Текст книги "Убийца нужен…"

Автор книги: Пьер Дэкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– А если теперь я попрошу вас пойти туда со мной?

– Я подумаю, что вы меня поняли. Это лучше, чем если бы вы согласились сразу. Теперь вам многое ясно и вы чуточку облегчили душу.

– И вы сможете уважать меня?

Дювернуа приподнял очки и сразу же опустил их.

– Вы отлично знаете, что смогу. Важно, чтобы я мог вас уважать и через месяц и через год. Я вам доверяю не меньше…

– Я не думала… Я…

Лиз не знала, как закончить фразу. Волнуясь, она взглянула на Алекса и заставила себя улыбнуться.

– Слушайте, мсье Дювернуа. Вы должны знать, что позавчера вечером Лавердон организовал одну экспедицию, нечто вроде налета…

– Налета? Да не может этого…

Глаза Лиз широко раскрылись, и Дювернуа понял, что повторил свое любимое «не может быть». Он знал, что лицеисты между собой так и зовут его – Папаша не может быть. Неужели он никогда не отделается от этой дурацкой привычки? Он заговорил строго, точно пресекая в зародыше назревающий в классе скандал:

– Налет? Что вы хотите этим сказать? Объясните.

– Именно налет. И это вполне может быть, – насмешливо подчеркнула Лиз, – был налет, и Максим в нем участвовал. Хотели ограбить одного ростовщика… только из этого ничего не вышло.

– Да не может этого…

Лиз не сдержала нервного смеха.

– Лучше уж я сама расскажу вам все по порядку.

Она рассказывала, не щадя себя, не назвала только места, где они действовали. Она описала допрос, которому ее подвергли утром в полиции, и даже ужасную сцену с отцом Максима. Папаша оказался роскошным типом, безукоризненно одетым, похожим на крупного, преуспевающего коммерсанта. По всей вероятности, он – член МРП и на «ты» с министрами. Он обещал Лиз перевернуть все вверх дном, но добиться ее привлечения к ответственности.

– Понимаете, смерть единственного сына его почти не тронула. Мне даже казалось, что он вот-вот потребует с меня возмещения убытков. Тогда я взбесилась и напомнила ему про карточный долг и кое-что еще. К счастью, насчет налета полиция ничего не знала… Бедный Максим, его папаша ничем не лучше моей матери. Теперь его называют «самоубийцей Багатель»,[7]7
  Название парка «Багатель» (Bagatelle) – дословно «пустяк», «безделица».


[Закрыть] издеваются и над мертвым…

– «Пустяки для убийства», – проворчал Дювернуа. – Но, когда имеешь дело с Лавердоном, от одного до другого рукой подать…

– Как вы сказали? – спросила Лиз.

– Да, да, вы еще девочка, – сказал Дювернуа. – Когда вы разговариваете, вы кажетесь десятью годами старше. «Пустяки для убийства» – это мерзкий роман, в котором весь мир рассматривается с точки зрения Лавердонов…

Дювернуа озабоченно нахмурился. Лавердон был враг. Надо было по меньшей мере помешать ему истязать этих двух детей. Он повторил свое предложение.

– Ладно, – сказала Лиз, – только вам придется выйти, пока я оденусь, – она кивнула на юбку, разложенную на диване.

Алекс покраснел и вытащил Дювернуа в коридор.

* * *

Они вышли на улицу под вопли продавцов газет, продававших свежий вечерний выпуск. Дювернуа испугался за Лиз – ее фото мелькало на всех первых страницах. Однако девушка оставалась до странности спокойной. Она шла под руку с Алексом и впервые казалась непорочной. Дювернуа хотел взять такси, но у Лиз уже был готов свой план: купить темные очки, а затем позвонить Лавердону из какого-нибудь кафе и вызвать его на свидание.

Эта программа была выполнена без отклонений. Они уселись на террасе кафе на площади Виктора Гюго, затем Лиз ушла к телефону. Через несколько минут она вернулась, бледнее обычного.

– Знаете, где теперь живет Лавердон? У моей матери!

– Да не может быть!

На этот раз засмеялись все трое.

– Я пойду туда одна.

– С одним условием, Лиз, – если у вас нет оружия.

Она посмотрела в светлые глаза Дювернуа, увеличенные стеклами сильных очков, и сказала:

– По существу, вы оба ничем не можете мне помочь.

Увидев, как заволновался Алекс, она ласково взяла его за руку.

– Милый, я говорю только о прошлом…

– Я пойду с тобой, – сказал Алекс, словно решив трудную задачу.

– Это из-за мамаши, – пояснила Лиз, обращаясь к Дювернуа.

– Потому что он живет у нее?

– Он живет с ней.

– Да не может…

Дювернуа подавленно замолчал. Опять он, как дурак, повторил свою поговорку. Эта девчурка просто сбивает его с ног, он чувствует себя балансирующим на краю пропасти. Дювернуа с трудом овладел собой.

– Это невозможно, Лиз, потому что Лавердоны думают, что им все дозволено. Если я вам нужен – располагайте мной.

На Лиз были темно-зеленые очки в тонкой золотой оправе. В них она не выглядела больше озорной девчонкой. Скорбная и бледная, она напоминала теперь тоскующую кинозвезду.

– Я рада, что вы пойдете со мной. Только я вас не понимаю. Вы говорите, что Лавердон совершенно уверен, что ему все дозволено?

– Да, но я не думаю, что так должно быть.

– Почему же вы не хотите, чтобы я его убила?..

– Потому что это ничего не решает.

– Но вы тоже допускаете, что будет война. Водородная бомба всех нас обрекает на гибель, и было бы справедливо, чтобы прежде нам было дозволено многое. Я, например, так и не начала жить.

– Наверно, это так, Лиз, но нельзя, чтобы была война. Это касается и вас тоже.

– А что я должна делать со своей жизнью?

– Жить. Подумайте, Лиз. Вы не захотите предпринять ничего такого, что заставит страдать Алекса. И для вас тоже так лучше. Сделайте еще шаг вперед. Подчините свою жизнь тому, чтобы войны не было.

– Но почему мне нельзя убить Лавердона?

– Не надо. Вы напрасно погубите себя. Ребенок по Достоевскому – это не он. Это вы, и вы сами себя замучите без всякой пользы.

В одной из огромных витрин кафе Лиз удалось увидеть свое отражение, и она перестала спорить с Дювернуа.

На шее у нее все еще было тонкое золотое ожерелье, подаренное Даниелем. Она вскочила, точно пойманная на месте преступления.

– Хорошо, я пойду позвоню туда.

* * *

Дювернуа еще не знал, как он будет выходить из положения. Вращающаяся дверь отеля «Мексико» прижала к нему Лиз. Она опять приняла тот решительный, даже наглый вид, который так охотно на себя напускала.

Темные очки полумаской закрывали всю верхнюю пасть лица, но очертания рта стали заметно тверже.

И еще что-то изменилось в ее наружности, как будто бы шея стала длиннее? Да, ведь на Лиз было ожерелье… Дювернуа чуть было не сказал ей об этом, но своевременно удержался, поняв, что потерять его она не могла.

Портье разговаривал с ними весьма сухо:

– Мсье Лавердон вышел и вернется не раньше ночи, если вернется вообще…

Мадам Рувэйр также нет дома. Ох, уж эти журналиста…

Лиз вывела своих спутников на улицу.

– Значит, мама подумала часок-другой и испугалась…

Они бестолково топтались на тротуаре бульвара Распай. В их плане было лишь одно слабое звено, но зато существенное. Лавердон вообще мог исчезнуть… Быть может, сама мадам Рувэйр предупредила его… Лиз думала о другом, но, заметив беспокойство своих спутников, сообщила, что это мало похоже на Лавердона. Вдруг она сделала резкое движение.

– Подождите!

Дювернуа проследил за ее взглядом и увидел, что немного выше по бульвару Распай остановилось такси. Долговязый детина в светлом вылез из машины и стал расплачиваться с шофером.

– Это он! – шепнул Алекс.

Лиз двинулась к Даниелю; Дювернуа почувствовал на спине неприятный холодок. Лавердон подошел к ним.

– Ого, целая делегация… Ты делаешь успехи, детка. Это, я полагаю, оскорбленный отец семейства, – он кивнул на Дювернуа, – а это – верный рыцарь…

– Может быть, мы поднимемся в вашу комнату и поговорим там? – спокойно спросил Дювернуа. Минуту назад он не считал себя способным говорить так хладнокровно.

– Зачем? Я не боюсь гласности!

– Как вам угодно.

– Вы пришли меня шантажировать? Со мной это не пройдет!

– Не забывайте, что я не вашего круга, мсье Лавердон. Погиб молодой человек. У нас есть основания думать, что вы к этому причастны.

– Я не знаюсь с маменькиными сынками.

– Почему же тогда Максим… – Дювернуа напряженно вспоминал его фамилию, но так и не вспомнил, – …почему Максим застрелился из пистолета, принадлежащего вам?

– Ах, она проболталась, эта стерва! – Лавердон шагнул к Лиз.

– Вы не отвечаете на мой вопрос? – спросил Дювернуа.

– Убирайтесь вон отсюда, да побыстрее, а то я вам помогу!

– Только не пугайте меня. В свое время мне приходилось командовать карательными отрядами, и под расстрелом господа вроде вас вели себя скромнее. Многие умирали совсем некрасиво. Я знаю, о чем говорю, меня самого арестовали ваши коллеги в Лионе, в сорок четвертом…

– Вы прохвост!

– Зря вы так нервничаете, Лавердон. Мне просто интересно узнать, до каких пределов может дойти ваша подлость…

– Вот до каких!..

Даниель вложил в удар правой руки всю тяжесть своего тела. Надо сломать этой очкастой каналье ее плохо выбритую челюсть! Он ожидал чего угодно, но только не того, что произошло: встречный удар ребром ладони по предплечью почти совпал с ударом ногой в правую голень. Даниель рухнул на колени, и Дювернуа отпустил ему на закуску пару оглушительных пощечин. Он был счастлив, что смог применить с таким успехом познания по дзю-до, приобретенные в спортивной школе. Эта школа пользовалась в университете большой популярностью.

Даниель поднялся и бросился на Дювернуа, как взбесившийся бык. Дювернуа упал, но успел выбросить вперед ноги и подбить Лавердона. Они покатились клубком, нанося друг другу удары.

Когда они поднялись, вокруг стояли полицейские и, посмеиваясь, ждали окончания потасовки. Лиз и Алекс исчезли, и Дювернуа облегченно вздохнул: он боялся, что девушка будет замешана в этом скандале.

* * *

Через час Дювернуа вышел из полицейского комиссариата. Его переводили в тюрьму предварительного заключения. Он знал, что завтра предстанет перед мировым судьей по обвинению в нарушении общественного порядка, нанесении побоев и ранений. Дювернуа отказался подать жалобу на Лавердона. Зато Лавердон орал во все горло, что его жизнь постоянно подвергается опасности. Комиссар встал на его сторону. Правда, сначала он позвонил в особый отдел Сюрте и получил оттуда справку: обвиняемый Дювернуа и впрямь был весьма подозрительным и опасным субъектом.

XX

Даниель ни слова не сказал Мирейль о потасовке. Служащие отеля также оказались не болтливыми, чем весьма порадовали Даниеля. Все трое – Лиз, очкастый и дылда Алекс – остались в его памяти как выразительный набор интеллигентной сволочи. Вот такие мерзавцы выбрались наверх, они командуют с тех пор, как произошло бедствие, которое эти свиньи нахально называют «освобождением». И этот паршивый преподавателишка, который хвастался тем, что командовал расстреливавшими отрядами! Этакое дерьмо – офицер? Эти мысли навели Даниеля на правильный путь. И он отправился на поиски Лэнгара.

Он смутно надеялся получить новые известия об американской интервенции в Индокитае. Это было ему просто необходимо, может, тогда будет легче думать о неприятностях, омрачавших его жизнь. При последней встрече Лэнгар сулил ему интересные задания, настоящие, крупные дела. По сравнению с ними сведение счетов с Гаво казалось сущей мелочью, не заслуживающей внимания. И все-таки, занимаясь Гаво, Даниель не думал о войне, не думал ни о чем постороннем. Зато теперь, когда он вновь бездействует… К его великому удивлению, Лэнгар начисто забыл их разговор. Он внимательно выслушал отчет Даниеля о проделанной работе и погрузился в размышления. Даниель прервал их вопросом:

– Что нового в Дьен-Бьен-Фу?

– В лучшем случае мы получим там жуткую трепку. Дело идет к концу.

– Вот как, – сказал Даниель.

– Да, струсили все: и Бидо, и американцы… Ладно, не это главное. Мне не нравится твоя история, теперь она может дурно запахнуть. Ты видел газеты? Они очень осторожно пишут о Гаво. Но боюсь, что это ненадолго. Ревельон зашевелится, и тогда…

Лэнгар, как обычно, щелкнул пальцами.

– Тебе надо сейчас же взять жалобу обратно.

– Но он же коммунист!..

– Еще не пришло время стирать это грязное белье публично. Посмотри лучше, как издевательски держится Бебе. На следующий день после несчастья с Гаво он преспокойно отправился в Женеву…

Лэнгар вытащил из бумажника пачку измятых бумажонок и разгладил их перед Лавердоном. Это были газетные вырезки, в большинстве своем несущественные. Впрочем, в «Юманите» была напечатана короткая заметка за подписью «Корреспондент», Лэнгар придавал ей большое значение. В заметке сообщалось, как некий преподаватель и борец за мир подвергся нападению. Нападавший оказался бывшим дарнановским милиционером – некий Даниель Лавердон, после Освобождения приговоренный к смерти, но помилованный. Несмотря на это, полиция арестовала не его, а преподавателя.

– «Этот скандал, – говорилось в заметке, – следует отнести за счет тех, кто сколачивает Европейскую Армию. Им нужны Лавердоны. Инцидент особенно возмутителен еще и потому, что экс-милиционер, по-видимому, серьезно замешан в темном деле, произошедшем в парке Багатель, стоившем жизни юному Максиму С***».

Удар исходил от Лиз, это было ясно. Но она, разумеется, будет отпираться, а доказательств у Даниеля не было… Лэнгар с ним согласился. Очкастого судили только за нарушение общественного спокойствия, и он отделался штрафом. Все говорили Даниелю, что очкастый – сукин сын, но на суде он держал себя вполне достойно. Он заявил, что драка возникла исключительно из-за политических разногласий, и стоял на этом до конца.

* * *

В пятницу Даниель проснулся очень рано от охватившей его мучительной тревоги. Бебе никак не реагировал на убийство Гаво. Шпики не занялись ни поисками пистолета, ни отпечатками пальцев, оставленными Максимом на стене. Решительно, Лэнгар был слишком доверчив и слушаться его не стоило. Рядом с Даниелем мирно похрапывала Мирейль. Как и всегда по утрам, лицо ее было утомленным и старым. Разве мог Даниель наладить свою жизнь, если его со всех сторон облепила разная пакость? Эта подлая толпа рвачей зубами вцепилась в свои привилегии, но достаточно было ему рассказать хотя бы десятую часть из того, что он пережил, и они набросились бы на него все сразу… Что делать?.. Предать, как Бебе? Или просто послать все к черту? Или, наконец, послушаться Рагесса и идти работать к шпикам? Вот если б где-нибудь завязалась война. Хорошая, чистая война, вроде той, которую обещал ему Лэнгар. Конечно, жаль, что в свое время он отказался от Кореи. Правда, теперь это уже не имело значения, раз красным удалось добиться прекращения военных действий. Видимо, то же самое произойдет и в Индокитае, если им вовремя не помешать. Нет, нужна чистая, откровенная война. Против русских или этих китайцев. Пока они существуют, разная сволочь не угомонится.

Здесь его размышления были прерваны стуком в дверь: «Откройте, полиция!»

* * *

На этот раз легавые были с ним чрезвычайно вежливы. «Простая проверка». Они были так любезны, что даже Мирейль держалась более или менее прилично.

Его привезли в то же отделение, в котором он был в прошлый раз. Даниель напряженно пытался уловить хоть какой-нибудь намек на то, откуда исходил удар. С ним были чрезвычайно предупредительны. На столе лежали газеты. Входя, шпики здоровались с ним.

Вскоре все прояснилось. После заметки в «Юманите» полиция решила притвориться, будто только что узнала, что пистолет, убивший Максима, принадлежал Даниелю.

Даниель успел подготовиться к самозащите. Действительно, он был знаком с Максимом, но знал его очень мало. Юноша интересовался огнестрельным оружием и как-то спросил его: «Нет ли у вас пистолета?» У него как раз был пистолет, приобретенный в целях личной безопасности, которая все время находится под угрозой. Он вынул пистолет и показал его Максиму. Примерно неделю назад он перебирал свои вещи, и пистолета среди них не оказалось. Но так как недавно он ездил в деревню, то подумал, что, возможно, забыл пистолет там. Поэтому он и не был обеспокоен пропажей.

Шпики приняли это объяснение без возражений, и Даниель решил, что все в порядке, что он выкрутился и на этот раз. Но его попросили пройти в другую комнату, сказав, что с ним хочет поговорить начальник. Здесь никаких газет не было. У всех дверей стояли легавые, и Даниель почувствовал, что дело оборачивается скверно. «Это были только цветочки, – подумал он, – а ягодки впереди…»

Его заставили проторчать там довольно долго. Внезапно в комнате появился Рагесс и понимающе кивнул Даниелю. Впрочем, вид у него был вполне официальный, у этого добродушного толстяка, полнокровного, способного на сочувствие. «Поймите, мое служебное положение…» – казалось, говорил он.

– Долго меня будут здесь мариновать? – спросил Даниель.

В зеленоватых глазках Рагесса появилось выражение холодной злобы.

– Если бы не весь твой прошлый багаж – два или три месяца. А вот то, что пистолет твой, – неприятная штука. С другой стороны, если у человека столько врагов…

Рагесс замолчал, увидев другого шпика, проходившего к начальнику. Шпик сделал вид, что ищет что-то в столе. Когда Рагесс вышел, он быстро приблизился, и Даниель узнал в нем беззубого Фернанделя.

– Твой арест подстроил Бебе. Будь осторожен с Рагессом.

И он мгновенно исчез.

Открылась дверь, и Даниель оказался перед комиссаром.

– Я так и знал, что снова увижу тебя, сынок.

Даниель не дрогнул. Комиссар спокойно уселся за свой письменный стол. Церемониал повторился. Комиссар по-прежнему объяснялся на блатном языке. Даниель знал теперь, что Лэнгар с ним, а Бебе – против. Роли переменились, вот и все.

– Итак, мой мальчик, из тебя теперь можно веревки вить. Хранение боевого оружия без разрешения. И, видимо, торговля оружием тоже. А следовательно, и сообщничество во всем, что эти балбесы натворили твоим пистолетом. Меньше шести месяцев ты не получишь.

Даниель продолжал держаться с изысканной небрежностью.

– Ты, конечно, думаешь, что шесть месяцев – это сплошное удовольствие. Но поразмысли хорошенько над тем, что ты будешь сидеть, а Матье Фонтвилль Мертвая Голова, предстанет перед судом присяжных. Ты воображаешь, как это им понравится?

Даниель безразлично махнул рукой.

– Мсье, конечно, подумывает о самоубийстве. Для него дело пахнет Печальным подъемом, Бритвой господина Дейблера.[8]8
  «Печальным подъемом» и «Бритвой господина Дейблера» на языке парижского дна называется гильотина. Представители семьи Дейблер в четвертом поколении занимают пост палача Парижа.


[Закрыть] Ты понимаешь, какой вой поднимут коммунисты? Бывший дарнановский милиционер, приговоренный к смерти, убийца и развратитель молодежи. Тебя почтят специальной передовицей в «Юманите». И, если хоть один присяжный ответит «нет» на вопрос суда, я куплю тебе машину, когда ты выйдешь из Центральной в 1970 году!.. Ну, скажи же что-нибудь, чертов кретин!

– Вы теряете время. Разговоры на меня не действуют.

Комиссар пожал плечами.

– Ну, конечно, ты ведь молодчина. Если тебе нужен патент на это звание, я тебе его даю. Меня тоже, если хочешь знать, вычистили после Освобождения. Но ненадолго, потому что я быстро научился понимать эту музыку. А ты никак не можешь запомнить мотив, который дудят тебе в уши. Тебе не следовало трогать Ревельона. Понимаешь? Он выжал тебя, как лимон, этот твой дружок. Так же как выжали тебя те, кто заправлял во время твоей первой истории. И все-таки ты напрасно брыкался. Вот и все. Что ты сейчас собираешься делать? Ясно, у тебя, как и у каждого, есть свои мечты. Но милиция будет восстановлена не завтра, а до тех пор надо дожить. Когда я в прошлый раз предлагал тебе Индокитай, я совсем забыл о Ревельоне.

Даниель сделал протестующий жест.

– Хватит ерундить. Пойми, что я заинтересован в тебе. Ребят, вроде тебя, мы должны беречь. Мы им не дадим делать глупости и губить себя. Я предлагаю вот что: поскольку совсем замять дело твоих пижонов не удастся, выполни для нас одно поручение. Ты уедешь, и, когда адвокаты Матье вцепятся в твое имя, никто тебя не найдет. Вступление в армию имеет свои преимущества. С героем Дьен-Бьен-Фу ничего не сделаешь…

Зазвонил телефон. Даниель услышал, как комиссар отвечает «да-да» то с удивлением, то с досадой, а затем сказал: «Ну, ладно», – и разговор закончился. Даниель решил не соглашаться на предложение: он верил в Лэнгара.

– Какого черта ты молчал? – ругался комиссар. – Почему ты не сказал сразу, что у тебя есть разрешение на оружие?

Даниель невозмутимо молчал.

– Ты свободен и можешь поступать, как знаешь. У тебя сильные, даже очень сильные дружки. Они сидят высоко. И все-таки – сматывайся! Я думаю, они дадут тебе такой же совет…

Рагесс вывел Даниеля в первую комнату.

Через четверть часа он будет свободен. Даниель опустился на жесткую скамью и стал ждать.

XXI

Еще не кончилась короткая апрельская ночь. В камеру к Даниелю вошли два полицейских инспектора, грязный лакей из соседнего кабачка принес большую кружку кофе, скорее похожего на помои, и Даниель выпил его одним глотком. Глаза его опухли от сна, он дрожал от холода в своем светлом габардиновом плаще. Его посадили в черную, запотевшую, как оконное стекло, машину, которая быстро выехала из двора префектуры.

Первый луч червонного золота упал на башни собора Нотр-Дам. Легкое облачко тумана висело над Сеной. Париж еще спал. Возле перекрестка Пон-Мари шофер чуть не раздавил хромого. На башне Лионского вокзала заиграло восходящее солнце. Часы на башне показывали половину пятого. Даниель вздрогнул.

– Не бойся, палача тут нет! – грубо засмеялся шпик, сидевший рядом с шофером. Он зажег крученую итальянскую сигару и сразу прокоптил всю машину.

– Ты, говорят, чуть не угодил па Печальный подъем? – спросил шпик, сидевший рядом.

Это было простое любопытство. Даниель не понял, что имел в виду легавый, и промолчал.

– Почти десять лет назад, а? Ведь ты погорел в сорок шестом, правильно?

Даниель кивнул.

– Ты не разговорчив, – сказал шпик, сидевший впереди, – а нам предстоит провести вместе немало часов. Давай лучше беседовать по-приятельски, как дружки. В последнее время на нас все плюют.

Они проезжали через предместье. Широкую прямую дорогу с обеих сторон окаймляли серые дома. Кучки людей поспешно шли к станциям метро. Первые автобусы были набиты до отказа озабоченными, торопящимися людьми.

– Работяги стучат подметками, – понимающе хихикнул шофер.

Решительно, в этой машине говорили только на жаргоне.

Они быстро ехали по скверной дороге. Вдруг над прямой чертой горизонта взошло солнце, и лучи его ударили прямо в глаза Даниелю. Он сразу согрелся.

– Хочешь закурить трубочку? – спросил его сосед.

Даниель отрицательно покачал головой. Они ехали теперь по пустынной сельской местности.

– Насколько я понимаю, дружочек, ты не скоро вернешься в Париж, – сказал легавый с крученой сигарой. – Но ты не огорчайся. Когда-нибудь все наладится.

– К счастью, существуют американцы, – подхватил второй.

Дорога показалась Даниелю знакомой. У него уже когда-то было чувство, что все связи порваны, все мосты сожжены. Когда же? Так же стояло над ним наглое солнце. Было такое же раннее утро и ощущение быстрой езды.

Тогда они тоже ехали, не оглядываясь назад. Резкий свет озарил его память. По этой же самой дороге с огромной скоростью бежала другая машина. Был август 1944 года. Машину вел Мардолен, в ноябре его убили польские партизаны. В кузове Лувер, обезображенный в Глиере взрывом гранаты, проверяет содержимое своих карманов. Он погиб во время немецкого отступления. Маленькому Симоне всего семнадцать лет, он дрожит от страха. Его взял в денщики эсэсовский оберштурмфюрер. Значит, он, Даниель, – единственный, кто остался в живых…

– Бог мой, а вся эта сволочь…

По удивленным взглядам легавых он понял, что не кончил фразы.

– Это мерзкое гнилье!

– Если ты только сейчас додумался до этого, дружок, значит, у тебя заржавели мозги. Конечно, все сгнило к черту, вся страна. Ты прав, что сматываешься.

Наступило очень долгое молчание.

Дорога углубилась в Брийскую равнину. Она лежала, как узкая лента, небрежно брошенная поперек свежевспаханных полей и светлых всходов пшеницы. Даниель не думал больше ни о чем. Он просто жил, уверенный в том, что рано или поздно встанет на ноги. Он не испытывал ни грусти, ни радости. Он испытывал лишь простейшие животные ощущения, к которым свели его жизнь опасности войны и монотонность тюремных дней. Он не жаловался на это.

– Соображай, – сказал передний, разговорчивый шпик, – бывают времена, когда убийцы не нужны. Больше того, они мешают. К сожалению, консервирование людей еще не освоено. Конечно, есть Индокитай, Марокко, Тунис – словом, колонии. Но во Франции для этого дела подходит только тюрьма.

Даниель ошеломленно поглядел на него. Он долго думал, пока не понял, что слова шпика относятся к нему. Он хотел было заговорить о войне, о прекрасных временах, которые знавал когда-то, но сдержался. Разумеется, шпики знали его досье наизусть. Знали они и о мошенничестве, за которое его собирались судить, перед тем как он вступил в дарнановскую милицию. Знали и все остальное. Он ограничился тем, что заметил:

– Иногда мы тоже бываем нужны…

В первый раз он почувствовал себя побежденным.

Они еще долго ехали. Остановились в придорожном бистро неподалеку от Реймса, чтобы перекусить. На столе валялись парижские газеты. Даниель схватил их, вызвав снисходительные улыбки шпиков. О нем ничего не писали. На второй странице «Фигаро» была заметка, не значившая ровно ничего: следствие продолжается. Даниель с отвращением швырнул газету и погрузился в молчание.

– Вставай, – сказал полицейский. – Поехали дальше. Тебе полезно проветриться.

Даниель пошел за ними, чувствуя, как поднимается в нем прежняя ненависть, но не понимая, почему.

– Мы бы дали тебе посидеть еще немного, – сказал шпик, который ехал рядом, – но уж очень ты любишь молчать.

– Зачем ты раздражаешь его? – спросил второй. – Разве ты не знаешь, что разговаривать он не умеет, он сразу хватается за нож?.. Слушай, ты: держу пари, что ты не помнишь, какую немецкую бумагу подписал вчера. Так вот, ты признался в убийстве, совершенном у немцев. Поэтому тебя передают в руки этих господ. Ты надолго утихомиришься, и нашим будет спокойнее. Что, тебе наплевать? Может быть, ты и прав. Время идет, все перемелется. С вами, убийцами, всегда так: со временем вы узнаете слишком много и приходится вас заколачивать в ящик или же…

Он подпрыгнул и ухватился за дверцу, которую Даниель попытался открыть.

– Так я и знал. Со мной, дружочек, этот номер не пройдет. Сейчас мы тебе наденем браслетики. Так полагается, да ты и привык к ним…

Даниель не ответил. Он мечтал о настоящей войне, о дымных грибах взрывов. В каске и сапогах он стоит со своими людьми и ждет приказа ступить на искалеченную землю. Ступить, чтобы убедиться, что выжженная пустыня в их руках.

– Ты думаешь, мы не знаем остального? – сказал шпик. – Максим оставил отпечатки пальцев на стене у Гаво, а ты их оставил на машине, в которой его нашли. Можешь мне верить. Твои отпечатки опознаны, видимо, ты неосторожно снял перчатку…

Даниель начал отбиваться, и шпику пришлось ударить его по голове. Даниель провалился в огромную черную яму.

* * *

Он проснулся на скамейке. Тело затекло, голова трещала. Шпик с лошадиной физиономией тряс его за плечо.

– Проснись, старина! Тебя напрасно оставили здесь одного… Пять минут назад пришли твои бумаги, ты свободен. Не знаю, с кем ты дрался во сне, но рассмешил ты всех…

Даниель с трудом поднялся со скамьи, обалдело огляделся вокруг и потер онемевшие руки.

– Держу пари, что тебе снились наручники, – издевался шпик, – что еще может сниться старому боевому коню. Говорю тебе, ты свободен. Распишись в получении часов и брелоков, проверь деньги в бумажнике… Ты выходишь на свободу в славное время, завтра – день праздника Победы. Конечно, тебе на это наплевать. Но завтра нерабочий день, и тебя могли продержать до понедельника. Вот только помещение может понадобиться для других…

Через комнату в кабинет комиссара прошел Рагесс.

Антропометрическая экспертиза установила, что кровяные отпечатки пальцев на стене у Гаво расшифрованы. Они совпадают с отпечатками пальцев самоубийцы из парка Багатель.

– Во всяком случае, – задумчиво сказал комиссар, – задачу правосудия на этом можно считать выполненной. Ваше мнение, Рагесс?

– Да, теперь мы знаем, отчего покончил с собой бедняга Максим. Именно это я и хотел вам сказать.

– И решительно никому не выгодно уточнять подробности.

– Совершенно согласен с вами, – сказал Рагесс, уходя.

Бебе оказался не так силен, как он думал. Видимо, вопрос придется пересмотреть.

* * *

Господин Кадус собирался лететь в Ниццу в полдень. Он провел в Париже напряженную неделю, но зато накануне в «Журналь Офисьель» можно было прочесть о награждении мсье Филиппа Ревельона орденом Почетного Легиона. Награждение производилось по списку министерства торговли и промышленности. По этому торжественному поводу в особняке на авеню Фридланд состоялся небольшой импровизированный прием, а затем Филипп и Кристиана уехали вдвоем на машине в Кап-Ферра. Они недавно вернулись из Женевы. Поездка открыла перед ними богатые перспективы.

Для приведения в порядок всяких второстепенных дел Кадус пригласил к себе Шардэна. Кстати, он просил его быть на большом банкете, который Кадусы давали в Сен-Жан в ознаменование полученной Филиппом ленточки. Шардэн поистине служил ему верой и правдой. Кадусу казалось, что Шардэну будет легче работать, если он выложит перед своим поверенным то, что переполняло его душу. Разговор шел о награждении Филиппа.

В первые дни после убийства Кадус думал лишь о соблюдении приличий, но, по мере того как ускорялся ход событий, направление его мыслей менялось. Наконец он пришел к выводу, что у него имеется новая возможность нажать на околоправительственные круги, то есть на сторонников той пассивной политики, которую едко называли «политикой дохлой собаки, плывущей по течению».

– Так вот, Шардэн, по существу, я спас жизнь своему зятю. Вы читали об убийстве старика, сдававшего напрокат часы? Этот старик служил у Филиппа архивариусом. Успокойтесь, они ничего не нашли. Однако на следующий день, когда Филипп уже был в Женеве, какие-то господа внимательно присматривались к этому особняку. Тогда я решил повидаться с одним человечком. Он верит в наше теперешнее правительство, и правительство отвечает ему взаимностью. Оно иногда даже прислушивается к его мнению.

Кадус убедился, что Шардэн слушает его внимательно.

– Я поехал к его превосходительству – он был когда-то министром – и сообщил, что, поскольку убийцы ничего не нашли на улице Баллю, я имею право на компенсацию. Дело о награде моего зятя было в полном порядке. Не хватало всего одной подписи. Его превосходительство сказал мне, что прошлое Филиппа не таково, чтобы о нем говорить. Тогда я сказал: «Кто бьет стаканы, тот за них платит. Судьба многих господ зависит сейчас от газетной статьи, которая расскажет, что именно разыскивали убийцы в сейфе мсье Гаво». Его превосходительство спросил меня, почему я так заинтересован в разрядке напряжения. Я позволил себе заметить, что напряжение не принесло мне ничего хорошего. Дошло до того, что я был вынужден просить разрешения у американцев на тот или иной вид экспорта. Он предсказал мне, что, как только напряжение спадет, рабочие заберут мои фабрики и выгонят меня вон. Тогда я заметил ему, что режим Петэне (за чьи неограниченные полномочия он голосовал!) привел, в конце концов, к тому, что после Освобождения на заводах появились рабочие комитеты. Потом мы побеседовали о необходимости Атлантического пакта, и я закончил разговор так: «Я должен сам о себе позаботиться, не дожидаясь, пока герцог Брауншвейгский назначит меня управляющим одного из своих имений…» И вот Филипп получил свой орден. Все это я рассказываю вам, Шардэн, потому что я не вечен. Вы должны знать, что скачок, который совершил Филипп, не делается на заднем ходу… В Индокитае мы проиграли, Шардэн. Вы, левые, развернули такую кампанию, что они и трех недель не продержатся у власти, эти холуи, эти лакеи из американского посольства. Ваш отчет мы обсудим завтра, в Кап-Ферра нам будет удобнее. Надеюсь, ваши романы не помешают вам приехать туда?