом – убийство Джо, потом – пистолет Максима… Он увяз по уши. Хозяева не так уж глупы. У них повсюду установлены антенны, они всегда знают, как не замочиться чересчур и когда самое время подсушиться… Но разве он может подняться до них, если должен быть тише воды, ниже травы…

Он машинально направился к Центральному рынку. По-видимому, здесь сволочь была в силе. Коммунистические листовки наклеены на всех стенах. Они еще смеют писать «Мир Вьетнаму!», эти свиньи!.. Страна прогнила насквозь, это ясно. Недаром от него все отшатнулись, как от зачумленного. В Женеве они ползали на брюхе перед русскими и китайцами. А кричали-то, а грозились!.. Мы то, мы се, мы поломаем все на свете!.. Дерьмо!.. Опять мир. Каждый раз, как заключается мир, расплачиваться приходится Даниелю…

За замком Шатле, на улице Риволи, он попал в толпу женщин, вышедших за покупками. Он ненавидел этот прилив, наводнивший тротуары, это половодье, несущее пестрый мусор. Он вздрагивал всякий раз, когда кто-нибудь прикасался к нему. Как уродливы эти люди. И потом, что это за занятие ротозейничать перед витринами? Нет, город поражен гангреной. Даниель был на голову, выше всех, он смотрел на них сверху и повторял любимую фельдфебельскую фразу Лэнгара: неважное пополнение! Он бессознательно ускорил шаг. Вдоль Лувра, под аркадами, народу было меньше. Как о постыдной болезни, вспомнил Даниель о своем сне в Сюрте, на скамейке. Откуда только берется такое? Неужели он настолько боится Лэнгара? Нет, не Лэнгар его враг. Его враги – это Лиз, и этот очкастый, командовавший при расстреле полувзводом, и Матье Мертвая Голова, который может заговорить, и, разумеется, Бебе. Обескураженный, он остановился. Чем дальше он шел, тем больше встречалось этих мерзавцев. Он задыхался в своем аквариуме, бил по воде изо всей силы, но высвободиться не мог. Он не мог смотреть на мир снаружи, как в тот вечер у Мирейль, когда вылил чернила в аквариум и вуалехвосты один за другим начали переворачиваться брюхом вверх.

Даниель быстро пересек площадь Пале-Рояль и двинулся по улице Фобур-Сент-Оноре. Тротуары здесь были узенькими, но Даниель по тысяче признаков чувствовал, что вступил в богатый район. Он перешел улицу Кастильон, чтобы скорее попасть в более тихие кварталы. Огромная американская машина затормозила перед ним. Шофер поспешно выскочил и открыл дверцу, загородив ему дорогу. Из машины вышла элегантная дама, за ней вторая. Роскошные девки, увешанные ослепительными драгоценностями. Даниель склонился, почтительно улыбаясь. Он не прочь был заговорить с ними, пойти за ними куда угодно. Это сразу, вылечило бы его от всех горестей, заставило бы забыть испытанные унижения. Дама пошикарнее, вышедшая последней, обернулась к шоферу:

– Поезжайте к Дюрану, узнайте, есть ли места на советский балет. И возьмите билеты на все спектакли…

Потом она обратилась к подруге:

– Мне страшно подумать, Джин, что ты вдруг не увидишь Уланову…

Они вошли в обувной магазин, а Даниель остолбенел. Он был потрясен и ошеломлен. Как? Такие женщины вне себя от восторга, что смогут аплодировать большевикам? Все сгнило насквозь. Он свернул в маленькую уличку и долго шагал, ни о чем не думая. В прежние времена он, чтобы разогнать черные мысли, треснул бы кого-нибудь. Теперь он знал, что только расшибет себе кулаки. Он вышел на Большие Бульвары возле церкви Мадлен и опять попал в толпу. Почти бессознательно Даниель остановился у витрины. Какая-то женщина, проходя мимо, задела его. Он не шелохнулся и тут же пожалел о своем безразличии. Случайно она его толкнула или нарочно? Он оглянулся. Высокая шатенка в облегающем серо-синем английском костюме словно в нерешительности стояла неподалеку спиной к нему. К ней быстро приближался элегантный пожилой господин в черном. Когда он поравнялся с ней, она сделала легкое движение бедрами и, видимо, задела его, как задела Даниеля. Такое скромное приставание пленило его. В конце концов он мог заплатить, мог позволить себе такое удовольствие! Ему казалось, что только так он отомстит тем роскошным сучкам, которые только что оскорбили его. Она тоже классная женщина, и он возьмет ее. Он опять почувствовал себя повелителем вселенной.

Девица пошла быстрее. Толпа отделила ее от Даниеля. Чем больше он смотрел на нее, тем больше она ему нравилась. У нее были узкие бедра и породистая фигура, волосы цвета красного дерева оттеняли элегантный костюм. Она была ничем не хуже тех двух шлюх с автомобилем. Во всяком случае, честнее работать так, чем быть на содержании. Те две, конечно, поганые девки, они пленили миллионеров, и это ударило им в голову. Только такие дряни могут восхищаться русскими…

Она переходила улицу, но тут дали зеленый свет и лавина тронувшихся машин задержала Даниеля. Он воспользовался начинавшимся затором и бегом пересек улицу. Женщина исчезла. Даниель огляделся и увидел элегантного старичка. Даниель крупными шагами пустился за ним. Женщина сама подошла к старичку, и Даниель догнал их у самого входа в гостиницу. Проститутка обернулась, и Даниель узнал Дору, побледневшую и накрашенную сильнее обычного. Он отступил в тень. Это, безусловно, была Дора, хотя она остригла волосы и переменила прическу. Голова ее теперь была похожа на кошачью, пряди спускались на лоб редкой челкой, а брови были нарисованы очень высоко и подчеркивали разрез глаз.

Даниель почувствовал себя мальчишкой, у которого вырвали из рук игрушку. У него украли его желание. Нет, его желание высмеяли. Он собирался потратиться ради потаскушки, выполнявшей когда-то все его прихоти. Этот костюм он сам купил ей на Елисейских полях! А теперь она в нем работает на другого мужчину, какого-нибудь нового мсье Джо… Ну, что ж, она тут на своем месте, эта работяга…

Узнала она его? Вряд ли. Иначе она не стала бы к нему приставать. Он все еще стоял перед подъездом отеля. Это был приличный отель, и традиционная дощечка «Комнаты поденно» была, видимо, из настоящего мрамора. Он вздрогнул, почувствовав чье-то приближение:

– Не надо так пугаться…

Перед ним стояла совсем крохотная женщина, еле доходившая ему до груди. Он увидел светлые, водянистые глаза, обесцвеченную прядь среди темных волос. Она казалась очень молодой. Он не слышал ее шагов, видимо, она вышла из отеля. Молча он двинулся за ней, в те самые двери, за которыми двумя минутами раньше исчезла Дора.