Текст книги "Убийца нужен…"

Автор книги: Пьер Дэкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Услышав это имя, Лавердон дернулся и выпалил:

– К счастью, Лиз, есть еще люди, готовые сражаться с врагом. Если бы все думали, как вы, некому было бы лупить вьетов.

– А позвольте вас спросить, – упрямо продолжала Лиз – кто будет лупить врага, когда начнут падать атомные бомбы? Вы?… Вас тогда будут показывать на ярмарках среди развалин. «Спешите видеть! Спешите видеть! Даниель Лавердон, человек, спящий в обнимку с водородной бомбой!» Вы просто бредите. Тень на камне – вот что мы такое. Вы, и я, и все остальные. Мы исчезнем бесследно, никто даже не поймет, как это случилось… Если, конечно, на земле еще останутся люди, способные интересоваться прошлым…

– Но это же пропаганда! – закричала мадам Рувэйр.

Лиз не ответила. К чему? Мать не читала ничего, кроме «Фигаро», Лиз успела забыть, к чему она завела этот разговор. Ей хотелось сбить спесь с этого вояки, уколоть, сделать ему больно. Она возненавидела его. Он ей напомнил отца, которого она тоже не любила, сама не зная почему. По его вине она росла одинокой, запуганной девчонкой. А теперь этот мамашин альфонс смеет ее поучать… Оба они твердят свои примитивные истины. Как это говорит Максим: «Я не удовлетворен, значит, я есмь…» Нет, не так. «Я не удовлетворен, следовательно, существую…» Забыла. Да и все равно, им этого не понять, не стоит и трудиться. Впрочем, усталость и отвращение к себе – это колорит эпохи. Как-то, после очередного длинного разговора, Максим сел писать эссе. Вступления и заглавия Максиму удаются. Он готов рассказывать о них первому встречному. Затем заносит их печатными буквами в записную книжку. На этом обычно его работа кончается. Как это у него? Ах, да: «Мы, поколение атомной пустыни, имеем право совершать то, на что не отваживались наши предшественники. Ни божеских, ни человеческих законов для нас не существует… Это называется правом на жизнь…» Там было гораздо длиннее, но все равно, этого им не понять. Максим говорил, что этот трюк оправдывает все, педерастию и грабеж, убийство и кровосмешение. Тогда ей эта теория показалась забавной. «Право на жизнь» – это были ее слова. Но сегодня они не звучали. А тут еще мать жужжала над ухом: американцы то, американцы это…

– Я читаю газеты, мама.

– Но Даниель не мог их читать!..

Лиз приняла свой обычный пресыщенный вид. Придется дать мсье Лавердону некоторые элементарные разъяснения, как иностранцу, только что сошедшему с корабля.

– Газеты, мсье Лавердон? В них всегда одни и те же шарлатанские обещания, которым никто не верит. Мне на них наплевать, я хочу успеть пожить, пока нет войны. Жить или хоть пользоваться той жизнью, которую вы для нас создали…

Мадам Рувэйр залилась румянцем. Это ей очень шло. Лиз помолчала.

– В конце концов мсье Лавердон знал, что делал во время той войны. Он томился в тюрьме, а я томилась на свободе, это еще хуже.

Взрыва не последовало. Вошла Мелани, неся поднос с сырами. Лиз с интересом наблюдала, как в пять секунд мамаша успела превратиться в гостеприимную хозяйку, непринужденную и любезную. Пользуясь минутной передышкой, Лиз возобновила атаку:

– Не знаю, почему бы вам меня не послушать. Получилось так, что нам приходится оплачивать разбитые вами горшки. Мсье Лавердон был на свободе, когда мой отец…

Сильный стук прервал ее. Выходя, Мелани в знак неодобрения бесцеремонно хлопнула дверью.

– …мой отец уже дрожал за свою жизнь, – продолжала Лиз. – С тех пор как я себя помню, я вижу только запуганных людей.

– Это потому, что мы проиграли войну.

– Бросьте, Лавердон. Мой отец был убит, когда все вы ходили победителями и были у власти. А мама баррикадировала дом. Она перестала бояться только тогда, когда ей померещилась новая война.

– Если бы мы выиграли войну…

– А разве те, кого вы сажали в тюрьму, шли туда добровольно? Нет, они боялись вас. Вы – это страх. Я ничего не боялась раньше. Но, когда мама стала ждать войны, я испугалась…

– Ты просто позируешь, Лиз.

– А ты ровно ничего не понимаешь, мамочка. Когда писали о бомбардировке корейского храма, об атомной бомбе, о третьей мировой войне, я не могла читать газет. Я не могла думать ни о чем другом. И пошла к мужчине, чтобы не умереть девственной дурой…

Мадам Рувэйр ударила по столу пухлой рукой.

– Как ты смеешь говорить такие вещи!

– Я же их делала, мамочка, и вовсе не для того, чтобы позировать. Я считала годы наоборот. Я решила стать женщиной в шестнадцать лет. Я выросла рядом со смертью. Надо было успеть взять хоть что-то. Я твердо решила никогда и ни в чем себе не отказывать. Я не виновата, что мир таков.

Опять Лиз потеряла нить. Она была довольна, что смогла высказать все это. Мадам Рувэйр сделала вид, что ничему не верит, и начала громовую проповедь против фильмов, развращающих молодежь. Есть один, особенно отвратительный. Он доказывает, что всегда и во всем виноваты родители. Кюре с амвона потребовал его запрещения, но фильм продолжали показывать всюду. Нет, она не помнила названия. Что-то из библии. Это уж верх цинизма. Теперь можно безнаказанно издеваться над самым дорогим, самым святым… Лавердон равнодушно поддакивал, украдкой поглядывая на Лиз. Та решила нанести еще удар.

– Надеюсь, мамочка, я не первая женщина, которая спала с мужчиной?

Мадам Рувэйр закусила губу. Она посмотрела на Даниеля, надеясь найти у него поддержку, но встретила лишь его любопытный взгляд.

– Я не хочу быть неудачницей, не хочу быть такой, как вы оба. Не все ли равно, сидеть в тюрьме или запереться в собственном доме, как в тюрьме? Вы сидите и скулите, что не виноваты. А кто же виноват? Кто, объясните мне? Вы, мсье Лавердон, вы типичный неудачник! Вы дали себя победить и засадить в тюрьму. Вы недавно вышли и еще не успели соскучиться. Но не беспокойтесь, это придет. Я уже вижу, как вы укладываете чемоданы и уезжаете в Индокитай. У войны есть положительная сторона, там ни о чем не надо думать. А я не хочу подыхать без капельки счастья!.. Но в прелестном обществе, которое вы для нас создали, получить эту капельку не так-то просто!..

Лиз отлично знала, что Лавердон с наслаждением треснул бы ее по черепу. Губы его дернулись и сжались в узкий, красный шрам, который на массивной нижней части лица выглядел уродливо.

– Так-то ты меня благодаришь, – сказала наконец мадам Рувэйр жалобным тоном.

– За что? За то, что ты родила меня?

Вошла Мелани с корзиной фруктов, и Лиз сама испугалась своей резкости. В конце концов чем провинилась мать?

Хотела заставить отца жениться на себе? Это – ее дело, и нечего читать ей мораль…

– Я вижу, стиляг сейчас не меньше, чем в мое время, – сказал Лавердон, пытаясь быть насмешливым.

На эту тему у мадам Рувэйр имелся запасной куплет. Даниель чувствовал себя побежденным. Эта маленькая стерва сумела попасть ему в самое больное место. Если бы Бебе ответил на его телеграмму, пришлось бы ехать в Париж на машине Лиз. Тогда все было бы совсем по-другому, тогда мы еще посмотрели бы… Но телеграммы нет. Что у нее за противная манера связывать его с Мирейль, говорить о них, как о чем-то едином… Не беда, все это мы переменим. Дайте только повидаться с приятелями. Мадам Рувэйр успела добраться до коммунистов, которые, по ее мнению, осквернили все. Лиз поднялась и взглянула на часы.

– Я думаю, вы договоритесь, а меня это утомляет. Продолжайте, прошу вас, надо же как-то убивать время, особенно вам, тем, кто провоевал всю войну. Я вас покину. – Она сильно нажала на «вам».

– Будем пить кофе в будуаре, Даниель, – сказала мадам Рувэйр. – Я покажу вам свой аквариум. У меня есть дивные золотые рыбки, Даниель, очень редкие рыбки.

Внезапно Лиз стало стыдно. Мать перестала казаться ей смешной. На Лавердона она не посмела взглянуть и тихо вышла. Ей было очень грустно. К счастью, скоро ехать. Когда ведешь машину, думать не приходится, совсем как на войне. По совести говоря, чем она лучше этих двух обломков, оставшихся в столовой? Так что не стоило ей задираться…

Лиз бегом спустилась с лестницы, а повеселевшая мадам Рувэйр объясняла:

– Понимаешь, мой дорогой, отец прощал ей все, решительно все… И только в память о нем…

Оглушительный стук прервал ее. Мелани всегда говорила, что Лиз не умеет по-человечески закрыть дверь.

III

Телеграмма от Бебе пришла на четвертый день, К этому времени термометр морального состояния Даниеля успел упасть до нуля. Даниель злился. Зачем Бебе направил его сюда, к этой немыслимой дуре? Еще сегодня утром она вполне серьезно предложила Даниелю жениться на ней. Она размечталась о ребенке, которого собиралась ему родить. В ее-то годы! Она рассказывала разные ужасы о своем первом муже и уверяла, что он был старик, совсем старик, в объятия которого ее толкнули родители… Это тоже бесило Даниеля. Во всяком случае, у этого человека хватило мужества на то, чтобы быть начальником полиции. Он погиб на посту, и его память следовало бы уважать. Даниель задыхался от немой ярости. Как мог Бебе довериться такой индюшке? Или он просто налаживал добрые отношения с правительством? Да нет, наплевать ему на Четвертую Республику. Хотя, по словам Мирейль, покойный мсье Рувэйр не раз оказывал Бебе серьезные услуги.

После завтрака в обществе Лиз в Даниеле все вызывало отвращение. Мирейль опротивела ему. Перезрелая тетушка, расплывшаяся, точно корова. В самый раз для неудачника. Он повторял «для неудачника» и не мог освободиться от гнетущей силы этого слова. Когда он вышел из тюрьмы, он казался себе сильной личностью, победителем. В глубине души он твердо верил, что пережитые им мерзости дают ему право на вознаграждение. Не надо ничего требовать. Не надо ничего говорить. Все придет само в свое время. Раз он на свободе, значит, обстановка изменилась. Так казалось ему вначале.

Сегодня, на четвертый день после освобождения, многое выглядело иначе. Только сумасшедший мог надеяться на справедливость, на воздаяние по заслугам. Уже в первое утро, после разговора с кюре, он понял, что не все пойдет гладко. Тогда он еще не успел осмотреться, составить себе мнение. А здесь эта девчонка… Как откровенно она его презирает!

Даниель злился на себя за то, что ее презрение мучило его. Мирейль он ненавидел. С наслаждением отколотил бы он Лиз. Отколотил бы, чтобы успокоить нервы, чтобы убедиться в собственной силе. Обижать Мирейль попросту бесполезно. Она слишком мягкотела, слишком покорна. У Даниеля всегда бывает так. Сначала сопротивление его обескураживает. Затем приходит ярость, сокрушающая все препятствия, она возвращает ему веру в себя, ставит все на свое место… Да, но Лиз наплевать на его ярость, ее здесь нет. А Мирейль уже принялась охать по поводу его отъезда… Недурно он сейчас выглядит – этакий мальчик, этакий котик для старух. Он неудачник. Он погорел и сам не знал, на чем именно, но ощущение провала не покидало его. Он казался себе ничтожным и грязным. Он – нищий, вшивый нищий. Он одет в новое с ног до головы, но за это приходится расплачиваться заточением у Мирейль. Не успел он отпраздновать свое освобождение, как очутился в тесном аквариуме, точно золотая рыбка. Он, восемь лет просидевший взаперти! Что оказали бы ребята, увидев его здесь? Какую рожу скроил бы Боб-взломщик или даже мальчишка Деде? Позор, позор… Скрежеща зубами, он кружил по комнате для гостей той походкой, которой ходят заключенные в одиночке.

За завтраком он не сказал и трех слов. Зато пил очень много. Он хотел знать, не изменила ли ему прежняя устойчивость к спиртному. Оказалось, не изменила. Опыт удался и принес еще один положительный, хотя и второстепенной важности, результат: Мирейль захрапела, не успев даже выпить кофе. Он долго смотрел на спящую. Скандал, необходимый для эффектного отъезда, не получился. Решительно Мирейль лишила его всех радостей. Стоило бы надавать ей пощечин, но ему почему-то не хотелось… Он поднялся и прошел в будуар. Вот он, знаменитый аквариум, новенький, блестящий. Дно усыпано крашеными камешками и обломками коралла. Над ними бесшумно скользили золотые рыбки. Поистине символ его теперешней жизни. Но с этим покончено… На этажерке стоял забытый пузырек с чернилами для вечного пера. Даниель схватил его и опрокинул в аквариум.

Рыбы заметались, как обезумевшие, а затем одна за другой начали переворачиваться брюхом вверх. Движения их становились все медленнее, рыбы агонизировали. Лишь один крупный вуалехвост еще плавал близ водостока, судорожно шевеля жабрами. Чернила погасили блеск его чешуи, сделали его отвратительным, гнилостно-зеленым. Наконец издох и он.

Даниель тоже задыхался в этом мерзком будуаре. Он был весь мокрый, вино бросило его в пот. Истребление рыбок дало ему минуту мрачного удовольствия. Теперь надо было сматываться, уносить ноги из этой дыры.

Он вышел на улицу, и сонное безмолвие провинциального полдня охватило его. Вечером он будет в Париже. Он не был там с августа 1944 года. Почти десять лет.

Идти на вокзал было еще рано, но он решил убраться отсюда немедленно. Переброшенный через руку габардиновый плащ мешал ему, он остановился и надел плащ в рукава. Внутренний карман оттопыривался. Он пошарил в нем и вытащил пачку денег, двадцать тысячефранковых бумажек. Такое великодушие сначала тронуло его, но затем он подумал, что Мирейль знает счет своим деньгам. Его покупали, и он правильно поступил, положив этому конец.

В купе первого класса стояла невыносимая жара, но зато он был совершенно один. Жесткие сиденья его обрадовали. Все четыре ночи у мадам Рувэйр он заканчивал на коврике, возле кровати. После нар Центральной спать на душной перине было невозможно. Он уселся поудобнее и проспал до самого Парижа.

Свидание с Бебе должно было состояться в странном месте. Девятый округ, улица Баллю, возле площади Пигаль. Даниель взял такси и, несмотря на опущенные стекла, задыхался всю дорогу. Такси еле ползло, зажатое среди четырех потоков машин. Даниель нервничал, он успел совершенно отвыкнуть от этих постоянных пробок. Он вспомнил, что впервые очутился в Париже в конце 1943 года, и постарался ничем не выказать своего удивления.

В общем город показался ему непонятным и недружелюбным. Тротуары и переходы через улицы кишели хорошо откормленными людьми. Вся сволочь вылезла наружу. Труды Даниеля и таких, как он, пропали даром. Ничего не изменилось, все были против него.

А он-то, болван, радовался, что отделался, отсидев в Центральной! Какой кретин! Достаточно было посмотреть вокруг. Все эти рожи, морды, рыла – все они из красного, крепкого мяса. Вот они – удильщики, воскресные автомобилисты, трусишки, прикидывающиеся храбрецами. Аферисты, взломщики, сутенеры, мелкие жулики – как они важничают, как вертят задом и копошатся на солнышке!.. Веранды всех кафе переполнены ими. Они издеваются над ним, Даниелем. А он-то гордился годами, проведенными в каталажке! Скажи он сейчас, откуда он, поднимется хохот. Или нет, поднимется глухой, враждебный рев. Такой рев встретил его, когда он, приговоренный к смерти, вышел из военного трибунала. Свиньи! Чертовы свиньи!

Старая калоша медленно катилась, прижатая почти вплотную к огромной машине. Роскошная открытая колымага, черная с бледно-серым верхом, сверкающая никелем и хромом. Человек, сидевший за рулем, на мгновение обернулся, и Даниель подскочил: это был еврей! Подумать только, еврей. Да еще какой – толстяк с огромной розеткой Почетного Легиона. Даниель отвернулся и стал смотреть в окно. Пешеходы изредка пересекали поток машин, которому, казалось, не будет конца.

Добрых сорок пять минут спустя Даниеля высадили перед полицейским комиссариатом. Шутка показалась ему не слишком остроумной, тем не менее его доставили правильно: нужный номер дома находился напротив. Еще один неприятный сюрприз – домишко выглядел мерзко. Некрашеный фасад был густо залеплен грязью, рамы потрескались, окна без занавесей, видимо, мыл их один только дождь. Пыльная лестница с косыми, выщербленными ступенями привела Лавердона на площадку. Здесь он обнаружил медную дощечку: «Гаво, прокат часов всевозможных стилей». Лавердон сжал кулаки от злости и вытащил телеграмму Бебе. Все было правильно. Он нашел звонок и позвонил. В дверях появился морщинистый старичок в черной шелковой ермолке. Даниель неуверенно спросил мсье Мазарга. К его удивлению, старичок молча повернулся и провел его в нищенски обставленную контору.

Сидя на корточках перед открытым сейфом, Бебе рылся в бумагах. Он стремительно встал, схватил Даниеля за плечи и горячо расцеловал. Он тряс его, хлопал по спине и рассматривал веселыми, смеющимися глазами.

– С приездом, старина! Вернулся издалека, а? Выглядишь совсем неплохо. Есть лишний жирок, но это не беда. Две недели боксерского тренинга – и все будет в порядке. В общем ты ничуть не изменился!..

Он тоже не изменился. Все та же великолепная осанка киногероя. Те же серые глаза, глубоко сидящие в орбитах. Лет тридцать, пожалуй, но ближе к двадцати, чем к сорока. Все тот же светлый и властный взгляд. Вот только кожа поблекла, стала матовой, обветренной. Еще бы, столько прожить в колониях… Темные волосы Бебе были довольно длинны, он их зачесывал назад. «Чертовски интеллигентен, – подумал Даниель, – прямо свинячий профессор».

Он так и сказал. Бебе слегка поморщился.

– Свой тюремный жаргон можешь оставить за дверью. А то подумают, что ты начитался черной серии.

– Чего? – сердито спросил Даниель.

– Детективных романов. Впрочем, в твое время черной серии еще не существовало.

– Ну а называть тебя Бебе еще можно?

Ревельон словно не заметил раздражения в тоне Даниеля.

– Конечно, Даниель. Бебе выручил мсье Филиппа Ревельона. Спас его прическу, как сказали бы у вас в Центральной. Ты думаешь, я забыл дела, которые мы делали вместе? Пропуск, что ты мне достал, и все остальное? А роскошная жизнь, которая у нас началась с той блестящей идеи? Помнишь, как мы обрабатывали этих типов с черного рынка? Я выдавал себя за полицейского, а ты был настоящим офицером милиции…

Этих воспоминаний Даниель не любил. Однако он не мог не радоваться тому, что Бебе так хорошо помнит прошлое.

– В Индокитае я много думал о тебе, Даниель. Если бы ты был со мной…

Между приятелями возникла неловкость. Бебе вытащил из ящика стола большую флягу и отвинтил крышку, служившую стаканчиком.

– Шотландский виски, Даниель. В твое время мы такого не пили. Попробуй и скажи свое мнение. Надо выпить за твое освобождение. Оно задержалось, старина?

Бебе протянул ему стаканчик. Даниель взял его не сразу. Что у Бебе за манера беспрестанно подчеркивать расстояние между ними? «При тебе», «в твое время»… А сам он лучше, что ли? Может, он хочет отказаться от своего прошлого? Отказаться от их общей борьбы? От этой мысли Даниелю стало не по себе. Однако Бебе хлопал его по плечу так сердечно, что все подозрения рассеялись.

– Пей. Виски никогда не повредит. Знаешь, я так рад за тебя…

Опять «за тебя». Это вернуло Даниеля к мрачным мыслям. А Бебе продолжал:

– Не хочешь виски? Значит, кутузка не только испортила тебе язык, она привила тебе узость мысли. – Бебе вытащил маленький золотой портсигар. – Экспортные сигареты «Голуаз». Как видишь, я не перешел на «Честерфильд»!

Даниель покачал головой. Заметив недовольную гримасу Бебе, он сказал почти робко:

– Ты же знаешь, что я не курю!

Растерявшись на мгновение, Бебе разразился громким, мальчишеским хохотом. Своим прежним хохотом.

– Я совершенно забыл, что ты не куришь! Ты не сердишься на меня, Даниель?

Лавердон успел позабыть все неприятные мысли. Напряжение разрядилось. Старая дружба жива, а это главное. Даниель мог по-прежнему рассчитывать на Бебе. Ему бы следовало это знать. Как-то раз он наудачу послал Бебе с одним освобожденным весточку из тюрьмы. Через два дня пришел чек на пять тысяч франков, а еще через месяц Даниеля вызвали в зал свиданий. Даниеля никто никогда не навещал. Из родни у него остались лишь какие-то дальние кузены. Он их откровенно презирал, а они раз в год, на рождество, присылали ему поздравительные открытки. Жена его дяди, вернувшись из лагеря, через суд добилась права носить фамилию Лавердон. Она охотно напоминала о своем муже, павшем за Францию. Когда президент помиловал Даниеля, она имела наглость выступить со статьей, в которой возражала против помилования. Она утверждала, что это помилование – оскорбление памяти невинных жертв дарнановской милиции. Шагая по бесконечным сводчатым коридорам древнего аббатства, превращенного в Центральную тюрьму, Даниель приготовился к самому худшему. Совершенно неожиданно он оказался лицом к лицу с очаровательной девчонкой. Яркая и соблазнительная, она стояла за решеткой. Она назвала его «своим женихом», а о себе говорила в третьем лице, как о «его маленькой Доре», чтобы Даниель узнал ее имя. Желая смягчить надзирателя, Дора щедро сыпала ласковыми словечками. Это прелестное создание было посланцем Бебе.

Теперь Даниель вспомнил все это и поблагодарил друга дрогнувшим от волнения голосом. Бебе насторожился, он не любил сентиментов. Чтобы прервать излияния, он вернулся к насмешливому тону прежних дней.

– Она тебе понравилась, маленькая Дора? Мила со всех точек зрения, а? Отличное шасси, надежная ходовая часть, изящный кузов… Я знал, что тебе будет приятно пообедать с ней сегодня, и пригласил ее. Ты сразу почувствуешь себя дома, старина, Дора все время спрашивала о тебе…

Бебе увидел загоревшиеся глаза Даниеля. Они по-прежнему понимали друг друга, и Бебе решил, что настало время заговорить о своих видах на будущее Даниеля. Он опять наполнил стаканчик, и теперь Даниель не заставил себя просить.

– Не суди обо мне по этой берлоге, Даниель. Я здесь не живу. Я держу ее для несчастного старикашки, который совсем запутался после Освобождения. Представь себе, Гаво (да, такова его настоящая фамилия!) еще в молодости решил, что все беды мира происходят от франкмасонов. Когда пришли немцы, он увидел в гестапо долгожданного спасителя. Он выдал гестаповцам тех, кого считал принадлежащими к почтенному тайному обществу или сочувствующими. Когда немцы свалились, у Гаво начались неприятности, но я его выручил. Он – бухгалтер высокого класса.

– Ты открыл дело?

– Я постоянно открываю, ликвидирую и вновь открываю дела. У Гаво – свое маленькое дельце. Он дает напрокат стильные часы всех эпох. Они нужны для театров, киностудий, телевидения. А то и для новоявленных миллиардеров, чемпионов черного рынка. Устраивая у себя приемы, они любят ошарашить публику. Гаво собирал часы всю жизнь, как всю жизнь бичевал масонов. Из страстишки я помог ему сделать профессию. Он зарабатывает себе на жизнь. Каждая покупка новых часов – это пополнение основного капитала. Он счастлив, и в порядке благодарности готовит за меня декларации о доходах. Безупречная работа, дорогой мой. Министерство финансов по-прежнему воображает, что я зарабатываю два-три миллиона в год, и не обижает меня налогами. А я – это между нами, конечно, – надеюсь через два-три года отпраздновать свой первый миллиард.

– Ты женился на золотой жиле?

– Идиот, я женился на целом синдикате. Химические Продукты и Механические Конструкции. Но не я, а моя жена вступила в выгодный брак. Три года назад, еще до перемирия в Корее, старик Кадус, мой тесть, малость ошибся. Плохо рассчитал колебания цен на мировом рынке. Он верил в длительную войну, чудак человек. А раньше ни за что не хотел верить в возможность войны. В глубине души он довольно старомодный дядя. Это длинная история. Старик хотел запастись американскими заказами и позволил американцам сунуть лапу в свои дела, но с американцами шутки плохи. Еще немного – и дела папаши Кадуса перестали бы быть его делами. Ему необходимо было укрепить свое положение в правлении, и он, чтобы остаться хозяином, решил приобрести втихую контрольный пакет акций нескольких предприятий. Для этого потребовалось около двухсот миллионов наличными. Сам понимаешь, речь шла о его престиже, и он был готов на все. А я искал, куда бы мне вложить свои деньги. Миллионов, у меня было больше, чем дней в году, но я не хотел нескромных вопросов. Женитьба на синдикате меня вполне устраивала. А ему нужен был жених с приданым. На родословную ему было наплевать. Дочка не была ни косой, ни кривоногой. Мы делаем по ребенку в год, и нас считают счастливой парой…

Даниель так разинул рот, точно собирался проглотить Нотр-Дам. Бебе похлопал его по плечу, совсем как в старину.

– Я дрался в Индокитае целый год, Даниель. Получил рану и достаточно орденов, чтобы никто не лез в мои дела. Там одна мелюзга, Даниель, мелкая рыбешка, пескари. Я очень быстро стал известным и уважаемым. Правда, я не нежничал с вьетами, в этом меня никто не мог упрекнуть…

Даниель почувствовал себя совсем легко. Неужели Бебе заговорил, как в прежние добрые времена? Может, он намерен его приручить, умаслить? Эта мысль появилась, но Даниель ее немедленно отбросил. Ему было хорошо, и он хотел сохранить это ощущение подольше.

У конторы был жалкий вид, опровергавший каждое слово Бебе. Неистребимая грязь лежала в трещинах ветхой мебели. Бесконечные будни текли в этой унылой, безрадостной комнате, и каждый день утолщал слой пыли, слой забот, мелких страхов и низких желаний. Даниель долго смотрел на Бебе и наконец произнес:

– Ну да, я понимаю…

У него был такой разочарованный вид, что Бебе фыркнул.

– Не уверен, что ты понимаешь. Это длинная история, она напоминает то, чем мы занимались в молодости. Но хватит говорить обо мне! Что ты собираешься делать?

Даниель качнул свое длинное тело из стороны в сторону, Бебе говорил с ним примерно так, как он сам недавно говорил с аббатом. Люди перестали понимать друг друга. Бледно-серые глаза Бебе смущали Даниеля. Он выкрикнул:

– Драться!

В голосе прозвучал вызов, удививший его самого. В нем была зависть к Бебе, счастливчику, достигшему цели. Была и боль от сознания утраты всего того, что составляло смысл его жизни. А если не смысл, то хотя бы мечту.

– Ломать? – спросил Бебе глухо.

Больше не оставалось сомнений, он говорил на их старом жаргоне, но Бебе уже продолжал как ни в чем не бывало: – Грабежи и налеты сейчас возможны только в Индокитае… Там можно ломать.

– Значит, не ломать, значит, я буду драться здесь.

– Хочешь вступить в МРП? Или стать независимым, как мсье Пинэ, мсье Ланьель или новый президент республики? В кабинете министров должны быть вакансии…

– Не издевайся надо мной. Я говорю о драке…

– Как в доброе старое время? Кучка обозленных неудачников? Офицеры запаса на половинном окладе… Насколько мне известно, ты не журналист. А черную работу у нас делают ПЛ.

– Кто?

– Перемещенные лица, раз уж приходится тебе все разъяснять. Их много, и они дешевы. Кроме них еще есть типы, удравшие из демократических стран. Их тоже дают тринадцать на дюжину. Потом еще есть добровольцы, вернувшиеся из Кореи. Их выпустили из тюрем и послали на убой. Кое-кто вернулся и… ты сам понимаешь. Их ремесло больше не кормит. А твое дело совсем плохо. Стоит тебе засыпаться, и ты представляешь, что будут писать коммунисты? «Некий Даниель Лавердон, приговоренный к смерти, но помилованный…»

– Они напишут и «дарнановский палач», и «истязатель», и многое другое. Ты хочешь доказать мне, что я никуда не гожусь? Так скажи прямо…

Этот новый взрыв раздражения вызвал у Бебе улыбку.

– Нет. Этого я не скажу. Я хочу, чтобы ты перестал изображать идиота. Старые времена кончились. Кончились. Вбей это себе в голову. Мы у власти, это так, но при условии, что не будем об этом кричать. И мы не можем делать все, что нам угодно. Впрочем, если ты согласен работать в полиции…

– Ишь ты! Сам смотался оттуда…

Бебе смехом прервал Даниеля. Он сказал, передразнивая вульгарный говор приятеля:

– Ишь ты, дружочек! Ему дело говорят, а он дурака валяет!..

– Послушай, Бебе, – серьезно сказал Даниель. – Не делай из меня дурака. Я видел афиши на стенах.

Бебе пожал плечами.

– Знаю я, о каких афишах ты говоришь. Так вот, старина, все это – обман зрения. Эти афиши наклеивают долларами, защищают долларами и оплачивают долларами, когда они сорваны и должны быть заменены новыми. Под этими афишами мы прячем от американцев другие, те, что расклеивают коммунисты. Тогда господа из Вашингтона становятся мягче и охотнее выплевывают свои доллары. Наш метод – отводить глаза заказчику. Мы живем в такое время, когда не следует открывать свои карты. Приказ таков: все делать втихую, не высовывая носа. Впереди выборы, не забывай об этом. Обрати внимание: война в Индокитае ведется давно, а правительство начало упоминать о ней всего год назад. До этого мы воевали и помалкивали. Воевали под сурдинку.

– Ты думаешь, раз я просидел восемь лет, так мне и спешить некуда?

– Если ты будешь валять дурака, старина Даниель, ты быстро вернешься в ящик.

Бебе тщетно старался все уладить, он чувствовал, что поздно. Прежние нити рвались одна за другой, разговор становился все напряженнее. Неизвестно почему Даниель начал сердиться на него. Глухая ненависть поднималась откуда-то из глубины. Непоколебимая уверенность товарища оскорбляла его, побуждала противоречить всему, что изрекал спокойный, медлительный голос Бебе. Тот говорил, как преподаватель, повторяющий надоевшие истины. Наконец Даниель не выдержал:

– Но, черт возьми, они же засадили коммунистов в кутузку!

Бебе расхохотался, окончательно сбив с толку Даниеля.

– А ты соображай, старина! Коммунистов выпустили гораздо раньше тебя!

– Еще бы! Когда такая сволочь в правительстве!

– Министры с удовольствием засадили бы всех коммунистов обратно, – поучающим тоном сказал Бебе.

– Так за чем же дело стало? – завопил Даниель. – Чего им еще надо?

Бебе пожал плечами. Действительно, чего им надо? Почему они не принимают мер, эти типы в правительстве? Сам Бебе давно решил не думать об этом. Он знал, что должен разубедить Даниеля, доказать ему, что час реванша пока не пробил. У них с коммунистами давние счеты, и время сводить их еще не пришло. Это ясно, и бесполезно размышлять об этом. Бебе занимался лишь вещами насущными, требующими немедленного разрешения. Остальное – дело теоретиков.

– Чего же ты молчишь? Отвечай! – гремел Даниель.

Бебе не торопясь уселся в кресло. Не стоит тратить время на утешения. Он потянулся, посмотрел на приятеля и медленно закурил сигарету.

– Поговорим в другой раз, ладно? Я хотел предложить тебе почести и денег – по горло. И можешь ломать, ломать сколько влезет… Понял? У тебя будут почести и жизнь паши, плюс доходы. Мне нужен в Индокитае толковый заместитель. Вот я и подумал о тебе…

Даниель еще не успел избавиться от раздражения. Он ответил почти бессознательно, не подумав:

– Ну, нет! Только не это!

Смутное чувство постепенно определялось. Победа Бебе была поражением Даниеля. Его верность отвергли и растоптали, награждались те, кто успел своевременно переметнуться. Он не сердился на Бебе за прошлое. Но его теперешний успех, его богатство он воспринимал как оскорбление, как пощечину. Выходит, Даниель теперь выглядит этаким жалким, оборванным идеалистом.