Текст книги "Убийца нужен…"

Автор книги: Пьер Дэкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Это совсем не смешно! – жалобно произнесла Лиз, не ожидавшая, что беседа примет такой оборот.

– Я сам вешал, – сказал Даниель.

– Вот как! Значит, мсье – палач на пенсии…

Даниель засмеялся и посмотрел на Максима.

– Вы и не подозреваете, что попали в точку. Спросите-ка у Лиз. – Он подождал, пока все замолчали. – Я даже немного занимался этим в тюрьме. Четыре года. Там уже не было ничего интересного. А вот перед войной у тех, кто работал до меня, были другие возможности. К ним приводили подследственных или тех, кто, по мнению надзирателей, заслуживал карцера. Нужно было заставить их признаться. И, как вы думаете, чем они пользовались? Смирительной рубашкой, обыкновенной смирительной рубашкой для буйнопомешанных. Это удивительная штука. Сквозь воротник пропускается шнурок толщиной в мизинец. Концы шнурка забрасывают на спину и туго привязывают к кистям нашего человечка. Если он поднимает руки – он сам себя душит. Если опускает – стискивает себе грудную клетку и тоже погибает от удушья…

– Какая мерзость! – закричал Алекс.

– Этот способ, мой маленький друг, применялся во всех тюрьмах Республики на протяжении десятилетий. Он похуже виселиц. Иногда смерть наступает лишь на вторые сутки.

– А вы сами это делали? – спросил Максим.

– Делал для интереса, чтобы посмотреть.

– Колоссальное ощущение, да?

Даниель смотрел на Максима до тех пор, пока тот не смутился. Затем он сказал вполголоса:

– Но я делал это не только из любопытства. Иногда нам приходилось торопиться. Впрочем, подробности вас не касаются.

Алекс встал, нервно собрал свои вещи и вышел. Даниель перевел разговор на теорию полос, закономерностей выигрышей и проигрышей в азартных играх. Лиз стала проситься домой, но Даниель сначала добился того, что Максим поведал ему о своих затруднениях, связанных с проигрышем и долгом. Даниель удостоверился, что у Максима не было решительно никакой возможности уплатить, что через несколько дней кредиторы возьмут его за горло. Тогда Даниель спокойно покинул его и увел Лиз. Уходя, он швырнул барменше королевские чаевые. Он собирался еще зайти в этот кабак и хотел оставить о себе добрую память.

XIV

Сцена с Мирейль не значилась в программе Даниеля. Повидаться с Бебе сразу, как того хотел Лэнгар, ему не удалось. Бебе в тот самый день, когда Даниеля выпустили из Сюрте, снова улетел в Сайгон, поразив всех своей стремительностью. Обратно его ждали через два дня. Узнав об этом, Лэнгар разрушил иллюзии Даниеля: Бебе умел аккуратно подчищать свои дела. Загнать его в угол будет непросто. Тем не менее Даниель обратился к секретарю на улице Фридланд и попросил, как незнакомый, о приеме, когда Бебе вернется в Париж.

Чудесным апрельским утром Бебе принял Даниеля. В широко раскрытые окна вливался солнечный свет и золотой скатертью расстилался по кабинету. Бебе был в халате, его бронзовое лицо сияло здоровьем и силой, он процветал. Бебе встретил Даниеля с сердечностью министра, совершающего предвыборную поездку. Почувствовав холодок, он переменил тон.

– Ты сердишься, что тебя не выпустили сразу? А зачем ты так избил его? Я же просил тебя быть осторожным… А теперь ты ворчишь из-за того, что тебе предложили ехать в Индокитай. По-моему, это и сейчас наилучшее решение. Если Лэнгар говорит иное, то лишь потому, что сам имеет на тебя виды. Ему нужны хорошие агенты. А я хотел избавить тебя от нищеты.

– Лэнгар сказал, что ты бросил все к чертям.

– Спасибо за откровенность, Даниель. С его точки зрения, это верно. Но все они дураки, они надеются, как побежденные генералы, возобновить проигранную войну. А я воспринимаю вещи такими, как они есть. Я разделался с Индокитаем и начинаю крупные дела в Китае. Индокитай – сейчас тоже проигранное дело, в стадии ликвидации. Посмотри, как трудно приходится в Женеве мистеру Фостеру Даллесу. В Индокитае еще кое-что осталось, но это недолговечно. А Китай – превосходная коммерция на десятки лет. Больше мне и не нужно. Я не собираюсь сидеть здесь всю жизнь в ожидании потопа. Прибавлю, что с Китаем надо поторапливаться, иначе все заграбастают англичане. Пока что я с ними договорился, и это лучшее, что я мог сделать. Да, я знаю, что тебе на это наплевать. Но ты не прав.

– Лэнгар хотел повидать тебя…

– Ах вот как! Ты бы меня предупредил. Оказывается, со мной говорит не Даниель, мой старый товарищ, а посланник мсье Лэнгара, полковника Лэнгара. Конечно, ты рассказал ему, что я был с тобой в тот вечер, когда ты прикончил Джо. Поздравляю, ты это здорово придумал! Теперь ты гордишься собой, Лэнгар убедил тебя, что я буду кроток, как ягненок. Так вот, я скажу тебе правду. Действительно, я натравил тебя на Джо, он был сукин сын и человек Лэнгара. Пока у меня с Лэнгаром были дела, плевать я хотел на его шпиона, он был вроде заложника. Но потом я узнал, что Джо подбирает ключи к тебе. Он знал твое прошлое и пытался установить связь с Метивье – ты, конечно, помнишь мадемуазель Метивье, – чтобы держать тебя в руках. И тогда я подтолкнул тебя – чуть-чуть, одним пальцем, – чтобы ты понял.

– А Дора?

– Когда я встретил ее в Сайгоне, у нее был покровитель, как принято выражаться в таких случаях. Это был мой подручный, мсье Джо. Я купил ее у него, но это ничего не значило. Она могла послушаться мсье Джо, если бы он сумел действовать достаточно убедительно. Теперь ты понимаешь, что произошло в харчевне «Двух зайцев»?

Даниель только покраснел, но Филипп слишком хорошо знал его: ему было ясно, что Даниель приходит в опасное состояние холодной ярости. Надо было кончать. Он положил руки в карманы халата и подошел к Даниелю вплотную, развязный и презрительный. В эту минуту Даниель казался ему просто дураком. Черты его потолстевшего, обрюзгшего лица были словно стерты невидимой резинкой.

– Запомни хорошенько, что я скажу тебе, Даниель. Я только что приехал в отпуск из Индокитая, когда прочел в газетах о твоем аресте. Я заплатил – и из твоего досье было изъято самое опасное. Я привлек влиятельных людей, которые были рады случаю оказать мне услугу. Знаешь, почему я это сделал? Мне было жаль тебя, и я не хотел, чтобы говорили, что Бебе бросает в беде друзей. Кроме того, я хотел показать всем, что не боюсь своего прошлого; ведь, если бы тебя расстреляли, оно умерло бы вместе с тобой. Кто, кроме тебя, знал о наших прежних делах? Никто! Подумай об этом. В то августовское утро, когда мы расстались с тобой, я понял, что все вы – пустяковые ребята. Когда вы кинулись меня искать, мне ничего не стоило пришить тебя: ты знаешь, как я стреляю из автомата… Так вот, материалы, изъятые из твоего досье, не погибли, они в сохранности. С другой стороны, мне известно, что на днях будет расстреляно несколько типов из гестапо, взятых по делу на улице Помп. Я знаю, что в данном случае ты ни при чем. Но я хочу, чтобы ты понял: и сейчас еще расстреливают «за измену», за «сотрудничество с врагом». У нас слишком много людей, которые не хотят новой оккупации. Поэтому, будь я на твоем месте, я постарался бы скрыться и сидеть тихо, чтобы обо мне забыли. По-моему, я сказал тебе все, что следовало сказать. Да, вот еще что: я договорился с англичанами, и пусть Лэнгар нервничает, сколько ему угодно. Я сделал это вполне официально и, если потребуется, пойду гораздо дальше. Я поеду в Пекин или в Москву. Я буду работать с ними, так и знай.

Поэтому тебе лучше всего забыть то место, где мы встретились, когда ты вернулся в Париж… Бебе больше не существует, мой дорогой Лавердон. Помни об этом.

Взглядом Бебе указывал на дверь. Позднее, вспоминая эту сцену, Даниель не раз спрашивал себя: не наводил ли его Бебе на папашу Гаво, как месяцем раньше наводил на Джо? В тот момент он был не способен определить долю блефа в словах Бебе. Он отыгрался, как мог: завтракая с Мирейль, во всех подробностях рассказал ей, как славно провел время с Лиз.

* * *

Мирейль ничего не сказала дочери: после встречи с Франсисом в ней заговорило чувство собственного достоинства. Кроме того, у нее мелькнула мысль, что она сумеет взять верх и рано или поздно Даниель достанется ей.

Лиз заметила только, что мать перестала называть ее Лизетт. Приглашение посетить Франсиса она приняла с удовольствием, он был ей нужен, как союзник против Даниеля. Героизм брата казался ей подходящим средством для того, чтобы заткнуть клюв Даниелю. Она начинала ненавидеть его, понимая, что с каждым днем оказывается все больше в его власти. Он полностью овладел Максимом и постепенно отстранял Алекса. Лиз усматривала в этом хитроумный план, задуманный для того, чтобы изолировать и унизить ее. Даниель устраивал сцены за то, что ей никак не удавалось найти квартиру. Без особого труда она напустила на него мамашу, а сама занялась подготовкой к разговору с Франсисом. Она перечла целую кипу газет, убедила мадам Рувэйр не сопровождать ее и отправилась к одру Франсиса. Возможно, конечно, он мало чем отличается от Даниеля, даже наверное…

Чтобы не приезжать с пустыми руками, она решила потратиться и накупила кучу книжонок черной серии. Она думала, что детективные романы смогут развлечь раненого. Оказавшись в палате, Лиз оробела, как дура. По существу, Лиз ровно ничего не знала ни о брате, ни обо всех этих мужчинах, распростертых перед ней на больничных койках. Все они казались одинаковыми, удивительно похожими друг на друга. Ей следовало повнимательнее осмотреться в первый раз, как она попала сюда… Несколько скованная, она неловко пробиралась между койками. Франсис улыбнулся ей издали, как только ее увидел. Он выглядел лучше, лицо его посветлело. Он сказал, что причиной тому она и что он жалеет о своей грубости. Ей нечего было ответить, она робко протянула ему книжки. Он весело засмеялся.

– Эти романы не для меня, малютка. Настоящая черная серия разыгрывается там, на войне. Я не хочу опять погружаться в нее, даже в шутку.

Лиз огорчилась, но Франсис ни капельки не был рассержен. Пусть в следующий раз Лиз принесет ему «Войну и мир», он слышал об этой книге, ему интересно было бы прочесть ее…

– Но заглавие… – пробормотала Лиз.

– Ты боишься, что оно вызовет во мне мрачные мысли? Не путайся. Мне важно только одно: попробовать понять, почему я добровольно стал тем, чем недавно был…

Опять Франсис заговорил, как заведенный. Засады, подземные убежища, враг повсюду, каждую минуту надо быть начеку. Бессонные ночи в лесах, когда пугает шорох любой травинки, всколыхнувшейся от беспорядочного движения людей. И подросток в бревенчатой хижине, который ждал, когда Франсис убьет его. И рана, и эти осколки, шевелящиеся в теле и мешающие спать. Каждую ночь кто-нибудь орал от кошмара, который невозможно отогнать. По утрам они рассказывали друг другу обрывки все тех же страшных снов – о схватках, в которых гасишь свой ужас; о панике, возникающей при малейшем шуме; о ловушках, расставленных повсюду, и об обманчивой тишине. О товарищах, которых убило оружие, стреляющее без людей: от шороха листьев, от камня, скатившегося с тропинки. О незабываемом ощущении рукопашных боев, когда бьешь, бьешь изо всех сил, словно хочешь уничтожить себя самого. О пощечинах, которыми награждает тебя земля или черная грязь рисовых полей, когда бросаешься лицом вниз, от беспощадных солнц рвущихся гранат. Годами Франсис жил в страхе, и теперь этот страх возродился помимо его воли. Вдруг он остановился.

– Ты была дома, когда ранили отца. Скажи, это такой же страх?

– Да, – сказала Лиз.

– Он утихает днем и разгорается ночью…

– Мама баррикадировала дом.

– Я это понимаю…

Лиз смотрела, точно загипнотизированная. Под грубым солдатским одеялом что-то непрерывно двигалось, как ненасытное животное. Длинная рука брата скребла без передышки, точно рыла бесконечный окоп безумия. Тонкие пальцы вздрагивали от толчков. Огромная жалость охватила Лиз, она наклонилась и погладила влажный лоб. Франсис, обессиленный, откинулся на подушку.

– Теперь я знаю, Лиз, я поехал туда из-за отца. Здесь мне было стыдно, и я боялся подумать об этом. Помнишь похороны? Ты шла за катафалком совсем одна, точно первопричастница. Мне следовало понять…

– Ты был таким надменным и презрительным в своей военной форме…

– Скажи мне, Лиз, он причинил тебе горе?

Франсис весь напрягся, задавая этот вопрос, его здоровая рука вздрагивала. Лиз показалось, что она уплывает куда-то. В горле стоял ком, она не могла говорить, не могла посмотреть брату в лицо. Она почувствовала себя опустошенной и готовой упасть.

– Видимо, ты благоразумнее меня, девочка, – устало сказал Франсис. – Но все-таки приходи ко мне еще.

Лиз захотелось прижаться к худому и желтому плечу, видневшемуся из-под грубого полотна рубашки. Еще сильнее сжал ей горло порыв, искавший выхода. Она сидела неподвижная, без кровинки в лице. Это было слишком мучительно. Она поцеловала брата в горячий лоб и выбежала из палаты.

До Малого Люксембурга она бегом бежала, не в силах успокоиться. Перед ее глазами стоял брат. Правая его рука, худая и длинная, движется пугающе медленно, как те линии, что мучали его в кошмарах. Как змеиные гнезда, как сплетения чудовищных пауков. Если бы у нее было мужество, она должна была бы схватить эти пальцы и успокоить их, заставить смягчиться…

Только одна рука жила в ее опустошенной памяти. Злая рука с выпущенными когтями, вращаясь, медленно отбивала похоронный ритм. Ритм страданий брата. Ее ужаса. Страха, который никогда не покидал их обоих.

Франсис во всем обвиняет отца. Забаррикадированный старый дом в Труа и дрожь при каждом дуновении ветра среди сырых рисовых плантаций… Обрывки запечатленной реальности вращались бесконечно, точно кусок киноленты со склеенными концами. Изображения мелькали в вечной, нерушимой последовательности. Почему у нее не хватило смелости рассказать Франсису все? Он, один он мог бы освободить ее от Даниеля.

XV

Одиночество измеряется особой мерой, совсем не так, как принято думать. В определенный момент счетная машина, спрятанная в недрах человеческого мозга, подводит итог и предъявляет его сознанию, не спрашивая, хочет ли оно этого. Люди отворачивались от Даниеля, как только он начинал поносить евреев. Жандарм улыбнулся, увидев бывшего дарнановского милиционера. Сцена в отеле в Кукурд, тысячи несвязных мыслей, подхваченных на лету на улице или перед газетными киосками. Афиши и объявления на стенах, неумелые, иногда малограмотные, извещавшие о сборищах этих подонков… В этом хаосе, в этой огромной свалке невозможно было решить, какому святому молиться. Все смешались в кучу, католики и прочие, и уже недостаточно было кричать, что коммунисты все врут… Какой вопеж поднялся, какой гвалт! И раньше Даниелю приходилось ощущать на себе брызги ярости, летящие с тротуаров. Он даже любил это ощущение, пока ярость была надежно взнуздана и нема. Теперь она лилась мощным потоком и словно искала малейшей трещины, чтобы просочиться и взорвать плотину. Этот поток мог смести все. Как можно доверять шайке мерзавцев, засевших в правительстве? Пусть даже они поумнели, пусть стали отдавать себе отчет в сделанных глупостях, но разве смогут они остановить этот поток?.. На газетных фото можно было видеть Плевена, получившего знаменитую пощечину. Он стоял на четвереньках на асфальте, разыскивая свои очки. Страну окончательно растлили. Для того чтобы привести ее в чувство и наставить на путь истинный, необходимы оккупационные войска. Иностранные войска, иначе толка не будет.

Как могло получиться, что он так одинок? Он совсем один. Вокруг него только женщины, сыщики, мерзавцы и идиоты. Не считая всякой прочей сволочи… Бебе перешел на сторону врага, Джо мертв, и это мешает Даниелю вернуться в то бистро, где они были вместе когда-то, где он встретил своих.

Сомнения Даниеля были сразу рассеяны Лэнгаром. На этот раз они встретились в отдельном кабинете; Лэнгар удвоил меры предосторожности. Он казался помолодевшим на десять лет, шевелюра его свирепо торчала, он хмурил брови, дергал шеей и ртом. Даниель невольно вспомнил последнюю встречу с Лиз. Она отшила его, отказалась пойти с ним куда-нибудь, сославшись на какой-то дурацкий экзамен по анатомии. Она зубрила лицевые мышцы, и Даниель через ее плечо увидел анатомические таблицы. Лэнгар был бы отличной морской свинкой для изучения всех этих мышц со странными названиями: зигоматикус, массетер, ризориус Санторини… Не говоря уже о подкожных мышцах шеи или том странном кольце, которое именуется губными мышцами. Полковник Лэнгар знал назубок ту неписаную часть офицерского устава, которая учит, как подготовить свою физиономию для обозрения ее начальством. В тот день он устроил генеральную репетицию, нечто вроде спектакля, который мог бы показаться смешным у другого, но, сыгранный Лэнгаром, внушал тревогу. Лэнгар говорил о пустяках, но Даниель чувствовал себя неспокойно. Наконец Лэнгар замолчал, изобразил на своем лице предельную откровенность и изрек:

– Скоро начнется война, Лавердон.

Лэнгар знал все. Казалось, кабинет министров не имеет от него секретов. Да что говорить о министрах! Кому не известно, что почти все сановники в той или иной степени подкуплены красными? Нет, Лэнгар знал даже то, чего не знали министры. Он говорил об этом с полной уверенностью и, видимо, не для того, чтобы ошеломить Лавердона. У него был скромно-торжествующий вид. Наконец-то Бидо отважился попросить американцев вмешаться в индокитайские дела. Американский воздушный флот, базирующийся на Филиппинах, теперь станет бомбить силы вьетов под Дьен-Бьен-Фу. Потрясающая новость.

– В самом деле? – спросил Даниель.

Столь умеренная реакция не устраивала Лэнгара. Он принял тон лектора военной академии.

– Необходимо предвидеть все осложнения. Я не ожидаю немедленных оперативных результатов; вмешательство может стать эффективным лишь при условии стремительного перемалывания сил противника. Завтра или послезавтра взорвется первая тактическая атомная бомба. Это будет наконец началом третьей мировой войны.

– Правда? – теперь голос Даниеля звучал заинтересованно.

– Да, – сухо сказал Лэнгар. – Начинается настоящая война. Я уезжаю, мне нужно привести в боевую готовность моих русских генералов, они скоро понадобятся. Что будет с Францией, можно предсказать довольно точно. Не знаю, что думает правительство, но мы-то, во всяком случае, захватим инициативу. Коммунисты не успеют и вздохнуть. Дело пойдет полным ходом, как только настанет «час Аш». Тогда мы поглядим на господ Ревельонов, Кадусов и всю эту банду пораженцев!

Даниель встретил жесткий взгляд Лэнгара и понял преподанный урок. А тот развивал свой план, поясняя его движениями челюсти и жестами. Он постепенно входил в азарт и уже начал мерно постукивать рукой по столику, отчего вздрагивали и звенели высокие хрустальные стаканы.

Даниеля охватило лихорадочное волнение. Он был слишком взвинчен, для того чтобы сосредоточиться. Это было особое, холодное воодушевление, которое кружит голову и оставляет сердце неверящим и безучастным. Даниеля не покидало странное чувство, что все это он уже когда-то пережил. Когда и где? Ах да, когда грузовик остановился на рассвете на пустынной улице Клиши… Он тогда выскочил из кузова и крикнул ребятам:

– А ну, побрызгаем в последний раз!..

Город казался вымершим. Через пятьсот метров застава, за ней предместье, а это уже не Париж. Даниель встал на колено и перевел рычажок автомата в положение одиночных выстрелов. Он караулил первую голову, которая покажется в одном из окон маленькой улички, пересекающей улицу Клиши. Слева, во втором этаже над японским садиком, мелькнуло сморщенное лицо старика, похожего на мелкого рантье. Даниель срезал его. Лувер и Симоне соскочили с машины. Втроем они наделали шуму, длинными очередями отбивая у других охоту высовывать нос. Стекла со звоном сыпались. Когда стрелять стало не в кого, они начали бить по немым стенам домов.

Это происходило 19 августа 1944 года. Они уезжали в Германию, бежали из непокорного, поднимающегося Парижа. Они убеждали себя в том, что так будет легче раздавить мятеж, но холод в сердцах говорил им, что они побеждены и разбиты. Отсюда их ярость, их бессмысленная страсть к разрушению. Они хотели оставить за собой одни развалины.

Почему же теперь он не загорался огнем Лэнгара? Да, все так и было. Когда они, насытив свою злобу, снова влезли в машину, выяснилось, что не хватает Бебе. Он вылез и ушел, прихватив с собой автомат. Они увидели его вдалеке – Бебе уже сворачивал за угол – и бросились за ним, думая, что он завязал перестрелку с повстанцами. Но Бебе шел один. Когда они окликнули его, он бросился на землю и заорал:

– Не подходить, а то всех перестреляю!

Автомат был направлен прямо на них. Они поглядели друг на друга. Мардолен, шофер, который еще не забыл трепки, полученной от Бебе в тот день, когда он назвал его Фифи, сказал:

– Эге, Даниель, он обгадился со страху, твой Бебе… Он сошел с ума…

Они пожали плечами и повернулись к машине. Никто из них не догадался тогда, что Бебе перебежал в лагерь противника.

Лишь теперь, заново пережив эту сцену, Даниель понял ее смысл и обозлился на себя. В то утро Бебе избрал правильный путь. Даниель угрюмо молчал, может быть жалея, что не последовал примеру Бебе, а может быть, потому, что почти физически ощущал тяжелую ненависть окружавших его человеческих множеств.

Лэнгар, видимо, понял причину его сдержанности. Он опять щелкнул пальцами. Очевидно, этим жестом он хотел смести с лица земли половину человечества. Возможно, впрочем, что он просто отгонял мысли, которые противоречили его мечтаниям. Во всяком случае, он смолчал и повел Даниеля к оружейнику. Он приобрел для него пистолет и обещал в ближайшие дни раздобыть разрешение. Это был психологически правильный шаг: почувствовав в кармане тяжесть оружия, Даниель сразу обрел свободу и уверенность в себе.

Вечером он вовлек Максима в бешеный кутеж. Ему необходимо было доказать себе, что все привилегии ему возвращены. Где-то в глубине в нем всегда дремала потребность доказывать всем и каждому свое молодечество. Теперь Даниелю не хватало простейших гарантий того, что ему все сойдет с рук, что бы он ни натворил. Конечно, со временем такие гарантии будут ему даны. С тех пор как кончилась война, он достаточно страдал и вполне заслужил безнаказанность. Она была бы только справедливой. Он и теперь имел на нее право, поскольку в годы юности безнаказанность всегда была ему обеспечена.

В тайном публичном доме они встретились с компанией пьяных десантников и великолепно провели время.

На следующий день они хором поведали Лиз свои похождения. Даниель не стал обращать внимания на ее насмешки, отнеся их за счет ревности. Лиз заявила, что он достойный представитель установившегося государственного порядка и как две капли воды похож на ее папашу, начальника полиции. Она тут же подумала, что ее слова доставили бы удовольствие Франсису. Даниель и в самом деле походил на отца, хотя не был подвержен страху, Но страх – это отнюдь не главное.

В тот же день Лэнгар сказал Даниелю, что ему надлежит отправиться к Гаво и выпотрошить несгораемый шкаф, в котором Бебе хранит документы.

* * *

Лиз не простила Даниелю дебоша, в который он втравил Максима. Она заметила, что Алекс совершенно исчез с ее горизонта, и решила вернуть его.

Даниель и Максим ждали ее к обеду, но она сначала заехала к Алексу. Он жил в комнате для прислуги на улице Помп, у перекрестка авеню Анри Мартэн. Консьержка сказала, что Алекса нет дома. Лиз в записке назначила ему свидание в кафе возле ворот Сен-Клу. Решение принято – она порвет с Даниелем. Дело не в унижениях, а в том ужасе, который он внушал ей физически. Ей было удобно придерживаться этой версии, и она предпочитала не углубляться в анализ.

Алекс появился в кафе около семи часов, очень взволнованный.

– Я тебе нужен, Лиз? Он тебя обидел?

Ни за что на свете Лиз не призналась бы в этом. Она спросила сердито:

– Почему ты исчез, Алекс?

– Потому что я еврей.

– Ну и что? Я это давно знаю…

– Ты сошла с ума. Этот Лавердон…

– А что ты имеешь против него?

Теперь она готова была когтями и зубами оборонять Даниеля от Алекса. Она имела право презирать Даниеля, но не Алекс. Он пробормотал:

– Но, Лиз, он же убивал евреев…

Теперь удивилась Лиз:

– Это прошло. За это он отсидел в тюрьме.

– Нет, – глухо сказал Алекс. – Это не прошло.

– Ах, я знаю! Ведь вы никогда ничего не прощаете.

– И ты! – в отчаянии закричал Алекс. – И ты тоже! Достаточно было нескольких дней, чтобы он заставил тебя думать по-своему…

Лиз, сбитая с толку, начинала сердиться.

– Я не сказала ничего плохого!

– Нет, сказала. Ты сказала, – Алекс собрал все свое мужество, – «все вы никогда ничего не прощаете». Раньше ты так никогда не говорила. Ты не делила люден на евреев и неевреев.

– Ты сам напоминаешь мне, что ты еврей.

– Неужели ты не понимаешь, что, если Лавердон узнает, что я еврей, он оскорбит или ударит меня? Нет, это не я «не прощаю». Это он не прощает, он все тот же убийца, каким был!..

Лиз молчала, в горле у нее опять стоял ком, как в первый день, когда она была у Франсиса. Даниель отрезал ее со всех сторон, закрыл ей все пути отступления.

Они пообедали вместе, и Лиз вернулась домой очень поздно. Она тянула время, как могла, из страха остаться одной. Зато теперь она точно знала, что ненавидит Даниеля.

Даниель, как только узнал о существовании карточного долга, решил использовать Максима. Мальчишка мог пригодиться для незначительных операций вроде налета на логово папаши Гаво. Даниель заманил мальчишку перспективой безопасного жирного куска, и тот немедленно согласился. Максим находил мрачное удовлетворение в том, что для уплаты долга чести ему приходится прибегать к грабежу. К тому же операция будет проходить под руководством человека, ради которого его покинула Лиз.

Лиз не пришла обедать с ними, и Даниель, казалось, не обратил на это внимания, но на следующий день она получила от него записку с приглашением в бар на улице Севр.

Даниель увидел ее, когда она входила в бар. На ней был новый пурпурный жакет, на котором разметавшаяся грива ее волос выглядела ослепительно черной. На шее поблескивало тоненькое золотое ожерелье. Лиз показалась ему очень соблазнительной. Однако он натолкнулся на нечто новое – на холодную, обдуманную злость. Он увидел, что потерял власть над этой девчонкой, и решил во что бы то ни стало вновь подчинить ее себе. Он стал почти ласковым и тут же, при ничего не понимавшем Максиме, рассказал Лиз длинную и трогательную историю. Один молодой человек как-то заложил у ростовщика несколько ценностей. Старый скряга отказался их вернуть. Если Максим поможет заполучить ценности обратно, ему простят большую часть его долга, а уж тогда договориться с папашей будет нетрудно…

Это было похоже на Максима, и Лиз поверила. Она подумала даже, что он, вероятно, украл и заложил драгоценности своей матери. Она была не виновата в том, что он проигрался в казино, но его вид опечаленного бычка действовал ей на нервы. Она согласилась постоять на стрёме. Лиз и Максима смущала близость полицейского комиссариата на улице Баллю, но Даниель легко их успокоил. Операция была назначена на вечер Первого Мая, который приходился на субботу. В праздничный вечер в этом шумном уголке Монмартра никто не обратит внимания на то, что происходит в соседней квартире…

Внезапно Лиз заметила, что Максим совершенно пьян. Он смотрел на нее в упор, и его опухшее лицо показалось ей отвратительным. Слишком короткий бобрик – такой короткий, что волос почти не осталось, – придавал ему глупый вид. Максим напоминал ребенка, который состарился, так и не став взрослым.

Чтобы сбежать из бара, Лиз притворилась, что плохо себя чувствует. Она села в свою «Дину» и поехала по местам, где рассчитывала встретить прежних товарищей. Ей надо было развлечься и не думать о предстоящем.

Даниель не возражал. Теперь он крепко держал Лиз и вполне мог подождать, ему было не к спеху.

В тот же вечер он сообщил Лэнгару о приготовлениях к операции. Начальство одобрило его действия и обещало прислать в назначенный день специалиста по несгораемым шкафам.

Кроме того, Даниель тут же получил из гаража в свое полное распоряжение машину. Это была еще вполне приличная колымага, но, к сожалению, ее надо было бросить сразу после операции. Целую ночь Даниель наслаждался, на бешеной скорости гоняя машину по улицам Парижа и подготавливая маршрут предстоящего бегства.