Текст книги "Убийца нужен…"

Автор книги: Пьер Дэкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Бебе смотрел на него ласково, с оттенком сочувствия.

– Как хочешь, дело твое…

Даниель почел за благо скрыть свою досаду.

– Я хочу драться здесь!

Все восемь лет заключения Даниель изображал из себя сильного человека, пресытившегося и разочарованного. Он откровенно издевался над жалкими людишками, погибающими «за идею». В конце концов он сам себе поверил. Пошатнуть его веру не смогли ни государственный обвинитель, ни восемь лет тюрьмы, ни язвительная наглость Лиз. Теперь за него взялся старый друг. Элегантность Бебе, его скромное довольство собой – своей высокой фигурой, сохраненной стройностью, выхоленным телом – все это казалось Даниелю оскорблением.

– Ну, что ж, – непринужденно начал Бебе, – постараемся придумать для тебя что-нибудь другое. Конечно, пока ничего блестящего… – Он поправился. – Разумеется, я не говорю о деньгах: деньги есть, и они к твоим услугам…

Бебе выдержал паузу, подчеркнувшую небрежность его тона. Этого приема у него раньше не было, он появился недавно. Бебе восседал за письменным столом, как начальство, как бывалый бюрократ. Даниель чувствовал себя подавленным и угнетенным. Если бы Бебе нарочно захотел его унизить, он не смог бы придумать ничего лучшего. Каждый имеет право делать маникюр, но для чего, черт возьми, выставлять свои руки! Чтобы показать, какие они красивые?

– Ладно, – продолжал Бебе. – На сегодня хватит серьезных дел. Тебе давно следует поразвлечься, Даниель. Я оказал про Индокитай, чтобы вернуть тебе вкус к жизни. Мне казалось, что лишний миллион в месяц – не так уж плохо для начала…

Очевидно, Бебе ожидал вопросов. Лишний миллион в месяц? Но как? На каком деле? Даниель промолчал, и атмосфера вновь накалилась. До этой минуты они еще ни разу за весь разговор не раздражались одновременно. Теперь их взгляды скрестились. Даниель отступил, мысленно обозвав себя идиотом. В конце концов Бебе был его единственный друг, последний настоящий товарищ, последняя опора. Этого не следовало забывать. Даниель выдавил улыбку и похлопал Бебе по плечу с притворной веселостью.

Бебе внимательно смотрел на него.

– Ты понимаешь, Даниель, что устроить тебе помилование было не так просто. Мне это удалось благодаря моему положению и моим связям. Я не хочу твоей признательности, мне она не нужна. Я просто даю тебе хороший совет, указываю направление… – Бебе опять налил виски и засунул бумаги в сейф. – За твои успехи, Даниель!

Даниель плохо управлял своими чувствами. Он пробормотал что-то невнятное, силясь поддержать свое достоинство, но из этого ничего не получилось. В его поведении проскальзывали льстивая назойливость попрошайки и затаенная зависть отщепенца. Бебе равнодушно следил за барахтаньем Даниеля. Он запер сейф, и они вышли. Гаво с низкими поклонами проводил их до передней. Напротив, возле комиссариата полиции, великолепная машина ожидала мсье Ревельона. За рулем сидел шофер в ливрее, слишком вежливый, чтобы внушать доверие. Его тщедушное тельце странно не вязалось с широким, бульдожьим лицом, Ни о чем не спрашивая, он мягко тронул машину.

– Это «Фрегат», последняя модель фирмы Рено. Делает сто тридцать километров в час. Таких не было, когда все дороги принадлежали тебе…

– Да, да… – рассеянно отозвался Даниель. Он думал о другом. Совсем недавно, в сорок четвертом году, он и Бебе стояли на одной ступени. Они всегда были вместе. У Лавердона, начальника отряда милиции, была власть. У Ревельона, делавшего закупки для немцев, были деньги. Они были равны. А теперь Лавердон, ставший мучеником за их общее дело, мог рассчитывать самое большее на место служащего в одном из предприятий своего друга, и это называлось возвращением с войны. Их общее дело? Да разве Бебе когда-нибудь дрался за него? Этот сын сапожника сделал карьеру, жадно хватая все то, что Национальная революция могла предложить людям без предрассудков. Он обогатился, подбирая обломки того, что было растоптано сапогами оккупантов. Однако стоит ли ему завидовать? По отношению к Даниелю Бебе всегда вел себя порядочно. Даниель ни в чем не мог упрекнуть его. И все-таки остро завидовал его успеху, его неторопливой уверенности, природному изяществу, рядом с которым Даниель чувствовал себя неотесанной деревенщиной. С этой матовой кожей и глубокими серыми глазами Бебе стал еще красивее и мужественнее. Он должен иметь успех у женщин…

Машина медленно скользила, зажатая в огромном заторе. Даниель нагнулся к окну и узнал площадь Клиши.

– О чем ты думаешь?

– О прошлом.

Даниель просто не мог больше произнести – Бебе.

– Кстати, Даниель, я и не спросил, как встретила тебя мадам Рувэйр? В свое время мы с ее мужем сделали два или три отличных дела. Потом ему не повезло. Мадам должна была принять тебя с распростертыми объятиями.

Даниель не шелохнулся, упорно рассматривая что-то на бульваре Батиньоль.

– Я беспокоюсь только об одном, – продолжал Бебе. – Не попыталась ли мадам Рувэйр сэкономить на тех пятидесяти тысячах, что я послал ей для тебя.

– О, нет! – быстро сказал Даниель. – Я думаю, она истратила гораздо больше…

Лицо Бебе выразило сомнение. Затем он улыбнулся широко и сердечно, излучая искренность и теплоту.

– Значит, ты доволен? Вот и отлично. Мадам очень приветлива, но несколько скуповата…

Огромным усилием Даниель сдержался. Ему хотелось стукнуть по чему попало, по своим ногам или по стеклу, раз он не смел ударить Бебе. Это успокоило бы его нервы. Жить он еще не начинал.

IV

В прошлом столетии Филипп Ревельон, возможно, стал бы Растиньяком. Во всяком случае, начав после женитьбы почитывать классиков, он отождествил себя с бальзаковским героем. Напротив, Жюльен Сорель показался ему чуждым и непонятным. Зачем было убивать мадам Реналь, когда и так все можно было уладить? Безусловно, это был необдуманный шаг. Принимать такого юнца всерьез было невозможно.

В шестнадцать лет Филипп оказался на улице. Его матери надоело ухаживать за культей своего мужа, ставшего инвалидом в 1914 году, и она покинула семейный очаг. Одноногий сапожник забросил свою лавчонку и начал пить. Филипп был брошен на произвол судьбы. Ему пришлось оставить коммерческое училище. Он занялся мелкими спекуляциями, околачиваясь вокруг центрального рынка. Шел тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Филиппу подвернулось место в рекламном киоске на Международной выставке. Он быстро постиг хитрые комбинации, которые совершались на набережных Сены. Осенью тридцать девятого года, в первые дни войны, возник черный рынок, открывший для Филиппа новую эру.

Вскоре у него завелось собственное дело. Оборотный капитал, необходимый для начала, ему любезно предоставила молодая жена одного рыночного уполномоченного. Меньше чем через два года, в 1941, Филипп оказался без копейки. Зато он свел знакомство с ворами высшего класса. Среди них был крупный чиновник министерства снабжения.

Филипп приобрел опыт. Он понял, что никогда и никому не следует доверять и что начатое всегда надо неуклонно доводить до конца. Эти размышления вскоре привели его в приемные оккупантов. Здесь он приобщился к новой философии. Весь мир прогнил, прогнил насквозь. В день Великой Катастрофы сотрутся все усилия, погибнут одинаково и правый и виноватый. Завтра исчезло, потеряло смысл. Осталось только Сегодня, надо рисковать всем ради него. И он начал рисковать, избирая самые грубые, самые отчаянные методы. Единственная мера предосторожности заключалась в том, чтобы затянуть, отдалить неизбежное крушение.

Юноши его возраста проливали кровь в боях. Филипп Ревельон не верил ни в войну, ни в будущее своей страны, ни даже в деньги, которые зарабатывал. Карьерист без будущего, он был обездолен. У него не было ничего, кроме тела и мозга. В апокалиптическом хаосе, порожденном крушением прогнившего мира, не с кем было считаться. Ничто не связывало его. Он был смел и поэтому не собирался бежать. Он любил радости жизни и поэтому не собирался прятаться. Он хладнокровно считал удары.

Даниель никогда не понимал его. Он судил по себе, мерил на свой аршин. Его огорчало, что родители не оставили Филиппу ничего, кроме нищеты и несчастий. А Филипп испытывал к Лавердону искреннюю привязанность, как к автомобилю, который не подведет. Даниель был единственным человеком на свете, которому Филипп полностью доверял, доверял так, как доверяют надежной, проверенной машине. Начав крупные дела в Индокитае, Бебе мечтал о возвращении Лавердона. Он был ему необходим. Мысленно он уже видел его своим заместителем, помощником, на которого можно всецело положиться.

* * *

Войдя в квартиру, где должно было состояться празднество, Даниель сразу подумал, что Бебе умеет устраиваться и понимает толк в жизни. Они оказались в просторной студии, с галереей, на которую выходили двери комнат второго этажа. Массивная лестница вела наверх, Судя по маршруту, которым они ехали, квартира находилась неподалеку от Булонского леса. Название улицы – Мальфер – ничего не говорило Даниелю.

За хозяйку здесь была долговязая блондинка, которую звали Мун, манекенша по основному ремеслу. Нетрудно было догадаться, что Ревельон оплачивает изысканный «стэндинг» Мун. Мун часто употребляла это слово, раздражая Даниеля, ненавидевшего все английское.

Дора, его мнимая невеста из Центральной, ничуть не разочаровала Даниеля. Она была поплотнее Мун, с более развитыми формами, ее темные волосы отливали чудным оттенком красного дерева. Даниель понял, что ее положение не так блестяще, как положение Мун. Дора работала для модных, журналов, но, видимо, в штате не состояла и неохотно говорила об этом. Даниелю стало чуточку досадно за нее. Впрочем, обе девушки были хорошо сложены и отлично одеты.

Атмосфера в студии очень быстро стала веселой. Огромная радиола, блиставшая лаком и металлом, проигрывала джазовые пластинки, автоматически меняя их. Бебе радовался, как мальчишка. Радиола, видимо, была его подарком. Остальная часть квартиры, обставленная с безупречным вкусом, произвела на Даниеля глубокое впечатление. Мун была, бесспорно, очень порядочной девушкой. Когда рассказы о войне и тюрьме перестали развлекать общество, Мун, как любезная хозяйка, включила для Даниеля телевизор. Перед тем как начать танцевать, они порядочно выпили.

Черные мысли покинули Даниеля. Он опять был в своем кругу и веселился от души. Когда он полюбил это бесшабашное веселье? Когда завершал в ночных кабачках длинные студенческие дни или позже? В этом окружении он выправлялся с каждой минутой. Оказывается, он не разучился танцевать. Приятное доказательство того, что его тело сохранило силу и ловкость. Он не изменился, тюрьма не сломила его. Бебе в дьявольском темпе вел фарандолу.

Даниель проснулся утром в одной из комнат второго этажа. Он был начисто отмыт от забот и печалей, тихая торжествующая радость переполняла его. Спокойная роскошь окружала Даниеля. Сквозь огромную бледно-серую пластмассовую штору просачивались золотые лучи солнца.

Даниель чувствовал себя другим человеком. Он отодвинул штору и распахнул окно. Высокие деревья окаймляли ряды белоснежных домов. Казалось, что и дома и деревья медленно колышутся от весеннего ветра. Даниель долго стоял у окна, впитывая солнце и воздух. Затем набросил валявшийся на стуле халат и вышел на галерею. Внизу, в студии, Мун делала гимнастику. У нее оказалось великолепное тело, и Даниель долго любовался пластической игрой мышц. Нет, это не Дора, это совсем другой класс… Наконец он окликнул ее.

– Хэлло, Даниель! Хорошо спали? Дора в ванной, она умирает с голоду. Бебе сказал, что вы можете оставаться здесь, сколько захотите.

– Он уехал?

– У него дела. И жена.

Даниель молчал. Итак, Бебе представил его своей любовнице, но не своему семейству. Мун снова принялась за упражнения, и Даниель опять не мог оторвать от нее глаз. Теперь он ревновал ее к Бебе. Женщина остановилась, чтобы передохнуть, и спросила, подмигнув в сторону ванной:

– Довольны вчерашним вечером?

Даниель понял не сразу. Ярость мгновенно вспыхнула в нем. Как, и это было подстроено заранее? Мун, по-видимому, прочла его мысли и обиженно улыбнулась. Даниель решил вернуться к себе в комнату. Пока он был гам один, он чувствовал себя хозяином мира. Как в одиночке в ожидании казни. Конечно, он один виноват в том, в чем его обвиняли…

Наступил вечер, и Даниель начал тяготиться вынужденным бездельем. Бебе не возвращался. Мун уехала, в восторге от возможности погонять по городу свою новенькую скоростную серо-белую «Аронду». Наконец пришла Дора и повисла на шее Даниеля. Ну, что ж… Подумав, он решился принять пока что такую жизнь. Это все-таки лучше, чем кокон, в который засадила его Мирейль. Да, там было совсем не блестяще. Не блестяще? Слово показалось ему неуместным. Черт возьми, так ведь это словечко Бебе. Он уже берет у Бебе его словечки, как, впрочем, и деньги.

* * *

Даниель был отлично скроен для жизни. Прямо непонятно, как в коротконогом, приземистом роду Лавердонов могло появиться такое великолепное животное. Говорили, что светлые волосы он унаследовал от предков матери, а огромный рост – от прадеда-пьемонтца. Здоровье у него было прекрасное. Крепкое телосложение и постоянная благосклонность женщин делали Даниеля самоуверенным. Годы войны принесли ему веру в свою силу, в физическое превосходство над людьми. Он был хороший солдат и красивый мужчина. Это давало ему кое-какие нехитрые права, которых не оспаривали даже начальники. Он пользовался этими правами, не размышляя, и никакие превратности судьбы, никакие преследования не ослабили в нем этой привычки. Ни арест, ни смертный приговор не заставили Даниеля задуматься. Во всем была виновата сволочь, чернь, пришедшая к власти. Сидя в тюрьме Фрэн, закованный в кандалы и ожидая казни, он спокойно встречал и провожал каждый новый день, не испытывая ни сожалений, ни угрызений совести. Лишь одно воспоминание было неприятно, как воспоминание о гадкой болезни: он не мог себе простить, что неосторожно заснул в Марселе и попал в руки полиции. Он не верил ни в бога, ни в черта.

Ему отказали в праве на жизнь. Он принял это как удар судьбы. Значит ему не повезло. Он не пытался бороться и хранил свою непроницаемость. Добиваясь замены смертного приговора вечным заключением, его адвокат особенно подчеркивал его привычку к дисциплине, к слепому повиновению. Лавердон не возражал, он выполнял жестокие приказы не только добросовестно, но и с удовольствием. У него никогда не было и тени разлада с самим собой. К президентскому помилованию он отнесся как к должному, увидев в нем подтверждение своей правоты. Он был последователен до конца, и прохвостам из правительства не удалось его уничтожить.

Оказавшись в каторжной тюрьме, он не удивился своему назначению на одну из мелких административных должностей из тех, что исправлялись заключенными. Поддержание порядка было его прямым делом, и он поддерживал порядок. Он презирал политиканов – штатских, сотрудничавших с немцами, и уважал военных – своих товарищей по дарнановской милиции, эсэсовцев, парней из Легиона французских добровольцев. Словом, всех настоящих парней. Постепенно у него выработалась иерархия, почти полностью совпадавшая с тюремной. Главари уголовников его уважали. Политические часто сменялись – приговоры беспрестанно пересматривались. В этом маленьком мире Даниель чувствовал себя хорошо, хоть и несколько одиноко. Поэтому он поддерживал солидарность с представителями обеих групп заключенных, а через них и с администрацией тюрьмы. Так он стал старостой участка. Все доверяли ему, и он считал это вполне естественным.

И вот достаточно было ему повидаться с Бебе, чтобы здание его самоуверенности рухнуло.

Даниель понемногу восстанавливал в памяти пережитые годы. Значит, помилование ему устроил Бебе. И тот же Бебе наладил его тюремную жизнь. Сразу поблек ореол, питавший веру Даниеля в себя. Он вышел из тюрьмы, как и все прочие. Это вовсе не награда за твердость, за то, что он не склонил головы. Бебе вел какую-то сложную игру, побочным результатом которой и являлось освобождение Даниеля.

Итак, командовал Бебе. А ведь он здорово перепугался, когда парижская мостовая стала уплывать у него из-под ног! Все же он рассчитал правильно, и теперь бухгалтер праздновал победу над солдатом.

Сомнения привели Даниеля к тому, что он начал пересматривать прошлое. Может быть, в сорок четвертом году, вместо того чтобы ехать в Германию, лучше было переметнуться, как Бебе? Он вспомнил то утро, когда их дороги разошлись. Когда-нибудь он напомнит Бебе это утро. В конце концов, помогая Даниелю, Бебе лишь выполняет свой долг. Должен же он как-то искупить свою трусость, свое бегство. А может быть, он хочет заткнуть рот Даниелю? Накануне он сильно хвастался, но не сказал ни слова о своих делишках с немцами…

Каждый день приносил Даниелю новые разочарования. Освобождение казалось ему горьким, иногда даже оскорбительным. Впервые в жизни он затосковал и сразу вспомнил предсказание Лиз за обедом в Труа. Чем лечат тоску? Гипноз здесь не поможет. Даниель стал избегать Бебе. Безразличный ко всему, таскал он свою горечь по улицам Парижа.

* * *

Март подходил к концу, и каждый новый день раздражал Даниеля. Погода издевалась над ним, словно передразнивая его настроение. С утра улицы были залиты весенним солнцем и неповторимой свежестью. Мир казался только что созданным, новеньким, как монетка. Потом день тускнел, постепенно превращался во что-то теплое и безвкусное, вызывавшее у Даниеля тошноту. Он таскался по барам, слушал, что говорят об американских атомных испытаниях на Тихом океане. Двадцать три японских рыбака умерли от радиации, от незаметно подкравшейся лучевой болезни. Такая смерть грозила всему человечеству, и куда, к дьяволу, можно было от нее убежать? В баре Фукье какой-то ассистент кинорежиссера, безработный уже третий год, громил фильм Кайатта «Перед потопом». Фильм уже вызвал гнев всех католических ассоциаций. Этот Кайатт – вредный безумец. Он заставил молодежь мечтать о бегстве на Таити, о бегстве от атомной войны. Островов больше нет, достаточно одной водородной бомбы, чтобы отправить любой атолл на дно океана. Алэн Жербо[4]4
  Алэн Жербо – молодой француз, в начале двадцатых годов один, на парусной шлюпке пересекший Тихий океан.


[Закрыть] в наши дни неизбежно заболел бы лучевой болезнью. Этот радиоактивный стронций беспощадно поражает костный мозг. Представьте себе Гогена в роли подопытной морской свинки для специалистов из Пентагона.

Для Даниеля эти рассуждения были китайской грамотой. Однажды он поймал ассистента режиссера и заставил его разговориться. Прежде всего он узнал, что в портфеле молодого кинодеятеля имеется готовый сценарий короткометражного фильма, посвященного столетию со дня рождения Артюра Рэмбо. Фильм называется «Уйти нельзя». Сценарий читал сам Вайнштейн и отклонил под тем нелепым предлогом, что фильм не будет делать сборов.

– Понимаете, Вайнштейн не выносит вида атомного взрыва на экране. Такой фильм, как «Дети Хиросимы», могли снять только в Японии…

– Он что, еврей, этот Вайнштейн? – спросил Даниель на всякий случай. Собеседник посмотрел на него сначала изумленно, потом с отвращением. Затем он встал, не сказав больше ни слова. Даниель придвинулся к бармену и спросил, кивком указывая на уходящего режиссера:

– Он коммунист?

– Нет, не думаю. Впрочем, киношники такой народ. Сейчас они с американцами в страшной вражде…

– Я говорю не об американцах, они все сволочи, это давно известно. Я говорю о евреях.

– Ах, евреи… – протянул бармен, и было ясно, что он ровно ничего не понял. – Евреи действительно…

Он поспешно отправился ополаскивать стаканы, хотя в этом не было никакой необходимости. Даниель пожал плечами и вышел с глубоко разочарованным видом.

Дора, помешанная на светскости, успела познакомить его с кучей людей. С мрачным равнодушием таскался Даниель по вечерам и приемам с коктейлями. Бебе был занят своими делами и говорил только о принце Быу-Локе, новом премьере императора Бао-Дая, или же о сражении при Дьен-Бьен-Фу. Мун была чересчур сложной, как и все неработающие женщины. Она слишком любила театры, концерты и прочую ерунду. Да и какое Даниелю дело до нее?

Сегодня Бебе обещал обедать с ними у Мун. Даниель должен был подобрать Дору в сквере возле Оперы и приехать вместе с ней. У него было много времени, и он решил пройтись пешком. Он шагал медленно, чувствуя себя усталым, неспособным резко изменить свою жизнь. Бездействие угнетало его. Всюду его встречали обещаниями и оттяжками. «Вы нам понадобитесь позже», или «Подождите, ваше время придет»… Оставалось предложение Бебе, но оно по-прежнему не устраивало Даниеля. Браться за грязную работу где-то у черта на рогах, когда его дружок наслаждается жизнью в Париже? Даниель свирепел при одной мысли об этом. Однообразно тянулись дни. Ясные с утра, тусклые и серые после полудня. Теперь Даниель спал меньше, поднимаясь вместе с солнцем. Каждое утро он остро ощущал свою никчемность. Да, он становился настоящим неудачником. А вся эта сволочь, слоняющаяся по Елисейским полям? Стоило сидеть в тюрьме, чтобы теперь любоваться подобным зрелищем! Его просто законсервировали. Когда он начинал скандалить, ему тут же говорили о необходимости создания европейской армии. Прежде всего надо добиться ее ратификации Палатой, это самое главное… Потом, как только ратификация состоится, можно будет наплевать на всякую осторожность, дело для него найдется… Да и разгром Индокитая не за горами. Падение Дьен-Бьен-Фу будет еще одним «божественным сюрпризом», – подмигивали ему. И сейчас же добавляли: «А пока что…», «В ожидании…» – с таким видом, словно хотели сказать: вы пробыли на каторге десять лет, куда вам торопиться? Наконец последовали предложения: в Индокитай – то же, что предлагал Бебе, только победнее. Или в Марокко, или в Тунис. Или на Мадагаскар.

Как будто в Париже не было места ни для кого, кроме этих прохвостов, прогнивших бюрократов, захвативших все командные посты. Они ничего не понимали, эти люди, и Даниель в душе обещал им жестокое пробуждение. Тогда они бросятся разыскивать его, но будет поздно. Если бы он мог устроиться самостоятельно… дать им всем хороший урок. Ведь должны же где-то быть люди его породы.

С ненавистью смотрел он на бесчисленные машины, тесной стаей бежавшие по авеню. Он тоже имел право на машину. Он имел право жить в почете, а не в нахлебниках у Бебе. Имел право ничего не просить у людей и спокойно ждать, когда они сами придут умолять его…

Дора ждала его в сквере, сидя на крохотной террасе кафе. С ней был какой-то уродливый плюгавый блондинчик с нахальной и хитрой рожей. Дора представила его как секретаря редакции какого-то сомнительного еженедельника, для которого она работала. Даниель почувствовал укол ревности, настроение его испортилось окончательно. А Дора, словно нарочно, не отпускала парня от себя. Они говорили о тряпках, о весенних модах. Английские костюмы в этом сезоне изумительны, потрясающие цвета. Присмотревшись, Даниель решил, что маленький гном должен быть педерастом. Он встал и заплатил за мороженое. Дора сказала, что ей нужно обязательно заехать на Елисейские поля. С большой неохотой она распрощалась с секретарем редакции. Не успели они сесть в такси, как она заявила, что английский костюм ей просто необходим, и немедленно…

Ты понимаешь, мой дорогой, сейчас он мне очень пригодился бы, этот маленький Мейер…

– Опять еврей? – гаркнул Даниель.

Дора пожала плечами совершенно так, как тот маленький кинодеятель двумя часами раньше.

– Не будь идиотом, пожалуйста. Мейер мне очень полезен. У меня, если хочешь знать, тоже было много неприятностей, но я не делаю из этого события…

Она, наверное, спала с немцами, эта дура. Надо бы послать ее ко всем чертям, но странная лень сковала Даниеля. Дора хотела купить костюм, и ей сказали, что лучшие костюмы в магазине Лидо. У нее почти идеальная фигура, она сможет подобрать себе готовый. Чудесно было бы надеть его сегодня же, в честь праздника… Какого, черт возьми, праздника? Ах да, Бебе завтра улетает в Сайгон… Даниель неохотно последовал за Дорой. Ему нечего было возразить. Дора прекрасно обходилась без него, а он не мог остаться без Доры, он слишком боялся одиночества…

Не жалея времени, Дора перерыла весь магазин и нашла именно такой костюм, какой ей хотелось. Он был из модной материи, бледного, серо-голубого оттенка, восхитительно шедшего к ее темным волосам. И к глазам тоже, утверждала она. Даниель подумал, что он так и не видел ее глаз. Они казались ему бесцветными. Когда Дора в новом костюме вышла из примерочной, выяснилось, что глаза у нее голубые и что они вовсе не дурны. Костюм оказался самым дорогим в магазине, а Дора забыла дома свою сумочку. Даниель недавно получил от Бебе свое месячное содержание. Он выложил все, что у него было, и обещал занести завтра недостающие несколько тысяч. Ему пришлось взять обратно пятьсот франков, чтобы рассчитаться с шофером такси. В глазах кассирши мелькнула насмешка. К этому времени Дора выяснила, что в продаже есть такие же костюмы зеленоватого цвета. «Любимый, зеленый пойдет мне еще больше». Она доказывала, что два костюма гораздо практичнее: их можно часто менять, и они не будут изнашиваться… Даниель с удовлетворением услышал, что фирма в любое время исполнит эту модель в том цвете, в каком будет угодно мадам. Несомненно, мадам всегда сможет подобрать желаемый оттенок.

В такси ему пришлось выслушать несколько язвительных замечаний Доры. Он не умеет жить, и ему не мешало бы избавиться от некоторых неприятных черт характера. Пытаясь контратаковать, он напомнил о секретаре редакции. Тогда Дора быстро и четко объяснила, что не обязана отчитываться перед ним в чем бы то ни было. Даниель умолк. В конце концов за костюм было заплачено деньгами Бебе, и если Бебе не видел в этом ничего неудобного…

В тот вечер Бебе был настолько же весел, насколько Даниель был неразговорчив и хмур. Завтра Бебе улетает в Индокитай. Нет, ничего серьезного, опасаться ему нечего, его дела в полном порядке. Началась канитель с переводом банковских фондов из Бангкока, вот и все… Даниель притворился, что его это совершенно не интересует.

– Мне нужно поговорить с тобой, Даниель.

Женщины тотчас же вышли из комнаты.

– Я дал тебе испытательный срок. Ну, как, устраивает тебя такая жизнь? Нет? Я так и думал. Хочешь лететь со мной? Посмотришь все на месте. Увидишь, что это приятная, хорошая работа. Тем более что основную часть времени ты сможешь проводить в Сиаме.

– Я уже говорил тебе: не хочу.

– А подумал ты о себе? Подумал о том, что ты умеешь?

– . . . . . . !

– Давай без представлений, хорошо? Ты умеешь только одно: убивать. Точка, все. На этот счет у тебя имеется удостоверение от правительства.

– Перестань, Бебе. Если тебе надоело меня содержать, так и скажи. Скажи прямо.

Бебе вытащил бумажник и достал оттуда заполненный и подписанный чек.

– Не корчи злой рожи. Я так и знал, что ты будешь артачиться. Вот деньги на то время, пока меня не будет. Только не валяй дурака. Когда я вернусь, я подберу тебе подходящее развлечение.

Даниель взял чек, как ему сначала показалось, на двадцать тысяч. Он взглянул на сумму прописью: чек был на двести тысяч. Он с трудом перевел дух.

– Не волнуйся, – сказал Бебе. – Сегодня двумя телефонными звонками я заработал гораздо больше. Я рад, что могу помочь тебе. Да, чуть не забыл: без меня машина и шофер будут в твоем распоряжении. Я улетаю ненадолго, но дней десять, пожалуй, там провожусь.

– Ты серьезно думаешь, что здесь для меня нет ничего подходящего, Бебе?

– Читай газеты. Видел, как прошли выборы в департаменте Сена-и-Уаза? Коммунисты получили сорок пять процентов голосов. Я подберу тебе любое место, Даниель, какое ты захочешь. Только в Сайгоне ты сможешь работать в полную силу.

Даниель с подчеркнутым раздражением передернул плечами. Бебе заговорил еще настойчивее.

– Главное, Даниель, чтобы в великий день ты был цел и невредим, чтобы на твоем текущем счету была куча миллионов. А сейчас пусть другие разбивают себе башку. Ты вернешься через полгода в полной силе. И сразу окажешься с той стороны, с которой дергают за веревочки…

Даниель глядел на Бебе, не решаясь помять его до конца. У Бебе был все тот же вид самоуверенного спортсмена, но в голосе проскальзывали усталые, разочарованные нотки. Поэтому уверенность его отдавала блефом.

– Пойми, Бебе, я не хочу барахтаться в грязи, выколачивая деньги.

– Все деньги, все тысячефранковые билеты, которые есть в обращении, пахнут грязью. Этот чек, что ты держишь в руках, чист. Сравнительно чист. Он порожден страхом тех, кто копошится в грязи. Тех, кто перетаскивает грязь с места на место. Я прошел все ступени, Даниель. Сейчас я торгую безопасностью. Я перевожу фонды, гарантирую переброску ценностей, подбираю надежные капиталовложения. А сам зарабатываю на панике. Это квинтэссенция грязи, но такова традиция. Мой тесть – образованный человек. Он напомнил мне, что отец Горио у Бальзака составил себе состояние на голоде, который сам организовал. Чем сильнее воняет политика, тем легче заработать на ней деньги. Бао-Дай или план Маршалла – это, как говорится, живые деньги.

Даниель колебался, соблазн был велик. Потрясти этих сволочей, заставить их выблевать деньги… Как того еврея, которого он ограбил когда-то. Чек жег ему пальцы. За что он просидел восемь лет? Если бы предложение исходило от кого-нибудь другого, не от Бебе, он согласился бы немедленно. Но принять предложение Бебе значило поменяться с ним прошлым. А в прошлом у Даниеля были кандалы смертника и еще кое-что, с чем ему не хотелось расставаться.

Заметив смятение Даниеля, Бебе подошел и взял его за руку.

– В конце концов я к тебе привязан. Тебе сильно досталось, ты один из всех нас сохранил верность юношеским идеалам. Мы бросались вперед очертя голову, сжигая за собой мосты. А те, что посылали нас на смерть, отсиживались в тылах и думали о своем будущем…

Они подошли к окну. Бебе стал к нему спиной, точно хотел отрезать Даниеля от внешнего мира.

– Слушай, старина, я надоедаю тебе в последний раз. Я не могу предложить тебе ничего определенного. Только возможности, только шансы. Не думай, что я хочу отослать тебя, чтобы избежать угрызений совести. Я знаю все о вишистских министрах. Они приезжают, мило раскланиваются с тюремной дверью и уезжают чистенькими. На это требуется времени меньше, чем на то, чтобы принять ванну. Знаешь, что они хотят сделать с тобой? Ты – никто. Ты – орудие для грязной работы. Когда работа сделана, тебя можно выбросить. А если ты начнешь возражать – окажешься в очередном Дьен-Бьен-Фу, по уши в дерьме. Ты – убийца, ты специалист, вкус крови тебе известен… Видишь, уже от одних разговоров у тебя загорелись глаза. Успокойся, здесь никого не надо топить в ванне, и у тебя в руках нет бычьей жилы…