Текст книги "Происхождение фашизма"
Автор книги: Павел Рахшмир
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
Националистам удалось проникнуть в синдикалистскую ветвь итальянского рабочего движения. Синдикалистов навстречу националистам толкнула их жажда «прямого действия», не подчиненного научно обоснованной революционной цели (рычагом «прямого действия» и основной формой организации рабочего класса синдикалисты считали профсоюзы). В. И. Ленин расценивал итальянский синдикализм как крайнее направление, совсем уходившее прочь от социализма{56}.
Нашла отклик у синдикалистов идея борьбы пролетарских и плутократических наций. В. И. Ленин отмечал созвучие между высказываниями Э. Коррадини и одного из синдикалистских лидеров – Артуро Лабриолы, который, по словам Ленина, так интерпретировал Ливийскую войну: «… мы боремся не только против турок… но и против интриг, угроз, денег и войск плутократической Европы, которая не может потерпеть, чтобы маленькие нации дерзнули совершить хоть один жест, сказать хоть одно слово, компрометирующее ее железную гегемонию»{57}.
С националистами синдикалистов сближало и решительное отрицание либеральной демократии. Тот же Артуро Лабриола, соглашаясь с определением, данным синдикализму Коррадини, писал: «Синдикализм довольно удачно определили как вид рабочего империализма. Действительно, в синдикализме выступают те же волевые и наступательные тенденции, которые есть в капиталистическом империализме. У синдикализма имеется то же презрение к сентиментальной и гуманитарной демократии…»{58}. Конечно, в отличие от националистов, боровшихся против либеральной демократии справа, синдикалисты делали то же самое с левацких позиций.
Взаимопереплетение национализма и синдикализма порождало сильно действующую взрывчатую идеологическую смесь, которую советский историк Б. Р. Лопухов с полным основанием классифицировал как «специфически итальянский «вариант национального социализма»{59}. Но в организационном плане слияния этих течений в то время не произошло. Только через несколько лет их представители сошлись вместе в рядах фашистского движения. По соглашению 26 февраля 1923 г. Националистическая ассоциация вступила в фашистскую партию. Ее лидеры Э. Коррадини, Л. Федерцони, А. Рокко и другие заняли видные места в фашистской иерархии. Но если националисты в полном составе объединились с фашистами, то синдикализм в русле фашизма был представлен отдельными индивидуумами (правда, весьма активными и влиятельными), например М. Бьянки, Э. Россони, А. Оливетти, С. Панунцио и др. Синдикалистская струя придавала впоследствии фашизму оттенок левизны, что постоянно обыгрывалось официальной фашистской пропагандой с целью воздействия на сознание трудящихся.
Соприкосновение синдикализма с национализмом имело еще одно важное следствие: родилась идея объединения синдикатов рабочих и синдикатов предпринимателей по отраслям. Руководящие органы каждой такой отраслевой корпорации должны были представлять, по мысли теоретика националистов А. Рокко, общие интересы предпринимателей и рабочих, а сенат – интересы корпорации в общенациональном масштабе. Тем самым предполагал лось достижение двух целей: во-первых, ликвидировать классовые антагонизмы, а во-вторых, свести до минимума конкуренцию внутри страны, чтобы сосредоточить усилия на завоевании внешних рынков. Таким образом, нация превратилась бы в «общество производителей», спаянное воедино общностью корпоративных интересов и жесткостью корпоративной дисциплины.
Корпоративистским тенденциям принадлежит заметная роль в генезисе итальянского фашизма. Они заняли прочное место в его теории и практике. Присущи они были и фашистским движениям в других романских странах, что объясняется существованием в них течений, родственных итальянским синдикализму и национализму, а также влиянием католической церкви, которая с конца XIX в. в борьбе против социализма приняла на вооружение корпоративистскую систему взглядов.
Накануне первой мировой войны националистические идеологи и политики разрабатывали планы организации антидемократического правого картеля с участием клерикалов, которые должны были обеспечить массовую базу. Тем самым они хотели лишить опоры сторонников либеральных реформ, а главное – нанести поражение социалистам.
Было бы серьезной ошибкой ограничивать почву, на которой вызревали эмбрионы фашизма, пределами тех стран, где он достиг наиболее полного развития.
Тенденция к реакции «по всей линии» наметилась и во Франции. Но здесь ее воздействие по сравнению с Германией и Италией сковывал довольно высокий уровень развития буржуазной демократии, достигнутый в значительной степени вопреки самой буржуазии. Благодаря активности пролетариата и демократических буржуазных элементов в итоге четырех революций французская буржуазия, по словам В. И. Ленина, «вся была переделана в республиканскую, перевоспитана, переобучена, перерождена»{60}. Именно этим французская буржуазия отличалась, например, от буржуазии германской, «перевоспитанной» юнкерством. Именно это в значительной мере обусловливало особенности политического устройства страны. «Во Франции, – подчеркивал В. И. Ленин, – гегемонию раза этак четыре за все восьмидесятилетие буржуазных революций отвоевал себе пролетариат в разных сочетаниях с «левоблокистскими» элементами мелкой буржуазии, и в результате буржуазия должна была создать такой политический строй, который более угоден ее антиподу»{61}. Историки улавливают определенные черты, присущие движениям фашистского типа (прежде всего способность мобилизовать массы для осуществления реакционных целей), в буланжизме – своеобразном явлении французской политической жизни конца 80-х годов XIX в. Военный министр генерал Буланже сумел нажить политический капитал безответственными воинственными выступлениями против бисмарковской Германии. Если в Германии шовинистические тенденции выросли из упоения победой, то стремление к реваншу было не менее сильным стимулом для аналогичных тенденций во Франции. Этим и воспользовался Буланже, гордившийся репутацией «генерала-реванша». Но генерал претендовал на нечто большее: на роль диктатора. Он, заигрывая с массами, сумел привлечь симпатии значительной части населения столицы.
Лагерь буланжистов отличался чрезвычайной пестротой. Здесь можно было найти и клюнувших на генеральскую демагогию «левых», а также бонапартистов, монархистов разного толка, надеявшихся ликвидировать республику. Буланже эксплуатировал бонапартистскую традицию, миф о «генерале-спасителе». Он вступил в тайный сговор с крайне правыми монархическими элементами, опирался на их финансовую помощь. В начале 1889 г., после триумфального избрания депутатом от Парижа, Буланже все-таки не решился осуществить государственный переворот и бежал за границу. Так, Франция, как сказал Ф. Энгельс, переболела «цезаристской лихорадкой». Буланжизм скомпрометировал идею цезаристско-бонапартистской диктатуры, уменьшил шансы на успех других кандидатов в цезари и бонапарты.
Буланжистская эпопея в историческом плане, во-первых, привела к тому, что французская реакция преждевременно израсходовала часть своего потенциала, который пригодился бы ей в большей мере для будущего, а во-вторых, способствовала укреплению буржуазно-демократических порядков. После очередной ожесточенной схватки между силами демократии и реакции в связи с делом Дрейфуса верх окончательно взяли сторонники либеральной буржуазной политики, главными проводниками которой были представители левобуржуазной партии радикалов.
Тот факт, что французские правящие круги стали специализироваться на политике либерального типа, отнюдь не исключал применения ими насилия. Ни либеральная, ни консервативная политика не встречаются в абсолютно чистом виде. Французские радикалы не стеснялись использовать против революционного движения репрессивные методы.
«Радикально-социалистическое» министерство Клемансо-Бриана, – отмечал в 1908 г. В. И. Ленин, – насильничает не хуже юнкерски-консервативного министерства Бюлова»{62}. Но курс на перманентное насилие, на экстремистские консервативные методы не находил поддержки даже у правобуржуазных политических партий. «В стране с классическим парламентским строем, – писал А. Грамши, имея в виду Францию, – «нормальное» осуществление гегемонии характеризуется сочетанием силы и согласия, принимающих различные формы равновесия, исключающие слишком явное преобладание силы над согласием; напротив, пытаются даже добиться видимости того, будто сила опирается на согласие большинства…»{63}.
Носителями реакционного экстремизма наряду с военно-аристократической кастой были политические лиги разнообразных оттенков. Их связывал главным образом шовинистический национализм, который усиливался по мере роста империалистических противоречий. «Республиканец, бонапартист, легитимист, орлеанец – это только имена. Фамилия же у всех одна – «патриот»», – так говорили о себе члены лиг, отождествляя понятия «патриотизм» и «национализм», демагогически используя славные традиции Франции, в том числе и якобинский патриотизм. Члены лиг нередко пускали в ход и антикапиталистическую демагогию. Как и у германских националистов, она оборачивалась элементарным антисемитизмом.
Характерно, что члены «Антисемитской лиги», чьим президентом был Э. Дрюмон, называли себя национал-социалистами. Что касается маркиза де Море, то он даже заслужил титул «первого национал-социалиста», которого его удостоил духовный отец французского национализма литератор М. Баррес.
В политических воззрениях самого Барреса обнаруживаются черты, свойственные национал-социализму. Об этом пишет, в частности, и американский историк Р. Сауси, который считает отличительным признаком барресовского национал-социализма «его стремление свести-на нет классовый конфликт между рабочими и буржуазией и достигнуть социального согласия под националистической крышей»{64}. Корпоративное государство, по мнению Барреса, должно было заменить некомпетентный парламентаризм Третьей республики.
Ключевая роль среди многочисленных крайне правых группировок по праву принадлежала «Аксьон франсэз». Она оформилась в конце XIX в., когда во Франции кипели страсти вокруг дела Дрейфуса. В ее рядах сошлись все враги республики, демократии и социализма: монархисты всех оттенков, члены различных лиг, бывшие буланжисты и т. п. Идейно-политическая программа «Аксьон франсэз» – интегральный национализм – включала такие компоненты как классовый мир, строгая иерархия, корпоративная организация общественной жизни под эгидой монархии.
Самой известной и влиятельной фигурой правого лагеря становится лидер «Аксьон франсэз» Ш. Моррас. Писания Морраса проникнуты тоской по «старому порядку», сметенному еще Великой французской революцией. Моррас мечтает о реставрации монархии с помощью новоявленного генерала Монка[4]. Поэтому надежды Морраса связаны с армией. Правда, не обязательно ожидаемый им Монк должен быть военным. В такой роли мог бы выступить и гражданский политик.
Было бы заблуждением считать Морраса чудаком, страдающим ностальгией по безвозвратно ушедшему прошлому. «Краеугольный камень его доктрины не монархизм, а решительный антидемократизм», – верно подметил американский историк Э. Тенненбаум{65}. Моррасу принадлежит такой афоризм: «Есть только одно единственное средство улучшить демократию – это уничтожить ее». Моррасовский король более похож на бонапартистского или даже фашистского диктатора, чем на традиционного монарха. Монархизм в его интерпретации предвосхищал фашистский принцип «вождизма». Сомнительным казался моррасовский роялизм даже претенденту на королевский трон графу Парижскому. В 1912 г. он говорил о Моррасе и его ближайшем приспешнике Л. Доде, что они «не истинные роялисты… Они не служат монархии, а используют ее для удовлетворения своих амбиций или сведения своих литературных счетов»{66}.
В борьбе с политическими противниками «Аксьон франсэз» использовала отряды «королевских молодцов», в которых нетрудно различить прообраз фашистских сквадристов или штурмовиков.
Моррас не скрывал, что не верит в возможность установления желанной формы власти конституционными методами и провозглашал необходимость политического насилия в форме государственного переворота.
Не удивительно, что Моррас, этот убежденный реакционер, нашел позднее в фашизме воплощение многих собственных идеалов (в годы войны он вместе со своими людьми, естественно, оказался в лагере коллаборационистов). «Методичное и счастливое желание объединить все человеческие факторы национального производства: предпринимателей, служащих, специалистов, рабочих… Именно фашизм объединяет людей с целью их примирения», – так воспевал Моррас муссолиниевский режим{67}.
Конечно, Муссолини импонировал ему больше, чем Гитлер. Моррас опасался, что нацистский расизм мог быть обращен не только против евреев и славян, но и против «латинской расы». Симпатии Морраса на стороне пиренейских фашистских диктаторов Франко и Салазара. В генерале Франко он видел современного Монка. Данью признания патриарху европейской реакции со стороны Франко стало избрание Морраса в испанскую Королевскую академию. После смерти Морраса в 1952 г. его именем была названа одна из улиц Мадрида.
«Аксьон франсэз» – важное звено в процессе генезиса европейского фашизма. Ее идеология отражает генетическую связь между фашизмом и традиционной консервативной реакцией. Именно поэтому буржуазные историки, трактующие фашизм как явление «революционное» (Ю. Вебер, Э. Танненбаум и др.), стремятся преувеличить дистанцию между «Аксьон франсэз» и фашистскими движениями. Действительно, в отличие от фашистов она ставила своей целью не столько «прямое действие», сколько пропагандистскую подготовку к нему. Для нее характерен откровенный элитаризм. Она не прилагала энергичных усилий для завоевания масс. Между 1910 и 1926 гг. ее численность колебалась в пределах 30–40 тыс. членов. Среди них примерно 15 % составляли мелкие дворяне, 10 % – священники и монахи, около 50 % – адвокаты, учителя, офицеры, профессора и т. д. «Аксьон франсэз» выполняла миссию интеллектуального генштаба реакции. Через ее школу прошли представители всех течений французского фашизма: лидер «франсистов» М. Бюкар, главные фигуры «литературного фашизма» П. Дрие ля Рошель и Р. Бразийяк, будущие «кагуляры» и вишисты.
И теория и практика «Аксьон франсэз» получила отклик за пределами Франции, прежде всего в романских странах. Их влияние испытали бельгийские рексисты, фашистские группы из франкоязычных кантонов Швейцарии, румынские фашисты. Под непосредственным влиянием «Аксьон франсэз» в Португалии в начале XX в. возникли такие контрреволюционные течения и организации, как Лузитанский интегрализм и Академический центр христианской демократии при Коимбрском университете. Им принадлежала важная роль в генезисе португальского фашизма. С академическим центром связан длительный период деятельности профессора Коимбрского университета Салазара; интегралистом был его преемник на посту диктатора – Каэтану.
У французского фашизма была своя собственная и довольно разветвленная идейно-политическая генеалогия. «Если фашизм не достиг успеха во Франции в 20-х и 30-х годах, – справедливо заметил американский историк Р. Сауси, – то уж, во всяком случае, не потому, что фашистские и профашистские идеи не имели четко различимых корней во французской политической и интеллектуальной традиции»{68}.
Сравнительно высокая степень политической стабильности, общественная структура с явным преобладанием рабочего класса над мелкобуржуазными слоями, тактическое искусство английской буржуазии ограничивали возможности вызревания и распространения фашизма в Англии. Но эмбрионы его появились и там. Это было прежде всего обусловлено специфическим колониальным характером британского империализма. О генетической связи между фашизмом и реакционной политикой социал-империализма уже говорилось.
Сложились в Англии и экстремистско-консервативные тенденции, чему в значительной мере способствовала острота борьбы между либеральной и консервативной линиями. Особенно напряженной оказалась схватка по ирландскому вопросу. Уступки либерального кабинета вызвали решительное противодействие со стороны консерваторов-экстремистов во главе с Э. Карсоном. Они грозили правительству восстанием, вооружали отряды так называемых ольстерских волонтеров, которых В. И. Ленин охарактеризовал как «черносотенную банду Карсона»{69}. В марте 1914 г. Многие офицеры отказались повиноваться правительству, пытавшемуся перебросить войска в Ольстер. «Эти аристократы, – писал В. И. Ленин, внимательно следивший за развитием событий, – поступили как революционеры справа и тем разорвали все и всякие условности, все покровы, мешавшие народу видеть неприятную, но несомненную действительность классовой борьбы»{70}.
Ольстерцев считали своими предтечами люди Мосли. Ведущий идеолог Британского союза фашистов У. Аллен с восхищением писал о тех консерваторах, которые в период ольстерского кризиса «были готовы противостоять парламентскому большинству с оружием в руках». В Карсоне, а также в глашатае социал-империализма Родсе Аллен видел прообразы вождей фашистского типа. Он только сожалел, что эти люди родились слишком рано{71}.
Все же экстремистские тенденции в английском консерватизме не нашли прочного организационного воплощения, не вылились в определенную идейно-политическую программу. В отличие от Германии, Италии и некоторых других государств в Англии консервативный экстремизм не был постоянно действующим фактором, а давал о себе знать эпизодически, главным образом в связи с ольстерскими событиями. Ультраконсерваторы были не в состоянии решающим образом повлиять на курс консервативной партии; в ней взяла верх гибкая линия на консолидацию господствующих классов. Следствием этого явилось сближение консерваторов с либералами и образование в годы первой мировой войны либерально-консервативной коалиции.
К предшественникам английского фашизма, кроме ольстерцев, историки относят Лигу британских братьев, основанную в 1902 г. Эта организация имела черты сходства с современным Национальным фронтом. Выступая под лозунгом «Англия для англичан!», лига требовала ограничения иммиграции, вела антисемитскую пропаганду. В связи с генезисом британского фашизма можно назвать и возникшую в 1915 г. Британскую имперскую лигу.
Авторитарные тенденции возникли и в Соединенных Штатах Америки. В специфических условиях этой страны, где процесс монополизации шел весьма интенсивно, они первоначально проявились не на общегосударственном уровне (т. е. не в форме попыток пересмотра конституции и установления режима диктаторского типа), а на уровне отдельных монополий.
Монополистическая буржуазия стремилась к безраздельному контролю над своими «промышленными вотчинами», не останавливаясь перед организацией внутризаводской полиции, широким использованием частных сыскных агентств (среди них особую «известность» снискало агентство Пинкертона), гангстерских шаек, терроризировавших рабочих и их семьи. Вот что писал о людях Пинкертона редактор одной из рабочих газет в середине 80-х годов XIX в.: «Эти особые частные вооруженные силы не находятся на службе правительства Соединенных Штатов или какого-то отдельного штата. Их содержат для оказания помощи тем корпорациям или капиталистам, которым могут понадобиться их услуги для подавления забастовок, вызванных эксплуатацией рабочих монополиями»{72}. Именно отсюда, а не от эпохи «освоения Запада» идет тот культ насилия, который стал специфической чертой американского образа жизни.
Такого рода тенденции могли бы повлечь за собой гораздо более опасные последствия, если бы не специфика американского рабочего движения, присущие ему политические слабости, позволившие монополистической буржуазии добиться многого своими собственными силами и в рамках существующих государственных порядков.
Нетрудно заметить, что в странах с давними буржуазно-демократическими традициями предпосылки фашизма были выражены слабее, чем в «запоздавших» Германии и Италии, т. е. сказывалась прежде всего неравномерность политического развития. Англия, Франция, Скандинавские страны, Бельгия и Голландия сумели продвинуться по буржуазно-демократическому пути еще в период домонополистического капитализма, когда буржуазия нуждалась в демократии для закрепления своего господства в борьбе с феодально-аристократическими соперниками. Когда же в эпоху империализма буржуазия здесь стала тяготиться созданной ею же самой демократической законностью, у нее оказалось меньше возможностей для развертывания реакции «по всей линии». Однако и тут в канун первой мировой войны достаточно остро проявился кризис либеральной политики, усилилась тяга верхов к репрессивным методам.
ДУХОВНЫЕ ИМПУЛЬСЫ
Поворот к реакции, сопровождавший процесс становления империализма, в области культуры выразился прежде всего в потускнении идеалов просвещения и гуманизма.
Распад традиционных гуманистических ценностей явился ключевым фактором формирования духовной и морально-этической почвы, на которой вырос фашизм. Если экономические, политические и социально-психологические процессы создавали предпосылки фашизма на социальном уровне, то реакционные тенденции в буржуазной культуре эффективно срабатывали не только на уровне общественного, но и индивидуального сознания, подготавливая отдельных индивидуумов к восприятию негативных ценностей, активным носителем которых был фашизм. «Человеконенавистничество, в том числе фашизм, – отмечает советский ученый А. И. Титаренко, – нравственно-психологически вырастает из отрицательной внутридуховной диалектики морального выбора субъекта, а не только из социальных условий империализма»{73}.
Переоценке подверглась вся система ценностей, оформившаяся в эпоху «классического» либерализма, в эпоху свободной конкуренции.
Раньше и основательнее других, еще в 80-х годах XIX в., это проделал немецкий философ Ф. Ницше. Советский исследователь ницшеанства С. Ф. Одуев называет Ницше «первым среди буржуазных идеологов (и по времени, и по рангу) обличителем половинчатости и нерешительности либеральной буржуазии»{74}. «Дряблый, дряхлеющий либерализм» вызывал ненависть Ницше не только сам по себе, но и потому, что он казался слишком слабым перед лицом грозного врага – социализма. «Пример Ницше, – отмечает ученый-марксист В. Хайзе, – показывает, что философское сознание кризиса отражает, во-первых, существующие и постоянно усиливающиеся элементы общего кризиса капитализма еще до его наступления и предвосхищает этот кризис в ожидании будущих катастроф и потрясений, которые угрожают буржуазному обществу, кажущемуся еще стабильным»{75}.
Творчество Ницше – настоящий гимн насилию и войне. Он презрительно отметает все традиционные ценности: добро, справедливость, гуманность. Они годятся, по его утверждению, лишь для «рабов», а расе господ дозволено все; ей дано право на насилие и жестокость. Советский ученый А. И. Титаренко считает, что в данном случае речь идет о сознательной ориентации на негативные ценности, своего рода антиидеи.
Эта ницшеанская тенденция получила дальнейшее развитие в фашистской идеологии и пропаганде, которые воздействовали на массовое сознание, переименовывая социальные явления и ценности. «Мир значений, – отмечал польский писатель С. Лем, – был перевернут: позиции добра и зла, чести и бесчестия, добродетели и греха поменялись местами»{76}. Причем переименование ценностей Ницше осуществил с несомненным литературным блеском. Под его обаяние наряду с убежденными реакционерами попадали и левоэкстремистские элементы, плененные внешней радикальностью его суждений. Им нетрудно было войти в роль «сверхчеловеков», так как эта ницшеанская категория не имеет четкой социальной характеристики и под нее можно было подвести в конечном счете кого угодно.
Сила и долговечность влияния ницшеанства в значительной степени объяснялись и тем обстоятельством, что в творчестве Ницше содержались элементы, по сути дела, всех реакционных концепций, надолго опутавших мир буржуазной культуры и идеологии. Ницше сумел синтезировать и облечь в яркую и сравнительно доступную форму социал-дарвинизм и иррационализм, теории «элиты» и «массового общества». Практически на все течения буржуазной реакционной мысли лег отпечаток ницшеанства.
В первую очередь это относится к теориям «элиты» и «массового общества». Среди их авторов – выходцы из разных стран, например француз Г. Лебон, итальянцы В. Парето и Г. Моска, немец М. Вебер, испанец X. Ортега-и-Гассет.
Конечно, теории, противопоставляющие элиту толпе, имеют древнее происхождение, но в эпоху империализма, когда формировалась новая элита в виде финансово-промышленной олигархии, когда резко возросла политическая роль масс, они обрели качественно новые признаки, прежде всего воинствующий антигуманизм. Важным составным элементом элитарных теорий стала идея манипулирования массами в интересах правящих верхов.
Глубокого презрения к массам – толпе – исполнены произведения современника Ницше Г. Лебона. «Цивилизации создавались и оберегались маленькой горсткой интеллектуальной аристократии, никогда толпой, – писал он, – Сила толпы направлена лишь к разрушению»{77}. Толпа руководствуется бессознательным инстинктом. Она способна воспринимать лишь упрощенные до предела идеи. Чтобы увлечь толпу, нужно обращаться не к ее разуму, которого нет, а к ее воображению. Она топчет слабых и преклоняется перед сильными: «Тип героя, дорогого сердцу толпы, всегда будет напоминать Цезаря, шлем которого прельщает толпу, власть внушает ей уважение, а меч заставляет бояться»{78}. Не случайно эссе Лебона зачитывались Муссолини и Гитлер.
Итальянский социолог В. Парето в своих сочинениях в отличие от Лебона первостепенное внимание уделил не массе, а элите. Борьба элит – вот ось социальной истории; масса не более чем инструмент в их руках. Элита же, по Парето, распадается на два типа: лисиц и львов, в процессе борьбы сменяющих друг друга{79}. Образы, заимствованные у Макиавелли, фактически отражают реальное чередование либеральных и консервативных методов отстаивания классового господства буржуазии. Из трудов Парето явствовало, что в первые десятилетия XX в. как раз назрела необходимость свержения слабых лисиц, делающих ставку на хитрость и маневрирование, могучими львами, предпочитающими идти напролом. Если лисиц сковывает всеразъедающий скепсис, то львы преисполнены веры и решимости – качеств, необходимых, на взгляд Парето, для спасения существующих порядков.
Рост социально-экономической и политической неустойчивости буржуазного мира порождал сомнение в стабильности и закономерности бытия в возможности предвидения хода исторических событий и процессов, т. е. если говорить в более широком смысле, в возможности познания общественной жизни. Отсюда и неверие в познавательную силу разума, иррационализм. Свойственный периоду поступательного развития капитализма культ разума уступил место иному кумиру – интуиции. Иррационализмом и интуитивизмом пропитались самые разнообразные течения реакционной культуры и философско-социологической мысли, создаваемые ими произведения и концепции.
Наиболее популярным теоретиком интуитивизма был французский философ А. Бергсон, которого в начале XX в. титуловали «князем современной философии». С Ницше Бергсона роднило то обстоятельство, что его произведения облечены в прекрасную литературную форму. Известный английский философ Б. Рассел сравнивал учение Бергсона с образной эпической поэмой, «в основу оценки которой должны быть положены эстетические, а не интеллектуальные критерии»{80}. Интересно, что в 1927 г. французский философ получил Нобелевскую премию… в области литературы.
Бергсон отдает предпочтение интуиции перед интеллектом потому, что, по его мнению, только благодаря интуиции и можно проникать в сущность вещей. Причем наряду с интуицией, опирающейся на научные знания, Бергсон признает и мистическую интуицию. Бергсоновский антиинтеллектуализм производил особое впечатление оттого, что его проповедовал один из самых рафинированных интеллектуалов эпохи. Возможности интеллекта, по Бергсону, ограничены в основном познанием неодушевленной материи, а жизнь, вообще все живое познается посредством интуиции. Если свойствами интеллекта являются умозрительность, пассивность, то свойствами интуиции – активность, действие. «В целом бергсонизм, – пишет советский ученый В. Н. Кузнецов, – способствовал усилению в искусстве антиреалистических тенденций, а в политике – авантюризма и волюнтаризма»{81}.
Не удивительно, что в бергсонизме нашли философское оправдание стихийного политического действия французские анархо-синдикалисты. Речь идет о специфической ветви синдикалистской идеологии, которая сыграла определенную роль в процессе генезиса фашизма практически во всех романских странах. Она связана с именем Ж. Сореля, плодовитого публициста, претендовавшего на роль ученого. Взгляды Сореля отличались исключительным эклектизмом. Поэтому из его писаний извлекали ценное для себя и крайне правые, и левацкие элементы.
Сорель призывал рабочий класс к «прямому действию», кульминацией которого должна стать всеобщая стачка. Всеобщая стачка провозглашалась им одновременно и средством и целью. В сущности, это понятие было лишено всякого реального содержания. Призывом к всеобщей стачке следовало, по мысли Сореля, просто (вспомним Лебона) привести в движение массу, побудить ее к действию (недаром в лебоновском анализе поведения толпы Сорель находил много верного).
«Слепая вера в чудодейственную силу всякого action directe[5]; выхватывание этого «непосредственного воздействия» из общей социально-политической конъюнктуры без малейшего ее анализа…» – вот что характерно, по словам В. И. Ленина, для подобных взглядов{82}. Следствие преклонения перед прямым или непосредственным действием – экстремизм, когда действие, активность превращаются в самоцель.
Воззрения Сореля – реакция на реформизм внутри рабочего движения и на гибкую тактику социального маневрирования, использовавшуюся либеральными фракциями буржуазии. В либерально-реформистской политике Сорель и его единомышленники видели лишь признак вырождения буржуазии, ее слабости, а между тем это был эффективный метод отстаивания ею своего классового господства. Синдикализм же мог противопоставить ей лишь революционаристскую фразеологию, абстрактные лозунги.
«Размышления о насилии» – таково название самой известной книги Сореля, увидевшей свет в 1907 г. Правда, точнее ее можно было бы озаглавить «Апология насилия». Причем прославлялось насилие вообще, независимо от того, с какой стороны оно исходило и какие цели преследовало. Чем воинственнее буржуазия, утверждал Сорель, тем воинственнее рабочий класс. В качестве средства для стимулирования воинственного духа буржуазии, с точки зрения Сореля, подошла бы «большая война, которая смогла бы опять вызвать приток энергии»{83}.
