Текст книги "Происхождение фашизма"
Автор книги: Павел Рахшмир
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
В рядах фрейкора сошлись всякого рода авантюристы, которым был противопоказан мирный образ жизни, уголовные личности, почуявшие возможность дать выход своим человеконенавистническим инстинктам и безнаказанно поживиться за чужой счет. Были среди фрейкоровцев и убежденные враги революции. Свою ненависть к ней они переносили и на тех представителей буржуазии, которые, по их мнению, были слишком либеральными, мягкотелыми. Не только в методах, но и в идеологии фрейкора много общего с нацизмом. В частности, для нее характерны антикапиталистическая фразеология, проповедь «окопного социализма», якобы отметающего всякие классовые антагонизмы. Фрейкоровцы составили костяк нацистских штурмовых отрядов, дали нацизму ядро руководящих кадров{134}.
Подобного рода военизированные организации были созданы и в Италии. Крупные предприниматели и особенно землевладельцы формируют специальные отряды для борьбы с революционными рабочими и крестьянами. Элементы, во многом сходные с германскими фрейкоровцами, составляли ядро экспедиционных сил Д’Аннунцио, с одобрения наиболее агрессивных кругов итальянской буржуазии захвативших порт Фиуме (Риека) на Адриатическом побережье Югославии. Многие из тех, кто участвовал в фиумской авантюре, оказались в рядах фашистов. Сами фашисты превратились в существенный фактор политической жизни после того, как стали платными ландскнехтами землевладельцев Паданской долины. Фашистские отряды (скуадры), представлявшие собой организованные по военному образцу подразделения, широко использовали военный опыт. «Наши враги, – писал П. Тольятти, имея в виду фашистов, – ведут войну всерьез. Даже термины, используемые фашистами для определения своих действий, заимствованы у военных. Так, операции у них – фронтальные или обходные – проводятся в соответствии с методами ведения войны. Фашисты действуют, применяя приемы и методы, которым солдаты и офицеры научились за время войны»{135}. Еще в сентябре 1920 г. в циркуляре итальянского генерального штаба воинским начальникам предписывалось рассматривать фашистские отряды «как силу, которая может быть использована против антинациональных, подрывных элементов»{136}.
Военизированным орудием реакции в Австрии стал хеймвер. Приход к власти социал-демократов, образование коммунистической партии, революции в Венгрии и Баварии – все это вызвало активизацию крайне правых сил, способствовало созданию организации фашистского типа уже в 1919 г. Хеймвер состоял из зажиточных крестьян, торговцев, предпринимателей. Он был нацелен как на враждебные действия против соседних с Австрией, прежде всего славянских, государств, так и на подавление внутреннего врага, т. е. левых сил. Австрийские капиталисты щедро финансировали хеймвер. Только объединение штирийских промышленников в 1921 г. предоставило в его распоряжение пять миллионов крон{137}.
Во Франции в период забастовочных битв 1919–1920 гг. появились такие организации, как гражданские лиги, департаментские легионы защиты порядка, Ассоциация офицеров запаса и т. д., выполнявшие полицейские и штрейкбрехерские функции. «Великий страх» у швейцарской буржуазии вызвала всеобщая забастовка в ноябре 1918 г. Для борьбы с подобной опасностью возникают военизированные формирования. Из них можно отметить созданный в 1919 г. Швейцарский патриотический союз. На средства норвежских капиталистов в 1920 г. для борьбы с забастовочным движением была сформирована так называемая «Самозащита». В Финляндии такого типа организация называлась «Индустриальный мир». В ее рядах подвизался один из будущих лидеров финского фашизма В. Косола. У всех этих детищ крупного капитала и военщины фашистский почерк: террористические акции, националистическая и социальная демагогия, отрицающая классовую борьбу во имя «общенациональных» интересов.
Хотя в период революционных бурь 1918–1923 гг. в целом преобладала тенденция к контрреволюционному насилию, буржуазия не отказывалась от гибких методов социально-политического маневрирования. Под натиском революционных сил правящие круги были вынуждены пойти на серьезные социальные и политические уступки. В подавляющем большинстве стран Западной Европы были введены восьмичасовой рабочий день, социальное страхование, коллективные договоры между рабочими и предпринимателями. Из конституций устранялись различные пережитки сословных ограничений. Расширился контингент избирателей, что способствовало втягиванию в политическую борьбу массовых слоев населения.
Комплекс социальных уступок, сближение с социал-демократической верхушкой воспринимались значительной частью буржуазии как сугубо временные меры. Едва успев отразить напор революции, буржуазия немедленно пыталась отобрать у трудящихся их завоевания. Так, крупный германский промышленник Э. Хильгер в ноябрьские дни 1918 г. радовался тому, что реформистские профсоюзы пошли на переговоры с предпринимателями: «Только благодаря соглашению с профсоюзами мы можем избежать анархии, большевизма, правления спартаковцев…». Но уже через несколько месяцев он, оправившись от испуга, утверждал, что рабочие получили слишком много. Другой промышленный магнат П. Клекнер в 1923 г. заявлял, «что со стороны индустрии было серьезной ошибкой уступить социалистическому влиянию и ввести сокращенный рабочий день…» О. Шпенглер настойчиво убеждал Г. Штреземана, что «можно править вопреки социал-демократам, если вообще еще можно править»{138}. По мнению В. Ратепау, даже представители буржуазно-либерального лагеря в Германии «рассматривали каждый шаг в деле социальной организации как уступку, а не как внутреннюю необходимость»{139}.
Еще в большей степени такая позиция характерна для итальянской буржуазии, которая в 1919 г. была вынуждена удовлетворить определенные требования трудящихся, в том числе и согласиться на введение восьмичасового рабочего дня. Концерн «Ансальдо» в 1920 г. выступил против этой уступки под лицемерным покровом заботы о трудящихся – ведь для них сокращение рабочего времени оборачивалось ускорением ритма конвейеров, ростом интенсивности труда. Откровеннее была ассамблея предпринимателей металлургической промышленности, прямо обвинившая правительство в том, что оно нанесло огромный вред индустрии, введя восьмичасовой рабочий день «скорее по политическим мотивам, с целью социального умиротворения, чем по экономическим соображениям»{140}.
Особую агрессивность проявляли монополистические группировки, более всего нажившиеся на войне: «Ансальдо», «Ильва» и др. Робкие попытки правительства Нитти ввести поименную регистрацию ценных бумаг, вторгнуться в заповедную область военных прибылей вызвали бешеный гнев сверхбогачей. Их состояния (немалые и до войны) так увеличились за военные годы, что их даже часто называли новыми богачами, нуворишами. Одному из либеральных экономистов тех дней эти энергичные, нахрапистые хищники представляются, в соответствии с терминологией В. Парето, представителями новой элиты, «львами», «спекуляторами», готовыми на самые рискованные авантюры в противовес осторожным «лисам-рантье», предпочитающим спокойно стричь купоны. Если прежде правящие классы использовали насилие эпизодически, чаще для защиты, чем для нападения, утверждает этот наблюдатель, то теперь под влиянием «новой элиты» насилие становится «нормальным средством»{141}. Либерально-реформистскую политику, которую пытались проводить правительства Джолитти и Нитти, они считали слишком мягкой и неэффективной. Самого Нитти иногда называли итальянским Керенским, предсказывая, что его заигрывание с социал-реформистами доведет страну до революции.
Правда, когда испытанный и закаленный в политических переделках Джолитти сменил Нитти на посту премьер-министра, даже у экстремистов первоначально мелькнула надежда, что «человеку из Дронеро» удастся найти решение. Но очень скоро наступило разочарование. Личный престиж Джолитти, как и престиж его метода лавирования и уступок, резко упал в глазах буржуазии осенью 1920 г., когда итальянские предприниматели пережили тяжелые дни. По всей стране трудящиеся занимали заводы и фабрики, устанавливали над ними контроль. И вот вместо того, чтобы как следует проучить дерзких рабочих, осмелившихся посягнуть на святая святых буржуазии, ее частную собственность, «волшебник из Дронеро» вступает в переговоры с реформистскими профсоюзными лидерами. С их помощью Джолитти удалось нейтрализовать ситуацию, но не обошлось и без некоторых издержек: была повышена зарплата, введен законопроект о так называемом рабочем контроле на предприятиях. Хотя уступки были незначительными, промышленники не могли примириться с тем фактом, что Джолитти отказался применить силу. Возмущенные проявлением слабости со стороны правительства, они укрепляются в мысли о необходимости «прямой защиты» своих привилегий и интересов{142}.
Что подразумевалось под этим, достаточно четко видно хотя бы из дневниковых записей фашиста высокого ранга Ч. Де Векки, одного из четырех квадрумвиров, возглавивших впоследствии «поход на Рим». Туринские промышленники, писал Де Векки, решили создать «антибольшевистскую ассоциацию» во главе с отставным генералом Сетти, которому стали платить регулярное жалованье. В распоряжении ассоциации находились отряды, готовые в любой момент напасть на рабочих. Ими командовал капитан М. Гобби, ставший несколько позже одним из главарей туринских фашистов. Аналогичные меры предприняли и промышленники Милана. По их инициативе был создан «Комитет согласия и действия», в который влились и многие фашисты. Особые усилия промышленники прилагали для вербовки фронтовиков. Как вспоминает тот же Де Векки, заседания ассоциации фронтовиков «подверглись атаке со стороны многочисленных представителей промышленников, которые швыряли тысячные банкноты за то, чтобы мы их защищали»{143}. Префект Пизы сообщал, что промышленники надеются осуществить националистическим переворот во главе с Д’Аннунцио. В середине октября говорили о военном перевороте, который готовят при поддержке магнатов индустрии генералы Бадольо, Кавилья и Джиардино. Правая печать нагнетала атмосферу напряженности, взывая к чрезвычайным мерам. «В настоящий момент, – писал А. Грамши в октябре 1920 г., – силы, которые осуществляют террор, хотят превратить его из террора индивидуального в террор, проводимый в государственном порядке; им мало уже безнаказанности, которой они пользуются по милости государственной власти, они сами хотят быть государственной властью»{144}.
Нечто подобное тому, что пережили промышленники осенью 1920 г., землевладельцы испытали немного позже, в конце 1920 – начале 1921 г., когда неимущие крестьяне начали занимать необрабатываемые земли Центральной и Южной Италии. Реакция аграриев была мгновенной и еще более решительной. Они прямо берут на содержание фашистские скуадры, успевшие набрать силу после осенних событий. Начинают даже говорить об «аграрном фашизме». Опираясь на новые плацдармы в сельскохозяйственных районах, где они громили и социалистические, и католические крестьянские организации, фашисты набирали силу. Усилилось террористическое давление на промышленные города. На рубеже 1920–1921 гг. фашизм в Италии становится серьезной политической силой в системе аграрно-монополистической реакции.
В Германии мощное консервативное противодействие было вызвано резким колебанием политического маятника в сторону либерально-реформистского курса. Обстановка обострялась из-за последствий Версальского империалистического мира. Могущественные короли железа и стали лишились сырьевых баз и части предприятий. Они мечтали о реванше и были готовы на любые авантюры, не считаясь с тем, что это могло привести к национальной катастрофе. В одном лагере с ними находились оголтелые милитаристы и остэльбское юнкерство. Они и составляли ту фракцию германских верхов, которую историк из ГДР В. Руге с полным основанием именует «авантюристическо-милитаристской». Ее экстремизм придавал особую остроту как классовой борьбе, так и борьбе группировок правящих верхов.
Неотъемлемым элементом политической жизни 1918–1923 гг. был террор. Политические убийства стали обычным явлением, в первую очередь реакция расправилась с руководителями только что основанной коммунистической партии К. Либкнехтом и Р. Люксембург. Сотни и тысячи революционных пролетариев стали жертвами репрессий. Жертвами экстремистов становились и буржуазные политические деятели, сторонники умеренного или либерально-реформистского курса. В августе 1921 г. члены одной из многочисленных террористических организаций «Консул», бывшие фрейкоровцы Шульц и Тиллессен убили М. Эрцбергера, в качестве министра иностранных дел и министра финансов зарекомендовавшего себя мастером политического и социального маневра. Не прошло и года, как пули убийц из той же самой организации настигли В. Ратенау, министра иностранных дел Веймарской республики.
Авантюристическо-милитаристская фракция непримиримо относилась к Веймарской республике. При этом нужно иметь в виду следующее: хотя среди реакционных кругов были достаточно сильны монархические настроения, возврат к кайзеровскому рейху отнюдь не считался у них категорическим императивом. Более того, бегство Вильгельма II серьезно подорвало престиж династии Гогенцоллернов. «Бегство кайзера, – пишет известный западногерманский публицист и историк С. Хаффнер, – лишало высшие классы Германии опоры; оно придало грядущей контрреволюции те черты крайнего авантюризма, которые она вряд ли приобрела бы, стань она просто монархическим движением за реставрацию трона»{145}.
Хаффнер подметил очень важную с точки зрения генезиса фашизма особенность консервативной реакции в Германии. Правда, известно, что сильные экстремистские тенденции были свойственны германскому консерватизму и до 1918 г. Теперь их дальнейшая эволюция идет в непосредственной связи с формированием фашизма. Концентрированным выражением генетической связи между фашизмом и консервативной реакцией явилось, в частности, крайне правое идейно-политическое течение в Германии времен Веймарской республики. Представителей этого течения на Западе обычно именуют «революционными консерваторами» или младоконсерваторами. Для них революционность была тождественна экстремизму, поэтому, конечно, правильнее было бы называть их консервативными экстремистами или экстремистскими консерваторами.
Идеологи этого течения, такие наиболее известные фигуры, как А. Меллер ван ден Брук, Э. Юнг, Э. Юнгер, В. Штапель, Ф. Фрид, Г. Церер и др., представляли лишь верхушку айсберга. Очертить сколько-нибудь определенные границы данного течения чрезвычайно трудно, так как оно не обладало ни программным, ни организационным единством. Но было бы неверно рассматривать его идейную и организационную аморфность только как признак слабости. Благодаря этому «революционные консерваторы» могли оказывать воздействие на различные социальные слои и организации. В распоряжении «революционных консерваторов» находились многочисленные периодические издания. Нельзя недооценивать также роль политических салонов, обществ и клубов, где они задавали тон («Июньский клуб», «Антибольшевистская лига», «Клуб господ» и т. д.). «Июньский клуб» был основан Меллером ван ден Бруком в июне 1919 г. – сразу же после подписания Версальского мира. Первостепенной задачей Меллер ван ден Брук считал объединение всех немцев, независимо от классовой принадлежности, в борьбе за ликвидацию мирного договора, восстановление и расширение позиций германского империализма. Деятельность клуба финансировали такие финансово-промышленные магнаты, как Г. Стиннес, А. Гугенберг, П. Рейш, А. Фёглер.
Консервативные экстремисты вынашивали планы насильственного изменения веймарского статус-кво с помощью «консервативной революции». За этой парадоксальной, бьющей на внешний эффект формулой скрывалось крайне реакционное содержание. Фактически речь шла о контрреволюции. А. А. Галкин следующим образом раскрывает суть «консервативной революции»: «Сам по себе этот термин неудачен. Понятие революция предполагает коренную ломку существующих социально-экономических или политических устоев. Поэтому она не может быть консервативной. Но определенную реальную сторону явления этот термин все же отражает. Действительно, стремление сломать, чтобы сохранить, свойственно многим движениям крайне правого толка»{146}. Великолепным образцом «консервативной революции» Меллер ван ден Брук считал муссолиниевский «поход на Рим». Когда же речь шла о подлинных революциях, то он в прямой полемике с марксизмом заявлял, что они являются не «локомотивами истории», а «великими несчастными случаями». Характерно, что некоторые итальянские фашистские теоретики видели основную миссию фашизма в «консервативной революции»{147}.
Идеологические элементы «революционного консерватизма» абсолютно органично вошли в систему фашизма. Название главного идейно-политического произведения Меллера ван ден Брука «Третий рейх», впервые опубликованного в 1923 г., стало ключевым лозунгом нацистов. В 1932 г. Геббельс восторженно встретил выход в свет нового издания этой книги: «Я приветствую распространение столь значительного для идейной истории НСДАП труда»{148}.
Все это, конечно, не означает, что между нацизмом и «революционным консерватизмом» не было различий. С точки зрения масштаба практической деятельности, обширности и многообразия социального базиса, крайности политических и идеологических установок нацизм существенно превосходил родственное ему течение. Разногласия объяснялись и тем, что идеологи «консервативной революции» претендовали на роль интеллектуального генштаба реакции. Во время встречи с Меллером ван ден Бруком в начале 1922 г. Гитлер еще смотрел в рот своему собеседнику и говорил ему: «У вас есть все, что отсутствует у меня. Вы разрабатываете духовное оружие для Германии. Я же не более чем барабанщик и собиратель, давайте же работать вместе»{149}. Что же касается Меллера ван ден Брука, то его коробило от примитивизма «барабанщика». Позднее же нацисты свысока смотрели на своих партнеров, отнюдь не собираясь предоставлять им роль менторов. Впитав чьи-то идеи, нацисты потом выдавали их за свои собственные и не желали афишировать их подлинное происхождение. После установления гитлеровской диктатуры «революционный консерватизм» просто растворился в победившем национал-социализме, что также подтверждает их генетическую близость. Консерватизм нового типа был, таким образом, и сильно действующим ферментом в процессе генезиса германского фашизма, и составной его частью. Это течение в своеобразной форме отразило тенденцию к экстремизации консерватизма, далеко выходящую за собственно германские пределы.
РЕКРУТЫ ФАШИЗМА
Хотя политика господствующих классов является решающим фактором в процессе становления фашизма, нельзя упускать из виду, что и в определенных слоях населения скапливается экстремистский потенциал, который может быть направлен верхами в фашистское русло. Наличие массовой базы – важный признак «классических» вариантов фашизма. Ее основным компонентом были промежуточные категории населения, прежде всего городские средние слои, городская и сельская мелкая буржуазия, люмпен-пролетариат. Высокий накал антикапиталистических, особенно антимонополистических, настроений придавал им большую социальную взрывную силу. Им был присущ свой собственный динамизм, который не всегда укладывался в рамки социально-политической функции фашизма. Массовый базис скорее определял форму, чем содержание фашизма, его внешние черты.
Исходя из внешнего облика, буржуазные историки навязывают представления о фашизме как о «мелкобуржуазном», «среднеклассовом» феномене или даже «народном» движении. Критерий, по сути дела, один – социальный базис, взятый в отрыве от политической функции фашистских движений и режимов. Естественно, что при таком подходе генезис фашизма рассматривается лишь с точки зрения политического поведения определенных слоев населения, главным образом мелкой буржуазии. Отсюда следует, что фашизм возникает как бы в промежуточной зоне между капитализмом и социализмом в качестве некоей «третьей силы». Буржуазные ученые зачастую некритически следуют за пропагандистскими писаниями фашистских идеологов, провозглашавших фашистов поборниками «третьего пути» или «третьей силы». Фашисты, утверждал, например, английский историк X. Кедворд, не желали идти ни по капиталистическому, ни по социалистическому пути: «Фашистский синтез был «третьим путем…»{150}. «Фашизм был… попыткой среднего сословия, поднимающейся мелкой буржуазии утвердить себя как класс, как новую силу», – решительно заявляет Р. Де Феличе{151}.
Серьезные буржуазные историки в наши дни уже не могут отрицать того, что фашистские движения пользовались поддержкой верхов, с их помощью приходили к власти, что при фашистских режимах монополии получали баснословные прибыли. Однако фашисты и поддерживавшие их фракции верхов изображаются лишь временными политическими союзниками, чьи интересы совпадали на каком-то отдельном участке пути. Связь между собственно фашистскими движениями и реакционными группировками верхов предстает как явление политического, а не генетического порядка. В качестве главного аргумента буржуазные историки обычно ссылаются на массовую базу фашизма как главный признак, по которому будто бы и следует судить о сущности явления, игнорируя его политическую функцию.
Между тем наличие массовой базы – существенная, но не всеобщая черта фашизма. Есть такие его разновидности (например, военный фашизм), для которых массовая база не является неотъемлемым атрибутом. Иногда фашизм создает себе опору в массах уже после прихода к власти (Португалия, Испания). Даже в тех случаях, когда фашистам удается привлечь на свою сторону определенные слои населения (Германия, Италия), это становится возможным лишь благодаря политической, финансовой и духовной поддержке верхов. И фашистские тенденции в верхах, и экстремистские движения с фашистским потенциалом из социально разнородных элементов формировались в едином потоке буржуазной реакции.
Хорошо известные факты из истории главных разновидностей фашизма убедительно свидетельствуют о том, что господствующие классы поддерживают фашистов не только в то время, когда они уже сумели мобилизовать массы, опираясь на собственные силы, но и с момента зарождения фашистских движений. Причем как раз для того, чтобы они решили задачу вовлечения масс в орбиту реакционной политики.
Опыт войны, революции, наконец, капповского путча показал ультраконсервативным фракциям верхов, что при всем их презрении к народу без социальной базы не обойтись. Но удовлетворять реальные интересы трудящихся правящие круги, естественно, не собирались. Приманкой для определенных слоев населения должна была служить националистическая и социальная демагогия. Нужны были новые методы пропаганды и агитации, требовались мастера демагогии, способные воздействовать на эмоции и сознание масс. «Без народного движения ничего не сделать», – заявлял, например, руководитель созданной в дни Ноябрьской революции «Антибольшевистской лиги» Э. Штадлер{152}. Даже такой мракобес, как главарь пангерманцев Класс, признавал в 1919 г., что «все будущее германской индустрии зависит от правильных взаимоотношений между рабочими и предпринимателями»{153}. Не только духовная, но и политическая судьба Германии зависела, по словам Меллера ван ден Брука, от того, «обретет ли достаточную силу среди немецких рабочих «национальный элемент»»?
Безусловно, фашисты прилагали отчаянные усилия, чтобы вклиниться в такую массовую социальную сферу, как рабочий класс. На это их нацеливали покровители из правящих кругов. Если фашистам все же не удалось решить эту задачу, то отнюдь не потому, что они мало старались. Именно рабочим была адресована внушительная доза фашистской демагогии. Но классовое чутье, неустанная антифашистская борьба коммунистов сыграли свою роль. Рабочий класс обнаружил наибольший иммунитет по отношению к фашистской заразе.
23 марта 1919 г. состоялось учредительное собрание фашистской организации в Италии. В особняке Миланской ассоциации промышленников на площади Сан-Сеполькро присутствовало, по данным полиции, лишь около 300 человек. Сам Муссолини признавал, что собрание прошло почти незамеченным. На ноябрьских выборах 1919 г. фашисты не сумели провести в парламент ни одного депутата, собрав в Милане из 270 тыс. 4657 голосов. Не помогла и революционаристская фразеология. В газете социалистов «Аванти!», которую некогда возглавлял Муссолини, появилось ироническое сообщение о том, что в канале выловлен разлагающийся труп – политический труп Бенито Муссолини.
Под впечатлением неудачи будущий дуче даже помышлял оставить политику, но могущественные покровители не отступились от неудачника. Основное его орудие – газета «Пополо д’Италиа» на рубеже 1919–1920 гг. получила большие субсидии от крупных фирм, в том числе от концерна «Ильва»{154}. Фашисты приобретают все большую уверенность. Уже в январе 1920 г. на страницах «Пополо д’Италиа» видный фашистский идеолог Ч. Росси призывал смело идти против течения и решительно заявить, что «нужно быть консерваторами и реакционерами, то есть выступить против прыжков в темноту (так именовалась подлинная революция. – П. Р.), сохранить то солидное, органическое и здоровое, что представляет находящийся у власти социальный класс»{155}. Уже на следующих выборах в мае 1921 г. фашисты смогли пробиться в парламент и получить там 36 мест благодаря участию в «национальных блоках». Субсидии промышленников и аграриев, разнообразная помощь со стороны государственного аппарата позволили фашистам значительно расширить свое влияние в стране. Если в ноябре 1919 г. насчитывалось 870 фашистов, то в апреле 1920 г. численность фашистской организации достигла 20 615 человек, а в конце 1921 г. – 217 000. Перед «походом на Рим» фашистская партия насчитывала 322 тыс. человек{156}.
Образцы глубокого и всестороннего анализа социальной роли промежуточных слоев, прежде всего мелкой буржуазии, даны в трудах основоположников марксизма-ленинизма и выдающихся деятелей международного коммунистического движения. В них показана социальная двойственность мелкого буржуа, в котором соединяются черты собственника и черты труженика. «Мелкий буржуа… – писал К. Маркс, – составлен из, с одной стороны» и «с другой стороны». Таков он в своих экономических интересах, а потому и в своей политике, в своих религиозных, научных и художественных воззрениях. Таков он в своей морали, таков он in everything. Он – воплощенное противоречие»{157}. Отражением социально-экономической неустойчивости этого слоя являются его колебания между двумя главными антагонистическими классами. «Взбесившийся» от ужасов капитализма мелкий буржуа», по словам В. И. Ленина, легко бросается из одной крайности в другую. Его неустойчивая крайняя революционность имеет «свойство быстро превращаться в покорность, апатию, фантастику, даже в «бешеное» увлечение тем или иным буржуазным «модным» течением…»{158}.
Особенно ярко это проявилось в 1918–1923 гг. Сначала значительная часть мелкобуржуазных и средних слоев в той или иной мере оказалась причастной к бурным революционным событиям послевоенного времени, с ними она связывала надежды на перемены к лучшему. Но после спада революционной волны и контрнаступления реакции эти политически и психологически неустойчивые слои, разочарованные и не удовлетворенные своей социальной ролью в изменившемся мире, поворачивают в сторону контрреволюции. При этом нужно иметь в виду, что фашистская контрреволюция искусно прикрывалась псевдореволюционной и антикапиталистической фразеологией. Выступая на расширенном пленуме Коммунистического Интернационала 20 июня 1923 г., К. Цеткин говорила, что немало представителей мелкой и средней буржуазии, чиновничества, интеллигенции первоначально питали симпатии к социал-реформизму и были им обнадежены «па сдвиг мирового значения благодаря «демократии»{159}. Но реформистские вожди, которые отнюдь не собирались посягать на господство крупного капитала, не оправдали надежд промежуточных слоев.
Что касается молодых коммунистических партий Запада, то они не смогли еще на практике в полной мере использовать опыт ленинизма. Сказывалась детская болезнь левизны, мешавшая эффективной реализации установок Коммунистического Интернационала. В материалах Коминтерна неоднократно подчеркивалась необходимость завоевания масс, в том числе и мелкобуржуазных. Так, например, К. Цеткин отмечала, что нужно бороться «за души мелких и средних буржуа, мелких крестьян и интеллигентов – короче, всех слоев, которые вследствие своего экономического и социального положения вступают в постоянно растущее противоречие с крупным капиталом и тем самым – в острую борьбу против него»{160}. Но коммунистам не удалось тогда осуществить курс на привлечение промежуточных слоев, причем не только и не столько из-за допущенных ошибок. Дело в том, что мелкой буржуазии и средним слоям в силу их противоречивой социально-экономической позиции трудно осознавать свои реальные интересы, нелегко прийти к пониманию своей объективной роли союзника пролетариата.
Как подчеркивал В. И. Ленин, «мелкобуржуазная масса самим своим экономическим положением подготовлена к удивительной доверчивости и бессознательности…»{161}. Само экономическое положение этой категории населения обусловливает особую значимость психологического фактора в ее социальном поведении, большой удельный вес в нем стихийного и бессознательного начала, эмоционального настроя. Отсюда и колоссальная амплитуда колебаний: от трусливой покорности власть имущим до экстремизма как ультрареволюционного, так и ультрареакционного.
Экстремизм мелкой буржуазии и средних слоев не тождествен экстремизму господствующих классов. Экстремизм верхов носит прежде всего политический характер, а экстремизму мелкобуржуазному в значительной степени присущи социально-психологические черты. С точки зрения генезиса фашизма важно отметить, что оба варианта экстремизма питались из одного источника. В самом широком плане – это общий кризис капитализма, в плане более узком, конкретно-ситуационном, – это волна буржуазной реакции, вызванная революционным подъемом 1918–1923 гг., а затем грандиозный кризис 1929–1933 гг. И монополистическую, и мелкую буржуазию сближает общий страх перед социалистической революцией. Своеобразие мелкобуржуазного экстремизма определяется тем, что в нем содержится и антикапиталистический, точнее, антимонополистический заряд. Экстремистские фракции верхов как раз и считали важнейшей задачей фашистских движений введение мелкобуржуазного экстремизма в промонополистическое русло, нейтрализацию его антикапиталистических аспектов. Слияние монополистического и мелкобуржуазного экстремизма и вело к формированию «классических» разновидностей фашизма, опиравшихся на массовую базу.
